Текст книги "Пожиратели (СИ)"

Автор книги: Дарья Миленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

До старухи ей, конечно, было далеко, и женщина резво крутилась – как волчок, как юла, как бес, как сама жизнь, запутываясь в темно-каштановых волосах. Ее бледная кожа освещалась алыми всполохами огня, очерчивая контур бедер, груди и живота, и свет ласкал проклятое тело, дотрагиваясь до самых потаенных уголков.

Паразиты визжали, вытягивали все, чем можно было дотронуться до женщины, ловили ускользающую тень.

Матвей, не помня себя, тоже вытянул руку, и когда женщина приблизилась к нему – дотронулся до горячей кожи на животе. Он простонал нечеловеческим голосом, забыв о боли в ногах, о паразитах, о страхе, в конце концов, о том, что он – человек.

И в этом беспамятстве мужчина обрел покой.

На очередном круге тело женщины начало стремительно стареть – кожа на глазах обвисала, как расплавленная свечка. Это не утолило и не избавило от желания, наоборот, вознесло его на новый уровень.

На пике более не сдерживающие себя паразиты сомкнули круг, и старуха исчезла в переплетениях щупалец, лап, глаз и ног.

И Матвей тоже исчез.

И был он не Матвеем.

Его естество освободилось от тяжелой оболочки, которую тут же затоптало множество ног, и которую – даже после всего – мужчина нашел не сразу.

А костер горел.

Выбрасывал в толпу яркие искры.

И в улыбке его тонуло все.

Когда объятия чуть ослабли и вынесли Матвея из общего потока, он обнаружил себя полностью искусанным.

Кровь стекала по щекам, плечам, по разорванным клочьям рубашки, каплями застыла на сгибах локтей, на коленях. Он дотронулся до земли, и пятерня окрасилась в кровавый цвет.

Сколько же крови тут было?

Внезапно длинное щупальце обвило за талию, пытаясь пододвинуть к себе поближе. Под ногами и спиной ощущалось мирное шевеление. С другой стороны по щиколотке, вверх к бедру медленно ползло что-то похожее на змею.

Мысль родилась в голове мгновенно – он подумал, что надо бы найти старуху – и тут же умерла, задушенная склизкими отростками.

Но тут взгляд выхватил что-то из толпы. Что-то, что отличалось от всего остального. Матвей поначалу не придал этому значения, утопая в ощущениях, но искра сознания, как спичку, подожгла мозг, насильно заставила соображать.

За огромными бревнами, почти не различимый среди пожирающего хаоса, стоял человек. Он не участвовал в том, что делал Матвей. В его далеком взгляде можно было различить отвращение, страх и сдерживаемое возбуждение. Он смотрел точно на Матвея, не моргая, впитывая его образ, как губка.

Мужчина дернулся, пытаясь освободиться от бесовских объятий и наклоняясь телом ближе к тому неведомому незнакомцу, с не признаваемым желанием напугать, отвернуть от себя, проваливаясь между червями.

Чуть позднее с этим вожделением, оплетая нервные узлы, смешалась потребность стать невидимкой, чтобы слиться с паразитами, потому что этот незнакомец видел его именно человеческое тело. И точно на такое же тело смотрел сам Матвей.

В конце концов, что определяет в человеке – человека?

– Жаркие объятия, – шепотом заговорил кто-то прямо на ухо мужчине, – кровь, сплетение. Что ты ощущаешь во всем этом?

Матвей, почти затоптанный под ворохом лап, каждым сантиметром соприкасаясь с чужой кожей, не сводя глаз с таинственного человека, произнес:

– Древность.

Чья-то рука повернула его голову к себе.

В нос Матвея тонкой струйкой проникли запах костра и потного тела.

– Абсолют.

– Что? – не понял мужчина.

– Абсолют.

Абсолют.

Абсолют!

Старуха провела мокрым языком по щеке, слизывая кровь и оставляя на коже слово – «Абсолют».

Абсолют!

Искры костра сожгли таинственного человека.

Щупальце поползло по лицу Матвея, холодными присосками охватывая нос и глаза.

Абсолют.

Внезапная паника накрыла ослепшего мужчину.

Он захотел выкрикнуть что-то, что избавило бы от слизи и языков, что-то, что вырвало бы его обратно в комнату, но вместо этого другое слово изрыгнул рот, другое слово затрепетало в воздухе:

– Абсолют!

Сердце забилось, как сумасшедшее, и мужчина подпрыгнул.

Перина под ним мягко спружинила.

– Что? – задыхался пораженный Матвей. – Это сон? Это все было сном?

Он завертелся на кровати, с жадностью вглядываясь в пыльную мебель.

Сон?

Но кое-что было не сном.

Матвей затрясся от страха, увидев на полу одинокий брызг краски.

Он уже знал, что увидит, знал, что предстанет перед ним.

Вся стена рядом с холстом хихикала забрызганной смешавшейся цветной грязью. Краска жирными потеками стекала на пол, наполняя подсохшие лужицы. По краям цвета оставались девственно чистыми, такими, какими хранились в тюбиках и баночках, а около холста представляли чудовищную изуродованную кашу.

Надругательство.

Надругательство ехидно и безнаказанно блестело с холста, а сам холст терпеливо поджидал человека, как вылезший из-под кровати монстр.

Блестел шипящий костер, груда обвивающих друг друга тел.

Блестел Матвей.

Он запечатлелся на месте шеи бедного Евгения Михайловича, задушенного адским уродством. Он перерезал ему артерию и купался в алой крови.

Матвей сглотнул, задыхаясь от невозможности заставить легкие работать, не отрывая взгляда от своего облика – облика падшего человека.

Он всхлипнул, и крик его разбудил всех соседей.

Глава 6

– …и была у него жена. А дочка сейчас большая совсем. Он мне столько раз помогал, но только советом. Руки делать ничего не умеют, – шептались на кухне.

Ипсилон в задумчивости смотрел в окно. Он пытался сложить мысли в единый ком, утрамбовать белые снежинки, но снег был слишком сухим и высыпался между пальцами.

В воздухе повисло напряжение.

– Никак не пойму, – пощипывая губы рукой, произнес мужчина, – что же мне делать?

С асфальта в воздух поднялась пара черных ворон, каркая о чем-то на свой лад. Их крылья шуршали, как пожеванная бумага. На лету одна из птиц повернула голову к Ипсилону и, раскрыв обсидиановый клюв, раскатисто каркнула: «Кха-а-арх».

– Вот же… – цыкнул он. – Как будто это так просто – взять и убить человека.

Но на самом деле это было достаточно просто.

Ипсилон поднялся на ноги.

От долгого пребывания в одной позе ноги онемели и болезненно реагировали на любое движения. Он, охая, попрыгал на каждой по очереди в наивной попытке нормализовать кровообращение.

– По крайней мере… – выдыхая, произнес мужчина. – Я хочу с ним поговорить.

Неожиданно он начал отрывисто и сухо смеяться, с каждым вздохом отталкивая от себя мнимое спокойствие.

– Я хочу с ним поговорить, ты слышишь?! – хрипел и повизгивал Ипсилон, мечась из угла в угол. – Я хочу!

Мужчина сжал голову руками, не прекращая сотрясаться от смеха.

Вдруг в дверь комнаты с другой стороны что-то ударило, заставив Ипсилона вздрогнуть, а через несколько секунд ввалился пьяный отец. Он жутко шатался, водил мутными глазами по сторонам. Пробормотав что-то не внятное, старик подошел к столу, и, опершись о него, взглянул на сына.

– Про… проваливай, не видишь отец уст…ал.

– Я ухожу, – торопливо ответил Ипсилон и, проглотив очередной смешок, незаметно для себя добавил, – старый идиот.

Отец прекрасно услышал.

– Что?

Сильной рукой он подтащил сына за рукав ближе к себе и выдохнул на его лицо зловонием:

– Ты как со мной говоришь, щенок?

Ипсилон не отвел глаз, разрываемый желанием повторить или промолчать.

Он стоял на распутье, боясь схлопотать удар.

Тут вдруг внимание старика переманила фигурка на столе.

– Что это?

Ипсилон вмиг понял, о чем идет речь. Его движение было молниеносно, как ветер, как пуля, летящая в голову обидчика – он ударил по руке отца. В воздухе послышался хлопок.

Старик с размаху влепил сыну пощечину, отчего тот отлетел в сторону.

К счастью (или к несчастью) фигурка со стола падает на пол и закатывается под пыльный шкаф.

– Отребье! – прямо на пол плюет старик. – Чтоб ты с… сдох! Весь моз…г мне проел.

Ипсилон старается не слушать. Он закрывает уши руками и забирается с ногами на кровать, сворачиваясь клубочком.

Старик так просто не отступает – его опьяневшему мозгу нужно выплеснуть алкоголь – и хватает сына за ногу, подтаскивая к себе.

– Дрянь! – крик Ипсилона, как колокольный звон, эхом раздается в головах соседей на кухне и в других комнатах.

Почему? Как можно?

«Но я же один из них?», – успевает подумать Ипсилон перед очередным ударом.

Кулак отца попадает прямо по коленной чашечке, и тупая боль пронзает всю ногу.

Ипсилон сжимается еще больше, царапая лоб о грубую ткань штанов, ресницами цепляя мелкие ниточки и успевая вспомнить убитых животных.

Что они ощущали?

Ловили ли похожие судороги?

По крайней мере, они не видели тех судорог, которыми он содрогался каждый день.

– Чтоб ты сдох! – слюна брызжет в лицо.

Одиноко висевшая на стене дешевая рама с акриловым созревшим полем усатой пшеницы возмущенно накренилась на бок. С ее обратной стороны, заклеенная картонкой цвета мокрого песка, пряталась забытая всеми фотография молодоженов, покрытая бликами и разводами.

Боль поражает скулу.

В какой-то момент, когда старика уже не остановить, начинает казаться, что боль – это болезнь. Стремительно развивающаяся, она перекидывается с одного участка тела на другой, оставляя после себя гнилостное разрушение.

Почему человечество не придумало лекарство от этой болезни?

Почему не вкалывают нам вакцины против чувствительности?

И интересно: сколько же синяков он обнаружит на своем теле в этот раз?

Тут Ипсилон ловит обезумевший взгляд отца, и догадка алым светом озаряет сознание: если сейчас ничего не сделать – шанса обнаружить синяки не представится.

На секунду хочется все бросить.

Какая разница?

Умереть от рук отца не так уж плохо.

Да и кто может сравниться с такой безжалостностью?

Нет.

Безжалостность – это противоположность жалости, противоположность болезненного совестливого чувства, но без него оно просто ничто. Его не существует.

А отец Ипсилона никогда не знал, что такое жалость.

Старик замирает с занесенной рукой – кость, с натянутым телесным чулком, в складках которого россыпь розовых и темно-коричневых родинок, с проступившим с возрастом напоминанием в виде пигментных пятен – уже пришло время, уже пришла старость. В миг промедления Ипсилон успевает заметить свое отражение в пустых стекляшках глаз – скрюченный, с измученным побитым телом.

«Сколько еще я буду совершать эту ошибку? Сколько еще?».

Ответ гулким одиноким ударом в большой колокол дребезжит в сознании:

«Вечность».

С громким криком мужчина прыгает на старика, сбивая с ног.

Оба – отец и сын – падают на пол, содрогая под своим весом пол.

Ипсилон садится поверх отца и с силой – со всей своей силой – сжимает его горло обеими руками. Плотно сжав зубы, мужчина чуть поворачивает голову, перекатывая шарик зудящего мозга на бок.

Старик ищет по полу пальцами, готовый согнуть суставы за секунду, сжав хоть что-то, что помогло бы выбраться. Он не воюет за тщеславную победу – он воюет за жизнь. Им движет не дикая жажда жизни, не незаконченные дела, а инстинкт выживания.

Под руки попадаются смятые бумажки и тапок – вот и все. На этих бумажках Ипсилон всю ночь потрескавшимся карандашом выцарапывал одно единственное вспыхивающее перед глазами слово – «Абсолют».

Лицо старика краснеет и, будто удивляясь этому, глаза вылезают, как птенцы из скорлупы, из розовых век с желто-серыми кругами, а рот, разрывая нити тягучей слюны, с хрипом распахивается. Жалкий вид навевает ассоциацию с младенцем. Он и, правда, в эти секунды был похож на только что родившегося младенца с болезненно-красной кожей, отекшим лицом и телом. Только в отличие от ребенка, у старика впереди была тьма, а не свет.

Ипсилон вновь видит свое отражение в глазах под собой, и где-то внутри разливается липкое, как мед, и такое же горьковато-сладкое удовлетворение. Что-то вдруг застилает глаза – не в фигуральном смысле – и он перестает видеть почти все вокруг, полагаясь только на свои чувства. Под пальцами явственно ощущается борьба старика за жизнь, его дрожь, его попытки вдохнуть воздух.

Но зачем ему такая жизнь?

– Умирай.

Спина сотрясается от ударов.

– Глупец, умирай же! Я вовсе не такой как вы, слышишь? – шипит Ипсилон. – Я другой! Я лучше! – с проснувшейся ненавистью он вдавливает шею отца в пол до хруста, до онемения ладоней.

Тело безвольно замирает, когда смерть – ее милосердие – забирает хозяина к себе, но и тогда Ипсилон не разжимает хватку. Он задыхается, вздымая грудь, проглатывая воздух.

Ненависть отступает, оставляя после себя горечь, выступившую каплями на губах.

Чуть погодя мужчина все же отнимает руки и протирает глаза трясущимися ладонями. Хорошо, что было темно, что веки были опущены.

Кожа окрашивается кровью. Она уже запеклась, сменив яркую багряность на темную грязь.

Только внимательно осмотрев руки, переплетение узора на пальцах, Ипсилон находит в себе силы взглянуть на безобразие своего творения: рот отца остался открытым, а вот глаза закрылись и, благо, скрывали тот образ, что отражался в них последние секунды.

В покинутом душой теле сквозила наивная беспомощность и мудрёность, будто бы все, что делало его таким жестоким и таким порабощенным слезло с плеч.

– Но это ведь не плохо? – обессилено шепчет. – Я сделал все правильно.

Мужчина поднялся на ноги и задернул шторы.

Только солнце, любопытно заглядывающее лучами в комнату, могло стать свидетелем происходящего. Первая же тучка накроет его тенью, а с наступление ночи оно и вовсе забудет обо всем.

Ипсилон на четвереньках вытаскивает из-под шкафа маленькую фигурку и привычно прячет в карман. Выходит из комнаты, плотно закрыв дверь.

Ум его остается ясным.

Он нарочито медленно осматривается по сторонам, задерживается у двери.

Ему хочется обнаружить свидетеля, хочется поделиться тем, что только что произошло. «Вот, смотрите…», – словно показывает мужчина. – «Я убил его. Я убил его. Я убил его…».

– Все в порядке? – спрашивает соседка.

Она давно состарилась, с трудом передвигала артритные ноги, но не могла упустить новую сплетню.

Ипсилон вспомнил ее в тот вечер, когда прибежал после убийства парня – ничего не изменилось.

– В полном, – кивнул.

Лицо и тело украшают лиловые синяки и потеки крови, но уходит Ипсилон так, словно ничего этого нет.

Мозг перестает зудеть, наверное, засевший там червь до отвала набил желудок.

Когда мужчина открыл входную дверь, впустив в коридор завывающий сквозняк, он не почувствовал взглядов соседей, высунувшихся в дверные проемы комнат, не почувствовал раскаяния или вины. Или боли.

Но почувствовал, как разрывается то, что так долго его сковывало.

Круг.

И чувство это разделил с ним Виталий Петрович, в нерешительности прижавший пальцы с аккуратно подстриженными ногтями ко рту.

«Беги! Беги! Беги!» – кричал он себе.

Старик потянулся ближе, гонимый желанием выпорхнуть наружу атрофированными крыльями с поредевшими перьями, столкнуться с вольным простором небесной синевы, щелкнуть расслоившимся клювом в рое мошкары. Но будь он птицей – был бы той, что не умеет летать. Той, что долго смотрела, как это делают другие, но так и не научилась сама.

– Виталий Петрович… – послышалось с кухни.

Дверь захлопнулась, размозжив птичий череп.

* * *

Паразиты.

Они здесь.

Они пробрались.

Все тело болит и искусано.

Матвей с силой сжал рукава свитера, пока костяшки пальцев не побелели.

Что.

– Черт, – проскулил он, царапая кожу ногтями.

Что.

Все его руки – от ладони до плеча – выглядели так, словно их ему прирастили.

– Убирайтесь. У-би-рай-тесь.

Он прикусывает губу и тут же ощущает металлический привкус. На пол падает капля темно-алой крови.

– Черт…

Что…

В ванной очень темно. Когда это лампочка успела перегореть?

Но Матвей и так видит, что у него на руках.

В темноте можно увидеть статическое электричество. Оно кусает пальцы, вспыхивая голубыми искрами.

Что?

Еще можно, если постараться, увидеть рождение или смерть.

Костер.

Сожжение.

Сожаление?

Желание.

ЧТО?!

Дверь ванной комнаты распахивается, озаряя светом чугунную плесневелую ванну и плесневелое тело.

Матвей кричит.

– Что?! – пугается женский голос. – Фу, Матвей, что тут у тебя происходит?

Хоть свет и превращает ее фигуру в черный силуэт, Матвей сразу различает в этом сгустке едва заметный блеск глаз.

Стекляшки.

– Матвей? – девушка хватается за рукав рубашки и тащит Матвея на себя.

Рубашка целая, как и тело – ни единой царапины. Все это осталось там. Там, заперто в коробке с серой крышкой и черным дном.

Она увидит руки.

Она увидит руки.

Она увидит руки.

«И я тоже увижу руки».

– Да, что это с тобой?

От яркого света – хотя на самом деле он очень тусклый – Матвей весь морщится.

Хорошо без глаз.

Он смотрит на взволнованное лицо, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Ты станешь мошкой, блошкой, заскачешь по дорожке… – вдруг выдает.

Его встряхивают как бутылку с газировкой, когда хотят брызнуть фонтаном вверх, в самое небо.

– Ты пьяный, что ли? – сердится девушка.

«Это кто? Кто? Кто?».

– Эй, это Алена, але!

– А-а-а-а, Алена.

– Что с тобой такое? – волнение сменяется участием.

Таким мягким, как зефир.

– Я видел бога, нет-нет, богов. Они пытались меня сожрать, – быстро затараторил Матвей, схватив сестру за плечи.

Он навалился на ее маленькое тело, и маленькое тело с трудом держалось на ногах, хотя ему приходилось справляться с ношей и потяжелее. К примеру, стаскивать ледяное тело родителя с дивана. Или тащить на себе маленького брата, держа в другой руке тяжелую сумку.

– Смотри, они пожевали мои ноги. Я был как собачья косточка, за которую дерутся два питбуля. Нет. Грузовика. Два грузовика.

– Ты пьян! – с хрипотой восклицает Алена, отталкивая брата от себя.

Но он далеко не отлетит, этот брат.

Отступив на шаг, Матвей вдруг серьезно произносит:

– Голова гудит. Но стой, стой, – останавливая готовую вспыхнуть сестру, Матвей машет руками. – Я видел богов. Я трогал богов. Они ужасны! Я не хочу их больше никогда видеть.

Алена закрыла глаза и вздохнула.

– Ладно, что же, хорошо. Иди спать.

– Нет! – пугается мужчина. – Я засну и вновь окажусь в том месте. Это черное небо… – Матвея передернуло. – Черное море… Оно из крови, ты знаешь, полностью из крови. И паразиты…

– Опять, – раздраженно зашипела девушка. – Паразиты! Это из-за них ты с заказчиком никак не разберешься? И не убираешься… Тут такая грязь и вонь. Плесень, – Алена поскребла пальцем по стене. – Везде плесень, а в спальне – одна пыль. Что же это такое?

– Паразиты, паразиты, паразиты, – заскулил Матвей. – Пожирают меня, пожирают, пожирают. Как жить, как жить в одном мире с ними! Они здесь, они прямо здесь, во мне!

– Хватит! – закричала Алена, топнув ногой. – Ты, что же, хочешь вернуться в детство? Хочешь заснуть? Не просыпаться? Ты умираешь, Матвей! То, что пожирает тебя – это лень и отсутствие желания влиться в социум.

– Нет, это у тебя нет желания понять! – Матвей почувствовал, как его слова ударяются о стену и возвращаются обратно. То же самое, наверное, ощущала и Алена. – Послушай меня! Мне нужна помощь! Паразиты съедят меня, если ты не услышишь! Нужно понять… кто они такие…

– Я лечилась у психотерапевта, это нормально, – перебила девушка. – Это нормально, нам со многим приходится бороться… Нет ничего постыдного. Я понимаю, что ты ощущаешь – тебе хочется спать, руки двигаются медленно и весят будто тонну. Но нужно бороться! Я прошу тебя, лечись. От депрессии сейчас куча лекарств.

– Но не от паразитов, глупая! Я должен узнать откуда они пришли! Это единственное, что важно…

– …номер хорошего врача, Матвей, – девушка вытерла выступившие слезы. – Как старшая сестра я обязываю тебя найти нормальную работу. Хватит, поигрался в художника. Завтра же придешь ко мне, я накидаю пару вариантов. И к врачу сама тебя запишу в ближайшие дни, – поправила воротничок на серебристом пиджаке. – Буду контролировать тебя постоянно, чтобы не сорвался. Заказчику сам позвонишь. Сегодня же, – погрозила она пальцем. – У тебя не должно быть долгов. Все. Хватит раскисать. Ну… – Алена приглашающе распахнула объятия. – Иди ко мне.

Матвей молча уставился на нее.

Девушка вздохнула и снисходительно подошла первая, крепко сжав брата.

Когда их тела соприкоснулись, мужчина изо всех сил постарался скрыть бешено бьющееся сердце у себя в груди.

«Мне кажется, родителей убила вовсе не лень…».

– Пожалуйста, Алена, помоги мне, – предпринял он последнюю попытку.

– Я помогу, мой милый.

– Раньше думал, что только я сошел с ума, а теперь мне кажется – будто весь мир, – девушка резко отстранилась, скрывая зевком стон разочарования. – Главное, чтобы снова изо рта ничего не полезло.

Матвей коснулся ладонью губ, не замечая, что сестра не смотрит.

– Знаешь, а я замуж выхожу, – дрожащим голосом произнесла Алена. Она была такая низкая, что с трудом доставала брату до груди. – Хотелось бы познакомить тебя с ним.

В ней было что-то от ребенка помимо роста. От ребенка обиженного, неудовлетворенного. От того ребенка, что лежал рядом с давно убившим себя отцом или гладил едва теплые руки матери.

Это был их выбор, их эгоистичный выбор, оставивший на произвол судьбы двух детей. Алену забрали дедушка с бабушкой, а Матвея…

Он любил лежать рядом со своей семьей и, выдергивая ниточки из дивана, вглядываться в белый пустой потолок.

Белым было все у него в голове. Белым было все до появления паразитов.

Он помнил, как Алена по ночам приходила и ложилась рядом с родителями, подбирая под себя холодные ноги.

Ему было все равно, а она хотела бы, чтобы ей хоть на день стало все равно? И в будущем забрав к себе брата, вытаскивая из него погубившую болезнь родителей?

Как можно вытащить пустоту – ее можно только заполнить. У Матвея она была не пустой коробкой или стаканом, которому когда-нибудь все же придется наполниться до краев, а черной всепоглощающей дырой.

И глядя на Алену сейчас, с теми же самыми детскими хвостиками, Матвею стало совестно.

– Я не знаю, что сказать, – сглотнул он.

«Прости меня, прости меня, прости меня. Просто… я очень глупый…».

– Я рад… Я познакомлюсь с ним, честно.

Алена кивнула.

Разве ему позволено страдать? Из них двоих плакать заслужила только Алена.

«Но семья не избавит от паразитов. Ни телефон, ни работа – ничего. Эти твари все еще здесь».

Она прошла в прихожую и открыла дверь.

Тягучая грусть разлилась по венам Матвея, наполняя ноги блестящим свинцом.

В воображении с пузырьками вытесняемого воздуха лопались картинки самого грустного, что только могло случиться, и в какой-то момент мужчина захотел, чтобы все это произошло в реальности.

«Они прячутся на помойках и на крестах церквей. Нужно очистить баки и снести церкви. Я еще… еще они в ядерных бомбах, на ракетах, на нотных тетрадях. Они входят в состав красок и чесночного хлеба. Они пригрели себе очень хорошие место – наши головы».

Дверь тихо закрылась.

– Алена? – спросил, вдруг очнувшись, Матвей.

Никого уже не было.

Тишина расступалась, пропуская со всех сторон шорохи и звуки.

И бой барабана.

Они медленно подступали к мужчине, как дождавшиеся своего часа хищники.

Одна милость больного мозга – Матвей вспомнил родительский дом. Отчего-то ему показалось, что он все еще спит на старом матраце в детской комнате и вот-вот проснется.

Иногда уже во взрослой жизни к нам возвращается чувство потребности в полной родительской защите. Оно похоже на то, как во время болезни, изнывая от ноющей зубной или головной боли, сглатывая шерстяной ком тошноты, мы требуем их прекратить наше мучение. В час крайней нужды родители превращаются во всесильных богов, и мы прощаем им то, что с утра они с нами завтракали, а ночью, возможно, не выспались.

Но откуда берется все это во взрослой жизни, порой, так удаленной территориально и эмоционально от отчего дома?

Почему ищет помощи наш аналитически сложенный мозг в такой нелогичной области как любовь?

Действительно, есть ли что-то нелогичнее материнской любви, искренне направленной на развитие и защиту ребенка, при этом задавливая его взрослой сухостью и титулованностью, ежеминутно напоминая об уважении, и раскритиковывающей это уважение при личной необходимости.

Матери хотят растить детей подобно цветам на балконе, отрывая молодые листики и срезая веточки, портящие общую форму. Но у детей срез таких веточек сопровождается бурным эмоциональным кровоизлиянием, конфликтом и борьбой.

Может мы, и вырастая, продолжаем чувствовать эту власть садовых ножниц над собой, эту извечную необходимость расти к нужной форме, и вытекаемую из всего этого обиду, а потому в минуту послабления или неудачи возвращаемся к собственным властителям?

Язвы на руках начали мучительно зудеть.

Наступало.

* * *

Бесцельно бредущий по улице человек мог привлечь чье-то внимание, если бы свет от фонарей хоть чуть-чуть освещал его силуэт. Но, по какой-то случайности, именно в этот день на протяжении всей дороги лампочки – зажатые в матовом стекле звездочки – перегорели, оставляя единственную возможность: погрузиться в стремительно наступающие сумерки.

Как была черна земля под ногами, как было черно небо над его головой, так и душа Ипсилона пребывала во мраке, который по своей человеческой глупости он принял за дар, принесенный ему миром богов.

Наверняка кто-то задастся вопросами: что это за улица, куда ведет и по какому адресу ее можно найти?

Но при всем желании ответить на них равносильно тому, что и проигнорировать.

Улица была самой обычной. Застеленная темно-серым асфальтом, по бокам которой теснились желто-белый бордюр, огораживающий пешеходную дорожку от автомобилей, и периодически повторяющиеся старомодные уличные фонари.

Бог знает, куда эта дорога вела, прерываемая бесконечными пешеходными переходами, перекрестками, поворотами, развилками и тому подобными вещами. Может, она и вовсе соединялась каким-то отростком с концом, превращая все прогулки задумчивых прохожих в циклическое движение по одним и тем же местам.

Неосознанно Ипсилон как раз и начал петлять, то тут, то там ныряя в повороты, пережевывая пустоту внутри и все свои мысли в один полный хаоса комок.

Впервые за долгие годы он остался в голове один и совершенно не мог понять, как же ему справиться со всей объемом, потому что та, ради которой он убил своего отца, сейчас отсутствовала, и ее пригретое место пустовало.

Глядя на проезжающие мимо машины, он подумал о том, что на месте отца мог оказаться кто угодно. Кто угодно.

Ребенок.

Да, он бы точно так же задушил его, и ребенок не оставил бы на теле столько синяков. Другое дело – здоровый мужчина или женщина с острыми коготками…

И лишь вопрос времени, когда тело отца найдут – таймер запущен.

Под ногами захрустели мелкие камушки.

Сумерки превращались в настоящий холодный осенний вечер.

Все чаще и чаще проезжающие машины загорались фарами: эти желтые и красные огоньки – как глаза неведомого чудовища – не упускали из вида мужчину. Он гремел и рычал, напоминая о своем присутствие, и от его внимания становилось неуютно.

Ипсилон пропустил по телу дрожь, застучал зубами.

По вечерам и ночью все звуки в городе усиливались, а видимость, наоборот, становилась нулевая. Вот так и брели люди, как слепые кроты – на ощупь. А где-то там, наверху, уверенно заносил над ними лопату садовник.

Повинуясь душевному порыву, Ипсилон кидается навстречу налетевшему ветру, ударяясь о его лицо своим лицом, точно в поединке молодых быков, доказывающих свою силу. Они хрипят, рогами отталкивая друг друга. Не сумевший справится с соперником, ветер смиренно отступает в сторону, освобождая путь. Ветру, который привязан к этой земле, ни за что не победить. У него просто не было шансов.

Как это ни странно, но с течением времени, с развитием технологий люди остались точно такими же, какими были когда-то очень давно: жестокими, безжалостными, зависимыми. Раньше они поклонялись тому же ветру, считая частицей богов, а сейчас вовсю эксплуатируют, как животных, заставляя крутить ветряные мельницы.

И воду, эту непокорную стихию, заперли дамбами и в водохранилищах. Научились собирать солнечную энергию и разгонять тучи.

Но как бы люди не старались – им не удалось избавиться от зависимости.

Они придумали атеистов – в попытках взять власть над своей жизнью в руки, гомосексуалистов – для попыток взять под контроль тело, но после смерти у нас все так же есть только один выход – возвратиться к богам.

И то ли от этой безуспешности, то ли от чего-то другого, но с каждым годом вслед за прогрессом неутомимо следует регресс.

Что лучше – развивать науку, находить все новые и новые вопросы, на которые просто не можешь дать ответ, потому что понимаешь, насколько ограничено твое время, или же слепо следовать за велениями высших сил, доверяя им в их эфемерные руки жизнь?

В этой одной большой клетке под названием Земля у нас – так же, как у рождающихся в загоне коров и умирающих на скотобойне свиней – шансов на лучший исход нет. Мы рождаемся, проклинаем друг друга и умираем.

И так, раз за разом, перерождаясь в новых формах – триста лет назад я был цветком, а в следующей жизни тем, кто ел эти цветы. А потом и тем, кто ел тех, кто поедал цветы.

И за короткие шестьдесят-восемьдесят лет нам надо успеть реализовать себя в глазах других настолько, чтобы они потом завидовали – он не погряз в дерьме настолько, насколько мы.

Кто-то, осознавая безвыходность, кончает с собой в ванной или на кухне, кто-то смиряется и продолжает жизнь, а кто-то молча умирает, продолжая как ни в чем не бывало ходить на работу и готовить ужин. Или медленно уничтожает мозг алкоголем.

Но в любом случае, сколько бы мы не мечтали о покорении космоса или не придумывали альтернативные реальности в компьютерных играх, после всего этого мы возвращаемся в еще более тесные клетки, чем за окном – в свои головы.

Я читал в той книге о древних богах. О мексиканском Уитцилопочтли – боге солнца, требовавшем кровавые жертвы. Его тотемом была маленькая симпатичная птичка колибри, которой, как известно, приходится есть в день 100-120 раз. После возведения посвященного ему храма, жрецы четыре дня без устали убивали пленных, ряды которых протянулись на две мили по улицам города.

А друиды разрезали тела жертв на мелкие кусочки и подвешивали на священных деревьях. Или сжигали людей живьем, вонзали нож в спину, топили.

Финикийцы сжигали детей не только во славу богов, закапывая обгоревшие останки в глиняных сосудах, но и умерщвляли вследствие нарушения законов. Дабы умилостивить бога, они отправляли детей в раскаленное нутро медной статуи под музыку флейт и лир.

И я не говорю о всевозможных извращениях в ритуалах – от истязания жрецами своего тела и актах каннибализма, до сексуальных оргий.

Кто-то скажет – жуть, но я не берусь судить так строго. Ведь если бы это не работало – вряд ли бы люди тратили столько усилий.

Страх? Возможно.

Я думаю, мы недооцениваем людей древности. И если подумать – все религии всегда были связаны со смертью и страданием.