Текст книги "Пожиратели (СИ)"

Автор книги: Дарья Миленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Холод прошел по телу нерасторопной крысы, отмораживая крохотные лапки и длинный хвост.

Крыса пискнула, замерла на полу.

Сопровождаемый диким визгом темноты, лед вгрызался в старые обглоданные косточки, лишенные даже призрачного намека на костный мозг, в паутину и клочки пыли, в одночасье оставив обитающий в подвале ужас безо всего.

Утрату ощутил и Ипсилон, потому как подвал давно стал частичкой его собственного существа. Но вместе с расползающейся зимой он смог прочувствовать всю клетку от угла до угла, почувствовать страх летней зелени. Зима надвигается, и они жмутся стебельками и листиками к прелой земле.

Вместе со знанием Кирилла Ипсилон прихватил безумие, мутировавшее, как мутирует геном человека, приобретая новые аллели гена.

Я – лед.

Я – холод.

Зима в сентябре.

Выдыхаемый пар.

Снег на фонарях.

Похороненные жухлые прошлогодние листики.

То, что умерло, нужно хоронить.

Мужчина тащит кошку за собой, пробираясь по лабиринту труб к выходу.

Железные черви не расступаются, наоборот, лезут под ноги и в лицо.

Тело животного то тут, то там с глухим звуком ударяется о стены, торчащие стояки, оставляя невидимые без света кровавые следа.

Если бы кто-то взглянул на Ипсилона – земное создание, рожденное и впитавшее, как росток, всю грязь, весь смрад грешной земли – он бы не увидел в нем привычного человека с ворохом неразрешенных обыденных проблем, с пустыми карманами и ароматом свежезаваренного кофе, следующего по пятам.

Он был не прохожим.

Обычные прохожие не убивают людей.

Обычные прохожие возбужденным голосом не признаются себе:

– Мне нравится убивать зверей.

Железная дверь отворяется, и Ипсилон тихонько выходит из-под лестничного козырька.

Близко слышны шаги, чуть позже – голоса.

– Достала! – раздраженно рыкнул какой-то мужчина. – Я пью не потому, что я алкоголик, а потому, что я не знаю, как жить здесь без спиртного.

– Без бутылки под боком ты не знаешь, как жить! – съязвил женский голос.

Шепот.

Ипсилон выглядывает в проход.

Около подъема на лестницу ждет старуха. Исчез аккуратно выглаженный костюм, сменившись сероватой пеленой, съедающей дряхлые ноги, покрытые сеткой голубовато-сиреневых вен.

Лицо без косметики обнажает нечеловеческие черты, пару ярко-голубых глаз.

Морщинистый палец взметнулся вверх, подзывая к себе.

* * *

Во сне Матвей почувствовал нарастающий страх. Он вырвал его из дремы мощными руками и тряс-тряс, пока мужчина не вскрикнул.

Подпрыгнув на кровати, Матвей, тяжело дыша, огляделся.

В изголовье кровати стоял мальчик.

Сквозь него просвечивались стены и комод, и сам по себе он был невесом, поэтому нет ничего удивительного в том, что ему удалось пробраться даже в сон Матвея – его задуло вместе с повеявшим ветерком.

– Кто ты? – тревожно спрашивает мужчина.

Мальчик молчит.

Тело его совсем тонет в молочной дымке, иногда поднимающейся всполохами к плечам и к шее.

И, поймав очертания очередного такого всполоха, Матвей все понимает.

Теперь нет ничего удивительного в том, чтобы дети, принесенные в жертву, приходили к нему по ночам. Он видел их во всем: в глади воды, мелькнувшие перекошенными лицами; в блеске разложенных на столе столовых приборов; в матовой поверхности своей кожи.

Он был с ними. Они были им.

Застрявший дух, неупокоенный на земле, не нашедший места на небе.

Он находился там, где время останавливается, и стрелки часов замирают вне циферблата. Его отправили к богам, а боги – со своей серой справедливостью – не смогли найти ему места.

Он явился этой ночью перед кульминацией всего, и Матвей нутром чувствовал, что ничем хорошим это не закончится.

Мужчина молча смотрел в угасаемые в пространстве глаза до того момента – и даже позже – когда весь мальчик исчез, оставив в воздухе едва заметный молочный след, а в голове – неясные вопросы.

– Кто ты?

Кто ты?

Утром Алена и Гриша собирались провести день, разрешая накопившиеся дела.

Матвей хотел попросить их остаться, но не решился нарушить покой влюбленных, нежно сжимающих ладони друг друга. Как и в случае с церковью, у него здесь не было власти.

Уже намного позже, сотрясаемый древним страхом, Матвей укорит себя в том, что не осмелился попросить Алену перенести плановое УЗИ.

Оставшись в одиночестве, мужчина постарался занять себя чем-то – повытаскивал с десяток книг с книжных полок, но так ни одну и не открыл. Они немым укором лежали на диване обложками вверх, беззубыми ртами скалились, грозясь обрушить на карму человека весь свой гнев.

Как говорят, самое тяжелое время – время перед бурей, и покой никак не шел.

Матвей заварил себе горький кофе, размолов пористые темно-коричневые зерна в порошок и сварив в турке землистый напиток, приготовил яичницу с аппетитно поджаристыми краями и жидким желтком.

Странно, что в яйце созревает птенец такой же желтый.

А еще – желтое солнце.

Кто знает, может, в какой-нибудь из дней скорлупа нашего мира расколется, и вся эта фантасмагория из планет, черных дыр, поясов астероидов вытечет в новый, более сложный мир.

Возможно, мы всего лишь первородные клетки какого-то существа.

– Все началось в августе, подумать только, – отхлебнув обжигающий напиток, произнес мужчина. Невидимый собеседник на стуле рядом внимательно слушал. – Странно вспоминать, как я шарахался в метро от каждого паразита. Черт, я ведь так и не разобрался с тем заказчиком, – сморщился, как от ноющей боли.

Кухня была небольшой. Им троим, вечером было немного тесно – локти то тут, то там соприкасались, а ноги приходилось вытягивать между деревянными перекладинами или поджимать под себя.

Сейчас же в ней было как никогда пусто и одиноко, и утешениями служили бежевые обои и терракотовая мебель, аккуратно развешанные вафельные полотенца, узорчатые тарелки и блестящие столовые приборы.

В общем, все то, что не имело души.

Как бывает не вовремя отсутствие живой души, когда тебе хочется выговориться, или найти причину притворяться беззаботным человеком. И в тоже время, когда ты требуешь одиночества – эти живые души лезут под самый нос, мельтешат своим мнимым участием.

Кофе сильно горчил, от него запершило в горле.

Матвей отставил чашку в сторону, прокашлялся, прямо из-под крана выпил холодной воды.

За окном стояло теплое осеннее утро, зовущее – точно в детстве соседские мальчишки с потертым резиновым мячом – погулять. Это была память Алены – Матвей почти никогда не гулял во дворе.

В коридоре, проходя мимо зеркала, мужчина не повернул голову, но все равно краем глаза, как колыхание белоснежной занавески, заметил некое шевеление позади.

Началось.

Он не обернулся.

Не хотел упрощать момент.

Спокойно, без спешки прошел через комнату к балкону, повернул ручку, слыша за спиной тихие шорохи, и, продавив ногой пластмассовый выступ, вышел в лоджию. Открыл окно, вытащил москитную сетку.

С десятого этажа мир выглядел непривычно масштабнее, позволяя разглядеть вдалеке даже высокие башни – в которых варились в собственном соку люди в рубашках – «Деловой центр».

Матвей наблюдал за проезжающими машинами, проходящими людьми, летящими птицами, с хлопающими на лету крыльями, с каким-то нездоровым удовольствием, все отдаляя момент неизбежного.

Но все равно пришлось заметить, обратить внимание и прокомментировать паразитов, которые ползали рядом с людьми и парили с птицами.

Они были здесь.

– Вы здесь, – констатировал Матвей, поджав губы.

А ему с улицы сонмы вторили: «Здесь, здесь!».

Но это ничего.

Он закрыл глаза, сжал веки, пока перед глазами не заплясали разноцветные пятна, и только после этого – открыл.

Все изменилось.

Море просочилось сквозь землю наружу.

Или будто вдруг пошел сильнейший бесшумный дождь – неважно.

От подоконника к горизонту тянулась цепочка огоньков, точно очерчивая дорогу. Их свет был ярок, неумолим, точно говоря: «Тебе нужно идти. Тебе. Нужно. Идти.».

И Матвей пошел.

Он влез на подоконник, не думая ни о чем, слепо подчиняясь огонькам.

Высунул ногу в окно, опустил в черную жижу, потом – вторую и, наконец, спрыгнул полностью.

Брызги взлетели вверх.

Нет, это не море. У моря существуют четкие границы, у этого Нечто их не было – его определяло чье-то воображение. Больное, садистское по своей гуманности воображение. Оно усложняло своим упрощением.

Тут же дом за спиной поглотила тьма, и тьма сгустилась со всех сторон, а свет – вот в чем штука – отпугивал ее, как дикое зверье.

Матвей вгляделся в воду – туда, где освещал свет – заметил силуэты, похожие на рыб, скользящие живыми снарядами.

Когда он сделал шаг, откуда-то впереди послышался тихий барабанный бой, созвучный с ритмом человеческого сердца.

Неужели все это время бой издавали не жуткие аборигены, а шел он из морских недр? Или так звучала мелодия живых душ, неостанавливаемого вселенского потока? Или так стучали зубы Матвея от холода и страха, пытаясь заставить печку тела вырабатывать тепло?

Вода облизывает щиколотки, не стесняет движения.

Мужчина даже позволил себе ускорить шаг, когда увидел по сторонам, выныривающие молочной пеленой призрачные силуэты аборигенов, танцующих вокруг костра. Они скакали у горящих поленьев, голыми ступнями наступая на обжигающие угли. По очереди качали в руках белоснежную овцу, пальцами жамкали мягкие завитки. Откуда у них овца?

Та же самая сцена возле кафе – и ее конец известен.

Но были и незнакомые призраки с тяжелыми ожерельями из костей и камней, обернутые ярко-красными полотнами с ног до головы.

Матвей нагнулся и поднял из жижи рукой тонкую – каплей горящую – церковную свечу.

– Араааррааарррааараа, – пели гнилые рты.

Матвей шмыгнул носом.

Воск стекал по его пальцам, чуть-чуть покусывая кожу, как кусаются зеленые ящерицы или воробьи. И тех и других можно убить, лишь сжав посильнее ладонь, придавив сверху ботинком.

Но эти мысли слишком мерзкие, чтобы воплощать их в жизнь. Животным всегда хочется дарить только любовь.

– Аррраааррраааррааааараааа…

Нож взметнулся в воздухе.

Матвей сорвался на бег.

Брызги разлетелись в темноту, ударяясь об нее, как о стену.

Огонек соскочил с тонкого фитилька и вскарабкался тонкими ручками по стежкам к вороту свитера.

Кровь хлынула в костер.

Какая-то мысль пронеслась в голове у Матвея так быстро, что он не успел за нее ухватиться. Будто видя ее кометный хвост, мужчина вытянул вперед руку и хватал-хватал воздух, пока аборигены надрывались, а овца воскрешала и умирала вновь и вновь. В ее оборвавшейся давным-давно жизни уже ничего нельзя было изменить, как в выпущенном на большие экраны фильме, который можно лишь ставить на повтор пока не стошнит.

– Аррааараааарррааааа, – тянули чернокожие люди.

Конец дорожки появился внезапно.

Едва успев остановиться на самой границе, Матвей согнулся пополам, по-рыбьи глотая воздух, оперевшись руками на колени.

Он отчего-то вдруг подумал: «А вдруг овца умирает каждый раз по-новому?», – и содрогнулся.

Тем временем темнота впереди понемногу расступалась.

Матвей ожидал увидеть все, что угодно: толпу паразитов, огромный костер, Ипсилона с ножом в руке…

Но то, что предстало перед глазами, напрочь сбило с толку.

На воде – как на обычном полу – полукругом стояли три потертых кресла.

Редкие огоньки, вынырнувшие из жижи, вырывали из мрака очертания людей, больше похожих на груду сваленных тряпок.

Прищурившись, он разглядел чей-то черный лакированные ботинок.

Матвей в нерешительности стоял, молча заметив исчезающую позади дорожку.

Огоньки по цепочке гасли, как соединенные в гирлянду лампочки, оставляя в неизвестности незнакомцев, а для них – Матвея.

Когда они заговорили, мужчина услышал низкие бархатистые и – что более важно – знакомые голоса.

– Убийство есть убийство, верно?

– Какое истинное лицо бога?

– Скажите мне, скажите мне, скажите мне, как должен я выглядеть?

Смех.

– Можно смотреть вниз, сколько угодно смотреть.

Матвей нахмурился, пытаясь разобрать и обличить звуки в форму, в рты и лица.

– Корни прорастают из семени. Побег прогрызается сквозь почву.

– Вниз.

– Черви в земле, а потом в тебе.

– Мое лицо! – крик.

– Вниз-вниз. Закапываться в землю, а…

– Страдание – это очищение. Край. Отойти от края.

– Наверх никто не смотрит. Нельзя смотреть наверх. Наверх нельзя. Нельзя.

– Их легко обмануть. Каждый раз. Как говорят? Стоит.

Неясное бормотание и обрывки слов пулями пронзали мужчину.

В темноте, окруженный страхом смерти, он получал удары не от зубов и когтей, а от изощренного орудия зомбирования – слов.

Заткнув уши пальцами, он пытался воскресить в себе уверенность и готовность к борьбе, но отчаяние упорно – как дикий плющ – вилось через нервы к мозгу.

– Что может выйти, если человек станет…

Смех.

Смех. Смех. Смех.

Смех.

Смех.

– Богом?

Качнувшись, Матвей сделал, скорее, не шаг вперед, а выпад со шпагой, чтобы проткнуть неизвестного раздражителя.

Тень вуалью спустилась с его плеч, заставляя людей в креслах завозиться. Они делали все спешно, как застуканные начальником бездельники, пытаясь придать своей стыдливости образ мнимой деятельности.

– Ты! Это ты! – завопил Евгений Михайлович. – Я так и не дождался своей картины!

Матвей вздрогнул, остановился.

– Быстрее! Быстрее! Она будет злиться!

– Матвей, – произнес Станислав Егорович. – Тебе нужно было поговорить.

– Быстрее! – чуть не плакал заказчик.

– Что здесь происходит? – отступил Матвей.

– Зачем?

Евгений Михайлович зарычал и прыгнул. Он пролетел сквозь Матвея, нырнул под воду.

Мужчина обернулся, ошарашено глядя на круги на воде.

– Что же, время приближается.

Матвей удивленно выгнул брови, повернувшись и столкнувшись взглядом с Евгением Михайловичем в кресле.

– Ты должен это сделать.

– Да.

– Что сделать?

– Убить себя, – вставил Федор Александрович. – У тебя прекрасный шанс закончить страдания и дать шанс людям. По вечерам мне так одиноко…

– А вы – кто? – тупо спросил Матвей.

– Несите, несите, несите, несите… – все лаял Евгений Михайлович.

Сбитый с толку Матвей переминался с ноги на ногу. Он не решался признаться себе в том, что в таком месте эти трое мужчин оказаться никак не могли, предпочитая вести себя, как при неожиданной – в хорошем смысле слова – встрече. Ему бы наверняка помогло это раньше, раньше почувствовать себя более уверенно и в своей тарелке, но не в этот раз.

– Неужели я действительно хочу себя убить?

Станислав Егорович достал из-под себя сверкающий кинжал.

– Я вытаскиваю людей из пропасти смерти и толкаю в пропасть жизни. Разве я жесток? Да, жесток. Я люблю спасать людей. Держи, закончи все здесь и сейчас.

Матвей покачал головой.

Трое в кресле озадачено переглянулись.

– Не хочешь? – разочаровался врач.

– Нет.

Он боялся, что они буду настаивать, поэтому еще раз качнул головой.

– Как увидеть свое истинное лицо, Матвей? Одни говорят, что можно уловить очертания в глазах других, можно сложить образ из окружающего тебя общества. Матвей, какое же лицо у тебя?

Матвей снова покачал головой, отступил назад.

Он шагал, наступая на черноту, не сводя глаз с трех знакомых мужчин.

Тем временем с них – медленно, но верно – стекали человеческие лица, точно расплавленный воск. Они стекали, обнажая красные мускулы, гниющие язвы, черные бусины головок личинок. Одежда плавилась на волосатых торсах, змеиных хвостах и на серых чешуйчатых руках. Ошметки плоти падали на обивку кресла и на жижу, а Матвей шел и шел, не решаясь отвернуться или хотя бы моргнуть, ловя игривый стальной отблеск кинжала.

Хорошо, что на глаза навернулись слезы, пеленой прикрывая отвратительную тайну, а руки теребили размусоленною свечку.

Не хотел ли он теперь убить себя?

– Я… не уверен, – выдохнул.

И мгла поглотила его.

Первое время еще можно было понять, где вверх, а где низ, но чем дольше он шел, тем меньше оставалось уверенности, что существует вверх и низ.

Все слилось в черноту, и ступать приходилось на НИЧТО.

Матвей не знал, пятится ли он назад или идет вперед, потому как не было звуков, хрипов, цветов, бликов – ничего. Будто бы каким-то образом удалось забрести в непрорисованный уголок этого мира.

Матвей шел, сглатывая нарастающий ужас, чувствуя пробирающую до костей дрожь. Вдруг он уже убил себя? Вдруг как-то проглядел свою смерть? Он сжал язык между зубами, болью пробуя привести себя в чувство.

Неожиданно, что-то влетело в него, да так сильно, что отбросило в сторону. Челюсти сжались, и вновь кровь наполнила рот.

Мужчина едва не упал, обернувшись вокруг своей оси. Только вот, он давно уже падал и падал на дно, готовый и страшащийся увидеть то самое – самое истинное дно. Дно другого отца.

Нечто охнуло, и зашуршала одежда.

Матвей вытянул вперед руку, сжал что-то и потянул на себя.

Пахнуло несвежим дыханием, и Ипсилон произнес:

– Я не хотел тебя напугать.

Матвей закричал.

– В смерти нет ничего страшного, ты и я…

– Вот что… – сквозь слезы выдохнул мужчина. – Ты заманил меня сюда, чтобы убить? Что я тебе сделал? Почему я? Почему все это происходит со мной?

– Потому что ты и я идеально подходим для этого.

– Что?

– Ты боишься, Матвей, боишься того, кто ты. Это извечный страх, извечный источник всех вопросов. Люди всегда интересовались, что же там внутри сидит такое, а потому испытывали его, этого зверя. Думали, что смогут укротить, заставить плясать, как медведя в цирке. Проверяли, как далеко сможет зайти человек, на что мы на самом деле способны. И знаешь, Матвей, они все ужасались, потому что обнаруживали, что человек способен на все. Я это тоже понял. Человек может стать богом. Начиная с древних племен, с их религией… Продолжая великими философами. Человек есть нечто, что должно превзойти! И заканчивая мною. Я убью древних богов, и в этом ты мне поможешь. Бог лезет из тебя наружу, не страшись же своего лица!

– Ты сумасшедший, Ипсилон!

Матвей побежал прочь. Ипсилон не пытался его преследовать – не было нужды.

Они оба были здесь.

Им обоим отсюда не выбраться.

Матвей петлял как заяц между НИЧЕМ и НИЧЕМ.

Иногда поворачивал направо, потом – налево, потом – прямо, чуть-чуть назад, снова вперед и так по кругу. Словно играл в догонялки и не хотел быть осаленным.

Перед глазами мелькали образы Алены и родителей. Чтобы они сделали, оказавшись на его месте? Честно говоря, с трудом вериться, что кто-то еще может с таким столкнуться.

«Чушь, – одернул он себя, – хватит врать!».

Никто кроме него не мог больше оказаться здесь. Ни Алена, со своей бездревностной работой, ни родители, порабощенные ленью и продавшие себя и своих детей за жалкие годы бездейственности и безыдейности.

Повинуясь какому-то странному порыву, Матвей падает, ударившись о НИЧТО.

Зачем он все это время так жаждал найти ответ, кто же такие паразиты? Почему так убийственно решительно поднимался на эту гору с высоко-неясно-горящим ответом? К чему стремился?

Человечество так долго училось переминать любовь с сути истины на идею истины, а он так просто зашагал обратно, прочь от течения к истокам, к ледяной воде, еще не источившей ни один камешек.

Наверху всегда так одиноко и холодно, так чего же он хотел? Гибели?

В смерти есть что-то страшное? Неизвестность? Но раз так, разве жизнь для нас более известна?

– Ох, Матвей, – жалостливо вздохнула старуха, – как же ты напуган.

В ее присутствии ощущался дикий покой спрятавшегося в кустах животного, измученного долгой погоней. Еще чуть-чуть, и охотник прострелит мохнатое брюхо, кровь брызнет на землю, но сейчас все спокойно. Спокойно.

Матвей поднял красное заплаканное лицо, и, заикаясь, произнес:

– Я помню, вы рассказывали про искажен-ный мир, наполненный забытыми всеми уголками, хранящ-щими тайны прош-шлого. Вы предупреждали, чтобы я был аккуратен, а я отма-ахнулся. Но сейчас, блу-уждая по этим потемкам, по этим ничем не раз-згоняемым потемкам, я понял, что действительно заблудился и не могу найти выхода. И эти потемки и есть вся моя жизнь! Что делал я всю эту жизнь? Я слепо брел под руку с другими куда-то вперед, а мне и им – такие же, как мы, но чуть более искушенные или чуть более сломленные – говорили, что впереди нас ждет свет. В этих потемках мы строили города, не видя ни себя, ни друг друга, мы рожали детей, умирали в темноте. В темноте наши трупы гнили, но им есть прощение – трупы проедены чернотой. А жили ли мы, а жил ли я, или это все – бред трупа, несогласного со скорой смертью? Надо было создавать свет, надо было вытаскивать его из себя с кишками и прочим ливером. Надо было продавать себя чертям за свет – хотя бы за тлеющие угли – а мы отдавались им бесплатно. Просто потому, что не могли разглядеть их.

– Вы ведь наврали, что это мой паразит?

– Может, – пожала плечами старуха.

– И это все, что вы можете мне сказать?

– Какая разница, дорогой? – старуха присела рядом, поджав ноги. В сумме с ее возрастом это выглядело довольно забавно. – Разве тебе нужна моя правда?

– Паразиты – это не боги, да?

– Наверно.

– Боги еще страшнее?

– Может быть.

– Я думаю, истинное лицо богов – человеческое. Это объясняет, почему мир такой, ведь человек не может быть идеальным.

– А паразиты?

– Все это время они вроде каких-то монстров, но, может, такими их хотел видеть я? – Матвей приподнялся и сел. – Такими я их боялся. Все происходит только для того, чтобы я боялся. И вы тоже.

– Ты все так же боишься взглянуть на самого себя, Матвей, – покачала головой старуха. – Верь не мне, верь себе.

– Хотите, чтобы я это сказал? – не дождавшись ответа, продолжил. – Я думал об этом – чего я боюсь. Еще тогда думал… Вы знаете, я говорил это ему… Ах! Вот оно что. Я говорил это священнику в тот день, в церкви, но мысли задолго до этого созрели в моей голове. Я просил ответа, утешения, но искал его просто не там. Я удивляюсь… В Библии сказано, что бог создал нас по своему образу и подобию, но глядя на то, во что мы превращаем мир, заглядывая внутрь себя, я прихожу к выводу, что эта божья часть – вся человеческая бесчеловечность, позволившая нам поставить убийство на поток, потому что не имеющие этой искорки животные не извращаются. Мы падаем с таких высот – все ниже и ниже во тьму – наверное, стремясь к другому отцу. И тогда я ужасаюсь – если мы такие уродцы с крошечной божьей частью, то какой же монстр тогда он? И я боюсь его внутри себя.

– Страх позволяет множеству вещей существовать. Ты помнишь, из-за страха лишиться сына Рея спрятала Зевса в пещере. Так выжил бог. Так он выживает внутри вас. Ты осознал обман идеи веры. Но есть тот, кто тоже осознал в себе часть бога и играется с этим. Матвей, ты не понимаешь этого, но все, что происходит – должно происходить. Как сказал Ипсилон: в смерти нет ничего страшного.

– Вы за него, да? Вам нужна моя смерть?

Матвей вытер слезы тыльной стороной ладони.

Он будто помолодел, стал маленьким мальчиком, которому бабушка рассказывает истории. И от этой картинки веяло каким-то недетским ужасом.

– Никому не нужна твоя смерть. Кроме тебя, конечно.

– Я хочу отсюда выбраться.

– Нет. Ты должен это сделать, дорогой. Должен.

– Что?

– Первым убить Ипсилона.

– Зачем? – ужаснулся Матвей.

– Так надо. Не бойся, я буду смотреть и помогу. Я помогу. После этого ты сможешь уйти.

Старуха поднялась, ее суставы хрустнули, прощаясь.

Она пошла прочь прямо в темноту, растворяясь в ней, как капля чернил в воде. Когда силуэт уже почти не удавалось сложить воедино в образ человека – старуха обернулась и повторила свои слова.

Что после такого должен был чувствовать Матвей, оставшись в одиночестве?

Растерянность?

Если так, то он ее почувствовал.

А еще негодование – убить человека.

По силам ли такой приказ?

В голове пуще прежнего зароились надоедливые мысли.

Он перебирал пальцами в задумчивости над услышанным. Цепочка мыслей привела к уже давно знакомой проблеме, и мужчина закатал рукава свитера, обнажая ранки.

Кое-где снова образовались выросты, прячущие и защищающие в себе то, что превратит его в настоящего монстра, отрежет путь назад. Сейчас оно просыпалось, созревая, как бабочка в куколке.

В конце концов, именно этого добивались паразиты все это время, а он разве может противостоять им?

Убить человека.

– Ты меня обманула.