Текст книги "Слуга Государев. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Денис Старый

Соавторы: Валерий Гуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Глава 4

Москва

13 мая 1682 год

Полчаса, не меньше, понадобилось, чтобы выстроить колонну. Поезд из уймы телег, двух пушек, усадебных людей и множества бойцов получался большим и длинным, особенно если идти по не самым широким улицам Москвы.

Впрочем, этих улочек нам предстояло пройти немного – с версту, не больше. А дальше либо широкое пространство, либо очень широкое, как сама Красная площадь.

Самое сложное в пути – это не столько узкие улочки, здесь бунтовщики вряд ли додумались бы устроить засаду. Сложнее нам будет выходить как раз на открытое пространство. Стрельцы не приспособлены ставить баррикады.

Не знаю, почему. Может, всё дело в том, что не имеют опыта боев в городских условиях. Или руки пачкать не хотят. Хотя на улицах и редко увидишь хоть что‑то, что можно было использовать для баррикад. Народ практичный, каждую досточку в дом отнесет. Ну не из лошадиного же навоза выстраивать крепости!

– Что тут? – спросил я, когда подошёл к блокпосту, где ещё недавно звучали выстрелы.

Вопрос был задан, скорее, для проформы. Только что я изучал диспозицию с высоты. Считал противника, определял наши шансы. Из‑за этого чуть было не сломал себе ногу. Когда слезал с крыши терема, задел бок. Уже было и забыл, что он у меня ранен. Из‑за резкой боли чуть было не упал. Реакция не подвела.

– Тут все недобре. Зело много воров собралось. Да вот, еще бирючи нашлись… Кричат о том, что это мы наряд державный нарушаем. А будто бы – они суть есть оплот державный, – сотник Собакин, а именно он был назначен мной ответственным за этот участок, ухмылялся.

Я прекрасно понимал: ему хочется поговорить, ещё раз услышать все доводы в пользу того, что именно мы – закон, а не бунтовщики.Вообще в этом времени, имея крайне ограниченный инструментарий для общения, люди большие любители поговорить. Вот только времени, чтобы разводить демагогию, теперь точно нет.

Любой, видя происходящее, разок послушав мои доводы, уже понял бы и проникся, выбрал бы правильную сторону. Ну а если у существа разума нет даже в базовой комплектации – то такие дурни мне и вовсе не нужны. Рассчитываю, что под мою руку встали люди, а не существа без разума. Логично, что если они со мной, а я уверен в своей правоте, то дураков вокруг меня не много.

– Готово, полковник! – сказал сотник боевых холопов князя Юрия Ивановича Ромодановского, Алексей Дробатый.

– Подкатывай пушки. А я выйду и слово своё скажу, – сказал я и, не дожидаясь того, что меня отговорят от безрассудного дела, прошёл метров на пять вперёд, где пространство расширялось, превращаясь в немаленькую площадь.

Хотя в чем это безрассудство? Да, опасно. Но разговаривать нужно, доводить свою правду, необходимо. И когда есть сила, помноженная на правду, то нет ничего, что эту синергию одолеет.

– Слово дадите ли сказать, али воевать начнём сразу? – выкрикнул я.

Вроде бы как, выражение «молчание – знак согласия» должно появиться куда как позже, к концу следующего века. Но и теперь уже всё выглядело именно так.

На меня были направлены стволы пищалей. Нашлись среди бунтовщиков стрельцы, которые недрогнувшею рукой наводили свои ружья в сторону выхода с узкой дороги.

– Живы и царь, и царевич! Будет вам смуту чинить! Пришлите своих людей выборных – дюжину, много – две. Вот пущай и увидят всё своими глазами, – вещал я.

Цепочка заколыхалась, некоторые стволы дрогнули и пошли вниз. Между тем я старался охватить своим взглядом тех бунтовщиков, которые всё ещё направляли на меня свои ружья. Не так‑то быстро произвести залп, тем более когда явно нужна команда. Ну, а по этой команде и я успею сигануть вбок и спрятаться за теми щитами, которые выставили мои стрельцы.

– Более того, скажу вам, стрельцы: можно ведь и двух царей иметь на престоле. Империя не оскудеет от этого. Пущай разумник Пётр Алексеевич царём будет, а Иван Алексеевич – вторым царём при нем. И так согласие между всеми настанет. А кто иное скажет вам – тот смутьян и вор! – сказал я и тут же выполнил манёвр тактического отступления.

Стрельцы ещё слушали меня с разинутыми ртами, словно те малые дети, крутили головами, будто бы в поисках родителей, чтобы подсказали им, что хорошо, что плохо. А вот поспешивший выдвинуться вперёд линии бунтовщиков всадник уже давно проявлял намерение ничего более не ждать и выстрелить в меня из пистолета.

– Бах! – прозвучал выстрел.

Поздно. Я не только скрылся за щитом, но и успел сделать вдох‑выдох.

Наверняка стрелявший и сам понимал, что убить он меня не сможет, ведь я прекрасно видел этот маневр, и стрелял так, для острастки.

– Пали, братцы‑стрельцы! Выжигай сучье нарышкино племя! – надрывно заорал всадник.

– Всем сесть и приготовиться! – не слишком громко, чтобы не слышал противник, отдал приказ я.

Стрельцов учили стрелять в грудь. Если даже присесть на корточки, то пуля, если и пробьёт щит, почти наверняка пролетит мимо, над головою.

Я уже надеялся, что меня услышали, что посеял своими словами сомнения в умах бунтовщиков, как…

– Бах‑бах‑бах! – прогремел залп в нашу сторону.

– Бум‑бум! – свинцовые шарики били в наспех сколоченные щиты.

Несколько пуль действительно преодолели препятствие. Эти уже были на излёте, встретившись с препятствием, но если последует ещё один залп, то щиты наши развалятся. Потому действовать нужно быстрее. Но не так уж и быстро готовятся пушки к выстрелу. Может придется еще поговорить с бунтовщиками. Но только из‑за щитов.

– Пушки готовь! – прокричал я, погромче – насколько хватало голоса.

Это был ещё один посыл для бунтовщиков. Может, убоятся артиллерии да разбегутся. Не хотел я проливать кровь людей незлых, сомневающихся, а проще говоря – обманутых. Ну а будут упертыми, так… Не пожарить яичницу, не разбив яйцо.

И ведь сейчас передо мной стоят пусть и с замутнёнными умами, но выученные русские бойцы. Разве же у России на всех её огромных границах избыток воинов? Или нам не нужно продолжать освоение Сибири и Дальнего Востока? Туда бы я этих смутьянов и заслал, мелкими партиями в разные места – для перевоспитания. Или на Аляску. Ах, да! Она же еще не открыта!

– Эй, самозванный полковник! – послышался издевательский мужской голос. – Возрадуйся, что я снизошёл до тебя и говорю с тобой. Я – боярин Хованский! С чего сховался‑то от меня?

– Я сховался? А не ты ли, Хованский, привык ховаться? – отвечал я, показывая тем временем Прошке на большой нарезной мушкет.

Тот самый, которым я уже пользовался и прицельность стрельбы из которого оценил. Убить Хованского… а ведь это бы во многом решило проблемы.

– Я уды твои гагренные подрежу, пёсий сын! – взъярился Хованский.

– А ты не лайся! В чём слово своё даёшь, коли мы под твою руку пойдём? – резко сменил я тон разговора.

На меня с удивлением уставились все те, чьи взгляды я мог рассмотреть. Уверен, что и другие стрельцы, как и боевые холопы Юрия Ивановича Ромодановского, после таких моих слов оказались в замешательстве.

– Время! Время выгадываю нам! – прошипел я товарищам, понимая, что они меня сейчас своими руками заставят замолчать.

Лица союзников разгладились, и они уже стали с ухмылками и с азартом вслушиваться в то, что там обещает Хованский. А этот Тараруй пел соловьём:

– Подле меня останешься. И людишек твоих привечать стану паче иных. Мудрые стрельцы нам зело потребны. Серебра насыплю, не сомневайся…

Мне даже показалось, что если бы я сейчас спросил Хованского, не предложит ли он мне на часок свою жену, так Иван Андреевич и на это пошёл бы. Нет, не отдать жену мне во временное пользование, а лишь пообещать. Только бы я сдался.

Ясно было, для чего мне нужна была эта беседа с одним из главных зачинщиков бунта. Нельзя было допустить ещё одного залпа стрельцов по нам. А теперь, когда уже пушки готовы к выстрелам и все ждут только моей отмашки, чтобы лишь на миг приоткрыть наши щиты…

– Пали! – приказал я.

– Бах‑ба‑ах! – оглушительно прогремели орудия.

Я успел открыть рот пошире, закрыть глаза и, насколько только возможно, уши. Но это не так чтобы помогло. Стреляли мы хоть и в самом конце улицы, а всё ж между стенами, так что звук отразился и рикошетом ударил по бойцам. Были и те, что, схватившись за голову, упали. Но если кто и получил контузию, то вряд ли тяжёлой степени. А в Кремле подлечим: чем‑нибудь опоим да спать уложим.

Ближняя картечь вырвалась в сторону бунтовщиков. Первый ряд приготовившихся к стрельбе мятежных стрельцов выкосило – попадало как бы не больше половины бунтавщиков. Досталось и тем, кто был за их спинами. Железные шарики прошивали человеческую плоть, устремляясь к другой жертве. Расстояние было невелико, а заряд у пушек немалый, так что такой снаряд мог прошить сразу два тела и остановиться только внутри третьего бунтовщика. И третьему тоже было бы несладко.

– Первая линия, стройся! – выкрикнул я, первым выходя с узкого участка дороги на площадь.

Наверное, эффектно получалось. Грозный я, вышел из облака дыма наперевес с огромным ружьем. Голливуд, чтобы он сгорел до тла, какой‑то, да и только.

У меня в руках был тот самый мушкет. И в этот момент я даже и не думал, какие для меня лично могут быть последствия при выстреле. Стрелять с такого оружия, держа его в руках, может, и возможно при определённой сноровке и недюжинной силе, но это был всего только второй мой выстрел.

Вот он. Точно – это Хованский. Иных конных я не наблюдал. А этот богатый, сразу видно. И конь… Такой должен стоить, как обмундирование трех десятков стрельцов.

Один из зачинщиков бунта спрятался за спинами своих стрельцов, и его не задела картечь. Или же Провидение оставляет этого гуся для моей пули? Вот и проверим.

– Бах! – как мог прицелившись, я выжал спусковой крючок.

Карамультук так лягнул мне в плечо, что я не удержался на ногах и плюхнулся на пятую точку. Мы с мушкетом оказались разделены: он улетел в одну сторону, я – в другую.

В дыму от сожжённого пороха не сразу удалось рассмотреть, что же из моей вылазки вышло.

– Твою же мать! – выругался я, когда понял, что попал не во всадника, а в его коня.

И теперь Хованский, необычайно ловко для немалого своего возраста, спрыгнул и удалялся прочь, обгоняя некоторых бегущих стрельцов. Жахнуть из пушки – это ведь не только получить непосредственный поражающий эффект. Это ещё и психология.

– Пали! – командовал сотник Собакин.

Всё правильно. Если стрельцы уже выстроились, нужно отягощать для бунтовщиков последствия.

– Бах‑бах‑бах! – прозвучали выстрелы моих стрельцов.

Тут уже и Глебов подоспел. Он, впереди вырывавшихся на волю конных стрельцов, сжимал шпагу и нёсся за убегающими мятежниками. Стремянные кололи бунтовщиков, сбивали их с ног, топтали конями.

– Всем на выход! – прокричал я, давая ход колонне.

Теперь стремянные погонят стрельцов, расчищая для нас площадь. Дальше ещё одна довольно узкая дорога – и уже Красная площадь.

Пушки, конечно, перегородили путь и телегам, и людям которых мы спасли в усадьбах, и самим моим стрельцам. Понадобилось некоторое время, чтобы подвести коней и хотя бы наскоро закрепить пушки.

И понадобилось ещё минут пятнадцать, пока вернулись со своей охоты стремянные стрельцы, чтобы, наконец, организованно двинуться в сторону Красной площади.

– Стрелы зажжённые – пускай! – скомандовал я, когда мы уже протиснулись на узкой дороге.

Это был сигнал. Теперь со стен Кремля должно стрелять всё, что способно к выстрелу. Остатки стремянных и моих стрельцов должны были пойти на вылазку у Боровицких ворот. С двух сторон бить бунтовщиков станем.

– Бах‑бах‑бах! – менее чем в версте раздались выстрелы.

Значит, всё правильно, значит, не подвели! И теперь, сколько бы мятежных стрельцов ни находилось у ворот, мы должны их одолеть и рассеять.

На руку нам играло и то, что другие бунтовщики, которым удалось спастись от скоротечного боя рядом с усадьбами, будут теперь сеять панику. То, что мы уже используем артиллерию в условиях городского боя, уничтожит почти всякую надежду на спасение у бунтовщиков.

– Первая линия, готовься! Вторая линия, готовься! – командовал я, когда мы собирались выйти на просторы у восточной части Кремля.

Тут противник не мог держать большое скопление своих сил. У Боровицких ворот с двух сторон были высажены достаточно густые палисады, и пространство здесь было не столь и широко.

Безусловно, если бы использовался рассыпной строй, а противник был вооружён если не автоматами, то хоть бы пистолетами, палисад с его деревьями и кустами превратился бы как раз в отличную позицию. Но бунтовщики никогда не видели такого способа противостоять противнику.

Приказав стрельцам выйти из узкого дефиле, я даже не стал дожидаться, когда все бойцы изготовятся к стрельбе.

– Пали! – скомандовал я.

И лишь половина стрельцов выжала спусковые крючки. Другая половина просто‑напросто растерялась, не успела сообразить. Но и они достаточно быстро взяли себя в руки и уже вразнобой разряжали свои мушкеты.

Возможно, и нужно было дождаться, когда линия изготовится к бою. Но я упирал даже не столько на необходимость поразить живую силу противника, сколько на психологический эффект.

Вылетели конные стрельцы. Причём как со стороны ворот, так и глебовские. Стремянные расчищали для нас пространство, не увлекаясь, как и было договорено, боем.

А вереницы повозок всё шли и шли. И вот уже первая скрылась за вратами.

Казалось, всё идёт относительно гладко, хотя я видел, что были потери среди аерных нам стремянных. Выстрелы звучали не так часто, но и бунтовщики отстреливались. Вот только проблемы выходили с пушками – грозной артиллерии пока не было видно. Явно Алексей Дробатый отставал.

И тут два варианта развития: или усилить охрану пушек и иметь дополнительные потери, так как бунтовщиков всё равно много, и напасть на отстающих они могут; или же нарочно испортить пушки, чтобы они не достались врагу, и всем устремиться под защиту кремлевских стен.

Нет, пушки нам нужны!

– Дядька Никанор, бери свою сотню и отправляйся на помощь боевым холопам! – скомандовал я.

Десятник, которого я всё‑таки поставил на сотню, посмотрел на меня печальными глазами, но пошёл выполнять приказ. Мне даже показалось, будто бы он со мной прощался.

– Бах‑бах‑бах! – прозвучали выстрелы со стороны бунтовщиков.

Сразу с десяток стремянных вместе со своими конями завалились на брусчатку Красной площади. Бунтовщики стреляли издали, потому и залп у них вышел не особо слаженный, и ряд пуль пошёл в молоко. Но теперь‑то конные должны достать тех, кто в них стрелял.

– Сотня, стройся в линию! – командовал я, разворачивая стрельцов в нужную сторону, пока по фронту к обидчикам стременных.

Удивительно, но не все стрельцы знали право‑лево. Не говоря уже о том, что я велел им построиться по фронту на запад.

И тут я увидел: когда пушки уже были в метрах двухстах от ворот, к ним устремились два отряда бунтовщиков. Сотни три, не меньше.

Почему‑то перед глазами стоял тот прощальный взгляд Никанора, словно он угадал такой поворот. Нет, с этим дядькой я прощаться не хочу! Он мне поддержка, да и мудрый. И отец он мой крёстный.

Не дам погибнуть, не допущу!

– За мной! – прокричал я, направляясь на усиление к пушкам.

В правой руке шпага, в левой – пистолет. Я бежал, опережая свою сотню.

Стрельцы, что шли наперерез пушкам, даже не пробовали выстраиваться для стрельбы. Злые бородатые мужики с огромными топорами наперевес. Бердыши выглядели устрашающе.

– Бах! – стреляю я в толпу бунтовщиков.

– Бах‑бах‑бах! – разряжают свои пистолеты боевые холопы князя Ромодановского.

– Вперёд, братцы! – кричит дядька Никанор и с саблей над головой устремляется вперёд, на мятежных стрельцов.

Меня же будто бы не замечают. Так что я подбегаю к первому бунтовщику и колю его шпагой в голову. Лезвие встречает небольшое сопротивление, а после клинок входит, будто в пустоту. Резко выдёргиваю шпагу и тут же колю другого противника, уже в грудь.

– Вжух! – летит прямо мне в голову бердыш.

Лезвие грозного оружия отражает луч солнца и чуть было не ослепляет. С трудом я успеваю сделать шаг назад.

– Вжух! – этот же стрелец делает новую попытку достать меня.

Он работает бердышом, словно оглоблей. И, как ни странно, выходит весьма эффективно. У меня не получается у нему подступиться.

По‑моему, уже в третий раз мимо меня пролетает бердыш. И вот тут уж мощного и умелого стрельца чуть повело в сторону следом за своим тяжёлым оружием.

– И‑ух! – на выдохе я колю его в грудь.

Не успеваю вынуть шпагу – она остаётся в теле умирающего бунтовщика. Но тут догоняет моя сотня и с ходу врубается в сечу.

Бунтовщиков оттеснили на метров пять, и теперь я смог извлечь из тела убитого стрельца свой клинок. Тут же вижу в его недвижной руке пистолет. Проверяю – заряжен.

Цель найти несложно: красные кафтаны выделяются на фоне пёстрого соцветия мятежников, и их я обхожу. Уже прицеливаюсь в одного… взгляд выцепил вражеского бойца, что подкрадывается к рубящемуся в самой гуще дядьке Никанору.

– Бах! – стреляю.

Тот, замахнувшись уже своим бердышом и почти пустив его в ход, падает. А я вновь врубаюсь в бой, подмечаю увлекающегося врага и прокалываю его со спины.

И тут сражение заканчивается. То ли мы одолели отряд бунтовщиков, то ли они испугались приближающейся чуть ли не полутысячи стремянных. Но теперь бунтовщики бегут.

Они концентрировались, у них появились командиры, которые выстраивали в линии своих стрельцов, но никто больше на нас не наступал. И мы не стремились уничтожить остальных бунтовщиков.

Да, и вправду мы не можем уничтожить всех бунтовщиков, которые стоят на Красной площади. Они же не могут одолеть нас.

Но важно то, что после этих боёв мы становимся сильнее, а вот враг теряет боевой дух. И листовки пораскиданы везде, где только можно. Стратегически – это победа.

Не настало ли время для переговоров? Теперь можно вести речь с позиции силы. А это совсем другой разговор.

От автора:

Поехал к друзьям на дачу, и очнулся на полу в полутёмной комнате. Люди вокруг величеством называют. Ну, здравствуй, император Александр, будем знакомы.

/reader/343966/3156370

Глава 5

Москва. Кремль.

13 мая 1682 год.

Удивительное всё‑таки отношение в это время к военной службе и в целом к обстоятельствам, связанным с войной. Хоть бы кого‑нибудь особо волновал вопрос о том, сколько было потеряно людей в последней операции! Признаться, я ожидал уже какой‑то отповеди от бояр или, что для меня было бы даже более неприятным, от самих стрельцов.

Но вопросов не было – все ликовали.

Я уверен, что Ромодановский и Языков прикидывают, сколько им нужно будет заплатить мне и моим стрельцам за «спасённые» богатства. Ну а бойцы, соответственно, в свою очередь ожидают, что ж там насчитают «хозяева». Сколько перепадет каждому стрельцу в отдельности. И это занимает все умы.

Но стоит ли осуждать кого‑то, если и сам такой? В целом, мне деньги, сами по себе и не нужны. Мне важно заполучить те возможности, что предоставляют нынешние серебряные монеты. Ведь планов громадье. Как только выдается свободная минутка, вот, как сейчас, многое в голову приходит из того, что обязательно нужно сделать.

И с деньгами воплотить в жизнь планы будет куда как легче, чем без них. Еще бы и социальный статус повысить. Дворянство заполучить, хотя бы. Но, думаю, что и это мне удасться. В конце‑концов я спас жизнь царю.

Порядок распределения добычи во многом был определён ранее. Мне, как возглавлявшему всё это безобразие, было положено сто долей от суммы. Ну и далее – по убыванию. Рядовой стрелец получит одну долю. И вопрос состоял в том, сколько это.

С трех усадеб, даже не представляю, сколько возьмем. Тем более, что с усадьбы Головкина, где уже были грабители, но мы у них перехватили, полностью вывезли добро. А с ним не договаривались. Да я и не знаю, что за Головкин. Не тот ли, что в иной реальности стал канцлером при Петре Великом. Но если что… То мы не грабили ту усадьбу. Мы лишь перехватили добро. Может и решим и поделим все.

Наверное, сейчас полковник стремянных Глебов усиленно размышляет, а нужно ли ему было мне отдавать преимущество. Он‑то получал восемьдесят долей, вместо моих ста.

Впрочем, если бы этого преимущества у меня не было, то вряд ли бы и подобные операции состоялись – пропетровские силы бы раскидали, а усадьбы были бы разграблены, пушки захвачены. Да и в целом уже всем пора осознать и принять то, что я буду играть некую важную роль и в нынешних делах, и в будущих.

Мне еще из Петра Алексеевича Великого делать. В иной истории получилось без меня. А в этой… Получилось бы.

– Слава, хвала! – кричали стрельцы, да и все те обыватели, которых в Кремле, как оказалось, было немало.

Словно тот древнеримский триумфатор, я ехал верхом на коне. А, нет. Вряд ли римские триумфаторы так плохо держались в седле – да и вообще они больше уважали колесницы и квадриги. Так что пришлось даже не особо сдерживаться, мужественно терпя боль, а проявлять её. Дозированно показывать людям, что я ранен и страдаю, а потому, уж не обессудьте, в седле плохо держусь.

И действительно, повязку сменить надо. Неровен час – рана начнёт гноиться. Не хватало слечь с Антоновым огнем, с воспалением.

И вот… Триумф закончился. Я подъехал к Красному крыльцу.

– Полковник, тебя государь и бояре кличут. Там еще и патриарх. Поспешай, владыка прибыл и зело торопится, серчает, – как только я вошёл почти что последним в Боровицкие ворота, ко мне тут же подбежал…

– А ты как тут, Пыжов? – удивился я увидеть этого дворянина.

– Так, кто как… Куда же мне, полковник? – растерянно отвечал мне Пыж. – С отрядом пришел, пять десятков боевых привел.

Не стал уточнять, как этот гусь смог пройти в Кремль. Наверное, пока нас не было, немалый отряд пробился в крепость. Были люди, которых я не знал. Вот тогда и мог пробраться и Пыжов. Но не стоит пока это выяснять. Явно ошибкой будет заставлять ожидать царя, бояр, да еще и патриарха.

Но то, что было бы хорошо устроить и перепись и контрразведывательные мероприятия, факт.

– Опосля станешь со мной на кулаках. Не думаешь же ты, что глупость твою я забыл? По твоей воле я в тёмной оказался, – сказал я и усмехнулся.

Потап Пыжов сдулся. Он же сейчас был мною практически унижен. Я разговаривал с этим дворянином, будто бы сам – боярин. Однако, даже в сословном обществе, если ты слаб и приспособленец, каким несомненно является Пыжов, то пинать тебя будут многие.

Между тем продолжать издеваться над этим человеком просто не было времени. Хотя, признаться, очень хотелось.

Оставив вместо себя сотника Собакина и дядьку да наказав им, чтобы не прогадали и подсчитали заработанное нами с боярских усадеб, я отправился в царские хоромы.

Никто меня уже не останавливал, не спрашивал. Напротив, когда проходил мимо стрельцов или бойцов иноземного строя, те слегка подтягивались. Конечно, это не стойка «смирно», но какая‑то дань уважения присутствовала.

А у меня правая рука таки и дергалась к виску, чтобы отдать воинское приветствие. Обязательно буду внедрять и такое.

– Что ж вы, дети неразумные, кровь христианскую льёте? – услышал я громкий незнакомый голос, когда подходил к комнате, где происходили совещания.

Я уже хотел войти, но охранник, не из моих, одернул.

– Не серчай, полковник, доложить о тебе потребно! – сказал один из стрельцов Царской стражи, которых было в хоромах с два десятка, не больше.

Декорация они, даже алебарды не заточены. Но вот сейчас правильно себя повели. И я, само собой разумеется, в этом случае промолчал. Не стал и сопротивляться, когда у меня забрали оружие. Это же логично – входить на совещание невооружённым. Правда, я сам не слишком усердно следую этой логике. Но были уже претенденты… Пришлось кувшинами фарфоровыми бросаться.

За поясом под кафтаном у меня был пистолет. В сапоге – нож. Ещё один нож – в рукаве. Так что я спокойно отдал шпагу и другой пистолет. Благо, что обыскивать меня никто не стал. И тут они, конечно, разочаровали меня. После поговорю, сделаю выволочку, как государя защищать.

И вовсе нужно создать особый Кремлевский полк стражи. Нет, не гвардию, или же церемониальный полк, хотя и они нужны будут. Нужна охрану, телохранители. А не эти… декорации.

– Кто таков? – взревел мужчина в рясе с массивным посохом, когда я только показался в пороге.

Уже говорили, что владыка пришёл и серчает. Так что догадаться, кто меня спрашивает, проблем не возникло.

– Полковник Первого стрелецкого приказа, владыко! – сказал я, а пока патриарх собирался с мыслями, сразу же в какой‑то мере его подставил своей просьбой: – Благослови, владыко, на дело благое, на защиту царя русского.

По тому, как ухмыльнулся Матвеев, как исподлобья по‑детски, но при этом строго на патриарха посмотрел Пётр Алексеевич, было понятно, что я быстро и правильно сориентировался. Меня же, скорее всего, собирались сейчас прилюдно отчитывать за то, что я под стенами Кремля устраиваю почти что полноценное сражение. Или еще за что‑нибудь.

А тут я такой… мол, благослови, патриарх. Вот и получается, что если он сейчас меня благословит, то уже согласен с моими действиями. А если откажется это делать, то откроет даже и для себя опасный путь к разбирательствам, кто прав, а кто виноват. Я же прошу благословения на защиту царя. Ну как же не дать его?

– На защиту царя благословлю. А на пролитие крови христианской не будет тебе благословения! – после некоторой паузы сказал патриарх Иоаким.

И он, значит, не дурак выкручиваться‑то. Ну так быть дураком и пробиться в патриархи невозможно.

– Владыко, отец, кто против государя умышляет, кто родичей моих извести вознамерился, достойны ли жить? – пока другие собравшиеся с превеликим интересом наблюдали за мной и патриархом, Пётр Алексеевич проявил любознательность.

– Разобраться во всём надо, государь. А не стрелять в сердца христианские! – сказал патриарх.

– Разберёмся! – сказал Пётр Алексеевич.

Меня даже удивило то, что царь имеет столько возможностей при Матвееве и патриархе говорить. Казалось, что он под тяжёлым боярским триумвиратом. И я видел в этом только одно: бояре, выходит, сами выставили Петра вперёд в общении с патриархом. Они словно прикрываются юностью Петра – мало ли, мол, что мальчишка скажет, зелен. А у того как будто бы и авторитетов никаких нет. Дали малолетнему царю волю, чтобы самим не перегрызть друг друга?

– Мы тебя позвали, полковник, дабы спросить, – насладившись недоумённой реакцией патриарха, начал говорить Матвеев. – Отчего мы не даём отпор бунтовщикам? Отчего даже и пушки их бьют по стенам Кремля?

Вот это вопрос! Нужно бы ответить, что не по чину мне принимать решения о генеральном сражении. Значит, из меня тут хотят сделать козла отпущения.

Ведь этот вопрос – ловушка. Если сейчас скажу, что решение о сражении должны принимать бояре или царь, то уроню свою значимость. Но и никакого сражения теперь я не хочу.

– Мы показали бунтовщикам, что в Кремле есть сила. Лишней же крови я не желаю, – ответил я.

– А кто ты таков, дабы что‑то желать? – выкрикнул князь Долгоруков.

Да, тут присутствовал и он, и трое из Нарышкиных. Наверное, под напором патриарха все, кто только мог, собрались. Не вышло полностью изолировать их. И это не так уж и хорошо. Могут под ногами путаться.

– Вы спрашиваете меня – я отвечаю. Покорен воле государя, – сказал я, акцентируя внимание на последней фразе.

А чья же воля здесь важна, какая фигура меня спасёт, когда я пекусь о людях и о стране? Исключительно царя.

– Тогда не усадьбы боярские обчищать потребно, а государя вывести из Кремля, – поспешил высказаться старик Кирилл Полиектович Нарышкин.

– Коли будет на то высочайшая воля, так и царя вывезу. Но пока государь наш в Кремле и в своих хоромах, так и правда на нашей стороне. И скажу ещё, что опасно покидать Кремль нынче, – отвечал я.

– Я не поеду никуда! – выкрикнул Пётр Алексеевич, краснея. – Бой! Бой дадим! Желаю баталию!

– Время нам нужно, – уже теряя терпение, сказал я. – Оно за нас, время. Еще три‑четыре дня, и все. Бунт пойдет на спад и сам. А нет… То многие одумаются, меньше войско будет у бунтовщиков.

Что же получается – меня вызвали для того, чтобы отчитывать? Вместо того, чтобы наградить? А ведь сколько уже было локальных столкновений, из которых мой отряд выходил победителем!

– Что предложишь ты, полковник? Токмо ждать? – спросил Матвеев и еще подбросил проблем. – В Кремле снеди не так и много. Не озаботились ране. Седмица, другая, голодать стрельцы почнут.

«А вы, значит голодать не собираетесь вместе со всеми!» – подумал я, глядя на сытые морды.

Есть захотелось… Жуть как. А на столе пирожки лежали, маленькие такие, румяные… Но отвечать нужно.

– Все едино пока нужно силы копить! Будь и так, что стена в Кремле обрушится – бунтовщикам всё равно приступом не взять крепость. Подмётные письма по Москве я рассеял. Сомнения в умы заронил. Нынче не кровь литься должна, а показан быть бунтовщикам путь к умиротворению, – решительно сказал я.

Был даже готов к тому, что меня сейчас ещё в чём‑нибудь обвинят, попробуют пристыдить. Понятно, что я всем присутствующим ещё очень нужен, но во всех этих распрях дело такое – мало ли какая мысль придёт в голову боярам. Да и рассчитывать на здравый рассудок Петра Алексеевича пока что тоже не приходилось. Он ещё по юности своей слишком подвержен влиянию.

– Тебе, али ж найди кого иного, надлежит отправиться в Измайлово. Туда уже начинают прибывать иноземные полки, служилые по прибору с иных городов, посошные. Когда войска будет десять тысяч, привезти их сюда потребность есть, – сказал Матвеев.

– В голове того войска стану я! – горделиво, чуть ли не ударив себя в грудь, заявил Долгоруков.

Пока он этого не сказал, то я сам был готов отправиться в Измайлово. Однако сейчас пошлют туда кого‑то другого. Думаю, что Никита Данилович Глебов вполне справится с этой задачей.

– Поди‑ко, к лекарю сходи, а то сказывали, что в седле сидишь, как медведь на кобыле. Все за бок держишь, – повернулся ко мне с мнимой заботой и усмехнулся Языков.

Да, быстро слухи распространяются. И правильно я, выходит, сделал, что корчился от боли. Но было ещё одно дело, которое необходимо решить прежде, чем думать об отдыхе.

– Князь, боярин Григорий Григорьевич, – обратился я к Ромодановскому. – Сородича твоего привёл поражённого. Не серчай на меня! Это он со своими людьми добро твоё сберегал в усадьбе. Он замириться желал. Нынче лежит пораненый. Того и гляди, что приставится.

Сказав это и не дождавшись ответа Ромодановского, который и без того находился в раздумьях, я действительно отправился спать. Оказалось, что я настолько устал, что не мог уже даже толком соображать. Даже не озаботился тем, чтобы занять какую‑нибудь удобную комнату для себя. Да, в царских хоромах этого не сделаешь, но тут хватало пристроек, в том числе и где проживали слуги.