Текст книги "Пожиратели (СИ)"

Автор книги: Дарья Миленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Но в дни, когда маленький мальчик лежал под одеялом и содрогался от шума с улицы, или когда выпившие друзья отца хватали его за руки и тащили к себе – в те дни полные кошмара одиночества, полного непонимания происходящего вокруг, она была рядом. Она напитывалась детским, подростковым и юношеским плачем. Она слушала звук пишущей ручки, вырисовывающей корявые буквы предсмертных записок. Она учила его любить.

– В прошлой жизни я видел точно тоже самое, – улыбнулся мужчина. – Наверняка, когда-то встречал тебя. Ты грустишь в последнее время, потому что боишься, что я брошу тебя? Как ты можешь так думать? Ты – единственная, что всегда была со мной, – он замолчал, ожидая ответа.

Тишина.

– Когда все закончится, я перенесу нас вместе. Я не оставлю тебя здесь. Нет. Нет. Без вариантов. Никогда. Послушай, даже если я окажусь по воле случая в другом мире без тебя, я не успокоюсь, пока не найду к тебе путь. Пусть это будет другая жизнь или все что угодно. Я всегда приду. Ты же мой друг, я люблю тебя.

Глава 8

Перед глазами плывет, в голове гудит точно от удара сковородкой.

Возвращаясь из сонного царства, труднее всего снова принять неостанавливающийся поток времени полный звуков и цветов самых невообразимых оттенков – за день мы успеваем освоиться, но вот с утра, только проснувшись, нам грезится мир слишком сложным.

Вокруг все пульсирует неприятным светло-голубым оттенком. Ну и ну. Даже в его квартире стены выкрашены в более приятный цвет. И едва уловимо пахнет чем-то ненавязчивым, раздражающим. Какой-то еловой горечью.

Матвей простонал, но так тихо, что даже сам не услышал.

– Просыпаетесь? Ну, отходите-отходите, – произнес чей-то незнакомый голос.

В представлении Матвея он вытекал изо рта своего обладателя тяжелым темно-зеленым бархатом.

– Матвей? – а этот голос мужчина хорошо знал – треск чуть влажных веток.

– Где я? – с трудом прохрипел Матвей.

– В больнице. У тебя… случился припадок.

Матвей вновь вдохнул неприятный запах.

Пару секунд он еще сражался за пребывание в сознании, потом же дал себя унести. Сквозь сон слышались отрывки чьих-то слов, незнакомые и неосмысленные звуки:

– …сложно.

– По…

– …нет.

– …идти дальше. Он…

– Захотите зайти…

– Ему… … дом.

– Нет.

– …очередной раз, ко…

– Сдали нервы…

– …все повторится.

– Я буду рядом…

– …ло.

– Я буду рядом.

– Вас… мало.

– …жених.

– Недельку…

– Пожалуйста.

Матвей открыл глаза.

Ему казалось, что рядом кто-то разговаривал тем особенным вороватым разговором с торопливыми фразами, спешащими раздеться перед собеседником, оголиться и слиться на минуту-две, но когда он очнулся – в палате было пусто.

Мужчина чуть повернул голову, взглянул на тумбочку, мельтешащую перед глазами туда-сюда, и в сборище разноцветных пятен различил вазу с какими-то странными пушистыми зелеными ветками.

Голова болела чуть меньше, по крайней мере, можно было о чем-то подумать.

Матвей вперил взгляд в потолок, созерцая маленькие трещинки и черные точки.

Ни о чем не думалось…

После того, как его поглотила волна, он не переставал чувствовать себя кораблем, застрявшем на дне моря. Координаты крушения никто не знал, и никто не собирался искать. Единственное, что оставалось – через толщу воду смотреть на далекое белое солнце.

– Мне нужна старуха, – зачем-то сказал он.

В палату зашли – интуитивно ощутилась вибрация воздуха. Шуршащая ткань и скрипящая обувь приближались к пациенту стремительными рывками.

– Проснулись? – спросил тот самый мужской голос. – Как себя чувствуете?

– Не очень, – горло пересохло, и язык совсем не слушался. – Голова болит.

Мужчина в белом халате понимающе кивнул и присел на стул возле кровати.

– Ваша сестра настояла на том, чтобы отпустить вас домой, – шумно выдохнул он. – Но не сегодня и не завтра. Полежите еще здесь, мы понаблюдаем за вами. Конечно, по правилам вас надо оставить здесь до выяснения всех подробностей, чтобы решить проблему. Но… ваша сестра была очень убедительна, – после этих слов Матвей представил торчащий краешек денежных купюр из белого кармана.

– Что со мной?

– Вы сами лучше скажите, что с вами такое.

Преодолевая боль в затекшей шее, Матвей повернул голову и прочитал на бейджике врача – Станислав Егорович Косумин.

– Что?

На него неудобно смотреть – он сидит рядом с окном, а светобоязнь слезами натекает в мелкие морщинки.

Матвею очень некомфортно в этой палате в форме спичечного коробка, где он сам ощущает себя тонкой спичкой. Обилие света порождало ошибку, будто комната находилась в своем отдельном мирке, и что никто не может услышать, о чем здесь говорят, что здесь происходит.

– У вас все руки расцарапаны. Вы, вообще, помните, как сюда попали? – не дождавшись ответа, врач продолжил. – У вас случился припадок прямо на работе сестры.

Матвей скривился.

– Я помню, – набитый ватой опухший язык порождает шипящие звуки. Если маленькая ранка способна принести такой дискомфорт, то на что тогда способны все те раны, полученные от Ипсилона и паразитов?

– Ну, и?..

Мужчина отвернулся, посмотрел на потолок.

Уж лучше бы на улице шел унылый дождь с редкими холодными каплями, натекая серостью на подоконнике. Лучше бы ветер завывал в оконных щелях, гулял в коридоре. Отрада природы болезненно контрастировала с угнетенностью души. Матвею нужна была сырость и плесень, черви и пауки.

Он вспомнил зарисованный портрет Федора Александровича с тягучими потеками краски – то отчаянье породило детище, а это – впрессовывало в матрац.

– Доктор, вы верите в бога?

Станислав Егорович хмыкнул и положил ногу на ногу.

На вид ему было уже далеко за тридцать. Лицо гладко выбрито, а под глазами серые синяки. Чуть раскосые глаза и острый нос делали его похожим на лисицу.

От него пахло мужским одеколоном, который перебивал непонятный палатный запах в те моменты, когда врач двигался.

– Я думаю, что люди сами придумывают себе богов.

– Это, как?

– Когда не от кого больше ждать помощи, а она нужна.

– Вам, наверное, часто приходится так разговаривать с кем-то, – сглотнул Матвей.

– Давай на чистоту, сюда много кого привозят. Не думай, что ты самый-самый псих здесь, ладно?

Матвея замечание, почему-то, задело.

– А вы можете поговорить со мной так, будто я самый-самый большой псих, которого вам только приходилось встречать?

Станислав Егорович снисходительно, но в тоже время как-то бравурно улыбнулся.

– Не будь дураком. Ты просто парень, который запутался. Я встречал таких – подростки с порезанными руками, девушки, наглотавшиеся таблеток, они либо просили помощи, либо всячески от нее отмахивались. Но все до единого хотели поговорить. Мысли в голове путают, ты сам уже не в состоянии с ними справится. Кажется, они как будто против тебя, и ты одушевляешь их, превращаешь в монстра – он сидит на груди, не дает вздохнуть. Я готов помочь.

Матвей приподнялся и вытащил руки из-под одеяла, взглянул на них.

Ранки аккуратно заклеены пластырем, о них даже можно забыть до того момента, пока не полезут щупальца.

Врачу невдомек как он близко подошел к разгадке – эти чудовища действительно существуют, но они – не плод человеческих мыслей. Невозможно, чтобы в человеке существовала подобная тайна.

– Я хотел поговорить честно с самого начала, – взвился он. – С того дня в церкви и потом в метро, пока ехал с ними. Даже, когда появились язвы. Черт, хоть бы кто остановил меня на улице, я бы все рассказал. Но теперь мне уже не надо. Вы не поймете. Я знаю это, потому что сам был таким. Да и как во все это можно поверить, когда каждый день живешь рядом с обычными людьми? О древности давным-давно забыли, она осталась в книжках по истории и в полуразрушенных храмах. Нет, я же столкнулся с истинной древностью, без прикрас. Без благородных рыцарей, богатых дворцов, театров. Я говорю не о времени, древность – это, как я понял, состояние.

– Я вытаскивал тех, кто был уже одной ногой в могиле. Ты думаешь, я не пойму?

– Я не хочу это проверять. Вы сказали, что богов придумали люди, а я – сторонник другой версии. Версии более жестокой.

– Версии более жестокой? Ты, что же, верующий?

– Да.

– Хорошо, – кивнул врач. Каждое его движение было небрежно и наполнено собственной уверенностью. – А вот я – нет. Я по природе своей любитель докапываться до самого дна, до сути. Религия в этом плане мне многое обещает, но мало дает.

– Делало ли вас это счастливее? – как-то странно спросил Матвей.

– Что?

– Поиск самой сути.

– Счастливее? Нет. Не к счастью надо стремиться, а к правде. Человек, вот, всегда к счастью шел и к облегчению. Стал ли счастливее? А потом это счастье обмельчало, и его стали крутить по телику – проголосуйте за того-то, купите то, и будет вам счастье. Счастье стали воспринимать, как высшую цель, как Идею, ради нее создавали государства, строили города и воевали. «За облегчение!» – было выгравировано у армии на щитах, – выдохнул Станислав Егорович. – Счастье, как потолок – где-то над темечком, и потому голова кружится, да шея затекает. А правда – это фундамент под ногами, крути голову куда хочешь, вон он, родимый, крепко стоит, и ты стоишь.

Врач замолчал. Он исподлобья глянул на Матвея, ожидая контраргументов, но, недожавшись, поднялся, медленно одернул халат и прошел к выходу из палаты.

– Я совсем забыл сказать, – уже в дверном проеме произнес. – К тебе пришла бабушка.

– Бабушка? – удивился Матвей.

Станислав Егорович поманил кого-то рукой.

Потеснившись с врачом, в палату зашла старуха.

– Вы ее видите? – тихо спросил Матвей.

Врач, чуть помедлив, кивнул и вышел в коридор.

– Тебе понравился мой подарок, дорогой? – подойдя к стулу, спросила старуха. Она указала на вазу у кровати. – Это ветки черной ольхи, их трудно было достать.

Матвей не отрывал взгляда от гостьи.

– …И ветвистыми деревьями стали, и все же листья их бледны, и как бы сознают, как они упали… – тихонько пропела старуха, ухмыльнувшись.

– Почему… почему он вас видит? – наконец выговорил он.

– Ох, – старушка присела на стул и деловито положила ногу на ногу, – он просто смотрел.

– Понятно, – спокойно выдохнул Матвей, опускаясь на кровать.

Палату осветили солнечные лучи. Матвей задумался, сколько же времени он провел в больнице? Неужели не прошло и дня? Неужели сегодня утром он выбрасывал картины из окна?

– Ты знаешь, как мало у нас с тобой осталось времени? Матвей, в этот раз я просто не могу позволить тебе устраивать сцены. Ты должен все хорошенько осмыслить.

– О чем вы?

Он потихоньку запревал под одеялом, не решаясь раскрыть тело. Кто знает, как отреагирует старуха – спровоцирует развитие щупалец? Но если верить ей – она и была тем паразитом, из-за которого все началось.

Правда или ложь?

– Ты спросил у того доктора про бога, отчего вдруг такие мысли?

– Просто… мне показалось, что все это связано. И древность идет от бога.

– Древность? Религия, значит, для тебя древность?

– Нет, древность – это такое странное состояние… Не знаю почему, но когда происходит все это… – Матвей обвел взглядом комнату. – Мне кажется, будто бы меня вырвали из книги по истории, где первобытные люди собирают фрукты или палки. Или нечто подобное… Я не знаю, как объяснить.

– Пугает ли тебя религия, дорогой? Я знаю ответ – да. Религия всегда была связано со смертью и страданием. Тебе, человеку нового времени, непонятно, как древность могла сохраниться?

Матвей согласился.

Старуха повернулась к окну, ловя на своем морщинистом лице солнечные лучи.

Их уединение почти ничто не нарушало, если не принимать во внимание внутреннего окна, в которое иногда заглядывал Станислав Егорович. Глаза неясного – то ли зеленого, то ли голубого? – цвета, скользили от одной фигуре к другой, после чего удовлетворительно прятались.

– Дело в том, что умирая, человек вновь перерождается на Земле. Этакий бесконечный круг, – начала старуха. – Вроде бы все меняется: пол, внешность, национальность, но результат всегда один. И потому сознание – хоть и терпит изменения – остается прежним. В этом мире всегда будет место древности, дорогой. Все повторяется с промежутком в тысячу или несколько тысяч лет. Мир цикличен.

– А я-то тут причем?

– Матвей, – устало отмахнулась старуха. – Если все это происходит с тобой, значит, ты – причем. От тебя и не требуется понимания. Делай то, что делается. Однако есть такие вещи, которые сами собой не повторяются, им приходится помогать. Подобное я видела у колдуна, просящего за свою магию плату. За богатство – череп девственницы и соль; за любовь – розы и новорожденного ребенка; за убийство – бычий рог, кровь обидчика и золото.

Горячим воспаленным языком Матвей провел по сухим губам, смачивая трещинки и рубцы, прежде чем выдохнуть:

– Как все это выглядело раньше?

Старуха улыбнулась. С улыбкой ее лицо окрасилось беззащитной старостью женщины, давшей жизнь новому побегу от сока своих корней.

На секунду в голову Матвею заползли скабрезные мысли – размозжить древний череп вазой, но он отбросил их после заманчивого предложения:

– Хочешь, я покажу тебе?

– Нет, покажите мне, как это выглядит сейчас.

Старуха кивнула.

– Когда-то, очень давно в жертву приносились дети – это самый угодный дар. Крики горящих младенцев уносились далеко-далеко, а их красные тела сливались с лучами заходящего солнца. Они скукоживались, извивались подобно червям, и не могли найти покой на раскаленной чаше. Это была страшная жертва. Страшная.

Палата заходила ходуном.

Матвей вцепился руками в матрац, пока стены изгибались, бледнели, трансформировались. Он и старуха оставались неподвижны, а вот пол и потолок менялись местами, отчего желудок жалостливо прижимался к позвоночнику.

Постепенно палата сбросила прежнюю кожу, как змея, бетон растворился в воздухе, гармония системы превращения завершилась.

Матвей оказался на улице. На темно-темной улице посреди серых надгробных камней.

Он поднялся на ноги, с трудом удерживая равновесие, и облокотился на один из камней, который тут же исчез, а из-под земли, подобно коренным зубам, вылезли стены, сомкнулись над головами и под ногами миллионами крошечных зазубрин, загоняя гостей в каменную коробку.

Старуха подошла к мужчине, помогая подняться после падения.

В коробке, словно по щелчку пальцев, зажегся тусклый стеснительный свет от свеч на полу, чуть-чуть вырывая из рук темноты происходившее таинство.

Матвей выпучил глаза, приоткрыл, разрывая сковывающие слюнные цепи, рот. И пока он пытался соединить разрозненные куски человеческих тел в единую картинку, в промёрзшем склепе лишали жизни еще не родившегося ребенка.

Это была женщина.

В полумраке ее силуэт почти не различим, только общие очертания.

Она сидела на самодельном подобии валкого гинекологического кресла, завешанная запачканными кровью простынями.

Рядом с ней стояли двое мужчин и одна женщина, шепчущие ей что-то прямо в уши. Между ногами орудовал еще один человек, но кто это был – возможности рассмотреть не представлялось.

Матвей сглотнул, подумал сделать шаг ближе, но старуха остановила рукой.

– Тень остается в тени.

Женщина в кресле застонала, зазвенел металлический лязг.

– Помни, для чего это! – злобно крикнула женщина рядом с ней.

Послышалось пыхтение, и на свет выглянул человек с незнакомым медицинским инструментом.

– Еще немного, мне нужно подцепить его.

Женщина заплакала и сжала руку рядом стоящей.

– Ради тебя, – проскулила она, – все ради тебя.

– Ради кого? – спросил Матвей.

– Как ты думаешь?

Один из мужчин промокнул простыней между ногами женщины, и ткань моментально окрасилась кровью.

– Готово! Я держу его головку.

– Все ради него, – между стонами бормотала женщина. – Убей же его быстрее!

Мужчины по бокам поднесли к собрату металлическую чашу.

– Давай! Давай! – нетерпеливо торопила другая женщина, протянув руки.

Послышался тихий чвакающий звук, и человек под простыней быстро-быстро заработал руками.

– Твое дитя почти в чаше, – сообщил он. – Осталось немного.

Женщина заплакала.

Она с такой силой сжала руками рот, что костяшки пальцев побелели.

Наконец, мужчины подняли окровавленную и наполненную красными сгустками чашу вверх и отдали ее нетерпеливой сестре.

– Теперь он точно услышит нас. Услышит нас! – радостно закричала она.

– Что, если этого недостаточно? – тихо спросил один из мужчин, потирая шею.

Врач вынырнул из-под простыни. Весь его фартук и перчатки запачканы кровью. Он стянул с лица маску и теперь нерешительно перебирал ее в руках.

– Должно быть достаточно, – маленькие темные глазки перебегали с одного лица на другое в поисках поддержки.

Женщина на стуле, вцепившись в простынь на животе, подвывала собственным рыданиям.

– Что же мне еще сделать, чтобы он услышал?

– Цивилизация заставляет людей идти на все большие ухищрения, чтобы достучаться до высший сил, – пояснила старуха. – Но даже это не сработает. Фантазия, несомненно, в ритуалах важна – она черпает силы из самых мрачных глубин Тартара, где ждут своего часа скованные нержавеющими цепями титаны. Медные ворота и сторукие стражники сдерживают их в вековечной тьме. Дыши, Матвей, вдыхай воздух полной грудью – они жаждут вырваться и смести все сущее под собой. Наравне с фантазией – правила из мира спрессованного холода и кислого воздуха. Он такой кислый, что разъест человека еще перед вдохом.

Матвей не слушал.

Словно загипнотизированный он не отрывал взгляда от чаши, в то время как желудок упорно боролся, рвался, подступал к горлу, касаясь язычка.

Это была магия в естественном проявлении, основанная не на правиле «плати-получай», ибо истинное сверхъестественное обычно не требует платы, во всяком случае – материальной. Дьявол не продает таланты за деньги.

Вот и сейчас Матвей смотрел, потому что хотел, а подступающая рвота – всего лишь отголосок поборотой чувствительности.

– Что это за обряд такой?

– Это не обряд. Нет такого обряда. Его не услышат.

– Значит, это просто убийство ребенка?

Старуха кивнула.

– Как это должно было выглядеть? Вернее, что нужно было сделать, чтобы его услышали?

Склеп тут же начал исчезать, пожираемый невидимым огнем.

Вместо него обнажаемая пустота за секунды обрастала новыми декорациями – появилась поляна, тонущая в лучах закатного солнца, когда небо и земля сливались в один первородный цвет.

Цвет огня – мужское семя в лоне Матери-земли.

В центре из-под земли вырос огромный железный идол с вытянутыми и сложенными в чашу руками. Под руками горел костер, раскаляя железо. Сам же идол с двух сторон охранялся жрецами, настоящими жрецами из той же плоти, что приносилась в дар.

– Что это? – крикнул Матвей, пытаясь заглушить непонятный нарастающий грохот.

– Это истинное жертвоприношение!

К идолу тянулась цепочка людей, обвешенных украшениями и тканями. Сколько лет эти люди были уже мертвы, сколько гниют их кости в земле? Но сейчас они были живы. Живее Матвея.

В руках они несли розовых младенцев нескольких месяцев от роду, и цепочка их уходила далеко за пределы видимости.

Мужчина охнул, осознавая происходящее, и непроизвольно сделал пару шагов назад.

Люди подходили к идолу, поднимались по помосту ближе к рукам, готовые расстаться с детьми.

Что заставляло их идти на такое чудовищное преступление? Какой-то неистовый магнетизм Тофета, скопленный в овраге огня и серы, или же нагая людская темная сущность позволила безуплатно расползтись тьме по земле?

На человеческих лицах не было сожаления или отчаянья, они принимали все как должное.

От боя ненавистных барабанов ныла голова, но имеется звук более невыносимый, равный крикам обнаженной преисподней – вопли детей. Они взорвали небеса, разорвали мозг Матвея, и он выплюнул его прямо под себя.

– Хватит! – простонал он.

– Это еще не все, смотри! – старуха схватила Матвея за ворот свитера и потащила ближе к идолу.

Мужчина попытался вырваться, но его обмякшее тело сопротивлялось так же, как сопротивляется маслу горячий нож.

Он кричал, пока его тащили прямо сквозь людей, детей, еще не брошенных в пламя.

Он визжал, поднимаясь на помост.

Визжал, закрывая глаза и обжигаясь от жара огня.

– Смотри! – проревела старуха.

Отсюда казалось, что единственный существующий звук в мире – это детский крик.

Старуха ударила Матвея по щеке, до крови разбила губу.

Через маленькую щелку глаз он увидел извивающиеся пятна и клубы дыма, поднимающиеся в небеса.

– Аххрг…

– Открой глаза, Матвей! – приказала старуха. В свете костра черты женского лица заострились, глаза запали.

Ее голос источал больший смрад, чем эти тела, чем запах серы. Неповиновение непредусмотренное, невозможно.

Матвей беспрекословно распахнул веки, вперил взгляд прямо в центр наполняющейся детскими телами чаши.

Дым громадными клубами вился в воздухе. Дети за считанные секунды краснели, в поисках спасения начинали перекатываться на живот и спину, а те, кто не мог этого сделать – просто кричали во всю глотку.

Они кричали по разным причинам: Матвей – потому что не видел ничего более жесткого и ненормального, потому что все его представления о мире и о человеке – венце природы – разлетелись в щепки; только вступившие на порог жизни дети жарились на алтаре человеческой набожности и проклинали измерения.

Мужчина задрожал, обливаясь потом и слюной.

Он сгорал вместе с ними.

Кожа трескалась на их лицах, деля губы и нос пополам.

Нет сомнений – зрелище это было ужасным, но еще ужасней стало новое открытие онемения чувств – созерцая воспламеняющихся детей, Матвей перестал что-либо испытывать.

– Как это? – прохрипел, отклоняясь от чаши.

Подобно призраку сквозь него проходили люди, сбрасывая ноши. Они его не видели – это были существа не их времени, а вот огонь чувствовал, потому что огонь не подчиняется времени.

– Вы перерождаетесь, но в каком-то уголке сознания сохраняете память о прошлых жизнях, обо всем том, что вы сделали, на что решились. В таком случае, невинность – это иллюзия.

– И ради чего все это? Ради чего?

– Богов, – ответила старуха, отходя в сторону. – Все ради богов. Сознание людей не меняется. Дайте им повод, и они сожгут младенцев, как делали это очень давно.

Старуха на секунду исчезла, загораживаемая мужским силуэтом.

Матвей, немедля ни секунды, развернулся и начал спускаться с помоста.

– Они делают это из-за страха, – пробормотал он. – Ведь и я не так давно пошел бы на такое, – он не оборачивался – не хотел видеть старуху. Старуху, сквозь которую не было видно фонового пейзажа. – Действительно, ничего не изменилось… Они боятся кого-то незримого, кто смотрит на них сверху и в любой момент может уничтожить. Они сделают все что угодно, чтобы умилостивить его. Существо, во всем превосходящее человека. Но… вдруг они боятся не того, кто смотрит сверху, а того, кто сидит внутри? И сегодня совершают теракты, взрывая себя в метро, за призрачную возможность попасть в рай, чтобы избавиться от этой зависимости. Мы любим его и безгранично боимся… А истинное лицо бога…

– Матвей, – позвала старуха. – Вы и боитесь, ненавидите, отрицаете, но в вашей натуре все равно есть что-то, что требует властителя. Потому вы влюбляетесь в кого-то так сильно, что страдаете ради этой похоти и погибаете. Вам нужен кто-то, кого можно боятся и любить, без этого жизнь не имеет для вас смысла.

Матвей спотыкается о торчащий камень и падает. Руки впиваются во что-то острое.

Поднимая ладони, он немного ворошит землю, освобождая от бремени неизвестности желтоватые кости, и зависает, глядя на пористый пласт.

– Хочешь вернуться?

– Домой… – прошептал он. – Я хочу домой.

* * *

Отворенная дверь впустила в квартиру пыльный сквозняк.

Желтый прямоугольник загородила сначала одна фигура, за ней, причудливо втекая, другая. В квартиру вошли двое мужчин – один высокий и крупный с очками на пол лица, а другой – болезненного вида с грязными прилизанными волосами.

– Ну, вот и все, раздевайся, Матвей, – устало выдохнула Алена, расстегивая на себе куртку.

– Не обращай внимания на мусор, мы не ждали гостей, – сказал жених девушки.

Голос его – низкий бас.

– Ну, уж, конечно, мусор, – съязвила Алена. – Хлам Гриши, который он не хочет отнести в гараж.

Матвей выжато улыбнулся. Подавленный увиденным, ночью он почти не спал. Мужчина ворочался на больничной койке в темноте, когда шорохи оживали и напитывались жизненными силами, ощущал сопящее дыхание невидимого чудища. С утра он умирает, как умирает нерешительность и сомнение, как закатывается за горизонт солнце, как тает кусочек льда на ладони, но ночью он из ничего лепит себе тело, склеивая кости особым клеем, обрастает мышцами и шерстью. И обретая влажный язык, до рассвета не перестает нашептывать, вырывая из тягучего сна, пока тебя не затошнит от жизни.

– Эй, – проницательная Алена ласково провела по его щеке ладонью. – Иди помойся и ложись отдохни.

Нет, нет правды в том, что она испытывала к нему теплые чувства. Но она думала, что любила в нем его, тогда, как на самом деле, любила в нем себя. Она хотела по-матерински уберечь его от всего, а потому тащила вслед за собой, не помогая обрести свою дорогу, но упорно отталкивая от края. Он был для нее тем же, чем является кузнечик в руках у маленького ребенка – интересная молчаливая прыгучая загадка, которой отрываешь задние лапки, чтобы присвоить себе. Она любила держать его именно в руках, боясь, что на воле он сам не справится или, что еще хуже, справится лучше нее.

Матвей отрицательно покачал головой.

– Сначала я хочу осмотреться. Интересно же, как должна выглядеть квартира в центре Москвы.

Гриша захихикал. Он заговорщицки поманил рукой, нырнув в дверной проем спальни.

Матвей болезненно-медленно разулся, непослушными пальцами развязывая шнурки, и последовал за ним.

Это была большая светлая комната с яркими цветастыми обоями и кучей полок со статуэтками.

Пока жених Алены нагружал мозг Матвея бесполезной информацией про ширину стен и размер окон, и о том, как тяжело вручную укладывать паркет, мужчину привлек аккуратный рядок фотографий в разноцветных рамках, выставленных в порядке радуги.

В нескольких из них красовались выцветшие фотографии маленькой Алены с братом в старой квартире родителей. Где-то там, в одной из комнат, находился злополучный диван, с проросшими в его обивку мужчиной и женщиной.

На другой – влюбленная пара стояла в обнимку, придерживая на головах большие соломенные шляпы.

За их спинами плескалось синее море, и белел пляжный песочек. В самом низу фотографии карандашом и аккуратным почерком значилось:

«1 год вместе».

Где все это время был Матвей?

Он обнаружил в дальнем углу с края пустой большой альбом с мультяшными аистами – на будущее.

– А это вот мы готовим детскую, – смущенно показала девушка, отворив нежно-розовую дверь.

Матвей прошел в маленькую комнату.

Мягкие игрушки в ожидании застыли на полке. Веселые картины игриво отражали свет от люстры с разноцветными гроздьями стеклышек. Рядом с окном стоит нетерпеливый яркий зеленый столик. Один из его стульчиков чуть сдвинут в сторону, приглашая присесть.

И из-за всей этой нежности – деликатности, что ли – Матвей содрогнулся, потому что представил маленького ребенка, в черепной коробке которого сохранились воспоминания об алтарях и крови.

Может, еще какое-то время детства мы помним, что делали в прошлой жизни, а потом эти воспоминания просто вытесняются новыми игрушками, наборами солдатиков и разноцветных бусин?

Может, это обласканное матерью чадо когда-то пускало кровь и плясало вокруг костра?

Как любить и за что своих детей, да неважно, каких детей и не важно, детей ли?

– Красиво, – выдохнул мужчина.

– Я знаю, – приобняв его сзади, улыбнулась Алена.

Так они стояли недолго – в теплых объятьях согрелись и напомнили о себе язвы.

В ванной Матвей хорошенько умылся холодной водой, и, раздевшись, застыл, вглядываясь в собственное отражение в зеркале. В этой квартире – даже здесь – не было ни единого намека на плесень.

Струйки воды стекали с его волос и лица на грудь, а дальше – на пояс, обходя стороной соски.

Выглядел Матвей неважно – кожа бледная, как акриловая поверхность ванны, решеткой торчат ребра.

Он ведь и, правда, с трудом мог вспомнить, когда ел дома в последний раз. В больнице же он, не жуя, проглатывал склизкие каши.

Поймав свой взгляд в зеркале, мужчина без жалости признал, что превратился в настоящего уродца. Но уродец – это тот, кто просто имеет какие-то неэстетические физиологические отклонения, он же был монстром, личинкой зародыша паразита.

Матвей отклеил пластыри с рук, плеч и груди, тревожа подсыхающие ранки.

– Ну, где же? – нетерпеливо произнес пораненным языком. – Что же вы так медленно?

К примеру, личинке мясной мухи требуется от пяти дней поедания мясом, чтобы окуклиться.

– Что я делал сегодня с утра? – спросил у самого себя Матвей.

Что он делал?

– Я говорю ей, что самое главное в жизни, что? Главное – научиться любить себя. У меня столько времени ушло на то, чтобы Алена поняла: ее тело – ее храм, – самодовольно заявил Гриша за ужином.

– Он доставал меня этим каждый день.

Матвей отвернулся к подсвеченному светом окну и столкнулся со своим лицом.

На улице капал редкий дождь, и его капли разбивались о нос и губы мужчины, нечеткие, расплывчатые, какими они обычно бывают только на стекле. На стекле вообще все тело теряет единство смысла, все разбредается по разным углам.

– За что ей себя любить? – тихонько произнес Матвей.

– Потому что она – человек, а это звучит гордо! – хлопнул рукой по столу Гриша, и бокалы испуганно зазвенели.

* * *

Лезвие окрасилось кровью.

Блохастая кошка дернулась, замерла – струйки крови пачкали ее свалявшуюся шерсть, стекая на землю багровыми струйками.

Ипсилон отбросил длинный нож в сторону и, не прислушиваясь к металлическому звону, запустил рукой по телу животного.

Мокрая кожа тут же холодела от крови, поднимая облако душного запаха, дрожью пробегая от кончиков пальцев до пяток. Весь он не мог совладать с животным желанием, больше подходящим голодному хищнику, чем человеку.

Одновременно с появлением во рту легкого металлического привкуса, в подвале трубы похолодели и покрылись инеем.

Последние облачка теплого пара, вырывающиеся изо рта Ипсилона, в воздухе превращались в снег и, падая на пол, растворялись в лужицах крови. Все тело мужчины сковывал холод, и холод по полу полз, стуча прозрачными сосульками, прямо к центру тьмы – к кормушке.

Темнота предостерегающе рычала, как рычит сторожевая собака в будке, окропляя слюной собственные лапы с набухшей вереницей вен, а лед бросался и бросался все ближе.

Ипсилон замер, до боли вдавив ногти в кожу ладоней, не выпуская из рук обмякшую тушу кошки. Равнодушно – ибо он давно был готов расстаться со всем человеческим – следил за схваткой двух хищником. Согласно всем правилам борьба шла саму вечность по кругу, как уже вечность неугасимо горел ад, как закрадывался по ночам страх в головы детей.