Текст книги "Мистер Себастиан и черный маг"

Автор книги: Дэниел Уоллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Приятно знать, что тебе понравилось.

– Но теперь ты должен рассказать мне.

Генри посмотрел на него:

– Что рассказать?

– Как ты это сделал, Генри. Я должен знать. Просвети меня. Я ж пришел не на твою красивую физиономию полюбоваться.

Генри отвернулся:

– Не спрашивай.

– Как я могу не спрашивать? Все в Нью-Йорке хотят это знать. Ты, конечно, им не расскажешь – и я тоже, – но мне, как твоему импресарио, другу и уж не знаю, кому еще, ты просто обязан рассказать. Не успокоюсь, пока не узнаю.

Генри собрался было заговорить, но Кастенбаум поднял палец:

– Сперва я подумал, что те докторишки подсадные. Как пить дать. Но их было трое – трое! – и потом, в утренних газетах сегодня – уверен, ты уже видел, – пишут, что они настоящие. Имеют приемные. Имеют дипломы! Поэтому моим вторым предположением было – ладно, потерпи немного, – что у Марианны от природы такой слабый пульс – она тоже, ну, как ярмарочный урод, достаточно посмотреть на нее, – что без стетоскопа никакой доктор не услышит. Тогда я подумал: какой-никакой, но пульс есть пульс, и они определили бы его. Поэтому третье мое предположение…

– Можешь остановиться, – сказал Генри.

– Почему?

– Потому что никогда не догадаешься.

– У меня тринадцать вариантов, Генри. Спорим, один из них…

– Нет, даже если их у тебя сотня, – сказал Генри. Он вздохнул и направился в гостиную, почти исчезнув в темноте. Тяжело опустился на кушетку и покачал головой. – И ты не хочешь ничего знать, Кастенбаум. Тебе кажется, что хочется, но тебе не хочется.

– Правда? Это почему же?

– Потому что, даже если я расскажу, ты не поверишь.

– Думаешь? – рассмеялся Кастенбаум. – Я не новичок в мире магии, Генри. Тебе это известно. Я изучил все трюки и проследил их историю. И возможно, знаю больше тебя. Ты когда-нибудь слыхал об Александре Пафлагонце?<sup>[21]21
  Единственное упоминание о пророке и кудеснике Александре Пафлагонце (то есть жителе Пафлагонии, малоазиатской приморской территории на южном берегу Черного моря), жившем во II в., встречается у Лукиана, греческого сатирика, который рассказывает, что Пафлагонец предсказывал будущее (очень, кстати, неудачно) и не чурался шантажа.


[Закрыть]</sup> Сомневаюсь. А о Жаке де Вокансоне?<sup>[22]22
  Жак де Вокансон (1709–1782) – французский механик и изобретатель, создатель разнообразных механических игрушек, в том числе и человекоподобных.


[Закрыть]</sup> Я даже умею недурно метать ножи, насколько могу судить. Разбираюсь в тонкостях магии – и понимаю, насколько все это сложно. Единственное, во что я не поверю, это если ты скажешь, что она действительно умерла и ты действительно воскресил ее, – этому я не поверю, потому что это невозможно. Но любое другое…

Кастенбаум смотрел в бесплотное лицо Генри, и его голос постепенно замер. Потому что Генри не улыбался и был серьезен как никогда.

– Генри, – сказал он. – Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не пытайся убеждать меня.

Тут Генри улыбнулся:

– Ладно, не буду..

Дрожащей рукой он поднес чашку к губам. Он старался смотреть в сторону, но Кастенбаум не давал, пригвоздив его взглядом.

– Генри, – сказал он, – тебе меня не провести. Я не так наивен. Собаку съел на… Я же все это затеял. Ты обязан мне своим успехом. Серьезно. Слушай, я буду сидеть здесь и смотреть тебе в глаза, пока не расскажешь, как ты это сделал.

И вот в комнате как будто остались только две пары глаз, горящих, проникающих друг в друга.

– Давным-давно я дал клятву, – сказал Генри. – Клятву на крови. Поклялся самому дьяволу. Поклялся никогда не выдавать секрет какой-либо иллюзии или хотя бы говорить о магии с теми, кто не обучен тайным искусствам и кто не давал, как дал я, клятвы мага. Поклялся никогда не открывать источника моей магии или называть имя мага, учившего меня, и не исполнять перед человеком, не являющимся магом, какой бы ни было трюк, предварительно не доведя его до совершенства; в противном случае я потеряю все обретенные знания и умения. Также поклялся не просто создавать иллюзию, но жить в ней, казаться, но не быть, ибо только таким образом мы можем полностью слиться с магическим миром. Когда кровь мага и его ученика стали одно, я поклялся исполнять все это отныне и навсегда. Частица его во мне, Кастенбаум.

– Частица дьявола?

– Верно, – сказал Генри. – Частица самого дьявола. Вот почему я не могу говорить об этом.

Кастенбаум подумал, что Генри, наверно, сошел с ума, – судя по тому, как он говорил сейчас, как произносил слова, будто мысленно читал по старинному свитку.

– Генри, – прошептал он.

– Но тебе я скажу, – продолжал Генри, – потому что ты мой единственный друг в целом свете.

– Благодарю.

– Ее трюк – это смерть, Эдди, а мой – воскрешение.

И Кастенбаум поверил ему.

*

Генри объяснил это так. Марианна Ла Флёр жила так близко к смерти, как это только возможно для живой души. Она могла переходить из одного мира в другой так же легко, как из одной комнаты в другую.

Но это не всегда было добровольно. В течение дня она вдруг чувствовала, как это манит ее: смерть подспудно присутствовала в ее жизни. «Следи, когда она моргает, – говорил он мне, – тогда это и происходит». Не каждый раз, но Генри видел, как она просто моргает, а потом прикладывает усилие, чтобы открыть глаза. Ей требовалась вся энергия ее живой души, чтобы вернуться назад. «Вот отчего она так выглядит», – сказал он. Это постоянная борьба. Она засыпает, не зная, сможет ли выкарабкаться из крутой и каменистой бездны, в которую проваливается, засыпая. Единственное, что удерживало ее от смерти навек, были сны, потому что ей снилась жизнь. Они возвращали ее, и каждое утро, просыпаясь, она чувствовала себя словно выброшенной на берег приливной волной.

– И давно с ней такое? – спросил Кастенбаум.

– С самого рождения. Ее мать умерла при родах, и с тех пор она не может полностью забыть о смерти. Смерть родилась вместе с ней, всегда сопровождает ее, как запах, врожденный запах.

– Понимаю.

Кастенбаум сам удивился, что услышанное не удивило его. Марианна всегда казалась ему словно мертвой или по крайней мере полумертвой; поэтому он и был так против того, чтобы принимать ее в ассистентки. Все те другие женщины – они были так полны жизни!

– Но, если она способна умирать и снова воскресать, тогда в чем состоит твоя роль?

Генри улыбнулся и пожал плечами. Как будто сам не знал.

– Иногда ей требуется рука помощи.

– Продолжай.

– Все дело во времени. Чем дольше она мертва, тем труднее ей возвращаться к жизни. Во время трюка, когда ей надо было лежать на сцене, пока кто-нибудь из зрителей не удостоверит подлинность ее состояния, она пробыла в нем слишком долго, чтобы вернуться самостоятельно.

– И? – спросил Кастенбаум.

Глаза Генри ушли в тень. Остался только голос.

– Она показала мне, как ей помочь, – сказал он. – Я сам могу следовать туда за ней.

Кастенбаум покачал головой: эта история начинала утомлять его.

– Погоди минутку, – сказал он. – Ты имеешь в виду, что тоже умираешь?

– Нет. Не думаю. Но я могу пойти за ней туда, куда там она уходит, и найти ее там. Не знаю, где и что это такое. Это вроде промежуточной области, и там она плывет, я вижу ее и мысленно зову: Марианна! Вот все, что я делаю. Мысленно зову. И как только я ее позову, она возвращается. Мы оба возвращаемся. Тогда-то мы и выходим из ящика.

*

Генри пошел в другую комнату взглянуть на Марианну – по понятной теперь причине, – и Кастенбаум нарушил твердое правило не-пить-до-полудня, налил себе стакан бурбона из стоявшей у Генри бутылки и залпом выпил. Дождался, когда спиртное ударит в голову, разгонит кровь в мозгах.

Генри появился, тихо притворив за собой дверь:

– Она в порядке.

– Не очень-то долго ты пробыл в ящике, – сказал Кастенбаум. – Не знаю, правда ли ты совершил короткое путешествие. Ну, ты понимаешь. В иной мир. – Он поддразнивал Генри или по крайней мере пытался.

Генри ничего не сказал в ответ, не улыбнулся – последние несколько недель он был так серьезен, – но посмотрел на стакан Кастенбаума и на бутылку рядом:

– Не рановато ли для тебя?

– Ты нарушил свое правило, а я – свое.

– Ясно. Что ж, пожалуй, я присоединюсь.

Но едва он наклонил бутылку над стаканом, в дверь постучали. Генри поставил бутылку.

– Я открою, – сказал Кастенбаум. – Почему ты не включишь свет? Тут тьма кромешная.

Генри включил лампу и встал позади Кастенбаума, который открывал дверь. Они увидели старика. Или человек казался стариком на первый взгляд.

Но когда Генри присмотрелся, он понял, что тот вряд ли намного старше его самого. На нем был старый костюм, пошитый много лет назад и на куда меньшую фигуру. Печальные покрасневшие глаза провалились в глазницы, словно хотели вовсе скрыться; обтягивавшая скулы кожа шелушилась и потрескалась от холода. Даже у бакенбард, казалось, не было сил расти; они обрамляли его лицо, как мелкая металлическая стружка. На всем нем как будто лежал какой-то легкий серый налет, тонкий слой пыли. Впервые за прошедший год Генри подумал об отце.

– Вы… Генри Уокер? – нервно спросил человек, склонив голову набок, как собака, ожидающая, что ее турнут.

– Нет, – ответил Кастенбаум со смешком и отступил в сторону.

– Я Генри Уокер, – сказал Генри.

– Маг? Генри Уокер Великий?

– Он самый.

Человек смотрел на Генри, и его глаза загорелись.

– Генри Великий, – повторил он и стоял, словно не зная, как приступить к делу, с каким пришел.

– Могу я вам чем-то помочь? – спросил Генри.

– Надеюсь, – сказал человек. – О господи, так надеюсь! – Он помолчал. – Я слыхал о том, что произошло вчера вечером. – После каждого слова он делал паузу, еще тяжело дыша после подъема пешком; лифт не работал, а этаж был далеко не первый. – Сам я там не был, к сожалению. Но слышал об этом. Читал в газетах, да к тому же все говорят о происшедшем, как вы, должно быть, знаете.

– Благодарю вас, – сказал Генри, хотя, наверное, лучше было бы ему промолчать.

Человек приблизил лицо к Генри и прошептал:

– Ведь это было чудо?

– Выглядело как чудо, – ответил Генри, – и это главное.

– Но оно же произошло? Чудо произошло?

– Что произошло, то произошло.

Человек взволновался еще больше, тяжело дышал, кивал головой. С безумным взором, с сумасшедшей улыбкой на лице он придвинулся еще ближе.

– Вы воскресили ее, – сказал он.

Генри оглянулся на Кастенбаума.

– Вы воскресили ее, ведь так?

– Так, – согласился Генри.

Человек наконец был как будто удовлетворен, словно услышал то, зачем пришел, и Генри надеялся, что теперь он повернется и уйдет. Но не тут-то было. Вместо этого он жестом пригласил кого-то, стоящего за углом, войти.

Там были еще двое. Один – крупный мужчина, которому Генри дал бы двадцать с небольшим, а другой – совсем еще мальчишка, худой и малорослый, с бледным лицом в оспинах. Они держали что-то, завернутое в старое рыжевато-коричневое одеяло, и едва Генри увидел сверток, он понял, что это такое. Понял и Кастенбаум.

Они положили тело на пол.

Старик опустился на колени и осторожно откинул одеяло. Глаза мертвой были открыты, каштановые волосы зачесаны назад, словно для того, чтобы представить ее в лучшем виде. Похоже, ее даже слегка подкрасили. Пальто на ней было застегнуто на все пуговицы. Приподнявшийся подол длинного голубого платья открывал лодыжки, и старик движением, полным нежности, поправил его.

– Прошлой ночью, – сказал он, мягко отводя с ее лба выбившуюся прядку. – Это случилось прошлой ночью. Мы ничего не могли поделать. Не могли получить лекарства – доктора у нас нет. Как не могли отправить в одно из этих чудесных мест, где, вы знаете, их лечат, – санатории, так они называются.

– Она…

– Чахотка, – сказал старик. – Туберкулез.

Генри опустился на колени, чтобы разглядеть ее. Он был ошеломлен. Насколько этот человек напоминал ему отца, настолько женщина напоминала ему мать и те дни, когда он смотрел в окно, как она умирает. Он словно вернулся в прошлое, когда был мальчишкой, а Ханна стояла рядом с ним, еще маленькая девочка.

– Пожалуйста, – сказал старик. – Я не могу заплатить вам, но мы будем вечно молиться за вас, а в Божьем мире ничто не может сравниться по силе с молитвой.

– Кроме вашего, – сказал мальчик. – Вашего могущества.

– Он прав, – подтвердил старик. – Кроме вашего могущества.

Кастенбаум стоял позади Генри и молчал, потрясенный.

– Верните ее, – взмолился старик. – Пожалуйста. Она мать мальчика. Посмотрите на него. Он слишком мал, чтобы остаться без матери. Она нужна ему. И всем нам. Она была всем для нас.

Семейство в благоговейном молчании ждало от Генри свершения чуда. Он же не шевелился. Не мог. Смотрел поочередно на каждого из них. Здоровенный парень беззвучно заплакал, слезы, как дождь, бежали по его лицу. Старик коснулся лица жены и смотрел в ее глаза, мальчик часто-часто моргал, готовясь заплакать, и ни на секунду не сводил глаз с Генри.

Генри отрицательно покачал головой. Попытался что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни слова. Ему нечего было сказать, нечего было совершать. Бросив последний взгляд на тело, лежавшее на полу, он ушел к себе и тихо прикрыл дверь.

Семейство ждало, не без надежды даже сейчас. Они думали, что это, вероятно, хороший знак. Часть магии, наверняка. Он ушел за волшебной палочкой, или за живой водой, или за хрустальным шаром – что там он использует для воскрешения мертвых. Они были уверены в этом.

Они ждали в полном молчании, неподвижные, как сама умершая.

Они ждали долго.

– Где он? – спросил старик. – Что он делает?

– Вам стоит уйти, – сказал Кастенбаум.

– Уйти? Но маг…

– Он не вернется.

Но это казалось совершенной бессмыслицей.

– Не вернется? Вы уверены?

Кастенбаум кивнул.

Старик взглянул на сына. Мальчик стоял на коленях возле матери и проводил пальцами по ее волосам: это он причесал ее так красиво.

– Понимаю, – проговорил старик, но было ясно, что он ничего не понимает, не может понять, как все так обернулось. Ничто больше не имело смысла. – Тогда не знаю, что делать. Нам оставить ее тут?

– Оставить ее? – переспросил Кастенбаум. – На полу? Посреди комнаты?

– На случай… на случай, если он передумает.

Но Кастенбаум покачал головой и крепко зажмурился. Он не мог выносить все это ни секундой дольше. Хотелось одного: выпить. Хотелось, чтобы эти люди наконец ушли и он мог бы глотнуть спиртного. Но они по-прежнему не двигались. Все происходило не так, как они себе это представляли: Кастенбаум скоро понял, что они чувствовали.

– Тогда что же нам делать? – спросил старик.

Кастенбаум посмотрел на нее, она показалась ему маленькой, жена старика, словно усохшей. Может, ее душа стояла рядом, тоже надеясь на чудо. Но теперь ушла.

– Она умерла, – сказал Кастенбаум. – Похороните ее.

*

Кастенбаум вернулся в свой офис, разлегся на холодном металлическом столе и уставился в потолок, украшенный следами протечек. До этого он никогда не смотрел наверх. Не отрывая глаз от потолка, выдвинул левой рукой верхний ящик и машинально достал бутылку скотча. Отхлебнул, сморщился и заговорил сам с собой, что временами случалось с ним.

– Марианна Ла Флёр живет так близко к смерти, как это только возможно для живой души. Она не больна; это ее естественное состояние. Она способна переходить из одного мира в другой так же легко, как из одной комнаты в другую. Куда она уходит? В своего рода неведомую область, и там плывет, плывет во тьме, и он может видеть ее там, и берет ее за руку, и тогда она возвращается. Тогда они выходят из ящика.

Он помолчал секунду, вникая в смысл этих слов, эха истории, рассказанной Генри, пока взбудораженный рассудок не усвоил его.

– Чушь.

Это была чушь. Генри пытался просто ошарашить его. Это был трюк. Что такое магия, как не трюки, причем трюки, выглядящие так, будто все по-настоящему, слишком хитроумные, чтобы вообще быть трюками. А что такое маг? Мошенник, и ничего больше. Парящая женщина – это сплошные проволоки, искусно натянутые, с U-образной перекладиной на одном конце для поднятия тяжести. Говорящая голова – система зеркал, поставленных под определенными углами. Это не магия – это геометрия! Это был, конечно, новый трюк, но вся история магии представляет собой новое, становящееся старым, причем очень быстро. В конце концов каждый станет исполнять номер «Умирающая девушка». Секрет трюка разгадают, и вскоре он перестанет поражать воображение.

Генри посчитал его за простака, так же как остальную публику. Это больно. Как если бы тупым скальпелем вскрывали грудную клетку. Ему был нужен – необходим – этот бизнес. Крайне необходим. Но еще больше – тайна, которую он скрывал от всех, кроме себя, – ему нужен был друг.

Он уснул в своем офисе и проспал до утра, когда его разбудил телефон.

*

Звонили из офиса Джейсона Толбота, хозяина «Вираго», что в Филадельфии. До Кастенбаума донесся прокуренный голос секретарши: «Мистер Толбот, мистер Кастенбаум на проводе». «Вираго» был важным местом. Для нью-йоркской прессы, добиравшейся на запад до Филадельфии, это был конечный пункт, а для филадельфийской – стартовая площадка, откуда она добиралась до Огайо, а там – кто знает? – мог открыться путь в мир.

– Благодарю, Миранда. – Толбот прочистил горло – он с утра просыпался с сигарой в зубах – и без всяких предисловий, даже не поздоровавшись, сказал: – Я читал «Таймс», Кастенбаум.

– Да, сэр. Недурный отзыв, по-моему.

– Недурный. – Или это прозвучало как вопрос: «Недурный отзыв?» – сразу не понял Кастенбаум. – Мне было не совсем понятно, что там произошло. Я надеялся, вы меня просветите на сей счет. Насколько могу понять, у вашего Генри Уокера есть ассистентка. Она умирает. Потом он возвращает ее к жизни. Конец представления. Так примерно?

– Да, сэр. Но только примерно. Представление потрясающее. Врачи из публики – настоящие врачи – поднимаются на сцену, осматривают ее и тут же объявляют, что она мертва. Потом она чудесным образом оживает. Ничего подобного публика еще не видела.

– Зрелище не для слабонервных, а? – захохотал Толбот.

Кастенбаум подавил зевок. Так рано просыпаться было не в его привычках.

– Извините?

Толбот взорвался. Кастенбауму пришлось отвести трубку от уха.

– Да кто захочет видеть такое представление?! – вопил он.

– Кто? – сказал Кастенбаум. – Кто? Здесь отбоя нет от желающих. Людям понравилось. Люди обожают магию. Только подавай.

– Я сам из таких, Кастенбаум. Обожаю магию. Исчезающие голуби. Парящие женщины. Метание ножей с завязанными глазами в это, как его…

– Колесо смерти, – подсказал Кастенбаум.

– Да, колесо смерти. Точно. Но настоящая смерть?! Кастенбаум, как пишет «Таймс», она не почти умирает. А умирает. По-настоящему. И вы хотите двадцать тысяч за такое удовольствие? Может, для Нью-Йорка такое и подошло бы, мистер Кастенбаум, но не для Филадельфии. Здешний народ не готов смотреть подобное. Я сам не готов.

– Мистер Толбот, пожалуйста…

– Он был героем войны, Кастенбаум. Допускаю, он использовал там свои способности. Чтобы победить Гитлера при помощи магических заклинаний или чего-то вроде – уж не знаю. Это его аудитория. Никакого колдовства с мертвой девушкой. Это кошмар, Кастенбаум! Меня это ужасает! Если он с этим собирается к нам, мы не можем его принять. Нет, сэр. Ни сейчас, ни впредь.

– Вы совершаете большую ошибку, мистер Толбот.

– Неужели? Я так не считаю.

В трубке щелкнуло, и воцарилась тишина. Но Кастенбаум еще долго не клал ее, прижимая к уху, пока подключившаяся телефонистка не поинтересовалась, не желает ли он сделать звонок.

*

После этого один за другим посыпались отказы. Нью-Хейвен, Бостон, Скрантон, Берлингтон, Ричмонд, Вашингтон… Каждый находил свою отговорку. В Бостоне причины были религиозного свойства («Думаю, это намек на то, что Христос был просто очередным фокусником»). В Нью-Хейвене – более приземленного: а если она не вернется к жизни, если что-то пойдет не так, что тогда? Что они будут делать с мертвой женщиной на руках? Кастенбаум пытался убедить их, что это всего лишь трюк, такой же, как любой другой, но, когда его просили раскрыть секрет, он вынужден был признаваться, что не знает, мол, проклятый закон магов и все такое. Ричмонд заявил, что номер просто неподходящий, ясный и простой. Не семейное зрелище, какое они ищут. А Скрантон – Скрантон сказал, что пока он не уберет девушку и не придумает что-нибудь более традиционное, патриотичное, они не желают его видеть. И точка.

До ланча он принял девятнадцать подобных отказов по телефону – это были все ангажементы, кроме одного. О последнем отказе сообщили телеграммой. Он прочитал ее, прикончил бутылку и подвел итог утру:

– Мне конец.

И он был прав.

*

К половине четвертого Кастенбаум был сильно пьян, очень, очень сильно, но еще сохранял остатки памяти, чтобы понимать, что пьян и что пьет давно, во всяком случае набрался серьезно и, возможно, вообще не делал перерывов со вчерашнего утра. Потом засомневался, что был по-настоящему трезв – хотя бы несколько минут – всю последнюю неделю и несколько недель до нее. Не плавал ли он, по сути, в легком алкогольном тумане все это время? Плавал. Да кто его знает?! Он уже фактически забыл, что значит не быть под парами, – в таком состоянии он находился, наверно, годами. Что объясняло всяческие глупости, которые он совершил во взрослой жизни, все его дурацкое честолюбие.

Благодаря бутылке.

С этим прозрением он отправился к Генри, дорогу к которому нашел бы, даже ничего не соображая.

*

– Ты пьян, – сказал Генри.

Кастенбаум улыбнулся, покачиваясь.

– Пьян? Действительно. Нагрузился под завязку. А ты чем оправдаешь свой вид?

Потому что Генри, по крайней мере на мутный взгляд Кастенбаума, сам выглядел не бог весть. Даже хуже, чем накануне. Изможденный и трясущийся, невыспавшийся, совершенно больной. В майке и черных вчерашних фрачных брюках, он был похож на уличного бродягу в неудачный день. Кастенбаум постарался не слишком задумываться об этом.

Он проковылял в комнату, снял воображаемую шляпу и с притворным удивлением огляделся.

– Она все спит? Или – прости Господи – умерла? Если последнее, я с радостью подожду, пока ты поймаешь ее. Соверши свое маленькое путешествие в преисподнюю. Не то там будет не протолкнуться от больших групп туристов и прочего сброда.

В отличие от Кастенбаума, Генри счел шутку несмешной. Кастенбаум же засмеялся, и смеялся долго. Потом замолчал и внимательней посмотрел на Генри. Лицо у того было хмурое и потерянное; вокруг глаз темные круги, как синяки, а белки красные, словно налиты кровью. Он мрачно высился над Кастенбаумом. Он и всегда был выше, но сейчас казался огромным, как дерево, и Кастенбаум не был уверен, отчего это ему так кажется: то ли оттого, что он так пьян, то ли оттого, что Генри так трезв. Вероятней все же, что виноват был алкоголь, которого он на этот раз влил в себя как никогда много.

– Что стряслось, Генри? Признавайся.

На лице Генри появилось слабое подобие улыбки.

– Мы с тобой два сапога пара, ты и я, – сказал он.

– Мне тоже приходила такая мысль.

Генри бесцельно расхаживал по гостиной и говорил:

– Ты нашел меня. Как раз когда я нуждался в том, чтобы меня нашли. Тебе и минуты не потребовалось, чтобы стать другом – моим другом. И, надеюсь, ты останешься им навсегда.

– Твои слова греют мне душу, Генри. Но больше это не так. Теперь Марианна всё для тебя. Попробуй возразить, и я скажу, что ты лжешь.

– Нет, ты прав. Теперь она всё для меня.

Кастенбаум подошел к бару и с нежностью посмотрел на графин со скотчем. Если допить что осталось, хуже не станет. Не поворачивая головы, он сказал:

– Это конец, Генри.

– Чему? Чему конец?

– Нам. Представлению. Всему. Нам отказали. Хочешь верь, хочешь не верь, никто не желает видеть, как Марианна умирает! По крайней мере никто не желает платить за привилегию показать у себя наш номер. Никто. Назови любое место, и я скажу: мы там не выступаем.

Обернувшись, он увидел, что новость не произвела на Генри никакого впечатления. Он не был ни потрясен, ни опечален. Казалось, он вообще перестал что-то чувствовать.

– Ну и хорошо, – ответил Генри. – Хорошо. Я и сам подумывал, что нужно кончать. Больше того, собирался сказать тебе об этом.

– В самом деле? И когда ты собирался сказать мне?

– Сегодня. Я уже давно это понял, но не хотел признаваться себе, что пора, не хотел верить. Но больше закрывать глаза на правду нельзя. Я… мы не можем продолжать. Каждый раз, когда я ловлю ее, она все дальше и дальше от меня. Когда-нибудь…

– Дай догадаюсь: ты не сможешь вернуть ее.

Генри кивнул.

– Есть еще кое-что, Эдди, о чем я не предполагал, когда мы начинали. Дело в ее спасении. Каждый раз, когда я погружаюсь туда, за ней, каждый раз я должен отдавать частицу собственной жизни. Это мой пропуск туда. С каждым разом я становлюсь все ближе к собственной смерти.

– Ты уже выглядишь как покойник, – сказал Кастенбаум.

– Знаю. Я должен остановиться. Ты должен мне помочь.

И, вопреки внутреннему чутью, никогда не обманывавшему его, Кастенбаум неожиданно воспрянул, он вновь обрел надежду. Надежда: он уже и не ждал, что она вернется к нему.

– Да! – воскликнул он. – Да! Об этом я и говорю! Я помогу тебе, чего бы это ни стоило. – Он хлопнул друга по спине. – Конечно! Мы можем вернуться к старым проверенным фокусам! К настоящей магии. Кроликам и чтению мыслей, и к… к…. Ты это имел в виду, правда? Я сейчас же всем раструблю. В конце концов, мы сможем возродить их, дать им новую жизнь.

Но Генри покачал головой:

– Я не могу взяться за другое представление. Не с Марианной, пока она в таком состоянии. Она очень… очень слаба. Она нуждается в моей заботе.

– Но я думал…

– Я обязан посвятить себя ей, если хочу иметь хоть какой-то шанс.

– Какой шанс ты имеешь в виду? Я тебя не понимаю, Генри.

– Удержать ее здесь.

– Но если она больна, ей нужен доктор. Настоящий доктор.

– Ты не понимаешь!

Генри крепко схватил его за плечи и встряхнул. Кастенбаум пытался освободиться, но не мог, – попытался потому, что впервые за время их знакомства по-настоящему испугался. Испугался Генри.

А Генри словно обезумел. Притянул Кастенбаума к себе, по-прежнему крепко держа его за плечи. Их тела соприкоснулись. Генри прошептал в ухо Кастенбауму:

– Ты не понимаешь. Не понимаешь, какие силы объединяются, чтобы уничтожить нас. Силы зла. Это не сказочки для воскресной школы, Эдди. Дьявол существует. Он реален. Он живет. И у него есть план. Я знаю его, потому что только тем и занимался всю жизнь, что изучал его, пытался понять. И, думаю, мне это удалось. Думаю, удалось.

Кастенбаум затаил дыхание. Перестал моргать. «Не шевелись, – мысленно сказал он себе. – Исчезни».

– Это очень просто, Кастенбаум. Его план. Первым он забирает слабейшего из нас. С этого он начинает. Это имеет смысл, как по-твоему? Слабейших из нас. Женщин. Слабую половину, правильно? Женщины – они слабые, потому что чувствуют так глубоко. И он этим пользуется, чтобы завладеть ими. А когда они умирают, сильные мужчины, как бы ни были они сильны, тоже становятся слабыми. И так по одному он заполучает всех нас. Всех нас. Пока мы не начинаем бороться с ним. Сопротивляться. Пока мы не скажем ему: «Нет. Нет, хватит».

– Хватит, – проговорил Кастенбаум тем же низким шепотом. – Хватит! Ну вот! Я сказал.

Генри отпустил его плечи и отступил на шаг.

– Я не могу умереть, Эдди. Время еще не пришло. У меня есть собственные планы. Вот почему мне нужна твоя помощь.

– Ну конечно, Генри, – сказал Кастенбаум, пятясь. – Можешь рассчитывать на меня.

Генри взял Кастенбаума за руку и отвел в ванную. Там они встали перед зеркалом и посмотрели на себя. Потом Генри открыл шкафчик и достал баночку черной, как вакса, краски. Открыл ее, взял кисточку и начал наносить краску себе на лицо, пока не покрыл его целиком, пока не стал черным, совершенно черным, и белки глаз сияли из этой черноты, как лучи света.

Кастенбаум не знал, на каком он свете. Что происходит? Он буквально онемел и не представлял, что сказал бы, если б мог.

– Дьявол всегда побеждает, – проговорил Генри тихим, напряженным, не своим голосом. Словно одержимый. – В конечном счете дьявол побеждает. Мы боремся с ним, потому что так и надо делать, но в итоге всегда проигрываем. Всегда. Поскольку благородство – истинное благородство – руководствуется законами, которые внутри нас, которым мы должны следовать, чтобы оставаться благородными. Зло же может позволить себе любые нечестные методы. Это борьба не по правилам. Но вместе, ты и я, возможно, сумеем что-то сделать. Не остановить его, нет, но хотя бы как-то помешать.

Кастенбаум попятился от Генри, пока не оказался в коридоре, потом дальше, назад в гостиную. Только там он почувствовал, что спасся, что теперь он в безопасности. Часто и глубоко дыша, он ждал, но Генри не последовал за ним, и через несколько минут стало ясно, что он вообще больше не появится. На глаза снова попался графин, и, чем дольше Кастенбаум смотрел на остатки скотча, тем заманчивей они ему казались. Он открыл графин и выпил ту малость, что в нем оставалась. Это было как отзвук чего-то прекрасного, как войти в комнату и услышать последние ноты песни.

*

Скольким сыновьям приходится уславливаться о дате, чтобы увидеться с собственным отцом? Если кто и был, кроме него, Кастенбаум о таких не слыхивал. Он представлял себе сыновей, которые могли в любое время ворваться в кабинет своего папаши, и тот был рад им. Но уже давно, когда, наверно, ему исполнилось лет десять, его отец перевел их отношения из, что называется, родственных в чисто деловые. Старший Кастенбаум теперь не был просто его отцом. Он стал будущим работодателем, а его сын – будущим служащим и как таковой должен был следовать правилам, которые определяют подобные отношения. Отец мог видеть его по четвергам в три часа. Завтра четверг. Есть еще время привести себя в порядок.

Сидя на одиноком стуле перед огромным отцовским столом красного дерева, Кастенбаум-младший описывал Кастенбауму-старшему цепочку событий, с неизбежностью приведших к полному провалу, связанному с Генри Уокером. Отец слушал безучастно, не проявляя ни малейшего интереса к объяснениям, даже когда сын рассказал о сути трюка Генри, настаивая на том, что это был вовсе не трюк. Для отца это был только бизнес.

Когда он закончил, отец кивнул:

– Жаль, Эдгар. Вначале вы так надеялись. Может, даже слишком. Но чем выше мы взбираемся, тем больнее падать.

– Знаю.

– Тише едешь, дальше будешь.

– Ты всегда так говоришь.

Последние слова были сказаны с легкой иронией, но отец уловил ее и обиделся.

– Да, я разочарован, – сказал он. – Нечего и говорить, как разочарован. – («Однако ж не мог не сказать», – подумал про себя сын.) – Я ожидал, что это твое приобщение к бизнесу покажет мне и всем в моей фирме, что ты не просто мой сын, а именно тот человек, который должен занять это кресло, когда я его освобожу. Не выношу кумовства. Это несправедливо по отношению к другим, кто усердно работает независимо от того, чью фамилию носит. Но я был бы неискренен, предполагая, что мне не следует продвигать тебя. Следует. Это поможет тебе занять мое место, но что ты будешь делать потом – вот что имеет значение.

– Знаю, – сказал его сын. – Знаю.

Отец снял трубку с небольшой медной подставки, набил табаком, раскурил и углубился в бесконечную задумчивость, устремив глаза к небесам, словно испрашивал совета у самого Господа Бога, поделиться которым тот мог немедленно.