Текст книги "Кровь дракона"
Автор книги: Денис Чекалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Глава 27
Петр брал амулет не голой рукой, а чистой тряпицей. Было в нем что-то, как и в нимфе самой, нечистое, без солнечного света и радости весенней. Кожевенник сомневался показывать ли талисман Аграфене, заносить ли его в дом. Эх, как все переменилось. Он, Петр, разбоем занялся. Неправильно все это. Так и не решив, что делать с похищенной вещицей, Петр счел самым разумным посоветоваться с женой.
Аграфена не стала сходу расспрашивать, что да как. Подождала, пока муж сядет на лавку, отдышится и сам заговорит.
– Нашел я тот амулет, за которым ходил. Только сомнение меня берет.
– Расскажи, облегчи душу, может что я подскажу.
– Грушенька, что в народе о старухе травнице говорят, какая она, помогает кому за деньги или так?
– Старушка она добрая, – помолчав немного, ответила Аграфена. – Никогда в помощи не откажет. Денег сама не берет. Вот только, если продукты какие принесут, возьмет с благодарностью.
– Как ты сама думаешь? Можно ей доверять или нет?
– Люди уходят от нее просветленные, будто воды ключевой в жаркий день испили. Не бойся, муж мой, доверься своему сердцу. Сам Бог ведет нас по этому пути. Коли сделал так, как сделал, значит так и нужно было поступить. Давно это было, бабушка травница и Алешечке нашему помогла. Будь спокоен, утишь свое сердце.
Будто какая-то сила не давала покоя Петру.
– Не сидится мне, жена на месте, пойду посмотрю все ли вокруг спокойно.
– Иди, муж мой, только возьми с собой меч, не ровен час грабители или разбойники повстречаются. Зачем рисковать?
– Я мигом, – улыбнулся впервые с минуты горькой смерти сына Петр.
К совету жены прислушался, прикрепил на поясе старый меч дедовский. Многие бояре просили продать его, но дорог он был Петру, как память, семейная реликвия.
Он стал уже и Алешу учить владению мечом, как когда-то учил его самого отец, а того его отец. Обнял кожевенник жену свою, осмотрел комнату, будто в последний раз и вышел за дверь. В воздухе повисло что-то страшное. Казалось спустилась на город тяжелая сеть, черная и липкая, которая не дает ни шагу ступить, ни вздохнуть спокойно.
«Хорошо, что парня здесь нет, – подумал Петр о подмастерье. – Взрослый становится, готов сам с самим чертом сразиться. Да зачем людям воевать друг с другом, места что нет?»
Петр обратил внимание, что идет так быстро от дома, что чуть не бежит. Он уже отошел на приличное расстояние. Что толкнуло его обернуться, и вовремя. Высокий крепкий корочун уже занес над ним крепкий острый кинжал, мгновение – и не сносить Петру головы.
Быстро, будто только этим всю жизнь и занимался, Петр выхватил меч и срубил голову врагу. Остальные корочуны, увидев гибель товарища из темноты повылазили, зашипели, рожи скосоротили, недовольны, что человек сильнее их оказался. Видно они знак какой бесовский подали другим, но услышал кожевник, что вдали лошади скачут, фыркают, ржут недовольно. Торопятся всадники, коней пришпоривают, чтобы всем гуртом напасть на одинокого противника.
А когда бояре по чести, по совести сражались? Или исподтишка норовят ударить, или навалятся большим отрядом на плохо вооруженного человека, как сейчас. Да еще силу бесовскую на помощь зовут. Всем известно, что корочуны – хорошие бойцы.
Так ли иначе, но Петр не счел себя трусом, когда понял, что противник имеет опасный численный перевес. Потому нужно было уйти от него, но не просто уйти, а отвести опасность от родного дома, Аграфены и соседей.
Хорошо, что кожевенник знал здесь все входы и выходы. Всадникам самое лучшее мчаться по широкой дороге, здесь они его быстро настигнуть, тут и смерть ему придет. Неужто суждено ему погибнуть под копытами нелюдей, как и сыну ненаглядному?
Петр быстро добежал до двух переулков. Тот, что вел налево, расходился на три стороны, а правый заканчивался тупиком. Только старожилы знали, что тупик этот только для видимости, был там довольно широкий лаз, который не одному спешащему поутру мастеровому и ли хозяину экономил время и силы на дорогу. Кожевенник бросил перчатку на дорогу, будто бы обронил по пути и бросился в тупик. Пока всадники будут спешиваться, выяснять, куда он свернул и побежал, можно будет выиграть время.
Так и случилось. Воротынский пустил вперед корочунов. Кони всхрапывали и рвались вперед. Но дорога была пустая. Беглец мог свернуть в один из проулков. Боярский слуги кинулись налево и разбежались по всем направлениям. Старый корочун стоял посередине дороги и напряженно поворачивал большой головой из стороны в сторону. Наконец он определился и подбежал к Воротынскому.
– Он туда побежал.
– Тупая твоя башка, – усмехнулся один слуг. – Ты что, глаза дома оставил? Там тупик.
– Он там, – настаивал корочун.
– Вот и вали сам туда.
– Молчать, – крикнул на свое воинство Воротынский. – Говори, что хотел сказать.
– Беглец туда побежал, – настаивал корочун.
– Пойди и посмотри, мог человек там пройти или нет, – приказал хозяин одному из своих стражников.
– Сюда, сюда, – раздался через несколько минут крик из тупика. – Верно нежить подметила, туда он и вбег.
Корочуны не любили, когда их называли нежитью, но пришлось стерпеть обиду, потому что боярин был явно не в духе и не собирался терпеть глупых препирательств.
– Можно как-то в обход пройти, или придется лошадей здесь оставить? – зло спросил у начальника стражи боярин.
Тот нерешительно почесал затылок, сдвинув шапку на лоб.
– Пройти-то можно, но кто ж останется лошадей стеречь?
– Оставь самого молодого и вперед, утробы ненасытные, – разгневался боярин.
Петр не чаял оторваться от погони. Слишком опытные следопыты эти корочуны. Но если суждено ему умереть от рук нечисти, пусть это будет вдали от дома родного и милой жены его Аграфены.
– Вот он, – раздался скрипучий противный голос корочуна. – Хватайте его, он один, справиться с ним легко и просто.
– Подходи, нечисть черная. Что ж ты, боярин Воротынский, за злыдней своих спрятался, света божьего боишься. Выходи на честный бой, супостат. Ты жизнь у моего сына отнял и даже не заметил, что душу безвинную погубил. А я твою заберу.
– Так это все из-за твоего щенка сопливого? – издевательски расхохотался боярин. – Идите, слуги верные, убейте грязного мужика. Не стану я меч свой его кровью пачкать. Не ровня он мне, собака.
Слуги боярские, а вперед корочунов пустили, пусть бьются, их не жалко. Да и то, какая слава кожевенника грязного убить.
Размахнулся Петр, где только силы взялись после всего пережитого, охнул и опустил тяжелый меч на голову первого врага. Корочун и глазом бесовским моргнуть не успел, как раскололась его голова и оттуда черви жирные зеленые посыпались.
Даже слуги боярские, что людьми, а не корочунами были, отступили, увидев зрелище это мерзкое. А Петру, хоть и противно, но передышка небольшая. Отступил он на несколько шагов и уперся в дверь высокую, из крепкого дерева сработанную. Кожевенник воспользовался минуткой замешательства в рядах врагов, открыл дверь и вошел внутрь.
Как же мог он забыть про эту старую колокольню, что стояла здесь с давних времен. Высокая, еще крепкая, лестница вела на самый верх. Там располагалось место для дозорщика, что стоял и смотрел по сторонам, не видно ли где пожара в городе или в роще, ближнем лесу, поле. Чуть только где опасный дым поднимался, как бил в колокол дозорный, чтобы людей предупредить.
Но давно это было, теперь не было на колокольне людей, никто не пришел бы Петру на помощь. Но хорошо, что лестница узкая, можно занять позицию удобную и бить врага по одному. Вдвоем им никак не уместиться, только на лестничном пролете, да и то тесно, особенно если человек и корочун широкий в плечах станет.
– Да что вы там мешкаете, воины, одного мужика ремесленника уложить не можете? – ярился внизу Воротынский.
Но Петр не забыл дедовские уроки. Вот второй корочун упал с пробитой головой. Люди сзади замешкались – противно им червей, что из башки нечисти должны вылезти, топтать. Оттолкнул их третий корочун и ринулся на Петра. Тот поднялся на несколько ступенек, неудобно мечом бить. Пространство узкое, замахнуться негде, удар не такой сильный получается. Все равно делать нечего.
Видит боярин, что корочуны не так сильны, как всегда. Досада его взяла, что такой простой ремесленник столько его воинов положил. Очень он на бесовских тварей рассчитывал. Невдомек было боярину, что охраняет Петра крест серебряный, что с любовью подарила ему Аграфена. Не мог Воротынский поверить, что любовь может быть защитой и опорой, потому что никого не любил и всех ненавидел.
Неожиданно корочуны стали сильнее, по сторонам смотрят весело, бьют кожевенника сильнее. Оглянулся Петр и глазам своим не поверил. То здесь, то там вспыхивали внизу маленькие огоньки, которые становились все больше, превращаясь в пылающее море огня.
Первой была мысль о Спиридоне, одно утешало, что бродит он сейчас в богатых господских кварталах, где никогда ничего плохого не происходит. Все больше и больше огненных цветков распускалось там внизу, но бесполезно было бить в колокол, предупреждать людей о том, что беда ворвалась в дом. Слишком поздно.
Петр растерялся, что ж это такое, отчего вдруг в одночасье в разных местах случился пожар. Потом пронзила его мысль страшная, – никак поджег бояре и нечисть устроили. Не бывает так, чтобы в разное время так дружно загорелись дома. Сколько судеб людских сломалось, сколько людей погибло. Вот почему корочуны стали сильнее и поперли с невиданной раньше силой. Слышат они вопли сирот, родителей потерявших. Воют родители, чьи дети навсегда скрылись в море огня. А нечисти все это только в радость. Крепнет их сила от горя людского.
Стоит позади войска своего боярин Воротынский, глаза наглые щурит, усы подкручивает, радуется людскому горю и его, Петра, скорой погибели. Не бывать тому, чтобы убивец верх одержал. Схватился Петр за меч свой верный и принялся рубить головы слуг боярских. Не ожидали они такого отпора, чуяли уже скорую победу, вот и ослабили внимание.
Слишком на пожар внизу засмотрелись, порадовались. Вот одна голова слетела с плеч, моргает еще супостат, но нет в глазах уже жизни, за ним, пронзенный в самое сердце, повалился еще один. С криком диким нечеловеческим упали с высокой колокольни двое.
– Что, боярин, – переведя дух, вопросил Петр, – где же воинство твое бесовское? Одни мы с тобой остались. Бери меч, бейся, как мужчине пристало.
– Только мне и заботы с тобой, мужик сиволапый, сражаться. Я до такого не унижусь.
Достал вражина из-за пояса бердыш и приготовился Петра в самое сердце поразить. Но великая сила любви хранила Петра, дал кремень осечку, оскалился боярин, испугался смерти неминуемой. Подскочил к нему кожевенник, взмахнул мечом, но поскользнулся на крови вражеской и не такой силы удар получился. С диким воплем свалился Воротынский с колокольни и затих внизу.
– Так отомстил я за смерть Алешки, сына нашего возлюбленного, – сказал сам себе Петр.
Но слишком рано радовался Петр. Не разбился ворог его насмерть. Когда с колокольни летел, сумел краем кафтана зацепиться. Изловчился боярин и сумел потихоньку слезть с высоты. Потом, увидев, что пожар кругом разрастается, решил оставить Петра и бежать.
* * *
«Беда пришла, – с ужасом думал Петр, – там люди гибнут. Почто их жизни лишают?», – не уразумев причины такого зверства, кожевенник быстро спустился с колокольни и отправился к главному месту событий.
На секунду хотел он остановиться, чтобы увидеть тело мертвого врага, но передумал. Не было на душе радости мщения, одна тоска и сомнение. Там, с колокольни смотреть на случившееся было страшно, здесь же внизу Петра охватил настоящий ужас. Он не узнавал ни улиц, ни домов, хотя все было залито ярким багровым светом.
Было так ярко, что, казалось, даже подслеповатой старушке ничего не стоило вдеть нитку в иголку. Загорелось разом в разных местах и сразу было ясно: не случайно все это. Чья-то злая воля стояла за пожаром, цели преследующая нечистые, недобрые, нечеловеческие. В бедных кварталах, где жила городская беднота, соломенные крыши вспыхивали в мгновение ока. Люди метались внутри, но не могли пробиться сквозь кольцо огня.
Но те, кому удавалось выскочить наружу, сразу же попадали в пламенную ловушку. Стены соседних изб падали и придавливали счастливчиков, которым удалось якобы спастись. Матери протягивали руки с младенцами, умоляя людей добрых вытащить детей из огня. Но мало кто мог спастись в этих нечеловеческих условиях.
Будто нарочно, помогая огню, поднялся небольшой ветер. Но и его было вполне достаточно, чтобы искры перекидывались на соседние соломенные крыши. Пожар разгорался с невиданной скоростью.
Но что это? Были и те, кто будто бы от огня заговорен нечистой силой. Из самого пекла выходит или прячет морду свою оскаленную в самом огне. Да еще ворог нечеловеческий рот растягивает в ухмылке злобной, бесовской. Радуется людской беде.
Вот сгорели лавки в Китае. Полыхнул порох, хранившийся в высокой башне. Со страшным грохотом обрушилась городская стена. Горели кварталы, где жили гончары и кожевники, весь город превратился в сплошной костер. Даже железо плавилось, камень раскалялся и лопался.
Великое множество людей погибло. Родители выли как звери, найдя обгорелые тела своих детей. Те же, кто не мог найти бренные останки своих родных, сходили с ума и бродили как потерянные, в надежде увидеть родное лицо. Но тщетно. Петр сразу ринулся к себе домой, чтобы спасти Аграфену, Потапа и тех, кто еще мог остаться в живых. Странное дело. Несколько домов и среди них петров, огражденные большим рвом, остались в неприкосновенности. Даже копоть почти не испортила их. Петр влетел в дом и обнял перепуганную жену.
Глава 28
Почти весь день и ночь бился Петр, вместе с другими, против огненной бури, спасая людей и их добро. На всей улице только дома Петра и Потапа уцелели, поскольку стояли особняком, за оврагом, глубина которого сохраняла стены влажными, а ширина помешала пламени перетечь его и плеснуть огненной стеной через молодой зеленый садик, общий для двух домов и стоящий перед ними. Посаженный их женами, он поднимался и рос вместе с детьми, которые уже сами, прошлой осенью, под приглядом отдыхающих после работы отцов, посадили кусты орешника, расковыряв вскопанную землю.
Хоть огонь не прошел, но вся зелень пожухла от страшного жара, ощутимого даже на большом расстоянии. Сами дома, земля перед ними, были покрыты слоем пепла. Стены, резные ставни с белым узором, сработанные умелыми руками плотника, потемнели от огненного дыхания.
В суматохе битвы с огнем, Петр не заметил исчезновения Спиридона, лишь под утро обнаружив, что парень исчез. Аграфена, после смерти сына еще больше привязавшаяся к парню, громко плакала. Петр не находил себе места – всех и все спасал, а Спиридонку не углядел, одного из двух только и оставшихся близких людей. Слыша рыдания жены, Петр и сам хотел заплакать, чтобы хоть как-то отпустить туго зажатый внутри комок горя и от пережитого на пожаре, и от утраты Спиридона, и от предчувствия будущей трудной, выбитой из колеи жизни – но не мог. Плакал он только в самом раннем детстве, даже тяжесть от смерти сына не облегчил слезами. Сухи были глаза, вроде их сегодняшним пеплом запорошило.
Встрепенулся Петр – что это я раньше времени парня хороню, а вдруг лежит где, обожженный, придавленный, помощи ждет, а я сижу, плакать собрался. Подошел к жене, поцеловал, сказал, что рано оплакивать мальчишку, а искать его надобно. Велел закрыть двери и сидеть тихо – после пожара неизвестно кто осмелел, по дорогам бродит, неровен час, залетит в исправный дом, чтобы поживиться. Сам быстро вышел, скорыми шагами, оскальзываясь по крутизне оврага, направился на другую сторону, минуя кружную дорогу, которой пользовался обычно. Услышав за собой тяжкое пыхтение, оглянулся, пожалев, что не взял с собой на всякий случай дубину. Но это был Потап, черный от гари, так же, как Петр, истово бившийся с огнем.
– Аграфена сказала, Спирька пропал – пойду искать с тобой, сына жене твоей оставил.
Петр был рад попутчику. Лишние глаза и руки, тем более потаповские, не помешают. Пламя уже угасло, но отовсюду шел едкий дым. От деревянных зданий остался лишь пепел, каменные превратились в бесформенные груды. Дом, покрытый гарью и вроде неповрежденный, вдруг рухнул с грохотом и стоном, погребя под собой хозяев, которые, обманувшись устойчивым внешним видом, вошли в него за пожитками. Спасти их было невозможно, дом провалился в глубокий подвал, почти сровнявшись с землей.
Крики и вой людей раздавались отовсюду, звучали имена призываемых с надеждой, и имена уже нашедшихся. Когда надежда зовущих пропадала при виде мертвого дорогого тела, покрытого ожогами, пеплом – имя-стон звучало как мольба о невозможном воскрешении и мука близких, вместе с мертвыми переживавших их мучения последних минут.
Посреди дороги, наверное, пытаясь укрыться от огня, охватившего дома вдоль улицы, лежало тело юноши, прикрывшего своего маленького брата. Тело старшего обгорело. Малыш был не тронут огнем, однако высунул головку из-под плеча брата – или стараясь воздуха вдохнуть, или из детского необоримого любопытства, и упавшая балка вдавила лоб мальчика в землю, оставив нетронутым тело, уцелевшее от огня. Петр и Потап непрерывно выкрикивали имя Спиридона, и вдруг из-за кучи камней поднялся мальчик, на черном лице которого сияли светлые зеленые глаза Петрова сына Алеши.
«Господи, нашелся», – ударила мысль сердце Петра, в безумную минуту смешавшего поиски пропавшего Спиридона с вечным желанием своим увидеть живого сына.
Бежавшая позади женщина с криком: «Спиря, сынок» бросилась к мальчику, упала на колени, обняв его, и, не поднимаясь с колен, быстро потащила за собой от шаткой кучи камней. Петр опомнился. Потап молчал, поняв, что произошло. Справа раздавался непрерывный стон, переходящий в воющий крик, когда пресекалось дыхание стонущего. Древняя старуха, в крови, ожогах, тряпье, в которое превратилось ее платье, стояла на коленях возле кучи пепла, бывшего домом, держа в руках что-то похожее на ветку из затушенного костра. Подойдя ближе, Петр с ужасом узнал в ветке обгоревшую часть человеческой руки, в которой, по ведомым ей одной признакам, старуха признала руку дочери.
Вокруг в дыму, в чаду, брели, ползли обезумевшие люди. Редкий крик радости прорывал общий скорбный фон, еще более подчеркивая ужас, висящий над городом, как ядовитое облако. Щупальца его в виде дымного тумана затрагивали каждую душу, поселяя в ней горе и испепеляя надежду. Петр и Потап не могли не останавливаться, чтобы помочь несчастным, но возможность этого была столь мала, что бессилие овладевало ими и хотелось присоединиться к общему вою.
Черная куча, лежавшая впереди, при их приближении превратилась в полностью обгоревшего человека, кожа которого смешалась с сгоревшей кожей одежды. Металлические украшения, пряжки, расплавившись, впечатались в плоть. Только Бог знал, почему мученик не потерял сознания, переживая страшную боль. Он даже мог с тяжким усилием выговорить слова таким голосом, от которого стыли кровь и сердце.
– Не проходи… Все уходят… Помоги… – срывались слова с того, что раньше было губами.
Видно было, что это человек крупный и сильный, жизнь не могла так просто покинуть его тело. Но помочь ему они не могли, никакой лекарь или травник не облегчил бы ему страдания.
– Пойдем, мы ничем не можем помочь, – сказал Петр. – Там, дальше, мелькнул батюшка – пусть он постарается облегчить ему переход в иной мир.
– Не уходи, – прошелестело с земли. – Ты должен помочь мне умереть, иначе будь проклят.
– Я не могу, не могу, это грех, – закричал Потап со слезами. – Бежим отсюда.
Петр представил страдания и ужас лежащего, неотвратимость смерти, которая будет благом для него, но придет нескоро.
«Никто не заслуживает таких мучений», – подумал Петр. – «Но убийство – грех, да и не убивал я никого, разве что в бою, когда призывали меня исполнить долг перед отечеством. Господи, помоги мне».
Потап уже пробежал дальше по улице. Петр опустился рядом со страдальцем. Вблизи зрелище мучений было еще ужаснее, и Петр, боясь испугаться, передумать, одной рукой прикрыл, почти не прикасаясь к обожженному, глаза его. Другой вынул нож, всегда бывший при кожевеннике, и до удара в сердце, прекратившего страдания, успел услышать сухой шелест:
– Спаси тебя… Бог… Убийство это… на мне.
Опустошенный, поднялся Петр, оставив нож, постоял минуту возле трупа, прошептав:
– Прими, Господи, душу раба твоего и прости мне грех, не в преступлении совершенный.
И затем отправился дальше по улице, догоняя Потапа.
Тот не спросил ничего. Петр заметил, что за короткое время Потап чудесным образом раздобыл спиртное и уже был хорошо пьян, подавленный всем увиденным. Он шел за Петром, покачиваясь, ничего не соображая, но механически выкрикивал имя Спиридона. Петр пытался расспрашивать о парне встречных, однако все были поглощены своим горем, или не отвечая, или отвечая отрицательно, едва выслушав Петра.
Минуя все новые и новые разрушения, оставленные пожаром, они увидели священника, который уже мелькал впереди в горелом мареве. Был то отец Михаил. Черная ряса его была изорвана, темнела на ней чья-то кровь – видно, или спасти кого пытался живого, или на колени становился возле умирающего, великими словами провожая отлетавшую душу. Одеяние его из черного стало серым, как пепел на нем осел, впитался в него, уже не поднимаясь легким облаком, смешался с копотью жирной.
Лицо священника было скорбно, но не искажено ужасом или бессилием, ибо силу видел он в Божьем слове, несущем утешение. Но редко кто слушал его, иные отходили, другие и не воспринимали вовсе слов его, а были и такие, кто, потрясая кулаками, то на него, то к небу подняв руки, кричали голосами страшными хулу Всемогущему:
– Где был твой Бог, когда пожар уничтожал церкви, что мы во славу Его строили? Когда люди горели и призывали Его с помощью, когда дети невинные, не понимающие, горели, в простоте своей в последней мысли страшась, что за грехи несуществующие попали в геенну огненную!
Не было гнева в лице священника, внимавшего речам этим. Он и не слышащих, и не желающих слышать призывал к смирению, твердости веры во всеведение Божье, но мало кого убеждали призывы эти. Петр описал ему Спиридона; отец Михаил сказал, что видел похожего паренька в начале пожара. С мужеством взрослого он помогал нуждающимся, но как пожар силу принял невиданную, детское сердце его, хоть видом силен не по возрасту, не выдержало. Бросился он бежать в сторону, противоположную той, куда идут Петр с Потапом.
Не знал Петр, что не всю правду говорит ему святой отец. Истинно, видел тот Спиридона мельком, и куда побежал паренек, тоже заметил. А про смелость юноши, и про благородство его отец Михаил уже от себя добавил, чтобы хоть как-то подбодрить собеседника и не видя греха в этом маленьком отступлении от действительных событий.
«Домой мальчишка бежал», – мелькнуло у Петра, – «да не добежал. Моей помощи звал, да я не услышал».
Горькая мысль, как последняя капля, казалось, переполнила страдающее сердце. И Петр, действительно ожидая, что оно разорвется, прижал руки к груди, как бы препятствуя этому. Боль утишилась, и рука кожевенника нащупала в потайном кармане амулет Воротынского. Вынув его, Петр вгляделся в человеческую голову, подумав о неуместности этой фигурки здесь, где к земле приклонились головы мертвых людей. Порывистым движением хотел швырнуть амулет в теплый пепел, да удержался, вспомнив речи посланника травницы о силе его, которая поможет Петру в трудный час.
«Но ведь вот он, трудный час, пришел в черноте своей и горе, что же не помогаешь мне, талисман волшебный?» – вопрошал Петр.
Ровно и безразлично светился тот на ладони кожевенника.
«Однако, что это стою я, как пень. Идти обратно надо. Ведь отсюда, сказал батюшка, Спиридон к дому побежал», – подумал Петр.
Оглянувшись, чтобы окликнуть Потапа, увидел его в самом плачевном состоянии. Серые глаза плотника, распухшие и покрасневшие от дыма и слез, что струились по красным щекам, бессмысленно оглядывали окружающее. Он перестал даже выкрикивать имя Спиридона. Не такой мужественный, как Петр, но в своем роде человек решительный, считающий долгом помочь ближнему в беде, он не нашел в вине успокоения, а только был оглушен им. Потап как бы расплывался на глазах, и Петр пожалел, что не отказался от его сопровождения, которое вместо подмоги принесло дополнительный груз заботы о приятеле.
Петр потряс его за плечи, добиваясь осмысленного взгляда, но голова, как репа большая и столь же разумная, бессмысленно перекатывалась с плеча на плечо. Почувствовав опору, Потап привалился к Петру, ноги его подгибались, но кожевенник не хотел опускать его на землю, ибо тогда не смог бы вообще заставить его идти, а тащить на себе было невозможно, поскольку отыскание Спиридона требовало быстроты.
– Потап, опомнись, – кричал Петр, продолжая трясти его, а потом, придерживая одной рукой, стал мерно отвешивать пощечины другой, сила которой придавала им вполне ощутимую болезненность. – Спиридон пропадает, зачем ты за мной увязался, жабий сын, погибель парня застанет, пока я медлю с тобой.
Крики, а, вернее, добрые затрещины привели Потапа в чувство. Откачнулся он от Петра, на ноги твердо стал.
– Ну и рука у тебя, – сказал беззлобно. – На меня как паморок нашел, двинуться, слова сказать не мог, да и соображал плохо.
Слезы высохли на лице его, глаза приобрели осмысленность.
– Идем скорее. Уж сколько времени ищем, да все зря. Но бросать нельзя, чует мое сердце, что жив Спиридонка, – торопливо проговорил Петр.
Они стали возвращаться, заглядывая за каждую кучу камней, прислушиваясь к крикам. Вновь проходя мимо погибших братьев, обратил внимание Потап, что балка, убившая ребенка и странно не пострадавшая от огня, другим своим концом лежала на чем-то, напоминающем окруженную камнями дыру в земле, прикрывая ее почти полностью.
– Да это же колодец, давно уже заброшенный, помнишь ли, – спросил Петр. – Его, отец сказывал, в старину Даждьбогу посвятили, да не помог древний бог дождем своим.
– Раз бросили, то и засыпали, вот бог и обиделся, – ответил Потап.
«Засыпали?» – мелькнула мысль у Петра.
– А ведь мы там не смотрели, – сказал он Потапу.
– Что смотреть-то, не видишь, балка сверху. Она там все обрушила, даже если не засыпали колодца.
– Погоди, помоги мне. Давай сначала осторожно снимем бревно с мертвых, а потом откатим с колодца.
Вдвоем, с трудом, стараясь не уронить вновь приподнятый конец на мертвых, они осторожно отнесли его в сторону, сдвинув при этом бревно и с колодца. Опустив балку на землю, подбежали к колодцу, который оказался глубоким и ранее не засыпанным. Во время пожара сберегла его балка от камней и огня.
В общей дымной темноте, да при глубине колодца, дно его не было видно. Склонившись, Петр стал звать Спиридона, уже и не надеясь на ответ. Но внезапно черноту прорезал слабый ответный крик:
– Дядька Петр, здесь я, помоги.
Оборвалась от радости душа Петра, кинулся он лезть в колодец, да Потап удержал.
– Сорвешься, Спиридона задавишь и сам покалечишься. У нас ведь веревка есть, что брали ведра из реки поднимать, так дома и не оставили.
– И верно, совсем разум отшибло. Я полезу, а ты веревку держи, да крепче, будешь потом двоих доставать.
Потап обвязался толстой крученой веревкой, уперся в землю, для верности вцепившись руками в поваленное бревно. Захват за захватом перебирая веревку и упираясь ногами в стены колодца, Петр начал осторожный спуск. Канат был тонким, врезался в ладони, когда кожевенник попеременно обматывал их веревкой, чтобы не соскользнуть вниз. Ноги с трудом находили опору, но дышать внутри колодца было даже легче, чем наверху. Опустив голову, Петр увидел белую рубаху Спиридона, вставшего и удерживавшего канат от вращения.
Наконец Петр достиг дна, обнял Спиридона, плечи которого тряслись от мелкой дрожи, а губы с трудом выговаривали слова:
– Прости, дядька Петр, что заставил спускаться, да руку ударил, аж не чую ее, не мог вылезти, даже по веревке не смог бы.
– Ничего, Спиридонка, главное, что жив ты. Аграфена дома убивается, да и мы с дядькой Потапом надежду потеряли найти тебя. Не дрожи, не бойся, все позади.
Спиридон промолчал. Петр снял рубаху, обвязав парня, чтоб веревка не давила, поверх рубахи завязанная, и крикнул Потапу, чтоб тянул. Спиридон медленно поплыл вверх, к светлому пятну отверстия колодца. Видно было, как Потап помог ему перевалиться через край, и веревка вновь упала вниз. Петр выбрался быстро, скрутил канат и посмотрел на парня. Тот сидел, бессильно привалившись к бревну, бледный, с синими губами, глядя вокруг уже в призрачном свете зари, пробивающейся сквозь дым.
– Да ты никак сомлел со страху вовсе, а ведь, почитай, уже мужик взрослый, – усмехнулся Петр.
Парень глянул на него исподлобья, и вдруг визгливым, истерически-безумным голосом завопил:
– Бояре, вот кто поджег, бояре да с холопями своими. Я сам видел, от оврага идучи, как их целая толпа по одному разбежалась, да каждый к своему дому побег, что поджечь хотел. Тут сговор был, тут каждый знал, что делать ему. Да так быстро, неприметно, никто не взглянул, они с людями смешались. Благо я вдалече был, заметил их сначала, когда они вместе были, да как пырснули по одному, а снутри города так бы и не приметил!
Петр, не ожидавший ни взрыва от обессилевшего паренька, ни тем более слов таких, замер с веревкой в руках. Зато Потап, подавшись к Спиридону в напряженном внимании, застыл в нелепом полупоклоне. Быстро, наталкивая слово на слово, с сосредоточенностью сумасшедшего повторял:
– Бояре, бояре, бояре…
Чувствуя себя среди них как единственный, в котором хоть проблеск разума остался, сказал Петр:
– Тихо, опомнитесь оба. Вокруг вас толпы отчаявшихся людей, только и ждущих, чтобы кто-то перстом указал на виновников потери родителей, детей, близких, добра, нажитого долгими годами праведного труда! А ну как услышат, да кинутся суд творить неправедный, невинных убивать? А у нас на руках их кровь останется. Закройте рты свои, Потап, подыми Спиридона, пусть на нас опирается, как сможет, да пошли домой.
Спиридон сжал губы, опустил глаза с выражением непоколебимой уверенности в словах своих. Потап прекратил свои речи, тоже всем видом выражая несогласие со словами Петра, однако требование его исполнил, поднял парня, поддерживая которого, отправились домой. Шли кружным путем, по ровной тропе, ибо через овраг Спиридону бы не подняться вовсе.
Пока шли, Спиридон, уже спокойнее, продолжал:
– Верь мне, дядька Петр, не только я все видел, но и чуть не погиб от бояр. Видно, почуял один из них взгляд мой в спину, да обернулся – личина нечеловеческая, глаза горят огнем желтым. За ним и другие поворотились. Я омертвел, руки-ноги не шевелятся, чую, бежать надо, а не могу. Да и домой бечь не хотел, а ну как за мной ворвутся, всех поубивают. Как двое пошли шагом скорым ко мне, опомнился, в узкую боковую улочку кинулся, лишь бы с пустого-то пятна скрыться. Бегу, ног не чуя, да в чье-то крыльцо вжался, за куст сирени схоронился. Те двое мимо прошли, видно, бегом не хотели заметны быть. Переговариваются между собой, мол-де парня надо порешить, крик подымет. А какой тут крик, кто мне поверит? Только прошли нечистые, я кинулся за угол, на большую улицу, и сам не помню, как до колодца добежал. Помню о нем, еще с детства играл там, из глубины духа его вызывать пытался. Да тут не до духа колодца мне было, улучил момент, сиганул вниз, о высоте не думая. Бог миловал, только немного повредился. К колодцу-то не ходил никто, мхом весь зарос, вроде и нет ничего на том месте, вот меня и не нашли. Там и пожар начался. Я потом вылезти хотел, да не смог, а тут бревно упало, под ним и выжил от огня.
