Текст книги "Пожиратели (СИ)"

Автор книги: Дарья Миленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Но это было не так, Алена не видела старуху, только огоньки.

Ее завораживала красота, смертоносная красота, и она задумалась – есть такие растения, источающие притягательный аромат только для того, чтобы съесть прилетевших мух.

Эта истинна была стара как мир.

Как старуха.

В кармане заиграла мелодия. Алена не услышала – мы замечаем только то, что хотим.

– Я могла показать тебе ужасающе недра, – прошептала старуха прямо около лица девушки. – Я могла бы не пожалеть тебя. Так отплати мне тем же.

Телефон все звонил и звонил.

Она вдыхала едва уловимый сладковатый запах цветов, воскресающий в памяти дни далекого детства. Перед глазами эфемерными душистыми облаками проплывало нечто нереальное, потустороннее, очень красивое.

Лицо без морщин, глаза без усталости.

Купоросное небо.

Нет погони, нет гонки со своим телом, и нет Матвея.

Алена слегка дернулась, распугивая огоньки.

На той стороне не было Матвея, Гриши и ребенка.

Огоньки пролетают целые века, не меняясь, а она уже готова была измениться.

Телефон звонил.

Девушка потрясла головой.

– Вот как?

Вот как?

Все еще сонная, Алена вытянула из кармана телефон, зеленые прутья ее клетки распались от одного легкого движения.

– Где ты, Алена? – зашептали на том конце.

Девушка встрепенулась, а налетевший ветерок развеял старуху в пыль.

Разорванные цветы распались у ног нежно-голубым веером.

– Я не знаю, – по-детски захныкала девушка.

Она спешно поднялась на ноги и побежала с этого ужасного двора – не оглядываясь, не прислушиваясь. Она бежала от всего ненормального, признавая существование только собственных желаний.

С земли вился столб черного дыма.

Алена вгляделась в серо-голубое небо.

– Что это там впереди горит, Гриша?

– Не знаю. Сильно горит.

Девушка поежилась.

– Иди домой, Алена, я сам проверю, что это.

Алена глянула назад.

Через проем между домами ветер носил синий снег.

– Нет, нет, я тоже пойду. Я даже быстрее прибегу, я ближе.

Девушка побежала через дорогу, нырнула между домами.

Живот ее тянул и болел.

Единственный звук во всем мире – стук обуви по асфальту, да тяжелое дыхание.

Что двигало ею?

Какая чудовищная сила заставляла забывать о боли и усталости?

Она была недолюбленой в детстве, и эту недолюбленность перенесла во взрослую жизнь, и потому-то с такой готовностью согласилась выйти замуж, завести полноценную семью.

Спасать Матвея.

Алена будет любить своего ребенка, будет целовать его щечки, но в памяти навсегда останется – материнство не вытеснит этого – холодность и досада от того, что это ей без вопроса не удалось принять родителей.

Она пыталась заслужить любовь.

И сейчас, содрогаясь от страха, она надеялась на то, что каким-то образом родители видят, на что ей приходится идти.

* * *

Ипсилон с трудом втащил Матвея на стол. Он суетился и скулил. Изо рта его тянулись струйки тягучей крови, капая на камень и одежду.

В какой-то момент Ипсилон остановился, с силой сжал голову.

Его жутко трясло, губы дрожали.

Все сознание будто трепыхалось пойманной рыбой на сухом воздухе.

– Это ты… ненавижу… Тварь. Это твой… яд.

Не открывая глаз, он поискал по столу в поисках ножа, но лишь уронил его на землю.

Ипсилон громко выругался, истерично дернулся и опустился вниз.

Пальцы сжали холодную рукоять. Она никогда не нагревалась, будто Кирилл все не разожмёт мертвецкую руку.

И тут сзади послышалось:

– Отребье…

Ипсилон застыл.

– Сдохни!

Мужчина медленно обернулся назад.

В разгоревшемся – и явно с удовольствием вышедшем за свои границы – костре зависло лицо отца.

– Проваливай отсюда, щенок.

Ипсилон замотал головой, навалился на каменную ножку.

– Нет, нет, нет… Ты же мертв! Я же убил тебя!

– Ты никто здесь, ты мусор, никчемный мусор.

– Заткнись!

– Только мамаше был нужен. А она – сдохла! Сдохла, так же как сдохнешь и ты, дрянь!

Ипсилон сжался.

Он потянул веки вниз, до боли вдавливая ногти в нежную кожу.

– Ты убийца, ты грязь. Гниль.

– Заткнись.

– Ты такой же, как и мы.

Ипсилон вперил взгляд в ненавистное лицо.

Он поднялся, переложил поудобней нож.

– Я лучше вас! Я – Избранный!

– Никакой ты не Избранный. Это все твоя книжонка, а я ее под ножку кровати подкладывал, чтобы не шаталась. Я ее выкинул вместе с твоими вонючими учебниками.

Мужчина подошел к огню вплотную.

– Ты – жалкий. Ты просто убийца. Бесхребетный и слабый. Ты не лучше нас, помнишь? Ты ведь убил его. А он-то… Ты его ненавидишь, потому что он лишил тебя повода для самодовольства! Ты такой же, как мы. Ты такой же. Ты – такой же!

На секунду старик замолчал, а потом с язвительной звучностью произнес:

– Что же у тебя было? Ничего. И ничего у тебя нет. Никем ты не был. И не стал.

Нож пронзил костер.

Язычки пламени игриво заскользили по рукаву рубашки выше, едким дымом обжигая слизистую.

Ипсилон обескуражено вытянул перед собой руку. Свободной ладонью он начал сбивать огонь, паникуя, раком пятясь назад.

Из-под земли вырастает кочка и бросается прямо под ноги.

Больно ударившись копчиком, мужчина наваливается на горящую руку, холодной землей убивая огонь.

Он оборачивается, но в пламени пульсируют лишь желтые да рыжие всполохи.

Рукав испещрили дыры, обнажая израненную кожу. Особенно пострадала кисть – кожа покраснела и зашелушилась небольшими лоскутами.

Ипсилон обнял коленки здоровой рукой и горестно завыл.

Он с трудом соображал ослабевшим обманутым мозгом и не был в состоянии ничего понять.

По привычке губы – попеременно с воем – шептали заученное слово:

– Абсолют… Абсолют…

Рядом забили барабаны.

Матвей взглянул на небо.

На далекое небо.

И в наваждениях оно оставалось одним и тем же – недоступным.

И в смерти – если смерть нисходит с неба – нет ничего страшного и подвластного людям.

То, что происходит, имеет такой отвратительный человеческий душок, что хочется быстрее распрощаться с этой оболочкой.

Паразиты вокруг, кровь, боль, сумасшествие – есть человек.

Яд на теле мироздания.

Ни добра, ни зла – просто яд.

Ни частицы бога в костях, ни желанный напиток зла в жилах – просто яд.

Матвей, наконец, понял, что пытался донести Ипсилон. Принять свою смертность, значит стать свободным. Освободиться от паразита внутри.

– Ипсилон! – выдохнул он.

Ипсилон разжал руку.

Соленые слезы впитывались в ткань, оставляя чуть влажный след.

– Как они смеют мешать Избранному? Почему они все мешают, лезут? Нельзя лезть. Лезть. Они должны благоговеть. Смерть. Смерть той старухе. Смерть им всем.

Нож с длинным лезвием лежал рядом, досаждая немым укором. Он любил кровь и свою суть – режущую и уничтожающую, и ему не терпелось воплотить все это сейчас.

Блеск металла наводил на мысли, что именно нож и был поводырём Кирилла, науськивая на убийства и каннибализм. Тот спрятал его – и другие звенящие орудия – под плиткой, в подвале, засунул ключ под обивку стула. По-своему выстроил лабиринт, с трудом вспомнил, что он – человек и поднялся наверх, а потом пришел Ипсилон, словно дал повод для того, чтобы посмотреть и прикоснуться к своему чудовищу. Он послужил обратной версией нити Ариадны – привел вглубь, к самому центру. Теперь же – возвращенный в дело – нож, отражая, даже не скрывал ни жёлтых глаз, ни клыков, ни черепов и Ничто.

Матвей поднялся.

Мимо него пронеслась мохнатая стая.

Огонь настоящими лапами сокрушал поляну, свирепствовал из-за голода и собственной клетки.

Где-то сбоку мелькнуло лицо с голубыми, обесцвеченными старостью глазами.

В Ничто жрец вонзил в грудь пленника кинжал, и кровь полилась по вздымающемуся туловищу вниз тяжелым велюровым полотном.

Из кровавой ямы вынырнул ребенок и хлопал по глади пухлой ручонкой.

Ипсилон вложил в ладонь нож.

– Абсолют. Абсолют. Абсолют…

Матвей присаживается рядом. Его тошнит из-за всех ранений и запаха Ипсилона.

Наклоняясь, он вдыхает сальную удушливость полной грудью и щекочет пух на чужой щеке.

– Нужно освободиться. Ты и я. Ты и я…

– Я не хочу умирать, но и жить здесь не желаю. Есть вещи, изменить которые людям не по силам, а есть те – на которые можно повлиять. Пускай они незначительны, незначимы для вселенской судьбы, но если я могу это сделать – я сделаю, – мужчина шепчет прямо на ухо убийце. – К черту судьбу, страх – больше не их оружие.

* * *

Перед глазами Алены и Гриши все плывет.

Они падают на землю, часто-часто дыша, прогоняя по крови кислород.

– Боже, боже, – выдыхает девушка, вперив взгляд вперед.

Перед ними предстает полыхающая пламенем поляна.

Алена не знала – стоило обычному человеку это увидеть, как все возвратилось на круги своя, и на звонок Гриши с телефоном в дрожащей руке ответили.

Однако не об этом думает девушка, не за это цепляются янтарные глаза – она ищет между оранжевыми всполохами лицо брата.

Ей чудится, будто костер улыбается, обнажая острые зубы.

Глаза скользят, выхватывают две пары ног и два туловища.

Подавшись вперед, Алена вылепливает из маленьких кусочков, выкладывает мозаикой картину: двое мужчин лежат на земле, руки брата сжимают чужие руки, вдавливая нож в себя.

При виде окровавленного лезвия с отвратительным звуком – воскресшим в ушах девушки – вышедшим из груди, Алена кричит. Она кричит так громко, что заглушает треск костра, стон Матвея и все звуки в мире.

Тело безвольно повисает на руках Ипсилона.

Он прислоняется к ране на груди и всасывает горячую кровь. Под крики и стоны двух случайных свидетелей ворошит ножом в липкой груди, разрезая мышцы и насаживая куски.

Кровоточащими, еще помнящими, что такое жизнь, нетерпеливо кладет их в рот и проглатывает. На языке остается привкус бога.

Ипсилон разрезает ножом свитер, кромсает грудь Матвея – где-то там, где-то совсем рядом он.

ОН.

Прячется за ребрами, словно кости могут его защитить.

В потухших вмиг карих глазах мужчина видит отражение далеких звезд.

Сбросив с себя ношу, Ипсилон вскакивает на ноги и запрокидывает голову к небу: из черноты, глазом Циклопа проступает полное солнце, золотой трап спускается с его хлопковых ресниц.

Вдохнув аромат невиданных миру цветов, Ипсилон уносится высоко-высоко, намного выше, чем позволено быть человеку. В разорванных границах разума, в сверкающих туманностях космоса, в пустоте черных дыр, во всеобъемлемости субстанций – не зная, как – он нашел свой покой.

И стал сильнее человека, и скинул человеческую оболочку.

– Я бог!

Алена кричала.

– Я бог!

Паразиты стонали.

– Я бог!

Где-то на дороге завыла сирена.

– Я бог!

Когда приехала полиция, Алена могла поклясться, что слышала одни и те же слова, вылетающие из незнакомых ртов. И для нее весь мир, не прекращая, кричал одно и то же.

– Я бог! – смеялся Ипсилон, пока его бренную оболочку тащили в машину.

– Я бог! – заботливо шептал Гриша, поглаживая девушке живот.

А паразиты сновали мимо ног людей, но сверху их не разделить – людские ноги или нет.

И сколько бы Алена ни жмурилась и не закрывала уши – увиденное вновь и вновь вставало перед глазами.

Она не знала – застывший на земле Матвей, в пустых глазах которого отражалось всем знакомое небо, неживыми губами шептал или привиделось:

– Я – бог.

Эпилог

В палате пахло медицинской стерильностью.

Едкий запах больниц клеймил слизистые пациентов, как клеймят лошадей на фермах – со сваленным в одну кучу навозом и сеном – в стойлах.

Яркий свет обжигал глаза, особенно привыкшие ориентироваться в темноте к звукам и шорохам.

С коридора доносился отдаленный шум аплодисментов и выкрики благодарностей – это в очередной раз забывал выключить телевизор санитар.

Хлопки раскрасневшихся ладоней превратились в фоновую мелодию всего, что происходило в этой палате. Иной раз по ночам пациент бил ногами по стенам, вдавливал пальцы в уши, пока из них не начинала течь кровь, чтобы хоть недолго побыть в тишине. Иногда он просыпался от того, что из стен лезли руки и хлопали, хлопали и со смехом кричали: «Браво! Браво!».

Под утро благодарность натекала у стен тухлыми лужами.

Но это было тогда, когда они были голыми и белыми, а он не одел их благосклонной вечностью, не втянул этот запах и белоснежность.

Теперь же по комнате распространялся тугой аромат бога, не смываемый хлоркой и моющими средствами с ароматизаторами лимона или морского бриза.

А он сам не остывал на полу, залитый собственной кровью, с зажатым в тощей руке карандашом. Грифель его весь стерся, окровавленное дерево облупилось, оставив мелкие занозы в стенах между серыми буквами.

Еще долго он будет сплетней, шелестящей из уст медсестер, надолго останется страшной историей между звоном рюмок – пациент покончил с собой, пробив сонную артерию.

Ненавидимый им мир останется, в отличие от родной коммуналки со сгнившим телом отца – соседи бесконечно долго будут ругаться на вонь и настежь распахивать окна, в которые будут падать снежинки, таять, просачиваться в замороженный подвал.

Когда-нибудь там вновь будут пищать крысы, когда-нибудь бочка полностью проржавеет, распадется на множество мелких кусочков.

Осколки костей сгниют, кровавые следы с труб исчезнут.

Стены коммуналки рухнут, их сгребут и отвезут на свалку вместе с книгами Виталия Петровича, его грамотами и всеми вещами Ипсилона. Дай бог его душе никогда не узнать о таких же коммуналках и квартирах, деревнях и городах.

Первый снег припорошит могилу Матвея белым ковром.

Над его телом – тяжелая примороженная земля с кишащими червями и личинками. Когда-нибудь личинки доберутся до бурого лица, прогрызут ходы в щеках, в шее.

У бога будет лишенное кожи, мускулов, глазных яблок и волос человеческое лицо.

Истинное лицо бога – череп.