Текст книги "Мистер Себастиан и черный маг"
Автор книги: Дэниел Уоллес
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Корлисс заржал:
– Как… не помню слово. Есть для этого слово.
– Печально, – сказал Джейк, встал и отошел от Генри, не сводя с него глаз. – Это слово: «печально». – Потом повернулся к Тарпу. – Надо сматываться, – сказал он. – Мы уже достаточно натворили.
Но Тарп не поддался.
– Неплохая идея. Но у меня есть получше.
Он вытащил из кармана пиджака пистолет. Генри видел, как вместе с пистолетом выпал крест и упал в темную траву. Тарп этого не заметил. Его внимание сейчас было сосредоточено на пистолете. Он смотрел на него, словно впервые видел.
В глубине леса раздался крик совы.
Тем временем… Тем временем Иеремии и остальным пора было бы спохватиться, что Генри нигде не видно. Нельзя сказать, что на корабле «Китайского цирка Иеремии Мосгроува» царила суровая дисциплина. Проспать и появиться на несколько минут позже из своего единственного дома – сырого и покрытого плесенью трейлера со складной койкой, печуркой, фотографией женщины, которую, возможно, знал когда-то, фотографией, прикнопленной к стене в изголовье, над подушкой, где когда-то покоилась ее голова, – было делом обычным. Один, вне остального мира, который сказал бы тебе, кто ты есть, ты был никем, как все; только на публике ты становился другим, исключением из правила. Наслаждайся моментом, пока он длится.
Кто выберет подобную жизнь? Да, есть дух товарищества, то тепло общности, которое приходит с осознанием, что ты не одинок в своем одиночестве. Но эти друзья, эти ненормальные бедолаги – кто б выбрал их, если б не необходимость? Но за пониманием этого, за презрением, которое они испытывают к остальному миру, живет мечта – о доме по соседству. Не каком-то там роскошном, а просто милом маленьком домике с двориком и хозяйкой, развешивающей постиранное белье на веревке за домом. Хозяйке, пекущей пироги и ухаживающей за желтыми цветами. Где все домики белые, на каждом телевизионная антенна, величиной с половину дома, раскачивается на гонтовой крыше, грозя упасть. Парочка ребятишек, конечно. Обзавестись всем этим, что всякий имеет, и жить, как другие живут. Это значит быть нормальным. А быть нормальным хорошо. Когда ты нормальный, люди улыбаются, спрашивают у тебя дорогу, дают тебе работу, ты женишься на их дочери. Так что, если задержишься еще на несколько минут в своем трейлере, единственном месте, где ты можешь по крайней мере помечтать о подобном мире, никто не станет возражать.
В конце концов они обнаружили бы, что он исчез. Руди мог сложить два и два и все сообразить, но это не имело значения. Не в данном случае. Они никогда не нашли бы его здесь, потому что даже не искали. Редко бывало, чтобы кто-нибудь покидал огороженную часть поля, где они выступали. Цирк был как маленький самодостаточный городок, замкнутая экосистема, где формы жизни, развиваясь, превращались в кошмары детских снов. Время от времени кто-нибудь уходил, исчезал. Обычно это был старый пьяница, который помогал ставить шатры и устраивать дорожки, выметал недоеденные пряники и сахарную вату. Очень редко это был один из циркачей. Недавно Агнес, Женщина-Аллигатор, вернулась домой во Флориду, чтобы ухаживать за матерью. Потом, месяц назад, они потеряли Бастера, глотателя огня, ушедшего в армию. Теперь вот Генри было нигде не найти. Ожидающий смерти, опутанный собственными цепями, он истекал кровью на коровьем пастбище.
– Пошли же, – сказал Джейк, увидев серебристый ствол, торчащий шестым пальцем руки брата. – Я имею в виду… проклятье, Тарп!
В голосе Джейка Генри уловил слезы; парень только сейчас понял, чем все может закончиться.
– Ты иди.
– Ты же не хочешь стрелять, Тарп. Говорю тебе.
Опережая мысль Генри, Тарп правой рукой, той, что с пистолетом, звонко ударил Джейка по лицу. Джейк отлетел к машине и уткнулся в капот, прижавшись к нему губами, словно целуя, и застыл в таком положении.
Тарп стоял над ним, тяжело дыша.
– Ты как та птичка, – сказал он. – Смотри, чтобы кошка тебя не сцапала.
Тарп трясущейся рукой поднял пистолет над головой и выстрелил. Грохот немного успокоил Генри, представлявшего, что это будет последний земной звук, который он услышит. Глаза его плыли в гаснущем свете неба. Ускользающем, как жизнь Генри, почти иссякшем.
– Такой случай нам больше никогда не подвернется, – сказал Тарп. Он повернулся к Генри и наставил на него пистолет. Но он стискивал рукоятку, не трогая курок. – Никогда. Посмотри на него. Посмотри на них. Они всегда были нашей собственностью. Как стол или стул. – Тарп сплюнул. – Теперь они могут выступать по телевизору и болтать что хотят. Быть врачами, дантистами… магами! Конца не видать. Это как поезд. Задавит тебя. Может, не в моей власти это изменить, но я хотел бы иметь право голоса. Хотел бы, чтобы учитывали мои чувства.
Корлисс бросил очередную карту в грязь под ногами. Глянул на часы:
– Я с тобой, Тарп. Убей его.
– Не делай этого! – сказал Джейк.
– Генри, Чернокожий Маг. Тьфу! Никакой он не маг.
Джейк рукавом рубашки вытер кровь с лица. Посмотрел на Генри. Генри повел головой: молчи. Но Джейк проигнорировал его знак.
– Может, он и не маг. Но он и не негр.
Тарп хохотнул, покачал головой.
– Ну ты даешь! – сказал он. – Гигант. О чем ты хотя бы? Последние остатки умишка потерял?
Джейк оторвался от машины и пошел к Генри. Тарп и Корлисс последовали за ним. В голове Генри пронеслось: «Ханна». Одно только слово: «Ханна!» – и он увидел ее в глубине темного хвойного леса, сияющую, какими бывают маленькие девочки и какой он видел ее последний раз двадцать три года назад: в голубом платье с изящными пуговичками из слоновой кости спереди, в черных туфельках и белых носочках. Она улыбалась и махала ему, и шпилькой для волос, спрятанной в рукаве, он открыл замок цепи и поднял руку, чтобы помахать ей в ответ. Тарп взвел пистолет и прицелился.
– Не двигайся! Еще одно движение, и стреляю!
Рука Генри замерла на взмахе, а Ханна смотрела на приближавшуюся к нему троицу. Он видел ее глаза, и видел, что она по-прежнему любит его. Но в них была и печаль, потому что она не мола ничего сделать для него, ни сейчас, ни впредь. Она была лишь той, какой была всегда: его, его прекрасной маленькой сестренкой.
Джейк опустился на колени и принялся тряпкой обтирать его лицо. Крохотное светлое пятнышко превратилось в огромное блекло-серое. Но Корлисс и Тарп не могли узнать лицо Генри: Джейк как будто стер с него весь цвет. Со щек, с носа, шеи. Под тонким черным слоем был другой человек, белый. Теперь Джейк был магом, превращающим одно в другое, совершающим невозможное, неправдоподобное, исключительное.
– Что это?! – вопросил Тарп, обращаясь в никуда.
– Магия, – проговорил Генри. – Единственная, какая у меня осталась.
Ханна пропала.
Тарп вырвал тряпку у Джейка и начал тереть лицо Генри, по порезам и ссадинам, тер все сильней и сильней, пока и под его рукой черное не стало белым.
Тарп выронил тряпку и отшатнулся, пораженный.
Корлисс тоже выпучил глаза.
– Ты можешь проделать такое с ними со всеми? – спросил он.
Их как столбняк поразил.
Тарп запустил пальцы в волосы и зажмурился.
– Ничего не понимаю!
Снова надолго повисла тишина. Потом Корлисс заговорил:
– Помнишь, что рассказывал его приятель? О дьяволе? – Сделал шаг назад. – Похоже, его работа.
– Заткнись, Корлисс, – прикрикнул Тарп, но смотрел не на Корлисса, а на Генри. Генри смотрел на него. – Ты не ниггер, – проговорил Тарп. – И не маг. Тогда… кто ты, черт возьми?
На такой вопрос было множество ответов. Множество. Но все, как один, нелегкие, а Генри сейчас едва мог говорить.
– Это, – прошептал он так тихо и медленно, что Тарпу пришлось наклониться, чтобы расслышать, – может быть длинная история.
Тарп встал.
– Длинная история?! – Он затряс головой, закипая. Все смотрели на него, ожидая, что он вот-вот взорвется. Он взглянул на брата, прищурясь, клокоча, потом на Корлисса. – Еще одна чертова длинная история!
А потом случилось то, чего никто не ожидал: Тарп засмеялся. Он смеялся как сумасшедший. Следом засмеялся Корлисс, потому что смеялся Тарп. Потом и Джейк, потому что знал: сегодня наверняка никого не убьют. Но Генри, понявший, что не умрет, молчал. Он сидел и смотрел на что-то далекое. Ночь поднималась и опускалась над ним, как все темное в мире.
Таинственный пес
Со слов Джей-Джея Зазывалы
21 мая 1954 года
Вот как это было.
Леди и джентльмены! Мальчики и девочки! Лысеющие и синеволосые! Все бедолаги, лопухи и деревенщина темная, разини, отчаявшиеся и потерявшиеся в новом мире, который только что народился…
Добро пожаловать! Вы пришли поглазеть на зрелище, отвлечься на несколько коротких мгновений, перенестись из этой тоскливой будничной действительности туда, где птицы выпархивают ниоткуда, где кролики живут в шляпах, где вам могут сказать не только то, что вы думаете, но и что еще только собираетесь подумать, и какую карту вытащите и почему, и сколько раз изменяли жене, – короче, чтобы вас удивил, даже потряс человек, который обладает могуществом, недоступным вашему ограниченному воображению.
Но вы сегодня не увидите его представления.
Потому что маг пропал. Исчез. Скорбь сжимает мое сердце, как, без сомнения, и ваше. Разрывает мне, всем вам душу, разрывает в клочья, когда мы узнаём, что этот драгоценный член нашей маленькой труппы, человек, с помощью которого вы надеялись на один-единственный вечер забыть о своих заботах и печалях, только чтобы суровая реальность вашего печального и жалкого существования огромным железным молотом обрушилась вам на грудь когда-нибудь позже – о чем это я?., ах, да… – я просто откровенно огорчен, что его нет здесь, чтобы развлечь и порадовать вас.
Генри, Чернокожий Маг, пропал. Но почему и куда?
Если бы я знал ответ, я бы владел этим городом и всем, что в нем.
Предположений, конечно, много. Он нашел любовь, нашел Бога, нашел себя, нашел какие-то деньги! Или дело, как подозревают некоторые, в грандиозном новом трюке, который не удался? Не зря же маги используют толстых женщин и пожизненных холостяков для своих самых опасных номеров: если с ними случается что-то нехорошее, по ним редко кто плачет… Не судите меня за такие слова, вон даже толстуха сзади засмеялась. Но я отвлекся и – честно признаюсь – продолжу свое отвлечение. Боюсь, это все, что я умею, и все, что мне требуется уметь, – такая уж моя работа. Но я это делаю с упорством собаки, идущей по следу: так я нахожу то, к чему стремлюсь. И рад сообщить вам, я уже почти у цели.
Леди-букашки и джентаракашки! Сегодня вы станете свидетелями чего-то такого, на что прежде никогда не сподоблялось пестрое сборище уродов с изгоями, которое мы называем «Китайский цирк Иеремии Мосгроува».
Я собираюсь поведать вам правду.
Для начала несколько главнейших вещей, которые, думаю, вам следует знать.
Ни один из нас не является тем, кем представляется. Самый Сильный Человек Во Всем Мире? Слабак. Плачет по ночам, пока не уснет. Спайдерелла, Женщина-Паук, – фокус с зеркалами. (Нет такого существа, как паук с женской головой, особенно с такой хорошенькой, как головка Катрины, от которой я всегда малость теряю голову.) Вы спросите, а как же Агнес, Женщина-Аллигатор? У нее всего лишь очень неприятная кожная болезнь.
А теперь подхожу к Генри.
Схватитесь за руку соседа, каким бы он ни был непривлекательным, ибо от того, что я собираюсь сказать, у вас может случиться сильнейшее головокружение и глубокий обморок. Те из вас, у кого есть сердце в груди! Приготовьтесь, оно будет разбито. А те, у кого отсутствует воображение, – зачем вы вообще пришли сюда?
Слушайте мою новость: Генри, Чернокожий Маг, совсем не чернокожий.
Он белый.
Белый! Такой же белый, как вы или я.
Сделаю небольшую паузу, чтобы до вас дошло.
*
Не все об этом знают, даже у нас, в «Китайском цирке». Думаю, вы понимаете почему. Приходилось ли вам слыхать что-нибудь столь же скандальное за всю свою убогую жизнь? И за пределами цирковых сообществ минувших лет, в чьей смерти мы предвидим смерть этого нашего шоу уродов и всех уродов, которые создают его, я не знаю ни одного примера, когда бы происходило подобное. Подумайте. Зачем человек проделал над собой такое? Белый превратил себя в черного – в наши дни и в наш век? Это как если бы король пожелал стать нищим. Кэри Грант – прокаженным. Мерилин Монро – беззубым, угреватым шофером грузовика. Собака – трехногой, пожертвовав одну лапу науке. Это то же самое, ведь так?
Исключим худшее. То, во что трудно поверить. Но, как в случае со всякими необъяснимыми вещами, объяснение всегда находится, не так ли? Это я и собираюсь предложить вам сегодня вечером. Мы были друзья с ним. Возможно, лучшие друзья. Он бывал откровенен со мной, как ни с кем другим, когда мы сиживали с ним по ночам за бутылочкой красного. Я один могу все вам рассказать. Но рассказать только так, как он мне это рассказывал, его собственными словами, ничего не прибавляя от себя, и таким способом надеюсь представить его как живого – воссоздать, если угодно, – заставить появиться перед нами, каким мы однажды в действительности увидели его, но еще яснее, еще реальней, поскольку теперь он предстанет в свете правды.
*
А начнем мы с того момента, когда он был десятилетним мальчонкой, росшим без матери под темными тучами Великой депрессии. Когда те, кто прежде процветал, были вынуждены разве что не просить подаяния. Благородные – убирать за лошадьми ради того, чтобы получить пару башмаков. И мистер Уокер, преуспевающий финансист с собственной фирмой, опустился до работы обслугой в большом отеле. Маленькая сестренка Генри, Ханна, была единственным светлым пятном во всей его жизни – в буквальном смысле, потому что ее золотые волосы сияли даже ночью. Чего же не хватало в его жизни?
Почти всего. Почти всего, чего может не хватать. Но больше всего чуда. Возможности.
Магии. Есть что-нибудь на свете, в чем мы нуждаемся больше? Я, например. Дня не проходит, чтобы я не представлял вам того или иного урода. Это я объявляю вам, где состоится шоу, а оно всегда проходит там, за стенами этого видавшего виды циркового шатра, за безвкусными картинами этих ошибок природы. Всегда одно и то же, никакого, в сущности, отличия от работы с-девяти-до-пяти, если не брать Иоланду, которая иногда встречает меня возле выгребной ямы за тем соснячком. Мы с ней разговариваем. По ее собственному признанию, она была с каждым мужчиной в ближайшей округе, кроме меня. Между нами ничего такого не было и никогда не будет. Мечта, а не женщина – смуглая цыганская красота и так далее, – и я не устоял. Странно, однако: оттого что я один не тронул ее, чувствую, мы с ней более близки, чем остальные. Словно мы женаты и ни с кем у нее нет такого. Это ли не магия? Для меня – магия.
Теперь представьте. Лето, 1931 год. Хотя каникулы начались только недавно, школа уже отошла в далекое воспоминание. Он и сестренка получили полную свободу гулять, совать всюду нос, делать что хочется. И в их распоряжении – отель «Фримонт». Представьте картину: грустный десятилетний мальчуган, играя в грандиозные, на множестве этажей, прятки, поворачивает ручку двери в номер, пустой, как он думает, и обнаруживает там человека, сидящего в кресле и смотрящего прямо на него, как будто поджидал его. На человеке черный костюм, галстук-бабочка и самые сияющие черные с белым туфли, какие Генри когда-нибудь видел. Человек улыбался, но кожа его была такой белой – белой как полотно, как снег, – что его зубы по сравнению с ней казались желтыми. Влажные волосы зачесаны назад. Рядом, на полочке торшера, тетрадь для записей и ручка, но страницы тетради совершенно чистые. В руке он небрежно вертел монету.
– Генри, – сказал он. – Какой приятный сюрприз!
– Вы… знаете, как меня зовут?
– Догадался, – ответил человек; улыбка застыла на его лице, будто не знала, куда ей деться. – Имена – забавная вещь. Мое имя, например, меняется каждый день.
– Меняется?
– Да. Вчера меня звали Хорейшо. Сегодня мое имя мистер Себастиан. Какое будет завтра? Как знать?! Возможно, Тобайес.
Генри кивнул, словно все понял. Но он был загипнотизирован. Подпал под чары этого человека в рекордно короткое время. Минуты не прошло.
– А где Ханна? – спросил мистер Себастиан.
Монета змейкой скользила меж его пальцев. Все имена он знал.
– Прячется.
– Ясно, – сказал мистер Себастиан. – И ты подумал, что она может быть здесь, так?
Генри снова кивнул, не сводя глаз с монеты:
– Как вы это делаете?
Улыбка мистера Себастиана как будто стала еще шире, тусклый огонь в глазах загорелся ярче.
– Да ты знаешь… Так же, как вот это.
И тут, в этот самый момент, в день первой же их встречи, мистер Себастиан сделал невероятное: он исчез. Генри мог бы поклясться. Несколько секунд кресло было просто креслом, пустым. Он смотрел на руки мистера Себастиана, и его руки тоже исчезли, и сам он весь. Генри едва успел оглядеть комнату, как он возник вновь, ровно на том же месте, сидящим в кресле, скрестив ноги и улыбаясь.
– Что это было? – спросил Генри.
– Это, – ответил мистер Себастиан, – была магия.
*
Той ночью, в темноте их крохотной комнатушки, которую полностью занимал их тонкий, как бумага, матрац, ни Ханна, ни Генри не могли уснуть. Их одежда, висевшая на веревке, протянутой через комнату, казалась толпой призраков. Они слышали, как бежит с бульканьем вода в голых металлических трубах, украшавших стены, когда очередной постоялец посещал туалет. Каждый знал, что другой не спит, лежит с широко открытыми глазами: они родились с разницей едва в год, и казалось, кусочек Генри остался в материнской утробе и стал частью Ханны, так явна была между ними связь. Они понимали друг друга с полувзгляда.
– Сегодня у меня кое-что случилось, – сказал Генри.
– И у меня! – прошептала Ханна, едва сдерживая желание завизжать. – И у меня тоже кое-что случилось. – Она придвинулась ближе, к самой воображаемой линии, разделявшей их на матраце. – Расскажи.
– Нет, ты первая.
– Ладно, – сказала она. – Я нашла собаку.
– Что значит, нашла собаку?
– В проходе за отелем, там был песик, и я нашла его.
– Что ты делала в проходе за отелем?
– Читала журналы.
– Журналы?
Она что-то достала из-под матраца и показала Генри. Это была глянцевая страница журнала. «Кьюнардер».[3]3
«Кьюнард» – крупная судоходная компания, обслуживающая пассажирские линии между Великобританией и Северной Америкой.
[Закрыть] На ней был изображен дивный тропический остров, на пляже – красивая женщина рядом со статным мужчиной, смотрящие в бесконечную синеву моря, и над ними высоко в небе – биплан.
– Там много таких картинок, и на них разные места. Когда-нибудь я поеду туда.
– Мы, – сказал Генри.
– Что?
– Ты хотела сказать: «мы». Мы поедем туда когда-нибудь.
Но Ханна тогда ничего не ответила. Она просто смотрела на картинку.
– Я зашла за ту большую стену мусорных баков, просто посмотреть такие же картинки. Постояла, а потом что-то услышала. Оказалось, песик.
– Какой породы?
– Синей, – сказала она. – Вроде. Синий песик.
– Не бывает таких.
– А я нашла.
– Скорей, это он тебя нашел.
– После обеда я принесла ему ветчины.
Генри помолчал, раздумывая.
– Ветчины?
– Да.
– Не так уж много у нас ветчины, – сказал он.
– Я принесла ему свою долю. Не твою. Свою я на ужин не ела, вот и отнесла ему.
– Значит, собака поела сегодня лучше, чем ты.
– Наверно. Но это ничего.
Они помолчали, потом она отвернулась. Она понимала, что чувствует Генри. Для этого не нужно было быть его позднее родившейся половиной.
– Это мой песик, – сказала она, лежа спиной к нему. – Я буду кормить его чем хочу.
И Генри знал, что лучше с ней не спорить, потому что насколько она была его половиной, настолько же она была самостоятельной. Пусть кормит глупую собаку. Может хоть жить там и спать за мусорными баками, какое ему дело. Во всяком случае, так он говорил себе. А она уже перекатилась к самому краю матраца, дальше, чем всегда, и Генри чувствовал расстояние, их разделявшее, и знал, что, если было б куда, она откатилась бы еще дальше. Так это началось. Он заснул, не рассказав о мистере Себастиане, или Хорейшо, или Тобайесе, или как там его звали в тот день, и этот секрет был его единственным утешением.
На другой день Генри вернулся в семьсот вторую комнату, и снова без Ханны, которая, едва проснувшись, убежала, прихватив кусок хлеба для собаки. Мистер Себастиан – на взгляд Генри ему подходило быть каким-нибудь мистером Себастианом, поэтому он так называл его про себя, – сидел в том же кресле, в том же костюме, улыбаясь той же улыбкой. Но вместо монеты у него была колода карт с синей рубашкой, которые перелетали из одной его руки в другую, словно обладали собственным крохотным разумом, обученным понимать, что хочет от них мистер Себастиан, легко скользили друг за дружкой в воздухе, в стройном порядке, связанные магнетической силой, но вольные, как дымок.
Генри замер, потеряв дар речи. Это было похоже на то, как если бы он только что встретил свою первую настоящую любовь.
– Могу показать, как это делается, – сказал мистер Себастиан. – Если хочешь.
Генри медленно кивнул. Он хотел.
*
Я родом из Оклахомы. Отец был нефтепромышленник. Когда я был мальчишкой, мы жили в замке – в замке, который торчал среди прерий, как безумный мираж. У меня есть фотография, где я стою перед ним, маленький мальчик в коротких штанишках. Коротких штанишках! Волосы причесаны мокрой расческой, до сих пор так причесываюсь. Когда мне было двенадцать, отец все потерял; он был игроком, к тому же невезучим, а это катастрофическое сочетание. Мы оставили замок, а моя мать оставила нас, и мы жили в доме без лифта в Нормане, городишке в Оклахоме. Когда мне было четырнадцать, он все вернул – неутомимый труженик, блестящий ум, у меня даже появилась новая мама, – а когда мне стукнуло шестнадцать, он опять лишился всего, таким же образом.
Я устал от такой жизни. Неопределенности. Никогда не знаешь, будешь ты завтра богат или беден, жить в замке или в комнатушке над мясной лавкой, с матерью или без матери. И я сбежал. Запрыгнул на поезд, идущий из Омахи, и через год, за который не случилось ничего особо интересного, оказался здесь, разбирал да устанавливал шатер, пока мой предшественник не потерял голос, а потом и жизнь в пожаре сорок девятого года, и меня сунули на его место, стараться ради уродов. Я их люблю, конечно, и они меня любят. Все-таки они звезды. Как ни забавно. Таланты. Я слишком нормальный, чтобы быть здесь важной фигурой. Все, что я умею, это чесать языком. Что я, однако, понял, так это насколько мы с Генри похожи: кабы не мой папаша, меня бы вообще здесь не было.
*
За год, что они прожили в том отеле, Генри заметил, как огрубели отцовские руки. В порезах, синяках, мозолях, они выглядели больше как инструменты, которыми он работал. В прежнем доме отец, бывало, брал руку сына, когда он засыпал, убирал волосы со лба. Но теперь Генри больше не хотел, чтобы отец прикасался к нему, потому что его прикосновение больше не успокаивало: отец будто гладил его наждачной бумагой.
Но кроме этого, руки отца говорили об их тяжелой жизни. За обедом Генри уголком глаза наблюдал, как отец хватал вилку и нож: словно хотел раздавить их. Потом остервенело набрасывался на еду. Генри старался не осуждать его, но это старание лишь усугубляло его предубеждение. Потому что не подобало вести себя за столом так, как вел отец. Весь день он напряженно работал, приходил голодным, еды же было негусто, да и времени рассиживаться тоже. Но, как однажды сказала мама Генри: «Только потому, что ты оказался в другой стране, вовсе не обязательно одеваться, как местные жители». Генри помнил ее наставления: как нужно держать вилку и нож, как правильно сидеть, выпрямившись на стуле, как просить передать тебе масло, и с тех пор следовал им. Деликатно резал пищу, накалывал на серебряные зубцы вилки и неторопливо отправлял в рот, тщательно жевал, всегда считая про себя: раз, два, три, четыре, пять. И так далее. Как говорила мама: по Флетчеру.[4]4
Хорас Флетчер (1849–1919) – американский диетолог.
[Закрыть]
Ханна колебалась между ним и отцом. Зная, что чувствует брат, она не хотела разочаровывать его, но, с другой стороны, видела, что манеры Генри заставляют отца стыдиться себя, потому что внутри он понимал, насколько изменился. И она что есть силы пилила жесткий заветревшийся бифштекс, который присылали им с кухни отеля, но, когда замечала, что Генри наблюдает за ней, быстро вновь превращалась в воспитанную девочку, и так, стараясь порадовать каждого, не радовала никого. Она была мала, разрывалась между прежней и новой жизнью, между двумя близкими и любимыми людьми. Генри понимал это. И прощал ей. Она могла есть как ей нравилось.
Сегодня среди присланных с кухни остатков были овощной салат, четыре подсохшие горбушки хлеба и рыба под сливочным соусом в старинных оловянных тарелках, которой приготовили слишком много.
– Очень вкусно! – сказал отец с полным ртом.
Генри и Ханна согласно кивнули, потом Ханна вздохнула:
– Я наелась.
Она едва притронулась к еде. Генри пристально посмотрел на нее:
– Этого не может быть.
– Нет. Я наелась.
Отец улыбнулся и погладил Ханну по макушке. Она отклонила голову.
– Она же еще маленькая, Генри. Погляди на нее: ветер подует посильнее и унесет ее! Съест пару кусочков, уже и сыта. Можем разделить с тобой, что осталось. – И отец потянулся к ее тарелке.
– Нет! – воскликнула она. – Я хочу оставить на потом. Съем попозже. Просто сейчас больше не хочу.
– Когда? – спросил Генри.
– Позже.
– Я отсюда слышу, как у тебя в животе урчит, – сказал Генри; она умоляюще посмотрела на него. – Как собака урчит.
Она вышла из-за стола с тарелкой в руке, оглянулась: смотрит ли Генри на нее. Он смотрел. Тем не менее она унесла тарелку.
– Что происходит? – спросил отец.
Генри было подумал сказать правду – что Ханна относит свою еду бездомному псу, которого нашла в проходе за отелем, – но не смог выдать ее. Пока.
– Я просто беспокоюсь, что она мало ест, – сказал он. – Она может заболеть или еще что-нибудь.
Отец улыбнулся и взглянул на сына. Его серые глаза сияли любовью.
– Ты хороший брат. И хороший сын. Меня заботит, что это ты неважно питаешься. Ты растешь так быстро! Очень скоро меня перерастешь. Очень скоро…
Отец остановился на полуслове и пригляделся внимательней.
– Генри, что это?
Оглядывая своего растущего сына, он заметил что-то, торчащее из его кармана, и его глаза погасли.
– Это сигареты?
– Нет. Конечно нет, – успокоил его Генри.
– У нас нет денег на сигареты. Я бросил курить, когда наше положение изменилось, и не потому, что хотел бросить, а потому, что был вынужден. И ты ведь не собираешься…
– Это не сигареты, папа. Это карты.
– Карты?
Генри нехотя вынул из кармана колоду и положил на стол перед отцом. Хотя перед обедом он добрых полчаса провел, любуясь ими, он и сейчас думал, что никогда не видел ничего более восхитительного. Все восхищало в них: ярко-красная картонная пачка, надпись «Велосипед» – такая простая и такая красивая – на верхней крышке и рисунок на обороте, изображавший купидона верхом на велосипеде. Как забавно! Купидон на велике? Что это означает? Генри не имел представления, но это было не важно. Он был в восторге. В меру жесткая пачка содержала в себе столь многое. Пятьдесят две карты. Он уже начинал верить, хотя еще и не знал этого, что в них больше жизни, чем в реальности. Больше возможности. Магии.
– Что ж, – сказал отец, – наверно, я зря волновался. Это всего лишь карты.
Он протянул к ним руку, и Генри вздрогнул.
– Не…
– Что?
– Не испорть их.
В голосе Генри слышались повелительные и покровительственные нотки. Но отец улыбнулся:
– Как я могу испортить колоду карт? Они же бумажные, не хрустальные.
– Просто, пожалуйста, сперва вытри руки, ладно?
– Ну конечно, конечно. Мы же не хотим их запачкать? – Отец вытер руки о салфетку, прежде чем осторожно взять карты и рассмотреть их. – Похоже, новые.
– Да, новые.
– Купил их?
– Подарок.
Отец принялся разглядывать карты, очки у него соскользнули на кончик носа.
– Подарок? От кого-нибудь из постояльцев?
– Да, – ответил Генри. – Ты прав.
Отец покачал головой:
– Им самим приятно, когда они дарят что-нибудь менее удачливым, даже если это всего лишь карты. – Он рассмеялся. – А мы теперь именно такие, знаешь ли, менее удачливые. А они – более.
Генри подавил в себе желание возразить отцу. Хотя в знакомстве с мистером Себастианом не было ничего предосудительного, все равно, как казалось Генри, любая попытка что-то объяснить вызовет со стороны отца осуждение и запрет встречаться с постояльцем. Он даже Ханне ничего не сказал, потому что эти карты принадлежали только ему. С самого начала, как они переехали сюда, у него не было ничего, что принадлежало бы ему одному. Отец продолжал разглядывать карты.
– Я когда-то поигрывал в карты, – сказал он. – Когда был… скажем так: давно это было. После работы мы расчищали стол и играли несколько партий. Ставка – медный пенни. Проигравший всегда очень злился. – Мистер Уокер улыбнулся. – Знаешь, карты имеют долгую историю. Точно не уверен, но, по-моему, короли на них не простые.
Тут Генри не удержался и выпалил:
– Червонный король символизирует Карла Великого, бубновый – Юлия Цезаря, король треф – Александра Македонского, а король пик – Давида, из Библии.
Отец с удивлением уставился на него поверх очков:
– Действительно?
– Да.
– Тебе хотя бы известно, кто все эти люди?
– Нет, – ответил Генри. – Но я узнаю.
– Я в этом уверен, сын.
Отец перевернул колоду и улыбнулся:
– Когда-то я любил тасовать. Один только звук чего стоит, особенно когда они новые, как эти. Хочешь послушать, как это получалось у твоего папы?
Генри потянулся за колодой, но отец быстро отдернул ее, инстинктивно, как собака – мозговую косточку. Таким он стал теперь – человеком, который что-то отбирает у собственного сына. Они замерли – Генри с вытянутой рукой, отец с отведенной в сторону – и скрестились взглядами. Но если взгляд Генри был холоден и тверд, то у отца – темен и печален.
– Ты… не хочешь послушать? – проговорил отец.
Проговорил, как смертельно раненый человек свои последние слова. Не хочешь послушать? И насколько сильно было в Генри это нежелание, настолько невыносимо было прозвучавшее в отцовском голосе – жалобном и обреченном: как грустно, когда собственный сын отказывает в такой малости.
– Что ты, конечно, – поспешил сказать Генри. – Я хочу послушать, как это у тебя получается. Просто я собирался сам распечатать для тебя колоду.
– Я умею это делать, – холодно улыбнулся отец. – Умел еще до того, как ты возник искрой в моих глазах.
– Что ты имеешь в виду?
– Только то, что я играл в карты задолго до того, как ты родился.
– Нет, что значит «искрой в моих глазах»?
– То, – сказал отец, – что одной прекрасной ночью я посмотрел на твою мать, упокой Господи ее душу, и мои глаза – понимаешь? – блеснули, и ее глаза блеснули в ответ, и мы решили родить малыша. Вот так ты появился на свет – ребенок, который когда-то был лишь искрой в моих глазах.
