Текст книги "Её звали Лёля (СИ)"

Автор книги: Дарья Десса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Говорили они так, словно сами уже были опытными вояками и не раз вытаскивали раненых из-под вражеского огня. На самом деле опытная и повидавшая кровь и страдания среди них была Антонина, но она предпочитала курить в одиночестве, о чем-то грустно думая. Всех, кто желал составить ей компанию, она мягко, но настойчиво отправляла куда-нибудь. А мужчин, желавших «подымить с милой докторшей», посылала подальше простыми русскими словами. Сделав так раза три, она напрочь избавилась от потенциальных ухажеров.

Под утро снова прозвучал сигнал тревоги. Девушки, спешно поправляя одежду (никто в эту ночь раздеваться не решился, ожидая худшего), бросились по своим местам. В основном, попрятались по щелям, вырытым ими же неподалеку от палаток. Была надежда, что фашисты, увидев большие кресты на стенках палаток, не станут бомбить.

Правда, Антонина говорила о зверствах немцев, которым было все равно, кто под ними: хоть гражданский эшелон с женщинами и детьми, хоть военный с пушками да танками. «Все равно расстреливать и бомбами забрасывать станут», – говорила она, и желваки на ее тонком лице ходили ходуном.

Но девчонки были молодые, в основном по 18-19 лет, и мало кто из них верил, что это действительно случится. По крайней мере, они просто надеялись, что красные кресты каким-то чудесным образом им помогут спастись. И вот сидели они теперь, вдыхая горький запах полыни и ощущая глиняную пыль на губах, и со страхом смотрели на запад.

На этот раз немцы нанесли главный удар по передовым позициям советских войск, удерживающих оборону к западу от Сталинграда. Натиск был жесточайший. Фашисты упорно бросали в бой живую силу и технику, пытались танковыми ударами проломить советские позиции, обойти с флангов и разломать оборону на куски, чтобы потом перемолоть по одной оказавшиеся у них в тылу части.

Так они делали уже не первый раз. И много, очень много полков, дивизий и советских армий, оказавшись разъединенными, разбитыми на фрагменты, словно глиняные кувшины, потом уже не имели сил собраться и рассыпались еще дальше, на мелкие группы, которые либо сдавались в плен без сил, либо рвались на восток, к своим.

В этот день пришлось санинструкторам тяжко. Хоть и не находились зенитчицы на передовой, но все шло к тому. На их позиции все чаще налетали немецкие самолеты. Правда, пока не было бомбардировщиков, иначе бы девчонок с их пушками, несмотря на героизм, снесло огненной волной в течение нескольких минут. Разве может выстоять даже целый зенитный полк против нескольких десятков озверевших бомбовозов?

Девушки бились отчаянно. Обдирая нежные руки о жестокий металл, стирая кожу в кровь, бешено крутя механизмы наводки, поднося снаряды, перезаряжая и обжигаясь о горячие гильзы, задыхаясь от пороховой гари и стоявшего на позициях густого облака пыли, они метались возле своих пушек, старательно сшибая со сталинградского неба один вражеский самолет за другим.

Зенитчицы поначалу безумно радовались, когда очередной фашистский лётчик, роняя ошметки своего самолета и испуская вонючий черный дым, валился с высоты вниз, чтобы врезаться в землю со страшным грохотом где-нибудь в степи, разметав на десятки метров вокруг свои внутренности. Девчонки, видя это, прыгали и кричали «Ура!», но это было вчера и сегодня утром, а потом…

Потом они просто устали считать сбитые самолеты. Те по-прежнему грохались с неба или, вывалившись из общего строя, спешно убирались на запад, к своим, желая только одного: дотянуть до спасительного аэродрома. Потому что рухнуть где-нибудь посреди необъятных просторов – это тоже верная погибель. Пока доберешься до своих, могут и местные жители на вилы поднять, и волки слопать, да и голод и жажда убить способны не хуже.

Поток раненых начался в тот момент, когда улетела первая волна немецких самолетов, пытавшихся сравнять с землей передовые позиции советских частей. В тот момент Лёля поняла, что ее мир уже никогда не будет прежним. Буквально за несколько часов она увидела столько страданий и боли, сколько обычный человек за всю жизнь увидеть не сможет.

Стальной и огненный молох перемалывал людей так, словно не собирался никого оставлять живым на этой планете. Но Лёля, которая первые пару часов пребывала в шоке, потом взяла себя в руки. Она поняла: если расклеится, распустит нюни, то ей придется попросить у кого-нибудь пистолет или винтовку, пойти вон в ту пыльную щель и прекратить свое глупое существование. Осмысленным же оно может быть, лишь когда она, боец Красной Армии, станет продолжать свое дело.

И потом, если не она, простая русская девчонка Лёля, то кто станет помогать этим несчастным, израненным бойцам и командирам? Кто будет их спасать? Остальные девчонки, у которых тоже глаза от ужасов на мокром месте? И кто, в конце концов, отомстит за погибшего отца? Никто. «Только я. Сама. Никто, кроме меня», – стиснув зубы, сказала Лёля. Смахнула слезы с глаз и принялась делать свою работу.

С непривычки на коже натерлись мозоли, ноги и спина жутко ломило от тяжестей: порой бойцы попадались такие здоровенные, что хрупким санинструкторам их приходилось тащить вшестером, иначе и не поднять было. А еще ведь те иногда не просто лежали неподвижно, а метались в бреду, кричали, шли в атаку, звали кого-то или отчаянно матерились.

Лёля даже не знала, что такие заковыристые слова в русском языке существуют. Мат был для нее, выросшей в рабочем районе, был делом привычным. Но тут, на войне, он превратился в махровый концентрат, который звучал буквально отовсюду.

Глава 79

К вечеру, когда напряжение боя стихло и вокруг воцарилась зыбкая тишина, прерываемая то пулеметной очередью, то шипением осветительной ракеты в небе, а то одиночным разрывом снаряда, Лёля наконец добралась до своей палатки. У нее хватило сил лишь на то, чтобы проглотить кусок хлеба с холодной перловкой, которые ждали ее в котелке еще с обеда.

Но днем на это не было времени: санрота работала на износ, принимая раненых и отправляя тяжелых дальше, в тыловые госпитали, оставляя у себя лишь тех, кто мог отлежаться несколько часов и вернуться в строй. Но голода Лёля даже не замечала. Некогда было подумать о себе. Она была плотно захвачена водоворотом трагически событий: делала перевязки и уколы, ставила капельницы, накладывала шины – доски от снарядных ящиков, которые бойцы перетащили по просьбе медиков с позиций зенитного полка.

Теперь, лежа на брошенной на солому шинели, Лёля ощущала, как пульсирует кровь в натруженном теле. В висках стучало, во рту было горячо и сухо. Девушка через силу, превозмогая боль во всех членах, дотянулась до фляжки, сделала несколько глотков. Вода была теплая, пахла речкой. Но другой влаги поблизости было не сыскать. Даже спирт у них почти кончился.

«Не подхватить бы дизентерию», – подумала было Лёля. Но тут же усмехнулась своей мысли. Какая еще может быть дизентерия! Люди вокруг гибнут сотнями, тысячами. И завра, может быть, ей самой придется вот так же лежать на земле, пока вокруг снуют люди, и ждать своей очереди в операционную, прижимая руку к ране.

Но Лёля отпихнула от себя грустные мысли. «На то и война, чтобы умирать. Но не просто так, а за Родину. За маму, за отца. За Валю и ее сынишку», – подумала девушка. Закрыла глаза и провалилась в темноту.

На следующий день к границам Сталинграда прорвался 14-й танковый корпус фашистского генерала от инфантерии Густава фон Витерсхайма. На острие его атак оказался Сталинградский тракторный завод. Перед рвущимися к городу германцами оказались лишь те крохи, что смогло выставить предприятие: батальон рабочего ополчения, единственным тяжелым вооружением которого стали два танка и три бронетранспортера.

Началось сражение, исход которого предугадать было нетрудно. Могли разве выстоять ополченцы и девушки-добровольцы против двух пехотных дивизий озверевших от жары, страшных потерь и беспримерного упорства Красной армии фашистов? Но никак не ожидали ни фон Витерсхайм, ни его головорезы, что эти неумелые русские вояки, какими они их себе представляли, окажутся такими отчаянными.

Танки и бронетранспортеры батальона ополченцев не продержались долго. Их сожгли огнем артиллерии в первые часы боя. Затем на окопы обороняющихся пошла лавина немецкой тяжелой техники. Она стала в упор расстреливать рабочих, которым и отбиваться-то было почти нечем: бутылки с зажигательной смесью и несколько противотанковых ружей, у которых довольно скоро закончились патроны.

В тот момент, когда казалось, что немецкие танки сейчас сравняют ополченцев с землей, прозвучала команда: «Орудия на прямую наводку!». Девчонки удивились: как можно стрелять из зениток по наземным целям? Не получится ведь! Но выбора не было: фашисты уже начали обстреливать позиции зенитного полка. И тут рявкнуло по ним первое орудие.

Немцы такого никак не ожидали. А когда первый «Т-4» встал, как вкопанный, и сначала зачадил, а после заполыхал, у остальных танкистов внутри дрогнуло. Они видели, как из пылающей стальной коробки с жуткими воплями пытались выбраться живые факелы, по которым советская пехота, вдохновлённая поражением врага, открыла огонь из стрелкового оружия.

Одному танкисту даже удалось прыгнуть из распахнутого люка, но далеко он не ушел: внутри танка сдетонировал боезапас. Раздался оглушительный взрыв, от которого шарахнулись в стороны наступающие пехотинцы, и даже другие танки постарались отъехать, чтобы не оказаться под воздействием ревущего пламени.

Но приказ был отдан категорический, и немецкая пехота при поддержке танков продолжила атаку. Бронированные коробки перевели огонь на зенитчиц. Буквально за несколько минут три орудия были сильно повреждены, их расчеты погибли или лежали на горячей сталинградской земле, истекая кровью.

Оставшиеся тоже перешли на огонь прямой наводкой, и ответный удар был такой силы, что первая атака захлебнулась: не выдерживала хваленая крупповская броня залпов 85-мм зенитных пушек. Пятисантиметровая, она была рассчитана максимум на попадание от пушек советских танков калибром 75-мм, а тут вдруг такое.

Оставшиеся германские танки и пехотинцы отползли назад, чтобы зализать раны, словно побитые псы, и перегруппироваться. Над позициями зенитчиц впервые за много часов повисла гнетущая тишина. Лёля, которая переживала за судьбы девчонок, оказавшихся лицом к лицу перед бронированной армадой, упросила командира – Антонину ее отпустить к зенитчицам и взять с собой еще четырех санинструкторов.

– Нам нужно туда, очень нужно, понимаете? – жарко убеждала Лёля. – Они там раненые, им некому помогать.

– У нас тут своей работы хватает, – устало сказала Антонина, затягиваясь папиросой. – Сами справятся как-нибудь. Посмотри, что у нас творится.

– Ну пожалуйста, товарищ командир! – продолжала настаивать Лёля.

Антонина посмотрела на девушку. Та стояла перед ней в некогда белом, а теперь покрытом разноцветными пятнами халате: в основном, конечно, кровавыми. В пыльной пилотке и огромных, не по размеру ботинках. Лицо чумазое, а глаза горели таким огнем, такой жаждой выполнить свой долг, что отказать было невозможно. Тем более что рядом с ней стояли такие же санинструкторы, которые пришли, чтобы с Лёлей вместе отправиться к зенитчицам.

– Ступай, Лёля. Но только с собой возьмешь еще двоих. Прости, больше не могу.

Лёля от радости чуть не бросилась Антонину обнимать. Но, вовремя вспомнив о военной субординации, козырнула: «Есть, товарищ командир!» и, повернувшись к девушкам, спросила:

– Кто со мной?

Две санинструктора вызвались первыми, и Лёля взяла их с собой. Пригибаясь, чтобы не стать жертвами шальной пули или осколка, девушки побежали к позициям зенитчиц.

Там они застали тяжкие последствия минувшего боя: все расположение было испещрено воронками от взрывов. Валялись обломки снарядных ящиков, какие-то тряпки, стреляные гильзы, земля была черная от копоти. В нескольких местах на боку валялись подбитые зенитные пушки. Другие издалека выглядели целыми, но при ближайшем рассмотрении оказывались посеченными осколками.

Санинструкторы подбежали к одной зенитчице, которая устало сидела на ящике и пустыми глазами смотрела на лежавшее перед ней тело, покрытое плащ-палаткой.

– Кто это? – спросила Лёля, и хотя вопрос был неуместным, зенитчица ответила безжизненным голосом:

– Настя. Дмитриева Настя. Первая красавица нашего полка. Моя лучшая подруга.

– Простите, – сказала Лёля, – где у вас тут раненые?

Зенитчица тяжело вздохнула и сказала, показав рукой в сторону:

– Там. Блиндаж. Прямо по окопу и направо.

Санинструкторы поспешили туда, а Лёля обернулась вдруг: из-под плащ-палатки выбился длинный локон белых волос и трепетал на ветру, ласково прикасаясь к земле.

В блиндаже было темно, стонали раненые – девушки-зенитчицы и мужчины из рабочего батальона, который стоял перед их позициями и первым встретил удар немецкого корпуса. Их перетащили сюда, подальше от передовой линии. Кто же знал, что скоро эта передовая окажется уже не в полусотне метров впереди, а пройдет прямо здесь, по позициям зенитного полка – единственного, что встал на пути рвущихся к Сталинградскому тракторному заводу фашистов.

Лёля с коллегами зашла в блиндаж, спросила, кто тут главный. Ответил молодой парень с крайне изможденным видом и круглыми очками, которые делали его похожим на ученого. Только дужка была перемотана, кажется, бинтом – в такой обстановке вообще чудо, что стекла целые.

– Я лейтенант медслужбы Серёгин, а вы кто?

– Рядовые санитарной роты! – Вытянулись девушки. – Пришли к вам на подмогу!

– Что ж, дело хорошее, – устало сказал офицер. – А то осталось нас двое – я да вон сержант Иванцов. Да и тот раненый, – Серёгин мотнул головой в дальний угол блиндажа. Там перевязывал солдата фельдшер. – Ну, помогайте, раз пришли. Только учтите: у меня обезболивающих нет, одни бинты остались да йода бутыль. Даже спирт кончился. Хотя чего там! – Лейтенант безнадежно махнул рукой. – Всё почти кончилось.

Девушки кивнули и разделились: Лёля с Катей остались возле лейтенанта, две другие пошли к Иванцову. Как они поняли через полчаса, положение по медицинской части было аховое. Половина раненых тяжелые, их нужно было срочно переправлять в тыл. А как? У полка не осталось ни одной целой конной повозки – все немцы разбомбили. Но задача была поставлена, пришлось срочно искать решение.

Глава 80

Мне однажды в руки попалась книжка – «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» Курта Воннегута. Ну, то есть как попалась? Нам задали её читать по зарубежной литературе. Преподша очень въедливая – пока не убедится, что каждый студент прочитал, не успокоится и зачёт у неё не сдать. Вот мне и пришлось погрузиться в это произведение с головой. Сначала даже не понял, что описывает автор. Потом узнал: это рассказ о немецком Дрездене, который в феврале 1945 года американская авиация превратила в лунный пейзаж. Буквально стёрла город с лица земли.

Я вспомнил строки американского писателя, когда лежал утром следующего дня в балке, сжавшись в маленький нервный комок и содрогаясь всем телом от выстрелов. Мне было не просто страшно – жутко. Грохот стоял такой, что я открыл рот и даже почти не обращал внимания, когда мне туда летела со всех сторон пыль. Только успевал иногда отплевываться и трясся, трясся… Немецкие самолёты решили превратить сталинградскую степь в лунную поверхность. Они сбрасывали бомбы одну за другой так, словно тут на каждом квадратном метре сидели по одному красноармейцу и каждый был с пулемётом. Вот летчики их и боялись.

Но на самом деле всё было не так! Я один в маленькой балке лежал, а рядом – только лошади. Бедные! Когда рядом упал снаряд, они так истошно ржали, что у меня сердце облилось кровью. Не соображая, что делаю, я побежал к ним и стал ножом резать путы на ногах. Каждую секунду мог быть растоптан, но лошадки меня не тронули. Став свободными, они рванули куда-то, а я вернулся в свой крошечный окоп и опять сжался там. Совесть меня не мучила. Я решил, что так у животных больше шансов спастись. Если останутся стоять в одном месте, их посечёт осколками, или немцы расстреляют. Ну, а если убегут… То есть шанс выжить, а это теперь самое главное. Для них и для меня.

Да, в глубине мозга мелькнула мысль, что меня за такое могут шлёпнуть. Ведь казенное имущество профукал! Но решил, что когда спросят, а спросят обязательно и строго, то скажу – разбежались во время бомбёжки. Пусть наказывают. Интересно, как? В штрафники определят? Так туда трусов отправляют, самострелов всяких. И тут меня осенило. Да, верно! Мне всего-то и нужно, что взять винтовку и пальнуть себе в ногу! В икроножную мышцу, чтобы пуля прошла навылет. Почему нет? Никто ничего не поймет, зато я выживу!

Схватил винтовку и начал примерять: получится или нет? Чёрт, какая же она длинная! Может, сделать из неё обрез? Но где я тут найду ножовку по металлу? Эх, надо бы так приноровиться. Уже было передёрнул затвор, опустил ствол, хотел даже выстрелить, но остановился. Вспомнился вдруг какой-то советский фильм, в котором самострелов не щадили. Задумался, и тут вдруг сверху мимо меня прокатился какой-то пыльный мешок. Я от страха навёл на него трёхлинейку и выстрелил.

Хорошо, не попал: пуля влепилась в землю в полуметре, а мешок оказался нашим бойцом. Он, долетев до дна балки, вскочил на ноги и стал испуганно озираться. Увидев направленный на него ствол винтовки, брякнулся от неожиданности на пятую точку и поднял руки вверх.

– Дяденька, не стреляйте! – сказал детским, как мне показалось, голосом.

– Ты кто такой? Что здесь делаешь? – спросил я ошалело. Хорошо, в это время немцы прекратили свою бешеную карусель, и больше так не громыхало. Слышались только взрывы артиллерийских снарядов. Но от них грохота намного меньше, да и не так страшно почему-то. Может, я уже привыкать стал, не знаю. Или контузило немного.

– Рядовой Глухарев, – назвался парнишка. Я присмотрелся: на вид ему было лет 18, не больше. Совсем пацан ещё, худенький, чумазый, очень уставший.

– Ещё один? – удивился я.

– Да, Сергей Глухарёв был моим братом. Мы оба из Темряшино, Горьковская область.

– Прими мои соболезнования, – сказал я. – Тебя как зовут?

– Василий… Вася.

– И что ты тут делаешь, рядовой Василий Глухарёв? – насупился я. Парнишка явно собирался удрать подальше от ужаса, который творился на передовой. Мне и самому эта мысль недавно пришла в голову, но теперь почему-то захотелось спасти этого воробья от верной смерти. А может, и себя заодно.

– Я… там… – боец растерялся и замолчал, уставившись в землю.

– Сбежать хотел? – строго спросил я.

Вася кивнул, и с ёжика волос посыпалась земляная пыль.

– Дурак ты, Василий Глухарёв, – сказал я беззлобно. – Расстреляют ведь, как дезертира. Или немцы прихлопнут. Ты этого хотел, что ли?

Я никак не ожидал того, что случится дальше. Но парнишка неожиданно шмыгнул носом раз, другой, а потом расплакался. Он трясся своим худым телом, не понимая головы, и я видел, как крупные слёзы шлёпаются в пыль перед ним. Вася продолжал сидеть, и фигура у него была такая жалкая и несчастная, что у меня ком подкатился к горлу. Стало очень жалко этого, по сути, ребёнка. Вспомнил себя в 18. Глупый ведь был совсем! Теперь-то недалеко ушёл, а тогда… И вот передо мной сидит это чудо, которое недавно только жило по указке родителей, а теперь оказалось на войне.

Что там полагается с трусами делать? В Особый отдел его отвести? Или сдать командиру?

– Ты какой части, пацан? – спросил я.

Вася, размазав слёзы, из-за чего его лицо стало ну очень чумазым, ответил:

– Противотанковая батарея 45-мм пушек третьего стрелкового батальона…

Он замялся.

– …863-го стрелкового полка, – продолжил я за него.

– Так точно, – тяжко вздохнул Глухарёв.

– Наш, значит. Странно, что-то я тебя не припоминаю, – сказал я.

– Товарищ сержант, у меня красноармейская книжка есть, – полез Вася в карман гимнастёрки.

– Да верю, верю, – махнул я рукой. – Что делать будем, Василий? Как ты хочешь, чтобы я поступил? К особисту тебя отвёл или отпустил?

Солдатик сидел, понурившись, и мочал. Оба варианта теперь, очевидно, казались ему неправильными.

– Значит, сделаем так. Я тебя, Василий, на первый раз прощаю. Пойдешь со мной к нашим, к капитану Балабанову. Скажу ему, что ты отбился от своих во время бомбардировки, а потом помогал мне лошадей искать. Но они разбежались, и теперь мы с тобой остались вдвоём. Вот и решили пойти на батарею, поскольку тут делать больше нечего. Запомнил?

– Так точно.

– Повтори.

Василий пересказал мои слова.

– Хорошо, – кивнул я. – Винтовку проверь. Патроны есть?

Боец кивнул.

– Куда идти помнишь? Где Балабанов знаешь?

– Примерно.

– Веди. Я за тобой. Ну же! Вперёд, Вася!

Солдатик вздрогнул, вскочил и побежал к промоине, служившей мне и лошадям выходом из балки. Пригибаясь, мы побежали туда, где земля взлетала в воздух, где слышался рёв танковых моторов – немцы, решив, что перед ними больше никого, пошли в новую атаку.

Глава 81

Решение совершенно неожиданно после часа поисков было найдено в виде грузовичка-«полуторки», который уцелел буквально чудом. И то лишь потому, что стояла машина на отшибе, на дне большой балки, прикрытая сверху брезентом и заваленная для маскировки сухим бурьяном. На ней ночью, пока немцы не могут видеть с воздуха, доставляли на позиции воду. Но теперь бак был пробит в нескольких местах осколками и пулями с самолетов, его пришлось отсоединить и спихнуть на землю. В кузов аккуратно уложили раненых и поехали в санроту, ежеминутно опасаясь атаки с воздуха.

Лёля, которая приехала на дребезжащей полуторке, которая словно вот-вот готова была рассыпаться на запчасти и прочие обломки, доложила Антонине, что останется до вечера у зенитчиц. «Им помощь нужна, – сказала она устало, уже не пытаясь переубедить командира. – У них один лейтенант медслужбы там остался. Был еще фельдшер, но мы его сюда перевезли – сознание потерял».

Антонина вместо ответа неожиданно прижала хрупкую Лёлю к себе и прошептала: «Береги себя, девочка. Не дай этим гадам тебя убить». А потом подтолкнула легонько в спину: иди, мол, спеши. Лёля, посмотрев на Антонину благодарными глазами, забралась в кабину, и они поехали обратно.

Только на этот раз не вышло просто добраться до расположения зенитного полка, хотя ехать по прямой было всего несколько минут. Когда полуторка, нещадно пыля по раскаленной от солнца сталинградской степи и объезжая воронки, стремилась на запад, на нее с неба ринулся одиночный вражеский самолет. Лёля услышала нарастающий вой и выглянула в окно. Сверху стремительно приближалась черная тень.

«Воздух!», – крикнула девушка, и в следующее мгновение раздался стрекот пулеметов. Пули с противным визгом пронеслись в паре метров справа от машины, разрывая сухую землю. Поняв, что промахнулся, истребитель взмыл в небо и стал делать разворот. «Гони!», – крикнула Лёля водителю, но тот уже и сам рванул рычаг скоростей и вдавил педаль в пол. Мотор натужно заревел, машина пошла чуть быстрее. Но какое ей убежать от истребителя!

Тот снова налетел коршуном, только теперь решил добить убегающую машину и сбросив бомбу. Позади полуторки грохнул взрыв. Грузовику словно крепкого пинка под задний мост дали и он, задрав кузов так, что колеса завертелись в воздухе, пролетел так несколько метров, а потом завалился на бок.

Звон. Жуткий. Громкий. Где-то очень близко. Жар. Сильный. И тоже рядом, вот-вот прикоснется к коже. Жажда. Страшная. Иссушающая. Все это ощутила Лёля, когда очнулась в кабине опрокинутой взрывом полуторки. Машина валялась на боку, и девушка поняла, что она теперь почему-то лежит левой стороной тела на руле, который больно впился в мышцы. Лёля с трудом расцепила глаза и провела рукой по лицу: на ладони остался бурый след. Она потрогала голову: на лбу была рассечена кожа. Но не слишком сильно, да и кровь уже успела запечься.

Лёля посмотрела вниз: под ней, бессильно опрокинув голову, в неестественной позе переломанной куклы лежал водитель. Девушка с трудом просунула руку к его шее. Пульса не было. Она попробовала выбраться. С большими усилиями ей это удалось, и девушка вылезла в проём, где раньше было лобовое стекло.

Проковыляла несколько метров от машины и бессильно опустилась на землю. Голова болела, ужасно хотелось пить. Звон в ушах постепенно проходил. «Контузия», – подумала санинструктор. Протянула руку к поясу: фляжки не было. Она вспомнила, что оставила ее в том блиндаже у зенитчиц, когда одна раненая девушка попросила пить.

Посмотрев на полуторку, Лёля вдруг отчетливо осознала, что если бы тот снаряд, сброшенный самолетом, упал на метр ближе к мотору машины, не сидела бы она тут теперь. Потому что грузовику и так крепко досталось: весь его кузов до самой кабины был словно изжеван огромным зверем. Оставшиеся обломки досок кузова тлели, задние шины жирно чадили черным дымом.

«Надо идти», – подумала Лёля и осмотрелась. До позиций зенитного полка оставалось метров пятьсот. Она медленно поднялась и, покачиваясь, пошла на запад, где немецкие войска снова сосредотачивались, готовясь сделать очередной рывок на позиции Красной армии.

Когда Лёля добралась позиций зенитчиц, там вовсю шел бой. Из последних сил батальон ополченцев сдерживал атаку врага. Если бы не девушки, которые прямой наводкой расстреливали немецкие танки и пехоту, рабочих бы давно смешали со сталинградской землей. А пока они, ощущая, как над их головами пролетают снаряды и впечатываются в фашистскую броню, прошивая ее, словно горячий нож масло, выбивали у врага пехоту, лишая танки поддержки.

К вечеру, когда казалось, что еще полчаса, и живых в батальоне не останется, немцы прекратили наступление. Оставшиеся уволокли раненых, побросав мертвых на поле. Потом забросали нейтральную территорию дымовыми шашками, и через непроглядную пелену было слышно, как тяжело ревут мощные моторы: прицепив стальные тросы, фашисты тащили в расположение свои подбитые танки и выносили трупы тех, кого можно было, чтобы не слишком приближаться к позициям русских.

Лёля добрела, когда бой почти окончился. Она обессиленно скатилась в полуобвалившийся окоп и прислонилась к его стенке, закрыв глаза. Голова болела уже меньше, но от жажды язык во рту ощущался какой-то жесткой сухой тряпочкой.

– Лёля! А мы думали, ты у наших осталась! – Вдруг раздалось совсем близко. Санинструктор открыла глаза. Рядом стояла, вся перепачканная кровью и пылью, Катя. Пилотки у нее на голове не было, вместо нее повязана какая-то тряпка, чтобы волосы не растрепались. Гимнастерка была в нескольких местах прожжена и порвана.

– Я на полуторке ехала. Нас разбомбили, – сказала Лёля, едва шевеля потрескавшимися губами. – Пить.

Катя поспешно отстегнула фляжку, протянула Лёле. Та взяла ёмкость и стала пить мелкими глоточками, постепенно возвращая телу столь нужную влагу. Как она помнила из краткого курса санинструкторов, порой обезвоживание много страшнее ранений. Напившись, она ожила немного и спросила:

– Как вы тут?

Катя устало опустилась рядом с Лёлей на дно окопа.

– Да что у нас тут, – грустно сказала она. – Лейтенанта того, медика, помнишь? Серёгина. Убили его. Шальная пуля. Прямо в висок. Перевязывал бойца и упал, как подкошенный. Мы даже похоронить его не смогли. Лежит там, в балке, с остальными. Мы с бойцами, кого смогли, всех погибших туда перетащили. Может, после хоть братскую могилу сделают. У самих-то сил нет.

Катя достала папиросы, закурила. Лёля смотрела на нее, и ей было удивительно. Ведь всего неделю назад она познакомилась с этой хрупкой девушкой, настоящим комнатным цветком, который рос в теплоте и заботе семейного очага, не ведая ни сложностей в жизни, ни треволнений и особенных забот. Мама и папа – врачи в третьем поколении, кем же еще должна была стать Екатерина Павлова, как не доктором?

Она поступила сначала в медицинское училище, затем планировала в медицинский институт. Правда, собиралась Катя стать стоматологом, потому первые два курса успешно проучилась именно по этой специальности. Хотя ее мама была педиатром, а отец – хирургом. Но они не противились воле дочери. Главное, что она станет продолжателем семейной традиции и будет помогать людям восстанавливать здоровье.

Глава 82

Обо всем этом Лёля узнала, когда они с Катей познакомились, а потом и подружились. Несмотря на даже по советским меркам вполне обеспеченную семью, которая считалась интеллигенцией и, в общем-то, была далека от того, в каких условиях воспитывалась Лёля, девушки сумели довольно быстро найти общий язык. Потому что были в душе романтически настроены, юны и хотели каждая сделать лучше свою страну. Но это потом, после войны, а пока обе горели желанием уничтожить фашистов, топтавших родную землю.

Да и никакой «интеллигентской замысловатости» в Кате не наблюдалось. В общении она была простой, открытой и доброй. Довольно скоро научилась открывать своими тонкими длинными пальцами консервные банки простым ножом, а потом курить с девчонками. Когда Лёля спросила её зачем, та ответила: «У меня папа курит, дедушка курил трубку. Я видела, как он тщательно готовился к этому, священнодействовал. Так чего я буду от своих отрываться?», – улыбалась девушка.

Так же она и на фронте оказалась. Когда большинство ее подруг по медицинскому училищу пошли записываться добровольцами на фронт, Катя, ни минуты не сомневаясь, отправилась вместе с ними. Это решение было молниеносным. Выходя из здания, несколько девчонок спросили ее: «Ты с нами?». «А вы куда?», – удивилась Катя. «В военкомат. Записываться. Хотим на фронт», – ответили девчонки. «Да!» – сказала твердо Катя.

Когда она вернулась домой спустя несколько часов, совершенно счастливая от осознания того, что окажется скоро на передовой и сможет помогать Красной армии бить врага, родители Кати ужаснулись. Стали ее отговаривать. Они говорили ей, что от таких недоучек, как она, на войне мало толку. Что ей нужно закончить сначала образование, а потом уже, вооруженной знаниями и опытом, идти оказывать помощь.

Но Катя была непреклонна. Тогда многим казалось, что немцу недолго осталось топтать советскую землю. Что вот еще немного, и наши погонят их на запад, достигнут рубежей СССР, а потом и все захватят Берлин и уничтожат Гитлера и его фашистскую свору. И хотя у людей более взрослых такой оптимизм кончился примерно к зиме 1941 года, молодежь продолжала искренне верить.

Потому Катя, не послушав доводы родителей, собрала через несколько дней вещи в небольшой чемоданчик, чмокнула на прощание родных и спешно сбежала вниз по лестнице, чтобы не пробовали остановить. Потом были дни ожидания, обучение владению оружием, а после Катю, поскольку она уже считалась медиком, без прохождения курсов санинструкторов напрямик отправили сюда, в Сталинград.