Текст книги "Кровь дракона"
Автор книги: Денис Чекалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Глава 7
Храбрым человеком был Петр, но и его смущали рассказы о непобедимости бояр, перенявших злую силу с помощью ведовства мельника. Сам образ Пантелеймона, божьего старца, мешал поверить услышанному. Если и знались бояре с нечистой силой, то не через мельника, который, возможно, лишь что-то знал об этом в силу своей старости и мудрости.
Жизнь и здравый ум Петра зависели от разрешения этих сомнений, что заставило Петра отправиться на мельницу вечером, после окончания работы. Перейдя замерзшую речку и поднимаясь на взгорок, ведущий к мельнице, Петр вспомнил рассказ жены о виденных ею на этой дороге боярах, и необъяснимый страх, как живое существо, невидимо прикоснулся к лицу Петра. Однако не так его воспитали отец с матерью, чтобы отказаться от задуманного, струсив перед неизвестной опасностью.
Тропа вступила в лес. Бывший намедни сильный ветер обил снег с ветвей, и деревья стояли черные, мертвые, устремляя верхушки к такому же черному, в тучах, небу. Вдруг Петр помертвел – страшный крик мучимого человека, потерявшего надежду на освобождение, раздался вдали, заставив его остановиться, обливаясь потом. Но вслед за этим раздалось хлопанье крыльев, и Петр, с легким чувством стыда за детскую слабость, понял, что то баловал филин.
Уже не обращая внимание на окружающее, Петр быстрыми шагами приближался к мельнице, темной громадой стоявшей впереди. Светилось лишь одно из узких окошек.
Подойдя к нему, Петр позвал Пантелеймона. Тот откликнулся сразу, приветливо пригласил войти и воткнул в стену еще одну лучину, чтобы стало светлее.
Жилище Пантелеймона представляло собой крохотную каморку под самой крышей мельницы, из окошка которой можно было увидеть днем лес. В углу лежали старые мешки, служившие постелью, напротив стояла длинная лавка, подобие стола, сделанного из пня. На нем лежала горбушка хлеба, да стояла деревянная кружка с водой.
– Садись, Петр, ужинал ли? – спросил старик. – Правда, у меня только хлеб и вода, но голодному эта еда – самая лучшая. Слышал я о твоем горе, сочувствую тебе и жене твоей, но время лечит всякие раны. Уж я это знаю, сколько годов прожил.
Глядя на Пантелея, видел перед собой Петр высокого, тонкого костью старика, отчего худоба его казалась еще сильнее. Время смотрело из его бесцветных слезящихся глаз. Кожа походила на засохший кленовый лист, в котором перемежаются желтоватые и коричневые цвета, столь же тонкая и казавшаяся ломкой.
Белые, сплошь седые волосы обрамляли лицо, придавая ему вид почтенной благости. Внимательно смотрел мельник на Петра, ожидая, но не спрашивая причин его позднего появления.
Глядя на старца, Петр испытывал стыд в своих подозрениях, не зная, как начать разговор. Однако неожиданно обратил внимание на отсутствие в каморке, где мельник жил постоянно, святых изображений. Это придало ему силы, и он обратился к старику:
– Дед Пантелеймон, живешь ты на отшибе, одна мельница да лес с рекой. За каким интересом к тебе бояре повадились?
– Что ты, сокол, какие бояре, что им делать в моей убогости. Зерно на муку для них другие возят. Да и муку, верно, видят они только в пирогах. Откуда такая придумка?
– Люди бают, что ты уменьем владеешь, силу придать невиданную, заклятьем человека извести и излечить, сделать так, чтоб ни булат, ни булава страшны не были, и чтобы…
Вдруг Петр осекся, увидев изменения, произошедшие с мельником. Тот поднялся во весь рост, даже распрямился. Глаза чуть не выкатывались из орбит. Протянутые вперед руки дрожали, а самого мельника трясло, как в падучей:
– Как смел ты, придя к старику беспомощному, всю жизнь прожившему в кротости и служении другим, обвинять его в делах богомерзких, кознях дьявольских? Почему не провалится земля у тебя под ногами за речи твои паскудные, честность и старость порочащие? Посмотри на руки мои, работой поскрюченные, на убогость каморы этой, где всю жизнь провел, мешки, постелею служащие – разве стал бы я жить в бедности, если б силой приворожить злато обладал!
Пена запузырилась в углах губ старика, вонючие хлопья разлетались во все стороны, попадая Петру в лицо. Лоб мельника почернел, и Петр испугался, что с ним приключится падучая – али еще хуже, помрет дед по его вине, носителе злобных наветов.
– Успокойся, дед, – закричал он. – Я ведь не обвинять тебя пришел. Со смерти сына голова как затуманилась. Все ищу причину, по которой убили его, а тут и к пустым речам прислушаешься. Прости меня, Бога ради, как бы беды не приключилось. Может, воды дать испить?
Старик, лицо которого постепенно приобретало обычный цвет и выражение, вытер губы подолом рубахи и сел на лавку.
– Прощаю тебе, Петр, только из-за горя твоего, оно и прямь разум тебе затуманило. Иди себе домой, да не рассказывай впредь небылиц про старика.
«Слава тебе, Господи», – подумал Петр. – «Живой остался старик. Это надо же было байки Спирьки да Потапа слушать, совсем ум выбило».
– Прощай, дед Пантелей, прости слово худое, пошел я домой.
– Совсем я обессилел после охулки твоей, иди, не смогу до порога проводить.
Да Петру и не надо было, чтоб его провожали, он быстрым шагом пошел из каморки и уже за порогом обернулся, еще раз прощения просить. Обернулся – и обомлел: вслед ему вместо лица благостного, стариковского смотрела личина страшная, оскалив зубы деревянные, наставив глаза оловянные.
Понял Петр, что обвел его колдун, да и не колдун это обычный, а мертвец оживший, к жизни возвращенный волею сил нечистых, бесовских. Но стряхнул с себя оторопь мгновенно, коршуном к упырю метнулся, схватил за плечи, пытаясь с лавки сдернуть:
– Отвечай, погань, какой силой наделил бояр подлых, детоубийц, семей разорителей! Не скажешь, как обойти, побороть силу эту – с землей смешаю, из которой ты выполз, на горе людям честным!
Так кричал Петр, пытаясь свалить мельника с лавки, однако почувствовал, что вся сила его немалая не может сдвинуть упыря. Мертвяк сидел, не шелохнувшись, вперив глаза свои бесовские в лицо кожевенника, побагровевшее от усилий. Гримаса, как бы медленная усмешка искривила личину старика. Голосом звонким и молодым, потрясшим Петра, он спросил:
– Неужто потягаться силами хочешь со мной, мужик темный, убогий? Да разумеешь ли ты, против какой силы идешь, крестом своим жалко потрясая? Горе у него великое, щенка убили! Да за дело убили, по вине матери его, увидевшей, что не надо, еще и ее извести нужно!
Тут поднялся мельник с лавки, сбросил своими тонкими руками, обретшими силу нечеловеческую, руки Петра. Кожевенник почувствовал, как его живая сила, как вода из тела вытекает, заменяясь беспомощностью, доселе ему неведомой. Но не мог Петр отступиться, снова бросился на старца – однако расстояние между ними в крохотной каморке все увеличивалось, как будто стояли они в поле чистом.
По углам тени стали сгущаться, темное марево заклубилось, поднимаясь вверх, к потолку. Что-то странное, неопределенное стало в нем прорисовываться, обозначивая то фигуру скорбную, то глаза, отдельно от тела глядящие.
Между собой и мельником увидел Петр боярина Воротынского, в одеждах сверкающих, струящихся вместе с телом врага, придавая ему неопределенность, как бы отгораживающую от мира людей, Петрова гнева и возможности навредить ему. Ощущая себя в непрерывном движении, все убыстряющемся, продолжающим бросок к мельнику ненавистному, Петр пролетел сквозь князя, дивясь быстроте своей в столь крошечной каморе. Но мельник не приблизился и не пошевелился, ясно видимый, но как будто верстами от Петра отделенный.
«Я как волчок дитячий, все быстрей, быстрей лечу, а попреж на месте», – смутно мелькнула мысль, среди других, отрывочных, несвязных, как выкрики горячечного больного.
Странный гул услышал Петр, давно уж звучавший, но воспринимаемый только краем сознания – высокий, напряженный звук, в котором прорывались ноты страдания запредельного. Он осязаемо ввертелся в голову, разделяя ее надвое, как стрела застрявшая.
«Да меня убили!» – ясно понял Петр, однако прежде чем обеспамятеть, снова увидел мельника, все так же стоящего, уже в обличье человека и темным, давящим взглядом своим умертвляющего последние силы кожевенника.
Тела не было, только мысль кого-то жалкого, себя не осознающего, билась в темноте, отдельно от всего – кто я? Обрывки слов, непонимаемого значения, вопросы ясные в какой-то точке сознания, но которые невозможно выразить мыслью, ощущение своего «Я» как этой точки, не принадлежащей ни миру, ни человеку, ровный гул, сопровождающий стремительное движение во мраке, мертвом и бесконечном – и вдруг ощущение своих пальцев, вцепившихся во что-то холодное, реальное, земное, соединившее ощущения, мысли с телом человека, затормозившей безумный полет.
Петр осознал себя, но пошевелиться не мог, глаза не разлеплялись, только холод в судорожно сжатой руке давал ему ощущение жизни. Он вспомнил мельницу, превращение старика, видение князя, свои бесплодные усилия узнать у мельника правду о боярской силе и ее уязвимости. Потом он понял, что пальцы его глубоко пробили мерзлую землю, которая дала ему реальность и возвратила к жизни.
Он почувствовал свое тело, открыл глаза, с трудом сел, привалившись к еловому стволу. Мысль о возвращении упыря придала ему новых сил, он вскочил, желая увидеть мельницу и понаблюдать за ней, однако со всех сторон его окружали спящие зимние деревья, да близко журчал незамерзающий ручей.
Петр подумал, что нечистая сила занесла его в глубину леса, чтобы плутал там до смерти от мороза и голода. Черное, уже ночное небо казалось лежащим на последних высоких ветках деревьев, шумевших при порывах ветра, сбрасывавшего с них небесную чернь. За ней открывался небосвод, сияющий холодными, отрешенными звездами.
Кожевенник брел, натыкаясь на деревья, проваливаясь в снег, застревая в буреломе, стараясь во время просветов в тучах и появления лунного света определить, где он, и путь к дому.
Казалось, что ночь близится к концу, ему было жарко от слабости и борьбы с чащобой, но даже прежде пути домой он хотел увидеть мельницу, убедиться, там ли боярин, или видение это было происком нечисти. Выбираясь из особо заплетенной чащобы, в свете на мгновение выглянувшей луны, увидел он белеющею снегом тропу, по которой шел к мельнице. Но вместо вырубки, на которую выводила раньше тропа, сейчас она упиралась в деревья, почти смыкающиеся стволами. Понял Петр, что и сама мельница, и место, на котором она стояла, исчезли вместе с мельником. Он никогда не сможет узнать, в чем заключена непобедимость боярская, колдовская, против которой человек смертный бессилен. Не думал Петр, что тяжесть на сердце может увеличиться, но невозможность отомстить за сына подавила его дух, надежду в возмездии найти успокоение.
Тропа вывела его к дому. Он понял, что ночь только начинается, а колдовская морока замутила ему голову, заставив короткое время принять за целую ночь. Он постоял перед домом, желая прийти в себя и не показать жене пережитого им ужаса. Отряхнулся от снега, вытряс из волос сухие листья и обломки веток, набившиеся в чаще, где он потерял, не заметив, шапку. Войдя в теплый дом, увидел Спиридона на лавке возле окна, хлеб на столе и сидящую рядом Аграфену, с тревогой глядящую на дверь:
– Слава Богу, ты пришел. Почему так поздно? Спиридонка уж какое время назад закрыл мастерскую.
– Заглянул к Игнату насчет кожи, да ты знаешь его, балабола, так заговорил, что про время забыл. Давай, что есть, горячее, замерз что-то по пути домой.
Аграфена уже доставала из печи котелок, источающий аромат похлебки с сухими грибами. Ослабев от мыслей тяжелых, блужданий по лесу, Петр ел быстро и жадно, на него непохоже, обмениваясь с женой короткими замечаниями. Спиридон, тихо сидевший на лавке, думал о своем – он понял, что хозяин обманул жену, поскольку знал, что Игнат намедни уехал по своим делам. Да и видел парень, что Петр, выйдя из мастерской, завернул к лесу, в котором делать ему было нечего, если только не запала безумная мысль разобраться с нечистью на мельнице.
Глава 8
Дорога подмерзла. Вечерело. В морозном воздухе издалека слышался дробный цокот конских копыт. Если бы кто внимательно присмотрелся к летящей кавалькаде, то был бы немало удивлен. Не все кони ступали на промерзшую дорогу. Некоторые всадники будто бы скользили в воздухе, не касаясь копытами земли. Впереди скакал боярин Воротынский.
Ох, как не любил он проезжать эти московские окраины, везде здесь от каждого дома шел дух благопорядочности и благонравия. Каждый в своем убогом домике крестился и молил о чем-то своего бога. От каждой такой молитвы у боярина по телу скользили морозные мурашки.
И мысли этих жалких людишек простые и бесхитростные, казалось освещали их дома ярче лучины и огня очагов. Да и чего они могли еще желать, кроме мира и покоя, ныне присно и вовеки веков. Ничего, скоро придет настоящее время, время истинных хозяев жизни.
Воротынский задумался, бесовский конь как-то неловко оступился, переступил в нетерпении копытами, когда сбился с ритма, да и поскакал себе дальше.
Только последний корочун увидел, что произошло и осклабился в мерзкой ухмылке. Хотел он протянуть свои грязные руки к душе затоптанного ребенка, но так тот был невинен и чист сердцем, так много света и тепла переполняло его при жизни, что корочун заворчал и в злобе поскакал дальше.
Всадники в молчании неслись по дороге. Вот и палаты боярина скоро. Кони бесовские даже не запыхались.
Чудные кони, удивлялись конюхи, не потеют, глаза у них какие-то не приведи господи. И в конюшню их заведешь, так другие лошади сразу волноваться начинают, копытами бью, ржут. Нечисто, видать здесь дело. Но кто ж против всесильного боярина пойдет. Да и что сказать можно? Что конь после скачки не вспотел, не запыхался. Лучше молчать, да таиться, супротив силы не выступать. Плеть обухом не перешибешь, вот и весь сказ.
Мрачные всадники въехали в богатое боярское подворье. Из теплой конюшни к ним тут же выбежал конюх и его помощники. Сначала помог хозяину слезть с седла, а потом вопросительно уставился на него, ожидая приказаний, что дальше делать.
Никто из слуг никогда не осмеливался смотреть Воротынскому прямо в глаза. Всегда старались смотреть мимо, чтобы не встречать этот странный холодный недобрый взгляд.
– Мою лошадь и боярина Бардина отведи в конюшню, вытри, накорми, но сперва поводи – пусть отдышатся, да остынут. А других коней прямо здесь привязать следует. Они ничего не боятся, ни мороза, ни снега, ни таких воров и бестолочей, как вы. Чего стоите, рот раззявили. Пошли, пошли, лодыри, лежебоки.
– Ишь, злой какой, никогда слова доброго не скажет, – проворчал молодой конюший.
Спутники боярина не стали дожидаться помощи слуг. Они скользящим движением спустились на землю и последовали за Воротынским.
В большой зале уже собралось человек двадцать. Они разом прекратили разговоры и повернули головы в сторону вошедших.
Возглавлял процессию сам хозяин. Рядом с ним шествовал боярин Василий Бардин, – был он высок ростом, с нездоровым румянцем на лице и детскими пухлыми губами.
Чуть поодаль поспешал за ними сын мелкого князя – Григорий Хурбин. Красавцем его никто бы не назвал. Князек косил на правый глаз и был богат на бородавки огромных размеров.
Разрумянившиеся с мороза, они представляли собой разительный контраст со своими спутниками. Их было семеро. Пятеро были как-то все на одно лицо. Не то, чтобы совсем близнецы, что-то очень похожее на партию серых, старых, хорошо застиранных носков. Не одинаковые, но сильно друг на друга похожие.
– С хорошими новостями или нет? – задал вопрос высокий костлявый старик, кутающийся в меховую накидку.
Хотя Никифоров стоял совсем рядом с горящими в очаге углями, он все кутался и даже, казалось, дрожал от холода.
– Скоро все сами узнаете, – хитро играя глазами, ответил Воротынский. – Немножечко терпения. Давайте господа хорошие, подождем, отдыхайте, не долго уже ждать.
– Говорят, – не унимался старец, – что новый царь уж больно своенравный. Ногой топнет, так все должны его слушать. Возражений не терпит, с холопами якшается. Ну и времена наступили.
Когда он закончил последнюю фразу, то оказался в полном одиночестве. Его историю о том, как все было, в далекие дни его молодости, все знали чуть ли не наизусть. Сейчас же всем было куда интересней познакомиться с пятью незнакомцами.
Воротынский, Бардин и Кубин – то были свои. Люди. А другие пятеро – нелюди. Какие они и что заставило прийти на помощь боярам в их нелегком противостоянии с новым царем.
В это время к хозяину неслышно подошел ключник и смиренно склонив голову принялся о чем-то докладывать. Воротынский слушал доклад, видно ему все нравилось в отчете, лишь в конце он поморщился и коротко бросил – «будем ждать». В это время к нему подошел высокий широкоплечий мужчина в богатом наряде. Несмотря на атлетическое сложение, лицо у него было нездорового, синюшного цвета. И ходил он странно, казалось, что он не ступает, а скользит по полу. Причем старцу у камина не раз казалось, что незнакомец может вообще обходиться без пола.
Никифоров впервые присутствовал на подобном сборище. Он не мог похвастать наследниками, но богатство за жизнь скопил немалое. Золото и драгоценности, роскошные одежды и ценная утварь, да разве все перечислишь, что было припрятано у богача.
Кубин, его сосед, рассказал, что бояре готовят протест против действий нового царя. Выступать против царя – дело неслыханное по дерзости. Но царь, как многие считают, не настоящий. В конце концов, любопытство взяло верх и Никифоров приехал посмотреть, что затевает боярская молодежь.
К своему удивлению, старец, кроме потомственных бояр, встретил у Воротынского много незнакомых лиц. Странные какие-то они были, лица у многих такие будто бы их через неделю после погребения выкопали, в роскошные одежды нарядили, да пустили гулять по белу свету.
Уж что там втолковывал незнакомец хозяину, только он как-то быстро спохватился, позвал ключника и велел подавать на стол. Все веселее глядеть стали. За столом расселись, угощения ждут. А разговор все вокруг нового царя вертится, каждый норовит о своем сказать, никто никого не слушает.
Тут двери растворились и заспешили слуги с подносами, на которых чего только не поставлено. Хозяин расстарался, были тут рябчики, баранина соленая и печеная, язык, лосина, зайчатина в латках и соленая, куры жареные, жаворонки, потрошки, свинина, ветчина, караси.
Не забыли и о рыбе. Слуги принесли леща на пару, лососину, белорыбицу, осетрину, спинки стерляжьи, белужину, лещей на пару, уху с шафраном, уху из окуней, из плотиц, из лещей, из карасей. А также белорыбица свежая, стерлядь свежая, осетрина свежая, щучьи головы с чесноком.
Тут уж гостям стало не до разговоров. Дружно заработали челюсти, кто посмотрел бы со стороны, так решил бы, что гости специально целую неделю не ели, голодали, чтоб вдоволь набить желудок у Воротынского.
Ели гости много, обильно запивали вкусными напитками, которых также принесли в изобилии. Были здесь и мед, и квас, и пиво. Никто не остался голодным. Но вот уже и насытились гости дорогие, и сверх поели и запили. А когда совсем уж больше есть не могли, опять завели разговоры о том, что так волновало.
За обильной трапезой кто не замечал, кто не хотел замечать, а кто и был посвящен во все дела хозяина, только дивно стало Никифорову глядеть на некоторых незнакомцев. Они и есть не ели, и не пили, только по сторонам все зыркали. Глазами какими-то бесовскими.
«Зря поддался я на уговоры, – подумал старик, – чего сюда приперся, сидел бы сейчас дома, отужинал бы, да ко сну уже готовился. Уходить надо, быть беде, чует мое сердце». Странным еще ему показалось, что когда он подходил к некоторым гостям, то они от него отскакивали, как черт от ладана.
Быстрые, хорошо вышколенные слуги скорехонько навели порядок. В комнате пригасли свечи, а потом разгорелись с новой силой. В комнате стало светло как в самый яркий солнечный день. Все немного оробели, стали держаться поближе друг к дружке. Все да не все. Незнакомые бояре стали будто ростом выше, размером больше. Глаза еще сильнее загорелись.
«Неужто не успел? – с тоской подумал Никифоров, – прямо на бесовский шабаш угораздило меня попасть».
Стена с входной дверью медленно растаяла, за ней все увидели огромную лестницу, по которой спускался высокий чародей.
– Это могущественный Велигор, самый сильный чародей, который может сделать все, что пожелает, – зашептали гости.
Колдун остановился и принялся оглядывать собравшихся. Тяжелый взгляд скользил с одного гостя на другого.
Потом застыл на боярине Никифорове.
– Как этот сюда попал? – загремел могучий бас колдуна. – Что он здесь делает?
Воротынский мелким бесом подскочил к чародею и залопотал что-то возле самого уха. Велигор досадливо отмахнулся и грозно уставился на старца. Вернее даже не на самого Никифорова, а на панагию, которая висела у него на шее. Нагрудное изображение Богородицы принадлежало еще деду Никифорова. А потом перешло к его отцу, а от отца уже к нему.
Велигор ударил изукрашенным скипетром оземь. Тринадцать ярких молний сверкнули, собрались в мерцающий шар и ударили в старика. Не ожидавший нападения, Никифоров отшатнулся, но удержался на ногах. Молния отразилась в святой панагии и распалась на огненные куски, которые зашипели и погасли.
Но в этот момент сзади к старому боярину подскочил Кубин, он сорвал изображение Богородицы с его шеи. Велигор одобрительно кивнул головой, вновь ударил скипетром оземь. Смертельный шар на ходу обернулся острым клинком и срубил голову несчастному старцу.
Испуганные таким концом пиршества, бояре приутихли. Нечисть же, которая только принимали облик людей, обрадовалась, зашумела и бросилась на тело убитого. Ворча как бешеные собаки, они стали грызть плоть старика и обгладывать его кости.
– А теперь вернемся к делу, – очень довольный собой, проговорил Велигор. – Вы уже, видели, что бывает с теми, кто не хочет быть с нами. Кто-нибудь хочет передумать, отвернуться от нашей борьбы?
– Нет, нет, – раздались жидкие голоса. – Мы с тобой, Велигор, веди нас. Говори, что делать. Мы вмиг исполним все твои приказы.
– Кто из вас знаком с мерзкой девкой по имени Оксана? – вопросил колдун.
Помня о крутом нраве Велигора, бояре не стали рассказывать о своих знакомых Оксанах, ибо боялись гнева чародея. Лишь один гость, утирая кровь со рта, продолжая громко чавкать, пробурчал, что нимфа совсем забыла всякий стыд. В глаза лезет, пакостничает. Давно управу нужно на нее найти.
В подтверждении своей правоты, он громко рыгнул и сплюнул на дорогой ковер.
– Я пытался с ней совладать, – откуда-то из-под стола донесся гнусавый голос. – А она мне два зуба передних выбила. Сквернавка. Теперь я свистеть не могу, только слюни пускаю.
– Кто же ей помогает? – недоуменно спросил Бардин, разводя руки в стороны. – Мы все на стороне великого и могучего мага и чародея. Зачем нам эта глупая нимфа?
– Хорос, Лель и прочие, те, о которых умные люди уже знать не желают. Забытые боги помогают забытым волшебницам и нимфам. Пока хоть один человек вспоминает их добрым словом, они наполнены силой.
– Разве можно запретить думать и уничтожить память? – засомневался Воротынский.
– Если хотите власть получить, вкусно есть, сладко спать – то сможете, – отрезал Велигор. – Тем более, что скоро придет на помощь вам воинство сильное, на вид странное. Но в их руках ваша будущая судьба.
Ободряя и подбадривая собравшихся бояр, изрядно напуганных скорым на расправу колдуном, Велигор и сам хотел бы верить, что люди, которых он спас, а некоторых вообще вернул к жизни, сумеют помочь ему.
От царя еще совсем молодого шла какая-то огромная сила, только на престол взошел, а уже все хочет к рукам прибрать. Нужно спешить. Бояре помогут царя свалить, а чужеземцы убьют нимфу, которая стала связующим звеном между прежними богами славян и нынешними людьми.
– Я ценю тех, кто мне верно служит, – напоследок сказал Велигор. Он достал из широкого плаща старинный свиток и протянул Воротынскому. – Вот грамота, в ней сказано, что ты есть прямой наследник безвременно почившего боярина Никифорова. Все, что было накоплено им и его семьей за долгое время, – твое. Бери и помни, кто твой хозяин.
Воротынский замер от неожиданности, а потом ринулся к колдуну, чтобы поцеловать у него руку. Велигор не стал дожидаться наследника, потому что терпеть не мог слюнявых поцелуев. Потому он счел за лучшее эффектно удалиться в клубах дыма и свете адского пламени.
