Текст книги "Её звали Лёля (СИ)"

Автор книги: Дарья Десса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Чего вы так смотрите, словно похоронку на меня получили? – усмехнулся через силу Алексей Степанович. – Ну-ка, накрывайте на стол. Ужинать пора. По старой русской традиции, конечно, надо бы как следует выпить и закусить, – проводы в армию дело ответственное. Но тут не до жиру, как говориться.

– … быть бы живу, – продолжила Лёля шепотом недосказанную отцом поговорку. Наверное, он сделал это непроста. Ни к чему лишний раз поминать жизнь. Есть она, и то хорошо. Станешь много болтать о ней – может и кончиться.

Женщины повиновались, выставляя нехитрое угощение. Вареную картошку, соленую капусту с огурцами, да сушеную воблу. Вот и весь нехитрый набор. Хлеба было мало, выдавали его по карточкам, и качество с началом войны ухудшилось. Стало больше попадаться цельных зерен и каких-то травинок. Да порой буханки оказывались пригоревшими немного. Словно выпекали их в большой спешке. Наверно, так было: город наполнился беженцами и ранеными в госпиталях, да ещё местные жители никуда не делись, а всех надо прокормить.

Ужин прошел в гробовом молчании. Одна Лёля попыталась всех, рассказав какую-то шутку из своей студенческой жизни. Но никто её не слушал, и она понуро замолчала.

На следующий день, собрав пожитки (чистое исподнее, шерстяные носки, отрез ткани на портянки, бритвенно-мыльные принадлежности и прочее), Алексей, попрощавшись с семьей, рано утром ушел из дома. Единственной, кто вышел его провожать на улицу, была Маня. Она стояла и смотрела ему вслед, пока широкая спина мужа не пропала за углом дома на перекрестке улиц.

Жизнь после этого вроде бы вернулась в прежнее русло. И только стул главы семейства оставался, как и прежде, никем не занятым. Однажды на него Вовка забрался, чтобы на столе поиграть. Валя на него так злобно шикнула, что мальчишку словно ветром сдуло, и Лёле пришлось потом полчаса утирать его слезы – испугался.

Она была единственный человек в доме, который радовался, что глава семьи бьет врага. Девушка искренне верила: отец человек взрослый, опытный. В армии служил. Значит, голову под пули подставлять не станет. Он же понимает, как надо воевать, чтобы вернуться домой целым и невредимым. Лёля искренне верила в это, а ещё у неё была другая причина для радости: Тёма наконец-то сделал ей предложение.

Правда, не как Константин Гранин. С букетом белых роз к ним домой не приходил, хотя собирался сотворить нечто подобное. Лёля запретила. Сказала: «Не время сейчас. Вот отец вернется, тогда и сватайся, сколько душе угодно». Тёма согласился, но предложение все-таки сделал. Во время прогулки. Остановились они у раскидистого тополя, что на берегу Волги, и он достал из кармана маленькое золотое колечко, протянул его девушке и сказал:

– Лёля, будь моей женой.

Без лишних слов, без страстных романтичных признаний, – она всё равно не оценила бы. А эти простые слова глубоко проникли в её девичью душу, и Лёля, вся пунцовая от волнения, сказала «Да». Но свадьбу всё равно пришлось отложить на неопределенное время. Ребятам предстояло ещё учиться, а потом, как показали события прошлого года, их обязательно отправят на фронт – лечить раненых. Какая уж тут семья? Какие дети? Потому всё, что им оставалось, – это мечтать о том, как станут они жить после войны.

Тёма говорил, что не хочет жить в квартире. Он мечтал иметь собственный, пусть небольшой и деревянный, домик с участком земли. Чтобы цветы сажать, клубнику, может, яблоньку с вишней.

– Тёмочка, откуда в тебе столько мелкобуржуазного мещанства! – Уколола его Лёля, услышав эту мечту.

– Сам не знаю, – улыбнулся он в ответ. – Так просто, хочется. Знаешь, чтобы выйти утром в огород, полить там чего-нибудь, и чтобы в августе яблоки к ногам с веток падали. Большие такие, сочные. Поднимать их с земли, тереть об рубашку и хрумкать, и чтобы обязательно сок по подбородку.

– Как ты душевно это рассказываешь, Тёмочка, – мечтательно сказала Лёля. – Так дом тебе нужен не затем, надеюсь, чтобы потом яблоками на Больших Исадах торговать?

– Да что ты! – Усмехнулся Тёма. – Какой из меня торговец! Да и жена мне запретит.

– Запрещу. Точно. Не хватало ещё в нашей семье мелкособственнические идеи пропагандировать. Фу, – сказала Лёля. Вроде бы в шутку, но парень точно знал: она если так говорит, то искренне верит, а потому – не переубедить. Но именно такой, уверенной и сильной духом, последовательной в своей вере в идеалы, которые провозглашались с высоких трибун, искренней и честной, Лёля ему и нравилась. Да что там! Он её сильно любил, мечтая не только о домике с садом. А о том, как они станут жить вместе. Жаль, что прямо теперь это было невозможно: война стремительно катилась на Восток, и вот уже над Астраханью стали периодически завывать сирены, оповещающие о воздушной тревоге.

Глава 34

Однажды Лёля, возвращаясь домой с занятий, услышала истошный вопль племянника. Володька носился кругами по двору, быстро перебирая своими крошечными ножками и, хватаясь за голову, визжал:

– Бомбят! Бомбят!

Девушка подбежала к нему, бросив сумочку на землю, подхватила на руки, крепко прижала к себе, даже через одежду чувствуя, как часто-часто бьется сердечко в маленьком теле. Малыш заполошно дышал, пытался вырваться, словно попавший в сети перепуганный зверек. Но постепенно, поняв, что это его родная тётя, и он находится в полной безопасности, успокоился.

– Ты чего кричал, Володя? – ласково спросила Лёля. – Кто бомбит? Нет же никого. Посмотри, небо чистое. Ни одного самолета.

– Там! – мальчик ткнул пальцем в облака. – Бу-бух! Там!

Девушка прислушалась. Действительно, откуда-то издалека доносились глухие тяжелые звуки. Словно кто-то бил по земле огромным тяжёлым молотом.

– Это гром, Володя, – улыбнулась Лёля. – Всего лишь гром. Знаешь, что это такое?

Племянник отрицательно помотал коротко стриженной головой. Его специально превратили в маленького ёжика, чтобы после купания не простудился – февраль 1942 года выдался очень холодным. 3 числа температура упала ниже 23 градусов по Цельсию, и теперь, неделю спустя, была не лучше. Но Володьку разве дома удержишь? Ему надоело сидеть в четырех стенах, вот и вырвался.

– Гром – это когда на небе тучки сталкиваются. Видел, какие большие и тяжелые? Вот одна к другой подлетает, её там сильным-сильным ветром гонит, и получается «бу-бух!»

Володька согласно кивал, но усидеть на руках больше не мог. Поелозил, давая понять, что хочет вниз. Лёля отпустила его и пошла домой, подняв сумочку. Задумалась: откуда мальчику знать, как звучит бомбёжка? Наверное, кто-нибудь из соседских мальчишек рассказал. Нынче вокруг них стало много беженцев, и ребятишки не только слышали и видели, но многие даже побывали под вражеским огнем.

Дома Лёлю ждали новости от отца. Мама и старшая сестра уже всё знали, оставалась очередь младшей. С нетерпением, увидев желтоватый треугольник из тетрадного листа с черным штемпелем полевой почты, девушка бросилась к нему, развернула и принялась читать крупные строчки, начертанные химическим карандашом.

Отец сообщал своим размашистым мужским почерком, что его вместе с другими астраханцами отправили под Краснодар, где формируется новая часть. Дивизия это, полк ли – Алексей Степанович не сообщил, всё равно цензура бы вымарала. Но Марии и дочерям это было неважно. Главное, – они знали, что их муж и отец жив-здоров. Такие весточки приходили от него очень редко, это была лишь третья с момента, когда он отправился на фронт. Но раз пишет, значит, и слава Богу.

Мария Матвеевна даже перекрестилась. Формально все в их семье, следуя советской традиции, были атеистами. Но Марию в детстве тайком крестила бабушка, и вместе с ней они ходили в храм, пока тот не закрыли, превратив сначала в клуб, где стали показывать фильмы, а потом, когда здание начало ветшать без ремонта, – в овощной склад. Но на всю жизнь девочка Маша запомнила огромные печальные глаза на ликах святых.

Особенно её поразил лик Христа, который она увидела, подняв голову в желании узнать, что там, под самым куполом. Оттуда на неё, словно в самую душу заглянул, посмотрел Спаситель, и девочка оробела, не в силах сдвинуться с места. Это произвело на неё такое сильное впечатление, что даже когда после церкви в Астрахани стали закрываться одна за другой, и осталась единственная – Покрова Пресвятой Богородицы на Селенских Исадах.

Почему выжила? Почему не снесли в конце 1920-х, когда 26 сентября 1929 года был арестован архиепископ Астраханский Филипп, рукоположенный в этот сан годом ранее? Мария вспомнила, что читала тогда в газете «Коммунист»: священника обвинили в создании контрреволюционной организации, написали и другие гадости, личного характера. Мол, деньги украл на колокол.

И тут наврали! Да, старые колокола в 1930 году сняли с колокольни собора. Архиепископ предложил астраханцам пожертвовать на это благое дело бронзовые, медные и серебряные предметы. Прихожане в помощи не отказали, и вскоре Покровский кафедральный собор вновь обрел голос.

Когда же вышла злая статья, в ответ владыка через приближённых распространил свои слова: «Всякий мало-мальски знающий меня здесь человек, прочитавший эту заметку, будет только глубоко возмущен её лживостью, её клеветническим характером. Каковы бы не были мои убеждения, моё социальное положение, но я прежде всего человек, личность, имеющий своё человеческое достоинство и свои общечеловеческие права. Во имя этих прав человека я прошу расследования этого публичного поругания, издевательства над человеческой личностью».

На четвертый день 1930 года архиепископа приговорили к ссылке на три года в Северный край. 1 марта многие верующие астраханцы, и Мария была среди них тайком, пришли проводить своего владыку. У вокзала огромный пустырь за железнодорожными путями был заполнен людской толпой. Но и после этого храм выстоял. А вот совсем недавно, в начале 1941 года, закрыли. Сделали склад сахара. К счастью, внутреннее убранство не тронули, и большая часть фресок, икон в драгоценных ризах, а также роспись и иконостасы, на радость верующим, не пострадали. К концу года церковь вернули людям.

Мария принялась иногда наведываться туда, чтобы помолиться за близких и поставить свечки. Делала она это всегда тайком, поскольку ни Валя, ни Лёля не были набожными (хотя мать и их крестила в младенческом возрасте, превратив этот свой поступок в большой секрет даже от мужа). Алексей тоже особым рвением к религии не отличался. Нет, он не был атеистом, и порой в его речи звучали разные выражения вроде «как Бог даст» или «ну, с Богом». Но если бы узнал, что Маня крестит дочерей, не одобрил бы.

Вот и теперь единственное, что было у Марии Матвеевны – это вера и надежда. Про любовь и говорить не стоило. Они с Алексеем об этом чувстве не говорили никогда. Знали, что друг без друга им жизни нет, и всё. Потому Маня никогда не садилась без мужа за стол, как бы ни была голодна. Всегда ждала его возвращения. Никогда не смотрела на других мужчин, а он не интересовался чужими. Если это не любовь, то что же? А слова… так цену им Дандуковы знали. Была у них даже примета своя: если в паре или в семье начинают много говорить о любви – значит, скоро расстанутся.

Письма мужа с фронта – это была теперь единственная ниточка, связывающая Марию с Алексеем. И всякий раз, получая маленький конверт, она потом шла в Покрова, чтобы поставить свечу за здравие своего мужа. Даже выяснила у одной старушки, какому святому молиться, чтобы охранил супруга от пули и штыка – Георгию-Победоносцу. К нему женщина и обращала свою просьбу, которая звучала у ней просто: «чтобы Лёша вернулся поскорее домой».

Однако Мария понимала: случится это нескоро. Хотя сводки Совинформбюро ничего не говорили о Южном фронте, на который отправился Алексей, а значит, ничего страшного там не происходит. Но шестым чувством женщина понимала: это, скорее всего, затишье перед бурей, и чем она закончится… лучше не думать. К тому же беженцы, которых она встречала иногда на базаре, которые прибыли из Крыма, рассказывали: обстановка там серьезная. Продолжается оборона Севастополя, но надолго защитников города не хватит: фашисты слишком большие силы туда подтянули.

Как только город падет, немец всеми силами ринется дальше на Восток. Хотя сделать ему это будет непросто: пока в Астрахани стояли сильные морозы, в Крыму началась оттепель. Тамошние жители рассказывали – это значит дожди и непролазная грязь. Может, задержит немцев на какое-то время. Хотя кто их знает? Вон, прошлой осенью, несмотря на распутницу, дошли почти до самой Москвы – с трудом их у города остановили.

Маняша только кивала в ответ и надеялась, что с её Алёшей ничего не случится. Ну, подумаешь, грязь. Вон, по весне Астрахань в некоторых местах вообще в сплошное болото превращается. Ни пройти, ни проехать. Порой и летом такое бывает, если зарядят на несколько дней сильные дожди. Но зато если наступления не будет, то и воевать не станут. В окопе сидеть – не по полю на врага бежать.

Но в сердце женщины все-таки нарастало внутреннее беспокойство. Чтобы отвлечься, она стала принимать заказы на дом – перешивать вещи на старенькой машинке «Зингер», доставшейся ей от бабушки в приданое. На новые платья да костюмы у людей, кто к ней обращался, не было денег. Да и вообще купюры и монеты стали цениться гораздо меньше вещей и продуктов. Потому за свою работу Мария Тимофеевна брала, кто что даст. Хлеб, луковицы, картошка, сала кусочек или банка соленых огурцов. Хотя чаще всего, конечно, приносили рыбу. Вяленую и соленую. Редко – баранину.

Словом, прожить было можно, без разносолов, конечно. Да они и раньше деликатесами себя не особо баловали. Правда, в отличие от деревенской жизни, баловали себя говядинкой намного чаще. А порой удавалось сайгачатину на базаре купить – её привозили охотники. Мария научилась её готовить, чтобы не было «духа степного». Прежде мясо требовалось как следует вымочить. Зато получалась потом такая вкуснятина! Ароматная, рассыпчатая. С мятой картошечкой, сдобренной постным маслицем, да посыпанной свежим лучком – пальчики оближешь!

Глава 35

Лейтенант не обманул. Через полчаса пожаловали артиллеристы. Увидев, как колонна грузовиков тянет за собой орудия, Петро стянул с головы пилотку, подбросил её вверх и радостно воскликнул:

– Ура! Боги войны прибыли! Ну, теперь зададим фашистам перцу под хвост!

Я молча смотрел на него и не разделял подобной радости. Что в артиллерии такого, чему бы восхищаться? Вот если бы на месте этой колонны оказалась танковая, я бы с интересом посмотрел, как у них там всё устроено. Столько раз играл в танчики на компе, но ни разу не видел ни одной «коробочки» изнутри. Снаружи – да, в Астрахани и Краснодаре. Правда, у нас в городе есть только один-единственный танк – Т-34, установленный на бульваре Победы. Только внутрь него забраться не получится – всё накрепко заварено, чтобы малышня ноги-руки не переломала. Они ведь и так его используют, как огромную игрушку.

Когда ездил с родителями в Краснодар, видел там музей бронетехники под открытым небом. Вот где красота! Но, опять же, только снаружи. А потом я вырос, мне стало не слишком интересно. Не в Кубинку же специально ехать, чтобы заглянуть внутрь танков и бронетранспортёров. Да и там, я думаю, особенно полазить не дадут. Только глазеть со стороны. Скучно. Вот и теперь, глядя, как артиллеристы отцепляют свои пушки от грузовиков, чтобы те поехали дальше, я молча за ними наблюдал, не понимая, чему так Петро радуется.

Вскоре стало не до эмоций. Пожаловал наш лейтенант с каким-то незнакомым капитаном. Они подошли вместе. Тот, второй офицер, был среднего роста, молодой и очень напоминал какого-то российского актера. Да, точно! Данилу Козловского. Такой же статный, симпатичный. «Наверное, жуткий бабник», – подумал я о нём. Наш командир представил меня и Петро. Потом сообщил, что мы переходим в подчинение капитана Балабанова – командира противотанковой батареи 45-мм пушек стрелкового полка. Я улыбнулся.

– Что смешного, сержант? – спросил офицер.

– Простите, товарищ капитан. Вас, случайно, не Алексей Октябринович зовут?

– Алексей, – ответил артиллерист. – Но я Иванович. А что?

– Нет-нет, – продолжил я улыбаться. – Ничего, товарищ капитан.

– Это у нас младший сержант Агбаев, – отрекомендовал меня лейтенант. – Он слегка контуженный. Потому прошу на него обратить особое внимание.

Капитан глянул с интересом на меня, потом на нашего теперь уже бывшего командира.

– Если он контуженный, то почему не в медсанбате? – спросил и нахмурился даже. Лейтенант опустил глаза. – Как вышло, что у вас ездовой с проблемами со здоровьем, а вы меры не приняли?

– Виноват, товарищ капитан! – вытянулся наш офицер по стойке «смирно».

– Ладно, разберёмся. А этот, второй, тоже контуженный?

– Никак нет, товарищ капитан! – отчеканил Петро. Я про себя в который раз удивился. Как он так умеет? В быту говорит на суржике, вставляя в русскую речь украинские слова или наоборот. Но стоит начать докладывать командованию, как говорит чисто, даже без привычного акцента. Надо бы спросить, когда свободное время будет.

– Вот и хорошо. Поступаете под моё командование, бойцы. Сейчас к вам подойдет мой заместитель, покажет, какие орудия… – он замялся, подбирая правильное слово. – Короче, какие орудия обеспечивать гужевым транспортом, – вывернулся капитан.

Он развернулся и пошёл, наш лейтенант следом.

– Вот какой вредный, – проговорил ему в спину Петро. – Не попрощался даже.

– Карьерной лестницей обеспокоен наш лейтёха, – улыбнулся я.

– Как ты сказал? – повернулся ко мне напарник.

– Лейтёха. Что, слово незнакомое?

Петро помотал головой.

– Ну, дарю, – сказал ему.

Вскорости от пушек, стоявших неподалеку, отделился коренастый мужичок лет тридцати. С пышными усами, ёжиком волос, сильно загорелый. Подошёл, крепко пожал нам руки, назвался:

– Старшина Исаев Павел Матвеевич. Можете меня звать просто Матвеич. Как вижу, вы ребятки молодые. Так?

Мы представились, назвали свой возраст. Оказалось, он правда старше. Почти на десять лет. Сообщил, что в батарее два орудия. Согласно штатному расписанию, положено четыре ездовых, которым предстоит управляться с целым, по сути, табуном лошадей. Верховых восемь, артиллерийских 24. Однако всё несколько сложнее. Животных наполовину меньше, поскольку батарея недоукомплектованная личным составом, – это слово старшина выговорил с большим трудом, почти по слогам.

Из этого я сделал вывод, что человек он рабочий, простой, без высшего и может даже без среднего образования. Хотел было выпендриться и заявить, мол, укомплектование воинских частей должно находиться в приоритете народного комиссариата обороны СССР, но прикусил себе язык. Зачем так выставляться? Даже стыдно стало от подобных мыслей. «Тоже мне, умник нашёлся», – сказал я себе.

– В общем, так, братцы, – подвёл итог старшина Исаев. – Берите лошадок, желательно самых лучших, и давайте сюда.

– Есть! – козырнули мы и умчались выполнять приказание.

Когда возвращались через полчаса, Петро отчаянно материл тыловика, который вместо 32 требуемых животных выделил нам всего пять. Рассудил так: по паре на орудие, одна лошадь для командира батареи, и хватит. Мы пробовали спорить, но нас послали подальше. Мол, вы тут не одни, а количество гужевого транспорта ограничено. Ну, а будем требовать, так можем и на гауптвахту загреметь за нарушение воинской дисциплины. Петро хотел было спросить, где тыловик тут гауптвахту видел, но я дёрнул его за рукав гимнастерки. Мол, кончай бухтеть, лучше уже не будет.

Вот так, несолоно хлебавши, привели мы свой крошечный табун к артиллеристам. Старшина Исаев, увидев, как мало лошадей мы привели, нахмурил кустистые брови. Пыхнул самокруткой, покачал недовольно головой. Пришлось прояснить ситуацию. Мол, тыловые крысы больше не дают, не ругаться же с ними. Там – майор, интендант, он нас запросто может под трибунал отдать. Матвеич махнул рукой. Мол, да и чёрт с ним. Не привыкать.

Вообще-то, как я узнал чуть позже, в батарее полагается иметь четырёх ездовых. Но почему-то мы с Петром были вдвоём. Ох, и пришлось же попотеть на яростной сталинградской жаре! Пока запрягли лошадей, прошло больше трёх часов. Солнце уже начало клониться постепенно к закату, и с меня три пота сошло, пока разобрался с постромками. Я слово-то это впервые только здесь услышал, даже не знал, что означает! Оказалось – ремни, при помощи которых передаётся тяговое усилие лошади с хомута на вальки.

Господи, а сколько новых слов пришлось запоминать прямо в процессе! Чумбур, узда, подпруга, шлея, валёк, постромки, трок… Спасибо моему напарнику, который не бросил в трудный момент. В одиночку я бы ни за что на свете не справился. Он же делал, я помогал, притом Петро подсказывал, как что называется. Зато когда всё было готово, появился капитан Балабанов. Внимательно осмотрел, всё ли готово. Придирчиво даже. Сразу стало понятно: он в лошадиной упряжи хорошо разбирается. Не просто прошёл рядом, а подтянул кое-где, проверил. Потом кивнул. Мол, всё в порядке. Ушёл вперед, а потом раздалось:

– Батарея! Марш!

Мы тронулись. Я к тому времени уже сидел на лошади, что была слева, и управлял запряжкой. Мне досталось орудие номер два, Петро ехал впереди. Позади молча шагали артиллеристы. «Господи, – думал я, а точнее то ли молился, то ли просто разговаривал с небесами, – сделай так, чтобы у меня всё получилось. И ещё чтобы не убили здесь. Иначе как я вернусь в будущее?» Сам не знаю, о чем просил. Голова была тяжелая, словно чугуном мозги залило. Так устал, пока с лошадьми возился. Даже перестал ощущать их запах. Привык, мне об этом Петро говорил, когда ещё на поезде ехали. Мол, ничего, Кадыльбек, привыкнешь, никуда не денешься.

– Вообще странно, – сказал он тогда. – Ты казах, а к лошадям отношения не имел.

– По-твоему, если казах, то с детства ел только баранину и конину, да на лошадях по степи скакал? – усмехнулся я.

– А разве нет? – удивился Петро.

– Вот-вот. Про вас, украинцев, тоже говорят, что вы сало лопаете килограммами. И горилку пьёте литрами. Что, правда?

Петро улыбнулся.

– Вот видишь, миром правят штампы и стереотипы, – сказал я.

– Чего правит?

– Чушь всякая, – ответил ему. – Если русский, то обязательно водка, балалайка и медведи. Если украинец – горилка и сало. Если японец, то порядок и техника.

– Ты откуда про японцев знаешь? – поднял Петро белесые брови.

– Читал. «Порт-Артур» Степанова, «Цусиму» Новикова-Прибоя. А ты нет?

Напарник мотнул головой.

– Ничего, наверстаешь, – философски заметил я.

Теперь вспомнил этот разговор. Получается, у нас взаимное обогащение. Петро меня учит, как правильным ездовым быть, а я его тоже вроде просвещаю.

Глава 36

К началу 1942 года от прежней спокойной и сытной жизни остались только приятные воспоминания. Хотя, вот удивительно: мясо найти, баранину ту же, конину или даже верблюжатину, было нетрудно. Рыбы – той вообще, даже несмотря на военное время, много, хотя и меньше, чем прежде – большую её часть отправляли на фронт, и на базарах торговали только частники всякой мелочёвкой. Разве что цены подскочили в несколько раз. А вот с хлебушком – сложно. Стал он не такой вкусный, как раньше, да и только по карточкам.

Помнится, однажды Маняша пришла на базар и услышала, как две женщины говорили. Одна приехала откуда-то из дальнего степного колхоза. Жаловалась, что у её детей цинга началась. «Баранов у нас в колхозе – тысячи, – жаловалась она. – Мяса много, а овощей и зелени не осталось, теперь до весны ждать. Вот, приехала, может, хоть лука куплю. Баранину каждый день едим, видеть её уже сил нет, потому цинга замучила».

Маняша подумала тогда: «Вот же человек странно устроен. Когда мяса совсем нет, без него вроде как и на столе пусто кажется. Ну, разве можно трудящегося мужика одним только постным кормить? Отощает, силы лишится. Только пойди, найди его, мясо-то. И вот же как бывает. Всё наоборот, а тоже, выходит, нехорошо».

От мужа потом было еще несколько писем. Алексей сообщал, что на Южном фронте, где он теперь находится, временное затишье. Но поговаривают, что Красная армия собирается крепко ударить на запад, чтобы полностью освободить Крым. «Не силен я слова красивые говорить, вы знаете, – писал глава семьи. – Знайте: очень вас всех люблю. Поцелуйте за меня Вовку. Крепко обнимаю, ваш Алексей Дандуков».

Сводки Совинформбюро ничего не говорили. Потому Дандуковы ничего не знали о том, что глава их семьи попал на Южный фронт, который с тяжелыми оборонительными боями постепенно отступал на восток. Как гласит «Журнал боевых действий Южного фронта за апрель 1942 года», с середины месяца до 1 мая фронт «оборонял и укреплял занимаемые рубежи, прикрывая Шахтинское и Ростовское направления».

Вот что писали об этом в штабе: «Действия частей за указанный период сводились к разведке небольшими группами на фронте и к отражению попыток развод частей противника проникнуть к переднему краю обороны. Одновременно с этим части, по окончании весенней распутицы, приступили к усиленному строительству оборонительных с сооружений, развернув одновременно боевую и политическую подготовку».

Маняша перечитывала письмо от мужа снова и снова, так что на местах сгибов даже бумага протерлась. Но она продолжала носить его с собой всюду, куда бы ни шла, и дома частенько сидела, держа в руках и задумчиво глядя в окно. Словно предчувствовала что-то. У неё всегда интуиция была очень сильной. В детстве однажды проснулась с криком: увидела во сне, как за тысячу вёрст, где в северном посёлке жила дальняя родня, сгорел дом. Большой деревянный сруб, построенный, казалось, на века.

Внутри был мальчик по имени Саша – двоюродный племянник Марии. Уродился он умственно отсталым, но очень добрым и улыбчивым. Всякий раз, оставляя его дома одного до вечера, родители запирали окна и двери, чтоб не выбрался и не потерялся в лесу, растущем буквально в полусотне метров от деревни. И надо же было такому случиться, что из крошечной лампадки, горящей в красном углу, вылетела крошечная искорка и упала прямо на лежащую на столе газету.

Пожар заметили соседи, кое-как справились. Дом выгорел изнутри подчистую, а закрытые окна и двери помогли ему не превратиться в обугленные головёшки. Только вот бедный Саша там и задохнулся. Нашли его среди черноты. Он мирно спал, подложив ладонь под голову. Но обо всем этом Мария узнала из своего сна, который смотрела, словно картинки в книжке. И как проснулась, сразу обо всем матери рассказала.

Та села писать письмо родне. Мол, был такой сон у дочери. Как вы поживаете? Всё ли благополучно? И когда те прислали ответ, и мать, и дочь ахнули: всё как приснилось девочке, так и случилось. С тех пор Маняша поняла: есть у неё дар предвидения. Пусть не такой сильный, как у святых старцев, но все-таки. Вот и теперь, сидя у окна с письмом Алексея, она чувствовала: грядёт что-то нехорошее.

Вещее женское сердце не обмануло: через три месяца мрачный старичок-почтальон принес на мужа похоронку. В ней говорилось, что Алексей Степанович Дандуков, рядовой стрелок 68 отдельного батальона местных строительных войск, 19 апреля 1942 года скончался в эвакуационном госпитале от тифа и похоронен на кладбище в Сталинграде. Как так получилось, что эта проклятая болезнь, унесшая во время Гражданской войны сотни тысяч жизней, но пощадившая тогда Алексея, теперь его догнала, – кто ж ведает?

Если бы знала Маняша, в каких жутких условиях приходилось служить нашим защитникам на фронте! Зимой –¬ лютые морозы, весной и осенью – непролазная грязь, липнущая к обуви многопудовыми гирями, а ещё бесконечные дожди, от которых не скрыться. И приходится спать в полузатопленном окопе, ощущая себя земноводным. Летом – пекло, пыль, отсутствие нормальной воды, и пить порой приходится прямо из какой-нибудь протухшей речки.

Не только вражеские пули и снаряды косили наших бойцов. Но и болезни. Обо всем этом Маняша только догадываться могла. Но не представляла, каково это – день и ночь, сутками, неделями, месяцами напролёт каждый день выживать в кромешному аду под названием передовая.

Получив печальное известие, Маняша долго плакала вместе с дочерями. Так они и сидели втроем в комнате, той самой, где раньше собирались всей семьей. И стул, на котором всегда сидел только Алексей Степанович, по-прежнему никто не думал занимать. Это место словно навсегда осталось за ним закрепленным. Так создавалось ощущение, словно он не умер, а куда-то уехал и обязательно вернется.

Через несколько дней Лёля сообщила матери и сестре, что бросила учебу в училище и записалась на курсы санинструкторов.

– Зачем, Лёля? – спросила Маняша. – Ты ведь и так собиралась медиком стать.

– Мама, это слишком долго! Мне ещё три года учиться. За это время война кончится, а я так и буду за партой сидеть. Ну уж нет! Я хочу отомстить фашистам за папу!

Маняша только неодобрительно покачала головой, но говорить ничего не стала. Разве убедишь эту упрямицу? Она если что втемяшит себе в голову, так оттуда ничем не вытравить.

– И как ты мстить собралась? – поинтересовалась Валя.

– На фронт пойду! – заявила Лёля. – Раненых спасать. Вот если бы нашего отца кто-нибудь раньше отправил в госпиталь, он бы наверняка выжил!

– Может, обстановка была такая, что пришлось ждать? Бомбёжка, например или артиллерийский обстрел, не думала? – всё так же чуть иронично спросила старшая сестра. Она всегда начинала юморить над младшей, когда видела у той эмоциональные порывы. То она с парашютом прыгать собиралась, то Ворошиловским стрелком стать, а то однажды целую тираду выдала о том, что люди, которые женятся во время войны, – враги народа. Мол, Родину надо защищать, а не о себе думать.

На всё это Валя реагировала шутками, как и теперь. Хотя на душе скребли кошки: Лёля, она ведь такая маленькая и хрупкая, её же убьют в первом бою. Но иначе старшая сестра не могла. Это был её способ чуточку отодвинуть от себя грубые и порой жестокие реалии жизни.

– Захотели – спасли бы! – безапелляционно заявила Лёля. – Вот когда я буду вытаскивать раненых с поля боя, у меня ни один не погибнет! Клянусь!

– Как же ты собираешься их выносить, такая кроха? – спросила Валя.

– Сама ты кроха! – взвилась Лёля. – Мама, скажи ты ей! Чего она дразнится!

– Валя, в самом деле, что ты над ней подшучиваешь, – с улыбкой сказала Мария, потому что в гневе младшая дочь напоминала нахохлившегося воробышка.

– Я с ними серьезно, а они! – окончательно возмутившись, вспыхнула Лёля и, схватив сумочку, выскочила в сени. Там, быстро одевшись, выбежала на улицу. Только слышно было, как хрустит снег под её валенками.