Текст книги "Её звали Лёля (СИ)"

Автор книги: Дарья Десса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Первые несколько недель, пока привыкала к непривычным для себя армейским будням, Лёля, несмотря на усталость, старалась писать домой очень часто. Иногда удавалось, когда нагрузка оказывалась не настолько сильной, отправлять заветные треугольники каждый день, благо до города было недалеко, и военная почта работала исправно. Поговаривали, что в Сталинграде всё, как в мирное время. Магазины и кинотеатры работают, кафе открыты, даже трамваи ходят. Ничто не напоминает приближение врага.

Многим девушкам очень хотелось хотя бы на денёк съездить туда, полной грудью вдохнуть мирный воздух, ощутить себя снова гражданскими. Не получилось. Услышав однажды такую просьбу от одной из зенитчиц, Лука Иванович нахмурил косматые брови и отрицательно мотнул лысеющей головой.

– Не сходите с ума, девчата, – сказал грустно. – Оставьте всё до победы. Потом нагуляетесь.

Стоило выдаться свободной минутке, и Лёля уже доставала потрепанную школьную тетрадку, химический карандаш и, тщательно выводя буквы своим красивым почерком, рассказывала маме и сестре, как проходит её служба в Красной армии.

Девушке вообще порой казалось, что наконец-то нашла свое призвание. «Когда закончится война, – писала она, – я буду поступать в медицинский институт. Помнишь, мама, у нас есть такой? Хочу быть хирургом. Теперь уже точно. Стану, как мой друг Артём. Только к тому времени он, конечно, уже получит большой практический опыт, а мне придется нагонять. Ну, ничего, я справлюсь! Кстати, прошу тебя. Если как-нибудь заглянет спросить, как у меня дела, то скажи: всё хорошо, Лёля честно служит, передавала тебе большой пламенный привет».

Мать читала эти письма вместе с Валей. Они зажигали свечу, чтобы не тратить керосин в лампе, плотно закрывали шторы на окнах, чтобы обеспечивать светомаскировку, и медленно, чтобы не упустить чего-нибудь важного, озвучивали ровные, по-ученически аккуратные строчки. Лёля сообщала, что служба её протекает хорошо. Трудно приходится, конечно: «подготовка у нас очень серьёзная: скоро в бой, и мы должны встретить врага так, чтобы он здесь и закончил свой поход на восток». Девушка, это буквально чувствовалось в каждом письме, очень бы хотела рассказать что-нибудь о том, какие люди её окружают, но вместо этого было лишь одно: «Простите, мои дорогие, но больше подробностей написать не могу – военная тайна».

Правда, она умолчала, что однажды и ей пришлось побывать под огнём врага: случайный немецкий истребитель залетел на позиции их дивизиона и обстрелял из пулеметов. Когда он черной тенью спустился с неба, девушки брызнули в стороны с визгами и воплями – все необстрелянные, перепугались сильно. Хорошо, на позициях было много вырыто их же руками щелей – как раз на такой случай. В них и попрыгали, закрывая ладонями головы.

Думали, что враг улетел ни с чем. Разве несколько палаток пробило и одно орудие оказалось повреждено. Но нет, нашла пуля и своего человека. Был ранен в ногу один солдат из батальона добровольцев. Лёля, поскольку оказалась ближе всех, услышала его призыв «Сестра!» и, схватив из палатки санитарную сумку, помчалась на помощь.

Ранение было неопасным: пуля сильно повредила икроножную мышцу, но прошла навылет, не задев кости. Так что бойцу – плотному сорокалетнему мужчине с седыми висками – в некотором смысле повезло: теперь он надолго отправится в тыл. Лёля, когда увидела его лежащим в луже крови, натекшей на землю из ноги, сначала замерла на несколько мгновений. Во время учебы в училище разное приходилось видеть, но это был первый человек, который был ранен буквально только что.

– Сестрёнка, помоги, – сказал боец, сжав зубы.

– Да-да, конечно, секундочку, – спохватилась Лёля и, сняв сумку, перетянула ногу жгутом, затем разрезала голенище сапога, аккуратно, чтобы не сделать раненому ещё больнее, стянула обувь. Боец мужественно терпел, только кряхтел. Затем девушка разрезала штанину, засыпала рану антисептиком и, разорвав упаковку, наложила индивидуальный пакет.

– Ну вот, дядечка, всё у вас будет хорошо, – приговаривала она. – Через месяц будете, как новенький. Рана у вас неопасная, всё заживет. Сейчас отправим вас в медсанбат, оттуда в госпиталь.

– Спасибо, дочка, – проговорил боец. – Вот уж не думал, что так быстро служба моя закончится. Хотел повоевать, а тут такое. Эх, незадача…

– Ничего, вы обязательно вернетесь в строй, – уверенно сказала Лёля, хотя сама так не думала. Окинув взглядом рану, поняла: восстанавливаться мужчина будет очень долго, мышца сильно повреждена. Потому, зная, как ещё больнее станет скоро бойцу, сделала ему укол морфия.

Обо всем этом, конечно, в своих посланиях семье Лёля не сообщала, – не хотела волновать близких. Они и так о ней беспокоятся, а если узнают, как тут дела на самом деле обстоят, вообще спать перестанут от волнения. Ведь вражеский самолет, обстрелявший позиции зенитчиков, – это было лишь начало, и все прекрасно понимали: совсем скоро станет очень жарко.

Глава 61

Мы ехали всю ночь. Точнее, ехали – это слишком громко сказано. Медленно тащились по степи черепашьим шагом, и это было оправдано. Позади нас шли колонны пехоты. Остатки войск, которые до последнего удерживали оборонительные позиции, поддерживаемые нашей батареей. Хотя мы ехали впереди, я несколько раз оглянулся и увидел, как идут солдаты, и от зрелища этого у меня мурашки по коже побежали.

Я спешно отвернулся, чтобы не успокоить нервы. Зомби, целая колонна вооруженных живых мертвецов – вот кого напомнили мне пехотинцы. Усиливал впечатление яркий лунный свет, который делал их лица землисто-мертвенного цвета. Видел в каком-то фильме такую картину. Только там зомби были одетыми в гражданское и без оружия, а тут – с винтовками, автоматами, пулемётами, миномётами и противотанковыми ружьями. Страшно, очень было страшно. И ещё звуки вокруг добавляли нервозности. Мерный топот копыт, но громче всего – гул множества ступающих ног.

Мне стало нестерпимо жарко, хотя солнце давно ушло, и теперь откуда-то веяло пусть небольшой, но всё-таки прохладой. Тайком я стянул с головы пилотку (надеюсь, старшина не увидит, он у нас поборник Устава), заткнул её за пояс и так ехал. Мне стало безумно, почти до слёз жаль тех, кто брёл позади нас. Мы-то что, артиллерия. Да, понесли потери, но всё-таки нас мало, орудия починят или новые дадут.

С людьми так же, конечно. В некотором смысле. Но я помню, какой огромной показалась мне колонна пехоты, когда мы только направлялись на запад. Теперь от неё осталась едва четверть. Это значило, что большинство бойцов навсегда остались там, позади. И далеко не все, кого мы с Петро и Сергеем Глухарёвым отвезли в медсанбат, после выздоровления вернутся в строй. Если оно вообще будет, выздоровление это.

Только теперь я мог оценить масштаб произошедшей катастрофы. Ведь если осталась четверть от нашего пехотного батальона, то, получается, от полка, дивизии, армии – столько же? «Господи, это же какие страшные потери», – думал я, отпустив вожжи. Лощадей даже понукать не приходилось. Они, как роботы, двигались в медленном темпе сами по себе. Да тут и сворачивать некуда – дорога прямая, как струна. Только иногда мы балки обходили.

Петро ехал позади меня и тоже был погружён в свои мысли. За всё время пути мы с ним и парой слов не перекинулись. Некогда было. Во время небольшого привала только и успели, что лошадей накормить и напоить. Потом опять сели верхом и дальше, на восток. За ночь, кажется, километров сорок отмотали. Я же без карты, а тут как ориентироваться? Не по звёздам же. Ничего не понимаю в них. Вон, кажется, Большая медведица. А это – полярная звезда. Вот ещё красный Марс, но что проку знать это, если ты привык полагаться на показания спутников?

Все эти ГЛОНАСС и GPRS так прочно вошли в нашу жизнь, что я несколько раз в Астрахани даже включал навигатор, чтобы найти какой-нибудь адрес. Причем не на машине ехал, а шёл пешком. «Через двести метров поверните направо, потом налево…» Тебя вроде как маленького, за ручку ведут, а ты только успевай глазками зыркать по сторонам, и даже путь запоминать не надо. А здесь, в этой остывающей степи, пахнущей дымом и смертью, всё было по-настоящему.

Примерно в половине шестого утра мы остановились возле какого-то хутора. Это сейчас перед каждым населенным пунктом бело-синий указатель. А тогда если есть, то хорошо. Но чаще всего и не сыскать. Послышалась команда «Батарея, стой!» и такая же позади, обращённая к батальону пехоты. Вернее, к тому, что от него осталось. Я устало сполз с лошади, разминая затёкшие ноги. Понимаю теперь, отчего всадники в древности ходили в раскоряку. Посиди несколько часов в седле, посмотрю я, как ходить станешь, тем более с непривычки. Мышцы болели, но уже поменьше.

Вот после первой поездки – то да, ломило всё страшно. Особенно пятая точка, будто по ней ломом приложились. Внутренняя сторона бёдер опять же. Но это я пару дней назад на такое внимание обращал. Теперь, глядя на измученных, кое-где перевязанных, раненых бойцов, понял: натёртая задница – ничто по сравнению с их страданиями. Да ведь я и сам схлопотал. Потрогал повязку на голове. Ничего, заживает помаленьку. Пока старшина не видит, напялил пилотку.

Пришёл Петро и сказал, что мы здесь задержимся на некоторое время, мол, слышал обрывок фразы от комбата. Вдвоём распрягли лошадей, отвели их на окраину хутора, стреножили и оставили пастись. Напарник остался следить за ними, а я взялся свежей водички поискать. Наша, во флягах, кончилась за время пути. Да и лошадей тоже бы напоить как следует надо.

Прошелся по хутору. Населенный пункт оказался небольшим. По современным меркам даже крошечным. Одна улица всего, а вдоль неё тянутся дома. Причем не как теперь в коттеджных посёлках, где земля дорогая, потому забор к забору, участочки крошечные. Машину загнал, два дерева внутри посадил, грядку с клубникой и клумбу, вот земля и кончилась. Тут – раздолье. Дворы большие, а вместо металлических и кирпичных заборов – плетень. Изгородь из прутьев, в общем. И никаких тебе прочных дверей с замками и засовами. Верёвочкой калитку придержат, и ладно.

«Наверное, тут никто ни у кого не ворует», – подумал я. Дошёл до главной площади. Догадался по тому, что здесь стояла хата с красным знаменем над крыльцом. Да ещё в сторонке торчал колодец, вокруг которого столпились бойцы. Тут были и наши, артиллеристы (я некоторых даже стал по лицам узнавать), но в основном пехотинцы. Мне захотелось подойти к ним, узнать последние новости. Так и сделал. Заодно обе фляги, свою и Петра, наполнить нужно.

Подошёл, поздоровался. На меня особо внимания никто не обратил. Все были страшно уставшими, голодными. Вполголоса костерили какого-то кашевара, который рванул вперёд всех с обещанием, когда на место придут, накормить всех. Видать, дорогу попутал и забрался к чёрту на куличики. Так о нём говорили. У меня от этих слов заурчало в животе. Да, поужинать и позавтракать заодно не мешало бы.

Стоя возле бойцов, я молча пил ледяную воду. Не спешно, поскольку стоило сделать большой глоток, как сразу заломило зубы. Водичка-то была, словно из холодильника. Даже удивительно, почему. Наверху такая жарища, а чуть ниже уровня земли – почти лёд. Но думать об этом слишком долго не пришлось. Солдаты заговорили о том, что здесь им снова придётся держать оборону от немцев. Кто-то слышал, как говорили командиры: сейчас наша батарея и батальон – единственные части красной армии, что остались на этом направлении. Подмога уже в пути, но нужно продержаться до её прибытия.

– А сколько держаться? – робко спросил я. Чувствовал себя мальчишкой, который влез в разговор взрослых мужичин. Хотя здесь мне почти 30 лет, старше многих. Только внутри-то я молодой парень из XXI века, а здесь, в первой половине ХХ-го, самостоятельными и взрослыми становились намного раньше.

– Сутки примерно, – послышался ответ. Это сказал какой-то рядовой из пехоты, среднего телосложения, с перевязанным предплечьем: через бинт просочилась и давно потемнела кровь, и это сказало, что рана давнишняя.

– Выстоим ли мы целые сутки? У нас ведь оба орудия вышли из строя, – сказал я тревожно и прикусил язык, когда несколько пар глаз уставились на меня удивлённо.

– Ну, мне так показалось, – добавил я, поняв, что ляпнул лишнего.

Кто-то выругался, помянув мою матушку недобрым словом. Я, дополнив из ведра флягу, поспешил убраться отсюда. Пока возвращался, ругал себя за излишнюю болтливость. Кто меня за язык тянул? Вдруг состояние артиллерии – военная тайна? И вообще. У парней, может, только и надежда, что их сзади мы прикрываем, танки выбиваем. А теперь что выходит? Им с немецкими панцерваффе один на один? «Тьфу, дурак!» – обругал я себя.

Петро не стал ничего говорить. Он от меня и так уже натерпелся. Передал ему флягу, а он вдруг обрадованно сообщил:

– Тут речка неподалёку, пошли лощадей поить!

Я обрадовался тому, что нашлось хорошее занятие. Пока вели животных на водопой, спросил Петра, откуда он про речку узнал.

– Ти бачив би, яка гарна дівчина сюди приходила! – мечтательно ответил Петро.

– І яка? – в тон ему спросил я насмешливо.

– Твої очі, мов криниця

Чиста на перловім дні,

А надія, мов зірниця,

З них проблискує мені,

– романтично продекламировал напарник, прикрыв глаза.

– Ого! Не знал, что ты такой знаток украинской поэзии, – улыбнулся я.

– То це Іван Франко. Чув про нього?

– Ну так… – неопределенно ответил я.

Петро недовольно покачал головой.

– Что тебе не нравится? – спросил его. – Подумаешь, Ивана Франко он цитирует. А ты про Бориса Пастернака слыхал?

– Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела,

– рассказал я. – Что, не слышал? А как насчет «Василия Тёркина»?

– Это кто такой? – спросил Петро.

– Поэма Александра Твардовского, одно из главных произведений в его творчестве.

«Переправа, переправа!

Берег левый, берег правый,

Снег шершавый, кромка льда…

Кому память, кому слава,

Кому темная вода, –

Ни приметы, ни следа»,

– что, не слыхал?

Петро отрицательно помотал головой. Я раскрыл рот, чтобы окончательно пристыдить своего напарника незнанием советской литературы (сам-то её только в школе проходил, да и то мельком в 11 классе), но вдруг до меня дошло: что я несу?! Какой Пастернак, какой Твардовский?! Всё, что я цитировал Петро, написано было когда? Поэму стали в газетах публиковать только в сентябре 1942-го, я же сам о ней реферат писал. Ну, а «Доктора Живаго», откуда стих, Пастернак и вовсе… Его ведь даже запретили в СССР публиковать!

«Нет, – подумал я расстроенно. – Надо мне всё-таки побольше молчать и слушать, пока не вляпался».

Глава 62

Мать, читая письма Лёли, улавливала растущее напряжение между строк. Валя её успокаивала: она знала из рассказов о войне, что зенитчики стоят за передовой линией обороны. Потому им гораздо безопаснее, чем тем, кто находится в окопах напротив врага.

– Мамочка, всё с ней будет хорошо. Конечно, опасно, но на войне всюду опасно, а она у нас умная, высовываться не станет, – говорила Валя. Маняша согласно кивала, но не верила ни единому слову: Лёля, с её горячим сердцем, отсиживаться в окопах не станет. Она ринется в самое пекло, сорвиголова, а лучше бы сидела подальше, но… Характер такой. Упрямый и решительный. Так что не верила мать заверениям дочерей. Всё равно это война. Там стреляют и убивают. Там никто не может быть абсолютно спокоен за свою жизнь.

Да и сама Валя, хотя и говорила матери, что с Лёлей всё будет хорошо, чувствовала совсем другое. Чем ближе немцы подходили к Волге, тем сильнее становилось напряжение вокруг. На занятиях в институте больше никто не шутил, все вели себя предельно сдержанно и серьёзно. А главное – в группах практически не было теперь парней. Их либо забрали по повестке, либо сами ушли добровольцами. Осталось лишь не более десяти человек, признанных негодными к строевой службе, да и те чувствовали себя глубоко несчастными.

Как, например, Виктор Нестеренко. Высокий, симпатичный, умный и… очень близорукий. Очки у него на лице были такой толщины, что глаза становились крошечными. Но стоило снять линзы, как им возвращалась прежняя величина, и тогда было видно: природа наградила Витю большими красивыми голубыми «зеркалами души». С такой близорукостью его раз за разом выпроваживали их военкомата, куда он ходил уже раз пятнадцать.

Когда же не пустили в шестнадцатый, он пришел в деканат и заявил, что сбежит на фронт, если ему не поручат какое-нибудь важное и ответственное дело здесь, в институте. Там подумали и решили, коль есть инициатива снизу, назначить Нестеренко комсоргом всего факультета начального образования. Как раз вакансия была: студент четвертого курса, занимавший эту должность, недавно удрал-таки добровольцем на фронт.

Жизнь в глубоком тылу, словом, продолжалась. Разве что кафе позакрывались ввиду отсутствия посетителей. А в кинотеатрах люди если и бывали, то разве посмотреть «Боевой киносборник», каждый из которых вбирал в себя несколько короткометражных художественных фильмов. Валя сходила с подругами на несколько, когда выдавалось свободное время. Потом перестала: уже не оставалось сил, физических и моральных, чтобы развлекаться.

Одна радость была теперь в доме Дандуковых – маленький Володя, крошечная копия своего отца. Рос он таким же веселым, тянулся вверх, и уже в свои почти три года был довольно смышленым мальчишкой. Что самое удивительное – почти не проказничал. Если бабушка или мама строго смотрели на него, тут же прекращал и плакать, а чтобы выпрашивать чего-нибудь – такого взрослые и припомнить бы не смогли. Это раньше, до войны, какой-нибудь малыш, увидев на витрине магазина игрушку, мог начать её просить, требовать даже.

Теперь дети, как заметила Валя даже по своим подопечным в детском саду, стали иными. Серьезными, будто резко повзрослели. Вот и Володя рос таким же. Сосредоточенно возился со своими кубиками и солдатиками, ни о чем не прося, не пытаясь побаловаться. Единственный, кому порой доставалось от мальчишки – это большой рыжий кот Тишка, но и тот уже привык, что маленький хозяин может просто гладить, а способен и веревочку с бумажкой с хвосту привязать и заливаться потом смехом, глядя, как кот кружится, пытаясь самого себя поймать.

Володя стал единственным светлым лучиком в семье Дандуковых. И Маняша, и Валя радовались, что он растет здоровым и крепким. И мечтали о том, чтобы вырос он, и в его судьбе больше никогда не было войны. Да и эту пусть забудет поскорее, когда вырастет. «Незачем о ней вспоминать», – думала бабушка, глядя на внука.

***

Артём видел, как Лёля садилась в поезд и отправлялась на фронт. Он смотрел, как она прощается с родными, как машет им зажатой в руке пилоткой, даже как блестит на головном уборе новенькая эмалированная алая звездочка. Но подходить не стал, чтобы не превращать расставание в тяжелую драму для них обоих. Ему-то, конечно, что. Он мужчина, выдержит, просто обязан быть сильным и не показывать своих чувств. А вот Лёля… Она, конечно, тоже человек с почти железным характером, но все-таки девушка.

Потому Артём стоял поодаль, закрытый деревом, и выглядывал из-за него, чтобы ни Лёля, ни её мама, ни Валя не смогли его заметить. Он мысленно прощался с девушкой, запоминая каждый её жест, каждое движение её такой родной и любимой фигурки. Только голос слышать не мог – далековато было. Но видел всё и запечатлевал в памяти, чтобы потом, когда Лёли не будет рядом, снова и снова прокручивать в голове эти мыслеобразы, словно киноплёнку.

Конечно, особенно горевать Артёму было попросту некогда. Программа обучения в медицинском училище из-за войны была значительно сокращена и теперь больше напоминала курсы, а не получение среднего профессионального образования. Приходилось поглощать и усваивать информации намного больше, чем прежде: армия нуждалась в медработниках. Ну, а после учебы в аудиториях начиналась другая, в госпитальных палатах и операционных.

Артём не собирался, несмотря на трудные обстоятельства, расставаться со своей мечтой стать военно-полевым хирургом. Хотя и понимал: для этого знаний и опыта нужно гораздо больше, чем даже те, что он уже получил. Но решил продолжать двигаться к цели, хотя усталость каждый вечер накатывалась такая, словно на тело навешали пару мешков с песком. Они тянули вниз, и стоило порой закрыть на минуту глаза, как парень проваливался в тяжелый короткий сон.

Шестого августа случилось то, чего Артём ждал, только без особенной надежды. От Лёли пришло долгожданное письмо. Парню казалось, будто девушка станет общаться с ним только через маму. Маняша уже встретила его однажды после занятий в училище и передала привет от дочери, устно рассказав, как той приходится на фронте. Артём ловил каждое слово, задерживая дыхание, чтобы ничего важного не пропустить. И потом горячо поблагодарил Марию Матвеевну за хорошие вести. Не сдержавшись, от полноты чувств даже в щёчку звонко поцеловал, чем смутил потенциальную тёщу.

И вот теперь его собственная мать, войдя поздно вечером в комнату, протянула маленький бумажный треугольник с черным оттиском штампа и сказала с улыбкой:

– Сынок, тебе письмо с фронта.

– Это от Лёли! – Артём пулей вскочил с кровати, на которой лежал с учебником в руках, на пожелтевшей обложке которого значилось: «Этапное лечение повреждений. Материалы по военно-полевой хирургии. Наркомздрав СССР. Медгиз. Ленинградское отделение. 1939 г».

Мать вручила сыну письмо и тихо удалилась, оставив того наедине с весточкой от любимой. Артём осторожно, с сильно бьющимся сердцем раскрыл конверт и, включив настольную лампу, принялся читать.

Глава 63

Купание в реке, да разве можно придумать что-то более классное, чем это! Особенно когда ты уже несколько дней живешь посреди тяжелой изнуряющей жары. Это не говоря обо всём остальном. Животные тоже ощутили все тяготы степного июля, и нам с Петро даже не пришлось загонять их в воду. Широко раздувая ноздри, когда учуяли запах реки, они сами пошли в неё всем табуном, а потом жадно и долго пили, опуская волосатые губы в воду.

Пока лошади пили, мы с Петро разделись до исподнего и полезли купаться. Плавали и ныряли, и на какое-то мгновение я ощутил себя обычным гражданским человеком, который пришёл на пляж. Даже показалось на минутку, что вокруг Волга, а берег – это часть острова Городской, который делит великую русскую реку на два крупных рукава. Вот только Нового моста не видно, да и людей вокруг не особенно много – остальные бойцы купались чуть дальше, выше по течению, чтобы лошадей не пугать.

Насладившись речной прохладой, мы выбрались и устроили постирушки. Петро взял кусок хозяйственного мыла и принялся деловито натирать им свою гимнастёрку и галифе. Потом отдал мыло мне, и я последовал его примеру. Заодно и исподнее освежили. Правда, я не совсем понимаю, зачем на такой жаре носить под верхней одеждой ещё и нижнюю – нательную рубашку и кальсоны. Да, оно тонкое, хлопчатобумажное. Но зачем?! Лишняя возня с ним только.

– Петро, вот скажи мне, почему у нас кальсоны и рубаха, а не майка с трусами? – спросил я напарника.

– Не положено, – ответил он.

– Нет, я знаю, что не положено. Но ты хотя бы поясни, в чем суть?

– А в том, что согласно Приказу Наркома Обороны от 1 апреля 1941 года о перечне предметов вещевого имущества Красной Армии майка и трусы указано, что эти предметы одежды носятся только летом и только в мирное время, – послышался знакомый голос. Петро вскочил первым и вытянулся, я следом. Из-за кустов вышел капитан Балабанов.

– Вольно, – сказал он, усмехнувшись, поскольку мы с напарником предстали перед его карие очи совершенно голыми. А поскольку руки полагалось по швам держать, даже прикрыться не могли. Только дождавшись команды. – Продолжайте, – разрешил комбат, и мы уселись, прикрывшись.

– То есть, получается, трусы и майки нам только после войны выдадут? – спросил я.

– Видимо, так, – ответил капитан. – Ладно, Николай, одевайся. Дело у меня к тебе. Да погоди, не спеши. Сначала дай искупаться, а то с этой круговертью…

Он неспешно стянул одежду, а потом полез в воду. Окунулся несколько раз, выбрался наружу. Не стесняясь нас с Петро, снял рубаху с кальсонами, тщательно выжал, повесил на ветку ивы сушиться. Уселся на песок. Подозвал меня жестом. Я подошел, сел рядом.

– Вот что, Николай. У меня к тебе поручение будет. Поскольку ты с лошадьми с детства знаком, тебе одному оно под силу.

Я напрягся. Балабанов видит мою казахскую внешность и думает, что раз так, то я с малолетства лошадьми окружён. «Наверное, он еще про юрту заговорит и кумыс, а я их только по телевизору и видел», – промелькнуло в голове, заставив сильнее нервничать.

– Короче, так. Поскачешь и найдешь штаб нашего полка.

Капитан достал планшет, раскрыл и стал показывать на карте.

– Мы вот здесь, хутор Востриковский. Видишь? Так, а штаб, по моим сведениям, расположился здесь, в хуторе Бабуркин. Отвезёшь им мой рапорт. Я там написал в конце, какие запчасти нужны. Наши орудия пострадали несильно, так что здесь всё заменить можно быстро. Только доставить надо. Понимаешь, насколько это важно? Немцы скоро нас догонят. Ночью арьергард пехотный вернулся. Фрицы до самого утра громили наши позиции. Но теперь уже наверно поняли, что нас нет, и двинулись вперёд. Ты понимаешь, Коля, насколько важное у тебя поручение?

– Так точно, товарищ капитан, – ответил я мгновенно пересохшими от волнения губами.

– Тогда одевайся, бери рапорт, – Балабанов протянул мне пакет, – и скачи во весь дух. Я бы ординарца своего отправил, да его контузило немного.

– Товарищ капитан, а к кому мне в штабе обратиться? – спросил я.

– Ищи майора Денисенко, он начарт полка. Всё, дуй, чтоб ветер за спиной!

– Есть! – я вытянулся, потом быстро оделся, вспоминая, что двигаться мне нужно всё время на запад. «Господи, только бы не потеряться в этой степи без карты-то!» – думал со страхом. Подошёл к Петру, спросил его, какая лошадь у нас самая резвая.

– Чекай, я тобі допоможу, – сказал напарник. Помог седлать животное – темно-гнедую с белым пятном на лбу и носу. Я положил пакет в вещмешок, набросил лямки на плечи. Затем нацепил скатку шинели (Петро приучил, сказал, если где оставлю, то могу и не вернуться в то место, а это потеря военного имущества), винтовку. Забрался в седло.

– С Богом! – сказал напарник негромко и шлёпнул лошадку по крупу ладонью. Она резво помчалась прочь от реки, и мне пришлось вцепиться в поводья, чтобы не выпасть из седла на полном ходу. Капитан был прав: чем быстрее неслась лошадь, которую я отчего-то окрестил Белкой, тем сильнее свистело у меня в ушах. Зато не было жарко: ветерок приятно обвивал чуть влажное после купания тело.

Я мчался и думал о том, какое расстояние между двумя хуторами. На карте я запомнил масштаб – два км в одном см. От Востриковского до Бабуркина примерно пять см. Значит, около десяти км. Этот нехитрый расчет меня обнадёжил. Ну что такое десять км? Помнится, родители однажды купили дачу неподалеку от Морского посёлка. Мы тогда жили в центре Астрахани, так вот оттуда до неё было 11 км. На машине отца добирались примерно минут за 20, если без пробок. Средняя скорость авто по городу, учитывая светофоры и прочее, 30 км/ч. У лошади, интересно, сколько? Будем считать, что наполовину меньше. Значит, я доберусь минут за 40.

«Да ерунда!» – обрадовался я. Привычно посмотрел на запястье, но увы. Вот чего не оказалось у сержанта Агбаева, так это наручных часов. «Да, надо бы обзавестись», – решил и продолжил скачку. В это время я ощущал себя кем-то невероятно важным. Может быть, даже самым важным во всем пехотном батальоне и нашей батарее! Подумать только: от того, насколько быстро я достану запчасти и вернусь, зависят жизни нескольких десятков человек! Восхитился своей значимости, но тут же пришло ледяное осознание огромной ответственности, которую капитан возложил на мои плечи.

Я нервно сглотнул. Достал флягу, отпил немного, больше пролив на грудь из-за тряски. Но стало чуть полегче. «Хватит уже всякую чушь думать», – приказал себе и стал всматриваться вперёд. Вскоре действительно что-то замаячило на горизонте. Оказалось, это высокий, раскидистый серебристый тополь. Он напомнил мне такой же, что растёт в Астрахани неподалеку от памятника Петру Первому. Когда шла реконструкция набережной Волги, его собирались выкорчевать, но оставили. Никого не пощадили из его собратьев, а этот, в несколько обхватов, решили не трогать.

Тополь стал для меня ориентиром. Я несильно ударил пятками Белку в бока, чтобы скакала быстрее, и лошадка послушно прибавила скорости. Через несколько минут я натянул поводья, останавливая животное: прямо передо мной в тени тополя сидели несколько бойцов. Ещё двое стояли и курили рядом, и как увидели меня, крикнули издалека, снимая винтовки с плеч.

– Стой! Кто идёт!

– Сержант Агбаев, ездовой противотанковой батареи 45-мм пушек третьего стрелкового батальона 863-го стрелкового полка! – отчеканил я. Кажется, ничего не перепутал, хотя прежде не было повода всё это сразу выговаривать. Но пришлось, а иначе кто знает? Вдруг бы не признали за своего?

– Документы покажи, – потребовал один из солдат. Я вытащил солдатскую книжку, протянул ему. Тот посмотрел, вернул. – Куда едешь?

– В штаб полка. По приказу комбата Балабанова, – ответил я.

– Видишь вон там хата стоит, рядом ещё танк?

– Да.

– Туда езжай. Там штаб.

Я махнул рукой к пилотке и поскакал в указанном направлении. Внутри кипела радость. Нашёл! Ничего не перепутал!

Глава 64

Возле хаты, где вроде как расположился штаб, я привязал лошадь к изгороди. Пошёл во двор, там меня снова остановили. Проверили документы и только после этого пустили внутрь. Я прошёл через сени и оказался в большой комнате, на краю которой стояла огромная русская печь. Уставился на неё в изумлении. «Ничего себе, – подумал, – как настоящая!» и тут же мотнул головой. Ну, а какая же ещё?

Внутри за столом сидел крепко сбитый мужчина, рядом на подоконнике лежала его запыленная фуражка. Перед ним была расстелена карта с красными и синими пометками. Когда я вошёл, незнакомец положил на лежавшую рядом газету. Очевидно, чтобы я ничего не сумел рассмотреть.

– Кто такой? – спросил он прокуренным уставшим голосом.

– Товарищ… – я лихорадочно вспоминал, что означает ромб у него на петлицах, вспомнил с трудом. – Товарищ майор! Ездовой противотанковой батареи 45-мм пушек третьего стрелкового батальона 863-го стрелкового полка сержант Агбаев! Прибыл по приказу командира батареи капитана Балабанова для получения запасных частей к орудиям!

Сказав, я отдал воинское приветствие и остался стоять вытянутый, как струна, перед незнакомым офицером. Он же молча внимательно и недоверчиво меня рассматривал. Потом протянул руку: