Текст книги "Бывшие. Мне не больно (СИ)"

Автор книги: Даша Черничная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Глава 39. Я терпел, но сегодня я ухожу

Слава

Гостишка тут, конечно, атас. Но в последнее время меня так часто отправляют в командировки, что тело будто бы уже привыкло к совершенно бесчеловечным матрасам и подушкам.

Или всему виной тревога за Таню? Вчера перед сном мы пообщались немного, и я понял, что с матерью у нее не складывается. Можно подумать, это стало для меня сюрпризом.

Я вообще не хотел, чтобы она возвращалась домой, но… Это ее дом, ее семья, ее мать, хоть и такая… неправильная.

Быстро собираюсь и заезжаю за Таней. Мы договорились вместе съездить к бабушке в больницу и проведать ее, но, когда мы приезжаем, ее отдают нам на поруки вместе с выпиской.

– А как вы хотели, – разводит руками главврач, – положительная динамика налицо, теперь лечение в рамках домашнего режима.

Помогаю Маргарите Львовне усесться, везу домой.

Дома на пороге нас встречает мать Тани. Ошарашенно смотрит на нашу компашку. В глазах пепел. У-ух, злюка какая!

– Я не поняла! А это еще что такое? – окидывает нас исключительно неприязненным взглядом.

– Это я. Мать твоя, – выдает Львовна.

Не сдерживаясь, прыскаю в кулак. Ангелина Викторовна кидает на меня уничижительный взгляд. Бля, ну хочется поднять руки и сдаться, лишь бы она перестала плеваться ядом. Ну реально, ее саму не задолбало это?

– Мама, почему ты дома? Ты же должна лежать в больнице! – переводит взгляд на Таню: —Татьяна, это что за произвол? Как ты посмела увезти бабушку из больницы?! Ей предписан покой!

Ой, блин, ну уймите ее кто-нибудь, реально. Аж в ушах звон стоит.

– Вот именно, мама, покой, – произносит спокойно Таня и помогает бабушке присесть на табурет. – А ты сиреной тут верещишь. Бабушку выписали. Выписка в сумке, если не веришь, сама посмотри, – с вызовом.

Быть не может! Мать реально лезет в сумку и достает оттуда лист, сложенный вдвое. Внимательно читает, хмуро смотрит на свою дочь. Таня вызывающе приподнимает бровь:

– Все? Паранойя закончилась?

– Ты как со мной разговариваешь?! – находится тут же.

Сжимаю кулаки. Бля, ну не бить же ее? Хотя очень хочется заткнуть. Таня, сцепив зубы, смотрит на мать, та пытается испепелить собственную дочь взглядом. Маргарита Львовна тяжело вздыхает на табурете.

– Ты с ума сошла, Гелька? Совсем плохая стала, да? Таня – дочь твоя, а не враг!

– Ну, не знаю, мама, – кривится та. – Как только Татьяна появляется на пороге, так тебе сразу плохо становится. Придумывает глупости какие-то, лишь бы внимание привлечь к себе, а для тебя потом все больницей заканчивается.

Я знаю, это как пощечина для Тани. Незамедлительно придвигаюсь ближе к ней и нахожу ее руку. Сжимаю ледяную ладонь, пожалуй, слишком крепко, но зато так я уверен: она почувствует меня.

Поворачивается. Смотрит на меня красными глазами.

Я здесь детка, рядом. Хочешь, уйдем? Снова пойдем на речку? Будем плавать до ночи, загорать. Я напомню тебе, как могу любить, ты же, наверное, забыла, да? Или пошли на холм, будем провожать закат и целоваться. Не хочешь – так давай рванем на море?

Найдем безлюдный пляж и будем купаться голышом, а после я стану слизывать соленые капли с твоей кожи и напоминать тебе о том, какая ты прекрасная, самая лучшая на свете девочка. Только прошу, не слушай свою мать, все, что она говорит, не стоит ни одной твоей слезинки!

– Еще и этого с собой привезла! Наркоманов не было? Или ты последнего алкоголика выцепила?

Бр-р, токсик. Насрать на ее слова, у дамочки явно проблемы с крышей, подлатать бы. А еще лучше снести ее нахер, чтобы не текла.

Вижу, как у Тани дергается глаз. Она оборачивается к матери и тихо, но уверенно произносит:

– Заткнись.

– Что? – переспрашивает та.

– Я сказала: заткнись! – кричит.

Вау! Моя девочка!

– Да как ты!.. – уходит в ультразвук.

Даже замахивается, но я успеваю задвинуть рыжую себе за спину.

– Геля! – произносит бабуля сдавленно.

Заебись у нее доча, что уж тут скажешь. Матушке херово, а она решила потешить своих демонов.

– Геля, сходи к Кузьминичне, – голос совсем слабый.

Таня присаживается рядом с бабушкой, гладит по руке.

– Не пойду я к этой ведьме, – фыркает мать. – Еще чего!

– Сходи, я сказала! Она настой для меня должна была сделать, – бабушка трет голову. – Уходи.

– Да ну вас! – произносит Ангелина Викторовна обиженно и срывается.

Пробегает мимо меня и спецом толкает в плечо. Ой, бля. Закатываю глаза. Маразм такой.

Надо Татьяну увозить отсюда. Маргариту Львовну, кстати, от неадекватной дамочки тоже неплохо было увезти. Эта баба – отрава. Таня уходит из комнаты, чтобы отнести вещи, и мы остаемся с бабулей вдвоем.

– Маргарита Львовна, а вы давно были в городе? – спрашиваю наигранно весело. – Не хотите перебраться к нам? А то там Василий подолгу один скучает и ссыт мне в тапки от этой скуки. Да и медицина получше.

Бабушка устало улыбается и говорит тихо:

– Не оставлю ее.

– У вас противоядия столько нет.

– У меня иммунитет.

– Она не имеет права так разговаривать.

– Она наказывает саму себя.

– Мне показалось, что она наказывает кого угодно, но только не себя.

– Не тебе судить.

– Может и так, – чешу отросшую щетину на подбородке. – Только вот вывозить все это вы сколько еще сможете?

– Она со мной по-другому разговаривает, – вздыхает горько. – Это в нее при Нюшеньке черти вселяются.

– Никто в нее не вселяется. Она просто ненавидит собственную дочь. Не стоит оправдывать ее злость нашествием нечисти.

Маргарита Львовна поднимает на меня бесцветный взгляд:

– Она дочь моя. Кровь моя, хоть и отравленная. Оставлю ее одну – пропадет. А у Танюши теперь ты есть. Защитишь?

– И глотку перегрызу за нее.

Кивает:

– И на том спасибо.

Глава 40. Сдавайся

Слава

– Не слушай ее, – переплетаю Танины пальцы со своими и тяну ее за собой.

Так как я сорвался сюда неожиданно и даже не заезжал домой, у меня образовалась заминка в работе. Некритичная, но тем не менее. Теперь мне необходимо позвонить отцу или Роману и передать дела на пару дней вперед, потому что я не могу бросить Таню в одиночестве. Она тут, в этом серпентарии, совсем упадет духом.

С сетью тут по-прежнему беда, вышку так и не починили. Поэтому прямо сейчас мы пробираемся через высокую полевую траву на самый верх холма.

Таню потянул за собой специально – чем меньше времени она проведет в обществе своей припадочной матери, тем здоровее будет.

– Я не слушаю, – упертая девочка.

Врет, конечно. Такое не слушать невозможно.

– Она не имеет права так с тобой разговаривать, – качаю головой и утягиваю рыжую еще выше.

– Она мать, – Таня понуро пожимает плечами.

– Мать не та, которая родила, – несу я, и девушка замирает.

Смотрит на меня встревоженно:

– Что ты такое говоришь?

Прикусываю язык. Что бы ни говорила Таня – свою мать она любит. Вспоминаю наказ моей матери: не влезать и просто любить.

Блять, ну как не влезать-то? Молча смотреть, как ее мамашка вытирает о Таню ноги? Задвигаю свои хотелки и гонор подальше:

– Прости, – сдаюсь. – Я не имею право вмешиваться.

Замираем. Рыжая молча разглядывает меня, будто переводит сказанное с незнакомого языка, а после обезоруживает меня:

– За меня никто никогда не переживал. – Подходит ближе, кладет руки мне на грудь, сминает в кулаке футболку, поднимает зеленые ведьминские глаза и прожигает взглядом: – Ты вмешивайся, Слав. Пожалуйста. Кроме тебя – больше некому.

И льнет ко мне сама. Обвивает меня руками, как канатами, и я вообще теряю связь с реальностью. Ноги подкашиваются, я валюсь в высокую траву. Таня приземляется сверху, утыкаясь носом мне в шею.

Сознательно не целую ее. Пусть сама делает первый шаг. До трясучки хочется от нее инициативы. Ей надо договориться с самой собой, потому что для меня и так все ясно-понятно.

Таня гладит меня по колючим щекам, ласкает взглядом, а у меня внутри трясется все, как будто я снова пацан, который вот-вот должен впервые поцеловать девчонку.

Пока рыжая наглаживает меня, я неконтролируемо прижимаю ее к себе за талию, вдавливая в себя.

Будто издеваясь надо мной, Таня медленно опускает голову и целует. Нежно ведет мягкими губами, дразнится. Срываюсь, переворачиваю девушку на спину и сминаю ее губы. Грубее, чем нужно, но она, кажется, не против, а я уже не могу остановиться и пру как танк.

Зацеловываю ее лицо, шею. Оттягиваю вниз лямку сарафана, бесстыдно оголяя грудь. Легонько кусаю нежную кожу. Таня вскрикивает.

В небе с криком пролетает стая птиц, а мы сходим с ума, целуемся так, будто боимся, что нас разлучат.

Здесь дикое место, нет ни души. Только я, она и высокие полевые цветы, в которых мы тонем, как в море.

Таня нескромно разводит ноги, подол короткого сарафана поднимается, оголяя белые трусики. Чистенькая моя девочка. Нагло располагаюсь меж ее бедер и расстегиваю молнию на джинсах, потому что раскаленный член начинает болеть, стянутый тисками плотной ткани.

– Сдавайся, – шепчу ей и кусаю за нижнюю губу.

– Уже давно, – смеясь, шепчет мне в ответ. – С потрохами. Неужели не видишь?

Рыжая тянет ткать моей футболки вверх, снимает и откидывает в сторону. Сжимает меня бедрами и толкает. Поддаюсь ей, переворачиваюсь на спину, и Таня оседлает меня.

Рыжие волосы красивой волной ложатся на ее плечи, покрытые веснушками. В бесстыдно растрепанных волосах торчат травинки, в зеленых глазах горит бесноватый огонь. Таня облизывает алые, пухлые, зацелованные и затертые от моей колючей щетины губы и закусывает нижнюю, сверкая белыми зубками. Стреляет в меня глазками. М-м-м, малышка хочет поиграть? Давай, моя госпожа, будь моей доминантой! Я весь твой.

Оголенная грудь с торчащими сосками призывно двигается. Ар-р-р! Сарафан смят на талии. Все так остро-вкусно, что даже колючая трава, впивающаяся в спину, только еще больше распаляет жар, возбуждая.

Порывы ветра заставляют шевелиться высокую траву, и в этом шелесте мне чудятся слова о любви и о чем-то большем. Хотя губы Тани не двигаются, они растянуты в легкой, немного нахальной улыбке, но глаза разговаривают, и вот в них можно прочитать так много всего, что тешит мое мужское самолюбие.

Но самое главное – это то, что она может быть со мной самой собой. Вот так сидеть на мне, полуголая посреди гребенного поля, и не думать вообще ни о чем.

Перехватывает мои запястья и поднимает их. Шутливо-серьезно произносит:

– Руки вверх! Вы окружены. Сопротивление бесполезно.

– А-р-р, – рычу и улыбаюсь, как пьяный. – Я весь твой. Дурак я, что ли? Сопротивляться? Когда тут такая властительница.

Опускается и кусает меня за губу, шипит:

– Ты так много болтаешь, – и целует, не давая вымолвить ни слова.

Да какие слова? Я стек в собственные трусы, умер, но уже готов воскреснуть.

Член трется о ее трусики, и я чувствую, что взорвусь сейчас без проникновения. Реально как пацан, который не может контролировать свое возбуждение. Потому что – ну какой контроль? Тут родео на всех скоростях, спасайся кто может.

Таня прокладывает дорожки из поцелуев по моей груди, спешно спускает джинсы вместе с трусами, оголяя член. Смотрит на него с азартом. Ну же, девочка, давай. Не стесняйся. Мы оба с ним твои вассалы.

И она, стрельнув в меня глазами, опускается. Вбирает член в горячий влажный ротик.

– Ох ты ж черт, – шиплю.

Голова идет кругом. Откидываюсь на траву и прикрываю глаза, кайфуя. Все это так пронзительно, так жарко, что я горю ярким пламенем.

В какой-то момент не сдерживаюсь и тяну рыжую на себя, помогаю варварски сорвать с нее белье и усаживаю на себя. Сразу. До упора.

Таня вскрикивает и тут же начинает двигаться на мне. Это не родео, нет. Это гребаный безумный танец. Притягиваю ее к себе за затылок и целую, просовываю язык в ее покладистый ротик и трахаю ее им.

Отрываемся как беспредельщики, и никто нам не посмеет сейчас запретить любить друг друга. На пике Таня вскрикивает и ложится на меня, а я изливаюсь в нее – вообще без сил выйти.

Дышим, смеемся, целуемся. Помогаем друг другу одеться. Мы усталые, бесстыдные, с красными засосами, мятой одеждой и травой в волосах.

Это больше чем любовь. Это небо.

Глава 41. Скажи, зачем нужны слова – они жестоки

Таня

Вот уже два дня мать всячески избегает меня. Не разговаривает, стоит только мне зайти в комнату – сбегает. Сегодня утром Славе пришлось уехать, но он обещал забрать меня завтра вечером. Именно поэтому весь день я хожу в прекрасном настроении, которое не может испортить даже кислая мина матери.

Я буквально порхаю, бабочки внутри расправляют крылья и взлетают. Внизу живота разливается приятное тепло. Тот секс в поле – вообще нечто. Я заливаюсь краской до самых ушей, едва только вспоминаю нас.

После нашей близости я совершенно оторвалась от реальности. Мы настолько расслабились и забили со Славой на все, что я даже ночевала с ним в гостинице. Плевать на мать и на пересуды. Хотя какие тут могут быть пересуды, если мы со Славой вместе?

Весь день матери нет дома. Бабуля хочет, но, видно, остерегается поднимать интересующую ее тему, лишь бросает на меня жалостливые взгляды.

– Ну спроси уже что ли, бабуль, – стараюсь говорить спокойно, но голос все равно дрожит.

Не хочу я ворошить то прошлое, ну правда.

Отставляю чашку с недопитым чаем и разворачиваю конфету, закидываю ее в рот. Может, хоть так получится вытравить горечь?

– Нюшенька, все ты знаешь. Что покоя не дает мне.

– Рассказывать нечего, бабуль. Уже нечего. Я была молода, одинока, брошена, растеряна и испугана.

Рассказываю ей сжатую безэмоциональную версию произошедшего. Тем не менее бабуля все равно тихонько плачет. Подсаживаюсь ближе и обнимаю ее.

– Все хорошо уже, бабуль. То уже в прошлом.

– Кто он, Нюшенька? Отец ребенка кто?

– Слава, – отвечаю со вздохом.

– Слава? – хватается за сердце. – Твой Слава?

И снова короткий рассказ. Вдогонку заверяю, что верю ему. Доказал он уже. И не раз. И то, что раскаивается, и что винит себя, и что не помнит. Сейчас рядом со мной уверенный в себе, цельный мужчина, на которого можно положиться. От которого, как бы это ни звучало странно, хочется детей.

Я тихонько вздыхаю, бабушка успокаивается в моих объятиях. В этот момент в дом заходит мать, которая наконец-то ушла от соседки, потому что время уже позднее.

Окидывает нас недовольным взглядом и поджимает губы:

– И после этого меня винят в несдержанности? А как можно сдерживаться, когда стоит этой… – ну давай! обзови меня! но нет: – появиться, и ты, мама, снова с давлением, головной болью и ноющим сердцем.

«Оно у нее хотя бы есть. В отличие от тебя», – прикусываю язык. Молчу. Не ради нее, ради бабушки. Кто-то же должен быть адекватным из нас двоих?

– Нормально со мной все, – отвечает ба бодро. – Вот поговорила с внучкой, выяснила, что у нее все хорошо, и сердце теперь на месте.

Мать фыркает, разувается и шагает через кухню. Проходя мимо меня, задевает плечом. Ненарочно, ага.

– Да что с ней будет, – произносит жестко. – Она вон на свою голову ищет – весь поселок обсуждает ее распутство.

– А по-моему, одна ты меня осуждаешь и обсуждаешь тоже, – не сдерживаюсь.

– Кто-то же должен? – хмыкает высокомерно. – А то ты так начнешь нашим алкашам давать. У нас их мно-о-ого.

Отпивает воды из стакана и смотрит на меня презрительно.

Встаю, отбираю стакан и выплескиваю воду матери в лицо. Тут же поднимаю руку и залепляю ей пощечину. Не больно, скорее унизительно.

Я достаточно долго терпела. Мать. Мать. Мать. Была ли она хоть раз мне матерью? Настоящей мамой, которая обнимает своими горячими руками, защищает от всего мира. Обещает счастье, дарует ласку и тепло. Поет нежные песни, рассказывает наивные сказки.

Нет.

– Охладись, – говорю ей.

Голос хрипит. Я бы заплакала, но она растопчет меня, увидев слезы. Ожидаемо мать молчит, просто как рыба открывает и закрывает рот, хватая воздух.

Подхожу к бабушке и помогаю ей подняться, отвожу в спальню.

– Прости, – вздыхаю.

– Не извиняйся. Я все понимаю. Ты и так долго терпела, – гладит она меня по волосам. – Это ты прости меня.

– За что? – удивляюсь.

– За то, что защитить не получается. Видит бог, я не хотела такого для тебя. Ну что мне сделать, скажи? – плачет.

А я наоборот улыбаясь и вытираю ее слезы:

– Как что? Выздоравливать. Это будет самый лучший подарок.

Ночь сплю отвратительно. Поднимаюсь еще до рассвета. Умываюсь и возвращаюсь к себе в комнату, переодеваюсь в легкие брючки и топ. Зависаю с телефоном в руке. Пишу Славе сообщение. Какие-то нежные глупости о том, что скучаю и очень жду его.

Сижу в тишине, наблюдая в окно рассвет.

Неожиданно слышу шум в коридоре и тихонько выглядываю из комнаты. Вижу силуэт матери. Она проходит в комнату к бабушке и прикрывает за собой дверь. Та закрывается неплотно, оставляя щель.

Прохожу по коридору и беру с небольшого столика три баночки, которые мама принесла от Кузьминичны. В них была какая-то настойка, но бабушка ее выпила, теперь баночки надо вернуть.

Вообще бабушка сказала это сделать маме, но та проигнорировала. Она почему-то ужасно боится местную ворожею. Перехватываю стекляшки поудобнее и уже собираюсь отнести их на кухню, когда слышу разговор.

– Как долго это будет продолжаться? – тихо спрашивает бабушка.

– Что именно?

– Твоя ненависть к собственной дочери, – бабушкин голос ломается, ей нелегко произносить это вслух. – Раньше ты была более сдержанной и не позволяла себе опускать до подобных низостей.

– Закончилась моя терпелка, мам, – мать горько вздыхает.

– Она же дочь твоя. Единственная. Пусть нежданная, но… твоя! И посмотри, какая чудесная девочка из нее вышла. Умница, красавица, добрая, искренняя. Как можно не любить ее?

– Ты мне лучше скажи, как можно ее полюбить? – Меня будто режут. – Ведь я тебе тогда говорила, просила! – мамин голос срывается. – В ногах у тебя валялась и просила помочь мне сделать аборт! Не нужна она мне была никогда. Как напоминание о том, какая жалкая и никчемная у меня жизнь. Это ты заставила меня ее родить! А она, как будто в насмешку, родилась точной копией отца. Такая же ржавая, как и он. И воспитывать ее я тоже не вызывалась. Ты хотела ее, вот и не жди от меня тепла, ведь она не была нужна мне.

Слова как хлесткие удары, будто меня лупят кнутом, не щадя тела. Разве могут слова так больно ранить?

– Я дала тебе выбор, глупая ты женщина! – бабушкин голос звучит твердо. – Я дала тебе то, что ты не смогла дать своей дочери. А так, может, родила бы Таня и ты бы смогла восполнить на ее ребенке того, что недодала девочке. Но… Где ты была, когда она нуждалась в тебе?! У тебя был выбор: рожать или нет. А ей ты выбора не оставила.

– Не принимай ее слова за чистую монету, – мать старается говорить спокойно, но голос все равно дрожит.

– Ты же сама понимаешь, что она не врет. Совесть тебя не мучает?

– Если она и должна кого-то мучать, то ее, а не меня!

Мне кажется, я умираю. Будто попала под каток. У меня болит все. Душа, каждый орган и часть тела. Меня сковывает железом, и одна из баночек падает вниз, разбивается на мелкие осколки. Смотрю на битое стекло, на то, как оно красиво, будто слезами застилает пол.

Дверь распахивается, и наши с мамой глаза встречаются. Впервые в жизни я вижу в них что-то новое. Сокрушение.

– Таня, – произносит на выдохе.

Разворачиваюсь и выбегаю из дома.

Глава 42. Я хочу улететь, чтобы высоко и вниз не смотреть

Таня

Вылетаю из дома и несусь куда глаза глядят. Картинки перед глазами размываются, я не чувствую своего тела. Чисто на инстинктах добираюсь до пруда. Падаю на землю и опираюсь о ствол березы, на которую не так давно завязывала ленты.

Подтягиваю к груди колени и смотрю прямо перед собой, но не вижу ничего вокруг. В голове звучит голос матери. Так много ненависти и злобы. А в чем моя вина? В том, что я решила появиться на этот свет? Меня же никто не спрашивал.

Господи, неужели, родив того ребенка, я стала бы такой же, озлобленной на весь мир и собственного ребенка? Смогла бы я испытывать к маленькому подобный спектр эмоций?

– Нет, – произношу вслух уверенно и повторяю: – Нет.

Я полюбила этого малыша, едва узнала, что беременна. Если бы у меня был хоть один, самый маленький шанс на то, что получится его поднять, – я бы его оставила.

Эта утрата стала для меня непрекращающейся ни на миг, ни на минуту болью. Мне так хотелось его оставить… даровать ему жизнь. Я бы любила его и отдала последнее ради него.

В ненависти, в которой варится мать, виновата только она сама. Не зависит это от готовности к материнству. Жизнь часто подкидывает нам трудности, к которым мы порой вообще не готовы. Тем не менее мы справляемся, приспосабливаемся. Учимся на ходу. Нет моей вины в том, что она решила окружить себя желчью вместо того, чтобы стать нормальной матерью.

Сижу какое-то время, успокаиваясь. Неожиданно все становится на свои места. Объяснения ее поведению находятся сами собой. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что мне сейчас даже жаль мать.

Столько лет она растит в себе ярость, даже не пытаясь жить нормальной жизнью. А она ведь еще молодая. Ей немногим больше сорока. Даже родить еще можно и попытаться исправить свои ошибки на другом, более желанном ребенке.

Грусть уходит, оставляя после себя выжженное поле и пустоту. Я уже могу дышать. Пусть и не полной грудью, но это поправимо. Приходит четкое осознание того, что теперь для счастливой жизни мне больше не нужно искать материнского одобрения.

Отделиться от нее, пожалуй, будет лучшим решением.

Быстро моргаю и навожу фокус. Рассматриваю спокойную водную гладь и движение камыша от легкого ветра. Сколько я тут просидела? Понятия не имею. Телефон остался в доме, часов со мной нет. По ощущениям и жаре сейчас время будто бы близится к полудню.

Поднимаюсь на ноги и только в этот момент замечаю в руках две стеклянные баночки. Нужно отнести их Кузьминичне. В отличие от матери, я не боюсь эту женщину.

Из них двоих мать гораздо страшнее из-за своих слов и мыслей.

Дорога до дома старухи проходит быстро. Возле калитки замираю. Заходить внутрь без спроса как-то боязно. Беру с земли камушек и стучу им по железу:

– Есть кто дома? Кузьминична? – зову ее.

Из дома выходит женщина, замирает на пороге, щурится, будто разглядывая меня, и машет рукой.

Прохожу внутрь.

– Здравствуйте, – говорю вежливо.

Кузьминична снова лишь кивает вместо приветствия. Протягиваю ладонь, в которой лежат две склянки.

– Это вам бабушка передала. Одна баночка разбилась. Простите, – поджимаю губы.

Вместо того, чтобы забрать у меня склянки и отправить восвояси, старуха говорит:

– Проходи.

Голос хриплый, старческий, но, тем не менее достаточно сильный.

Послушно, как марионетка, захожу в дом. Удивительно, но, несмотря на то что на улице уже почти два месяца стоит устойчивая жара, в доме у Кузьминичны прохладно. Домик старый, даже очень, и я оглядываюсь в поисках кондиционера, только его нет.

Немного ежусь и переминаюсь с ноги на ногу.

– Садись, – женщина указывает на стул, на котором я уже сидела раньше.

Послушно опускаюсь на него.

Кузьминична достает небольшую коробочку, ставит ее на стол. Придвигает ко мне вторую табуретку.

– Клади сюда ногу.

Непонимающе смотрю на старушку, а та играет бровями, мол, давай. Опускаю взгляд на свои ноги и вижу между пальцев запекшуюся кровь. Ахаю и рассматриваю ступню. На ней несколько порезов. Неглубоких, но обработать не помешало бы.

Сама не заметила, как порезалась об осколки. Видимо, я была на адреналине, раз, когда при входе обувалась в шлепки, не почувствовала ничего.

Кладу ногу, и Кузьминична садится на стул напротив меня. Достает из коробочки вату, перекись и обрабатывает мне рану. Начинаю тихо смеяться и закрываю руками лицо. Все боятся эту ворожею, думают, она тут какие-то вудуистские обряды проводит. А она обычная старушка, которая даже имеет стандартный набор лекарств. Вон там лежит и обезболивающее, и таблетки от давления, и пастилки для горла. Даже противовирусное есть.

– Простите, что-то я не в себе, – стараюсь остановить смех. – Просто все в деревне представляют, будто у вас тут настоящий лекарский склеп. А у вас вон даже лекарства обычные.

Улыбается:

– Зокардис помогает быстрее каркаде.

Кузьминична обрабатывает рану и перевязывает бинтом ногу.

– Спасибо вам, – благодарю женщину и собираюсь встать.

– Сиди, – останавливает меня.

Отворачивается к плите и колдует, что-то варит. Подсыпает травы. Дует. Опять будет давать мне пить? Я вроде не просила, да и домой, наверное, пора.

Ставит на стол чашку, над которой клубится пар. Пахнет от нее, кстати, очень даже приятно. Мятой будто бы. А еще малиной.

– Что это? – удивляюсь.

– Пей, – как всегда, коротко. – Тебе полезно будет.

Запах действительно очень ароматный, поэтому я не сопротивляюсь. Не спеша пью чай, который оказывается сладким.

– Это мед, – поясняет Кузьминична, хотя я не задаю вопросов.

Допиваю до конца и отставляю чашку.

– Пересядь на топчан, – указывает подбородком на деревянное сооружение с матрасом, стоящее у стены.

Без вопросов пересаживаюсь. Внутри становится так тепло-тепло. Как будто на улице стужа, а меня укрыли теплым одеялом и согрели. На душе сразу спокойно и хорошо. Не остается никаких вопросов. Тиски, сковывающие грудь, опадают и превращаются в пыль. Вдыхаю полной грудью.

Кузьминична садится рядом со мной, берет мою руку в свою и переворачивает ладонью вверх. Проводит желтым ногтем по линии на ладони. Крутит ее, сгибает.

А у меня словно отнимается язык. Безвольно наблюдаю за всем со стороны. Неожиданно старуха накрывает мою руку своей и поднимает на меня глаза.

И чудится мне, что они становятся белыми, как снег на заре. И смотрит она будто слепо, сквозь меня, но туда, где я была когда-то.

– Он бы не выжил, – произносит отрешенно.

Моргаю, пытаясь переварить ее слова и их смысл.

– Гре-е-ех на душу взяла, – переходит на шепот, от которого по телу бегут мурашки. – Замолишь.

Гладит меня по ладошке, будто успокаивает маленького ребенка.

– Не судьба ему была родиться. Разрыв вижу. Ушел бы он от тебя, Таня. Если бы не ты, он бы все равно не родился. Не суждено ему было прийти в этот мир. По крайней мере, не сейчас. Его время настанет, но не скоро и не у тебя. Так что ты не вини себя. Молись, проси прощения, но вины хватит.

Сглатываю, чувствую, как по лицу текут горячие слезы.

– И у тебя, девочка, разрыв идет, – поднимает руку и кладет мне в область сердца, заглядывает белесыми глазами в мои, будто в мозг щупальца запускает: – Она хотела выкидыша. В бане парилась, когда беременная была. Со стола прыгала. Тяжелое поднимала.

Трясет. Дышу через раз.

– Но ты сильная, выжила. Сильнее нее. Даже сильнее бабушки своей. Самая сильная в роду. И счастья у тебя будет много, потому что суженого своего ты нашла, – тянет руку к моему животу, прикладывает. Контакт кожа к коже обжигает. – Понесешь от него. Скоро. Она уже с вами. Девочка. Совсем немного времени пройдет, и будут еще дети. Всех вижу, ждут своего часа они.

Всхлипываю, выдыхаю, расслабляюсь. Глаза закрываются сами собой. Но перед этим слышу:

– Мужчина твой тоже настрадался. Теперь только вместе, порознь никак. Любит тебя. Пойдет за тобой и в огонь, и в воду, но что лучше – не даст упасть ни туда, ни туда. Оберег твой. И ты его береги. А теперь спи…

Укладывает меня на мягкую перину и закрывает мои глаза.

Глава 43. И за руку тебя, милый мой, заберу я с собой

Слава

– Где Таня? – спрашиваю у Маргариты Львовны, которая сидит за столом в кухне и глядит в одну точку.

В помещении пахнет сердечными каплями. Судя по тому, как бабушка слепо смотрит перед собой, – что-то произошло.

– Не знаю, – тихо отвечает она и тяжело вздыхает.

Подхожу ближе, сажусь на корточки:

– Вам плохо? Отвезти в больницу?

– Нет, – качает головой и впервые поднимает на меня глаза. – Нюшенька… она услышала наш разговор с Гелей. Плохое мы говорили. Вот она и убежала. И Геля тоже ушла.

И снова отводит взгляд и смотрит заторможенно.

– Может, все-таки в больницу?

Бля, че делать-то? Кого первым спасать?

– Ты лучше Танюшу найди.

В этот момент у Маргариты Львовны звонит телефон. Она отвечает на вызов, разговаривает недолго и потом обращается ко мне:

– Слав, сходи к Кузьминичне, Таня у нее.

– А вы?

– Я буду ждать вас тут, – произносит уже бодрее. – А теперь иди. Вниз по улице, последний дом. Он приметный, ты разберешься.

Киваю. Решаю, что лучше поехать на тачке, – неизвестно, где этот «последний дом». Останавливаюсь возле впечатляющего домишки. Старый, вокруг куча вековых деревьев. Стоит обособленно.

На крыльцо выходит женщина – видимо, она и есть та самая Кузьминична. Машет мне рукой, я открываю калитку, захожу. Местечко, конечно, атас. Пальцы моментально леденеют, и волосы на загривке начинают шевелиться.

– Приехал? – заглядывает мне в глаза.

Кто она тут? Местная сумасшедшая или деревенская ведьма? Уж больно колоритно все смотрится. И дом этот, и сама женщина.

– Приехал.

– Проходи в дом. Таня вот-вот проснется.

– А почему она спит у вас? – хмурюсь.

На часах пять вечера. Не поздновато то ли для сна?

– Потому что ей больше негде спокойно выспаться. А ей это нужно, понимаешь?

Вроде как понимаю, но есть ощущение, что эта самая Кузьминична говорит о нечто большем.

– Наверное, – пожимаю плечами.

– Значит, позже поймешь.

Прохожу в дом и сразу попадаю в небольшую кухню. Недалеко от стола стоит топчан, на котором спит Таня. Так сладенько, сложив ладошки и приоткрыв ротик.

Протягиваю руку и глажу ее по голове, на моем лице неконтролируемо расцветает улыбка. Осматриваю ее, и, когда вижу перемотанную ногу, улыбка меркнет.

– Что у нее с ногой? – оборачиваюсь к женщине, которая сидит на стуле и внимательно следит за мной.

– Наступила на стекло и поранилась. Не переживай, ничего страшного.

Продолжаю гладить рыжую. Ее ресницы начинают трепетать, она открывает сонные глазки. Смотрит на меня, растягивает губы в ласковой улыбке и сладенько потягивается.

Мр-р-р, кошечка моя, девочка красивая.

– Ну привет, – улыбаюсь, как дебил, ловя остатки ее неги.

– Привет, – отвечает ото сна хрипло.

Моргает, наводит фокус, потом, будто вспоминая, где находится, садится резко, и улыбка пропадает из ее глаз.

– Что ты тут делаешь? – спрашивает шокированно.

– Приехал за тобой. Поехали домой, Танюш?

Протягиваю ей руку, рыжая вкладывает в нее свою ладонь.

– Идите, – кивает нам Кузьминична. – С Богом.

Таня поднимается, и я интуитивно притягиваю ее к себе, обнимая одной рукой.

– То, что вы сказали… – Таня сглатывает и нерешительно поднимает взгляд на старуху.

– Живи своей жизнью. У тебя все будет хорошо, – произносит серьезно, берет со стола склянки и вкладывает их в ладонь Тане: – Передай Львовне, ей сейчас помощь посильнее нужна. А теперь идите. Вам пора.

– Но бабушка…

– Не переживай за нее. Она под защитой, ничего не случится.

Странный разговор, но я не лезу, по ощущениям, старуха не несет зла. Разворачиваемся, уходим. Кузьминична провожает нас. У калитки я вспоминаю, почему ее лицо мне казалось таким знакомым. Оборачиваюсь: