Текст книги "Жираф Джим"

Автор книги: Дарен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– А ее что, нельзя сунуть куда-то еще?

– Куда, например? – говорит Джим с кривой ухмылкой. – К себе в задницу?

– Технически невыполнимо.

– Ты даже не представляешь, на что способен жираф, изнывающий от скуки.

– Что? Правда засунул?

– Я пытался. Но уши мешают. И эти смешные маленькие рожки. – Джим наклоняет голову. – И тогда я подумал: пошло все в жопу, – и вернулся на землю.

– Ноты говорил, что пришел сюда, чтобы помочь мне. Жираф-призрак долго молчит, а потом говорит:

– Ну хорошо. На самом деле все было не так. Я заделался призраком. Пугал людей. Просто хотел посмеяться. А потом как-то раз я слегка перестарался, и один старый перец откинул копыта. Умер с испугу.

– О господи.

– В общем, смех обернулся слезами. – Жираф опять раздувает ноздри. – И я подумал: иди оно все конем. Мне нужен отпуск. И я спрятался у тебя в шкафу.

– То есть ты так себе представляешь отпуск?

– Перемена обстановки способствует отдохновению духа, Спек. Засада в том, что мне стало скучно. А когда жирафу-призраку скучно, он видит будущее.

– О как.

– И я увидел его, твое будущее. Только его было мало, Спек.

– И ты решил что-то по этому поводу предпринять? Стать моим советчиком и спасителем?

– В самую точку, – говорит Джим с улыбочкой до ушей. – Я он и есть, твой спаситель. Такой эротически-эрегированный вариант Иисуса.

Я снова сажусь в свое кресло хай-тек.

– Я ценю твой порыв, но должен заметить, что получается у тебя паршиво. В смысле, какой-то кривой из тебя спаситель. Эти твои постоянные замечания, что живу я хреново и все такое. После таких заявлений как-то не переполняешься радостью бытия.

– Да, наверное. Прошу прошения, был неправ. Но, главное, я тебя предупредил. Следуй моим советам и доживешь до седин. Умрешь от старости. Или тебя переедет автобус. Но еще очень не скоро. А если будешь и дальше вот так, как сейчас, тратить свою жизнь впустую, то все закончится очень быстро.

Стало быть, надо принять решение. Жизненно важное решение. Я закрываю глаза и прислушиваюсь. Как часы тикают мое имя. Скотт. Скотт. Скотт. Одно тик-так – один удар сердца. Каждый из которых может стать последним.

Решения. Жить, как Джим. Или умереть.

– А если я умру, что станет с женой?

– Меня очень радует, что ты об этом спросил, – говорит Джим с улыбкой до ушей. – Давай досмотрим кассету.

Жжжжжж. А потом – брызги, летящие из-под черных колес на мокром черном асфальте. Общий план: черный катафалк на дороге к пригородному кладбищу. На катафалке покоится гроб, а в гробу, надо думать, – я. Или, вернее, то, что от меня осталось. Потому что я мертвый.

Медленный наплыв. Конференц-зал в местном планетарии. На экране над сценой – мое лицо, сложенное из созвездий. Мои очки, моя челка. На сцене – гроб, вдоль которого ходит туда-сюда директор планетария. Он ступает неслышно в своих мягких туфлях и периодически смотрит в зал. Кстати замечу, что в зале аншлаг. Ни одного свободного места.

Первый ряд, слева направо. Моя мама. У нее красный нос, а глаза – еще даже краснее. Папа. Сидит, уткнувшись в журнал; читает, чуть ли не носом. Или, может быть, спит? Брат. Грызет ногти. Сестрица, чей муж сейчас в тюрьме за домогательства к старшей дочери. Его старшая дочь, которая дочка моей сестры. Моя сестра, чей муж… нет, ее мы уже посчитали. Бабушка с папиной стороны. Рыдает, сморкаясь в носовой платок. Дедушка с маминой стороны. Сидит, стрижет бороду маникюрными ножницами. Друг семьи, который не хочет, чтобы его называли по имени. Мой лучший друг Вик Двадцатка, о котором чуть позже. Мой начальник на телеканале НФ Гарри Делец, в серебристом костюме, призванном привлекать внимание. Галстук – как серебристая полоса. На рубашке – коллаж фотографий с видами из окна его спальни. Рядом – его… э… партнер Доктор Бэмс, автор научно-популярного бестселлера «Почему кровь липкая». Еще дальше – Спот Плектр, основатель фан-клуба Скотта Спектра. Кстати, это – не настоящее имя. Он изменил свое имя, потому что хотел быть похожим на меня. Он копирует меня во всем. Даже одевается точно как я. Ой, жираф Джим тоже здесь. На заднем ряду, второй слева. Его видно за милю. С его самодовольной улыбочкой.

Второй, третий, четвертый, пятый и шестой ряды сплошь заполнены фанатами научной фантастики. Некоторых я знаю в лицо, помню по конференциям, но вообще-то их выдают футболки. В большинстве своем это футболки с картинками из нашего самого популярного сериала «Космонавт в космосе». Даже на Джиме такая майка. С голографическим портретом самого Космонавта – так зовут главного героя «Космонавта в космосе» – и эмблемой сериала сверху. Если бы он повернулся спиной, можно было бы прочесть слоган: «В космосе никто не услышит, как Космонавт в космосе кричит в космосе». Слоган придумал я. Броско и завлекательно.

Директор планетария еще раз проходит вдоль моего гроба, замирает на месте, откашливается, смотрит на часы, качает головой и говорит:

– Ждем еще пять минут и начинаем без нее. Иначе мы просидим тут всю ночь.

– Воздержанья никогда бы не опоздала на мои похороны, – возражаю я. – Думаешь, я ничего не знаю про киномонтаж? Я же работаю на телевидении, если ты вдруг запамятовал. Может, все это смонтировано на компьютере. Может быть, это очередная твоя иллюзия.

– Какая иллюзия?

– Да ладно тебе придуряться. То ты запросто умещаешься в шкафу…

– Это легко объяснимо. Я просто выкинул кое-что из твоих шмоток и освободил себе место. Скажем, старый спортивный костюм и коробку с использованными автобусными билетами.

– Ну, ты и скотина. Это же были не просто вещи, а вещи как память.

– И еще этот твой школьный проект, космическую станцию из папье-маше. Очень громоздкая штука.

– Я пытался сказать, – говорю я, пытаясь не выдать, как мне обидно, – до того, как ты грубо меня перебил,что я понимаю, что ты – существо, наделенное сверхъестественными способностями, и особенно с учетом масштаба. А поскольку ты наделен сверхъестественными способностями, недоступными для простых смертных, с твоей стороны было бы глупо считать, что я поверю всему, что ты мне показал на кассете.

Джим молчит. Ходит кругами с задумчивым видом, с каждым разом сужая круги. Не самый легкий маневр для жирафа, но, как я уже говорил, Джим наделен сверхъестественными способностями. Наконец он откашливается, прочищая свое длинное горло – процесс обстоятельный и долгий, – и говорит:

– С тобой бывает такое: пытаешься вспомнить слово, а слово не вспоминается?

Я подправляю наклон своего высокотехнологичного кресла, повышая комфортность процесса сидения на восемь с половиной процентов.

– Тебе помочь?

Он снова впадает в задумчивость, впрочем, на этот раз ненадолго. Потом говорит:

– Как называется эта штука, ну, когда машут флажками?

– Коронация.

– Нет, не настолько сентиментально. Скажем, кто-то пытается посадить самолет, а другой кто-то на взлетно-посадочной полосе сигналит пилоту флажками, что у него отвалилось одно крыло.

– Семафор, – говорю я, проявляя блестящую эрудицию. – Способ зрительной сигнализации для передачи сообщений посредством двух флажков. Хотя можно и без флажков, просто руками. – И к удивлению Джима, я ему демонстрирую, как это делается. Он зачарованно смотрит, как я семафорю фразу: «Жирафы-призраки – дураки».

– Семафор, точно. – Он кивает с довольным видом. Потом трясет головой. – Но это не то. Очень похоже, но все же не то. Мне нужно что-то такое… связанное с поэзией.

– Даже и не пытайся передавать семафором стихи. В такой передаче теряются все тонкости, все настроение, все нюансы.

– Я имею в виду, что, когда сочиняешь стихи, они вроде бы об одном, но на самом-то деле они о другом.

– Метафора.

Лицо Джима вдруг озаряется, причем в прямом смысле слова: заливая всю комнату теплым желтым сиянием. Надо кормить его флуоксетином  [2]2
  Лекарственный препарат, антидепрессант.


[Закрыть]. Для экономии электроэнергии.

– Да, Спек. Оно самое. Метафора.

– На самом деле, Джим, я никогда бы не подумал, что ты поэт.

– А я здесь при чем? – удивляется Джим, отметая всякие сентиментальные поползновения решительным взмахом хвоста. – Я хотел сказать, что кассета – как раз метафора, и то, что ты видел, нельзя понимать брутально.

– Буквально.

– То, что ты видел, нельзя понимать буквально.

Я киваю.

– А как это следует понимать?

Джим шумно втягивает носом воздух, собирается с мыслями.

– Твоя жена, безусловно, придет проводить тебя в последний путь, но ее мысли будут заняты совсем другим.

– Ну хорошо. Давай предположим. В качестве аргумента в дискуссии. Что я буду в точности следовать твоим советам. Буду чаше бывать на воздухе. Всячески развлекаться. Заниматься с женой всяким сексом. С выключенным телевизором. Я все сделаю, как ты скажешь, и тем самым предотвращу смерть от сердечного приступа. А что будет с тобой? – Я встаю на колени перед старым видаком серебристого цвета и вынимаю кассету. – В смысле, чем ты займешься потом? Отправишься спасать кого-то еще? Или вернешься обратно на свои жирафьи небеса?

Джим прищуривает один глаз.

– Никаких сантиментов с розовыми соплями. Меня поймают, устроят облаву. А потом просто пристрелят.

Я отдаю ему пленку.

– За что?

– Зато, что пустился в бега.

– Да, сурово. Нельзя так с животными, – говорю я в защиту жирафа-призрака. – Ты себе умираешь, можно сказать, никого не трогаешь, а тебя – раз и пристрелят. А еще говорят: не пинайте дохлое млекопитающее.

– Да нет, это даже и к лучшему. – Он швыряет кассету на диван. – Завершатся мои мучения. Пуля промеж глаз – и все кончится. А то это паршивое существование в пограничной сумеречной зоне меня достало.

– Но как можно застрелить бесплотное существо?

– Большой, нехреновой такой пулей.

Я не знаю, что говорить. Да и что можно сказать жирафу, у которого нет ничего. То есть вообще ничего. Который рискнул своей пятнистой шкурой, чтобы спасти твою однотонную. Помочь тебе добрым, хотя и дурацким советом.

– Ну ладно. Было приятно с тобой познакомиться, Джим.

– Эй, погоди, – говорит призрачное животное, когда я пытаюсь вытолкать его в прихожую. – Хочу тебя попросить об одном одолжении. Можно я у тебя поживу пару дней?

– Мне показалось, что ты говорил, что тебя пристрелят.

Он ухмыляется.

– Сперва им надо меня поймать.

– Но еще пару секунд назад ты был готов сдаться.

– Может быть, я и жираф, но никак не кретин. Я ухожу в самоволку. Ну, что скажешь, приятель? Всего пару дней. Пока не придумаю, что делать дальше.

Я задумчиво почесываю подбородок и качаю головой.

– У вас же есть лишняя комната.

– Ты имеешь в виду кладовку? Это нелишняя комната, это кладовка для всякого хлама. Ты у нас всякий хлам?

– Я мог бы пожить у твоей сестры.

– У нее аллергия на шерсть.

– Я мог бы спать с ее дочкой.

– Джим, она же еще ребенок.

– Дети любят животных.

– Но ты извращенец.

– Ладно, намек понят.

– И не забудь свою заколдованную кассету.

– Можешь оставить ее себе, – говорит Джим. – Злобный анус.

– Опять обзываешься? Может быть, хватит уже? Слушай, я тут подумал… давай подождем Воздержанье, она скоро вернется из агентства по усыновлению. Посмотрим, что она скажет.

Джим уныло качает головой.

– Стой, призрак!  [3]3
  Цитата из «Гамлета».


[Закрыть]

– А не пошел бы ты на хрен?

И вот так, нагрубив на прощание, жираф-призрак уходит.

Дядюшка Тянем-Потянем

После без малого двух недель беспокойства, когда жираф-призрак приходил каждую ночь, теперь меня беспокоит его отсутствие. Я все думаю, как было бы здорово снова увидеть хотя бы кончик его длинного носа. Промучившись пару часов, я поднимаюсь с кровати, подхожу к шкафу, открываю дверцу и заглядываю туда, внутрь. Ничего. Даже чисто символической кучки фекальных масс.

Пуховое одеяло на кровати жены издает тихий шелест. Воздержанья сидит на постели и удивленно таращится на меня.

– Скотт, что ты делаешь?

Я закрываю шкаф и возвращаюсь в постель.

– Мне показалось, я что-то слышу. И я подумал, что кто-то пробрался в дом.

– И ты искал его?

– Да.

– В шкафу?

– Да, – говорю. – Или. Это… Рубашку искал.

– Рубашку?

Я молча киваю.

– Скотт, тебя что-то тревожит?

Я качаю головой.

– У тебя что, неприятности на работе?

Я снова качаю головой. У жены черный пояс по языку жестов, так что она запросто может читать мою жестикуляцию даже в полной темноте. Я ложусь на спину и смотрю в черное пустое пространство, где вообще-то полагается быть потолку.

– Воздержанья, а ты когда полировала сервант… Тебя это… э… возбуждало?

– Какой ты смешной. – Мне слышно, как она взбивает подушку, прислоняет ее к стене и садится. – Возбуждает ли меня полировка мебели? Во всяком случае, мне нравится это занятие. Как и всякое монотонное действие, оно не требует сосредоточенности, и можно думать о чем-то другом. Мысли так разбредаются…

– И куда забредают?

– Да так, никуда. Например, мне представлялось, что я лежу на лугу. В траве. Снимаю туфли и хватаю стебельки цветов пальцами ног. Да, а потом я поднимаю глаза и вижу этого большого коня. Такой вороной жеребец, очень красивый. Он сдирает с меня юбку зубами.

– Как грубо. А что было потом?

– Он взобрался ко мне на спину и поскакал. Ну, на мне.

– Ты хотела сказать, ты взобралась к нему на спину. Села в седло, взяла в руки поводья, и он помчал тебя по зеленому лугу.

– Нет. Я все правильно говорю. Это он был на мне.

– Как-то оно странно.

– Он вообще странный конь. Совсем не такой, как все.

Я киваю. Я так и думал. Всего лишь невинный полет фантазии. Жираф Джим ошибался. Кстати о жирафах.

– Воздержанья, ты веришь в призраков?

– Нет, не верю.

– А в таких… очень высоких призраков?

– Слушай, Скотт, тебе точно надо как следует выспаться.

Я себя чувствую идиотом. Теперь я даже рад, что в комнате темно. Когда рядом жена, а ты вдруг чувствуешь себя идиотом, лучше, чтобы это происходило в полной темноте. Я жду, пока ее дыхание не станет спокойным и ровным, потом пересекаю нейтральную полосу, потихонечку забираюсь под одеяло и обнимаю жену. Обнимаю ее крепко-крепко. Крепче уже не бывает. Потому что, похоже, мне остается совсем мало времени на этом свете. И я могу обнимать ее лишь на временной основе.

Я сам почти засыпаю, но тут комната вдруг озаряется желто-голубоватым сиянием, и – догадайтесь, кто к нам пришел?

Когда я был маленьким, я всегда заправлял постель перед тем, как идти в школу. Потому что боялся, что, если я не заправлю постель, там поселятся привидения. Так что, когда появляется Джим, я инстинктивно бросаюсь к своей кровати, чтобы накрыть ее одеялом.

– Ах ты, старый проказник.

– В смысле?

– Я видел, как вы обнимались.

– Это для сохранения тепла.

– Для сохранения тепла, грешное мое вымя. – Джим язвительно хмыкает. – Надеюсь, ты все же сподобишься совокупиться. Какой смысл ее согревать, если не будешь на ней дыр-дыр-дыр.

– Что еще за дыр-дыр-дыр? Это же не мопед, а жена. Неудивительно, что тебя называют мистером Циником.

– Э?

– Любовь – это лучшее, что есть на свете, Джим. А не средство добиться чего-то лучшего.

– Полный бред.

– И ты ошибался насчет сексуальных фантазий. Весь этот вздор насчет мастурбации с сервантом. Она просто резвилась. С конем.

– Так я и думал.

– Он на ней ездил. Забрался на спину и ездил на ней. Как на лошадке. Все шиворот-навыворот, да. Но такова уж моя Воздержанья.

– Сейчас я тебе кое-что покажу, – говорит Джим. – Включи свет.

– Она может проснуться.

– Ну, закрой ей лицо подушкой. Это действительно важно. Если с тобой после этого не случится сердечный приступ, – говорит Джим со зловещим видом, – тебя уже точно ничто не возьмет.

Я встаю с кровати, укрываю жену с головой одеялом и включаю лампу на тумбочке.

– Открой нижний ящик комода.

– Если ты собираешься мне показать мои старые непарные носки…

– Нижний ящик в комоде жены.

– Нет. – Я категорически возражаю. – Я не суюсь в ее личную жизнь.

– От этого и все проблемы. Открывай.

И я открываю. Там лежат ее вещи, всякие милые пустяки.

– Посмотри в глубине, у дальней стенки. И что там лежит?

Я достаю что-то толстое, длинное и твердое.

– Ой, это что?

– Называется фаллоимитатор. Иначе: искусственный член.

– В ящике у моей жены?

Джим кивает.

– Это какая-то нелепость, – говорю я, потрясая искусственным членом. – Это ты его подложил? Знаешь что, Джим? Если жена это увидит, ее стошнит.

– Ну, ты и придурок, – с жалостью произносит Джим. – Это ее агрегат. Она его прикупила в «Адаме и Еве».

– В Адаме и где?

– В «Адаме и Еве». В секс-шопе.

– Воздержанья никогда не купила бы такую гадость.

– Купила бы, Спек. Собственно, и купила.

– Но он же огромный, – говорю я, дивясь на длину этой штуки. – И… это… черный.

– А теперь вспомни: она говорила, что у нее есть любовник. И назвала его имя. Помнишь, какое?

– Лерой.

– Самое подходящее имя для черного.

Я смотрю на эту толстенную штуку, покрытую черной резиной. Значит, фаллоимитатор. Такой огромный, что я держу его двумя руками. Причем обе дрожат. И от этого он вибрирует. Как будто он включен.

– Посмотри на него, – говорит Джим. – Это Лерой.

Я качаю головой.

– Познакомьтесь. Скотт, это Лерой. Лерой, это Скотт.

– Как-то даже не верится, – говорю я растерянно. – Получается, у нее действительно есть любовник. В каком-то смысле.

– Теперь все сходится, да? Сервант. Фантазии и грезы.

– Нет, они просто резвились с конем, – говорю я, и только потом до меня доходит, что это значит.

– А она говорила, какой он был масти?

– Вороной.

– Стало быть, черный был конь. – Джим умолкает на пару секунд, а потом говорит. – Знаешь, ты лучше его положи на место. Ты же не знаешь, где он побывал.

Я убираю Лероя обратно в ящик.

– Спасибо, Джим, ты меня просветил. Для меня это действительно много значит.

– Эй, ты куда?

– Спать ложусь, – говорю я, ложась в постель. – Завтра будет тяжелый день. Мозговой штурм. Будем придумывать новые серии «Космонавта».

– Но мне нужно тебе кое-что показать.

– Ты уже показал.

– Что-то еще.

– После того, что я видел, меня уже ничем не удивишь. По сравнению с этим все блекнет.

– Я бы не стал торопиться с выводами. – Жираф пятится, потом разворачивается и проходит сквозь стену.

Я снова встаю, надеваю футболку с изображением Космонавта, сую ноги в любимые тапки в виде инопланетных пришельцев и выхожу в коридор, тихо прикрыв за собой дверь спальни. Пока я искал в темноте выключатель, мистер Лиственное Дыхание уже спустился в прихожую. Я иду вниз по лестнице, и обои на стенах покрываются цветочным узором, и я понимаю, что это уже не мой дом, а дом родителей.

– Подожди здесь, – говорит Джим и проходит в гостиную сквозь закрытую дверь.

Я опускаюсь на корточки перед дверью и прижимаюсь к замочной скважине левой линзой очков. Вижу папу. Он сидит, развалившись в кресле, и как будто тасует колоду карт. Интересно, с чего ему вздумалось играть в карты посреди ночи. И самое главное: с кем он будет играть? Может, он просто решил разложить пасьянс. Или, может быть, они с мамой режутся в дурака, просто мама на минуточку вышла на кухню, чтобы сделать какао, хотя нет – вот она, я ее вижу. Лежит на диване и ждет, когда папа раздаст карты.

Я открываю дверь и вхожу, и тут выясняется, что все немного не так, как я думал. Вернее, даже совсем не так.

Голубой свет, который я принял за свет ночника, на самом деле идет от экрана включенного телевизора. А человек на диване – это вовсе и не человек, а вполне определенный призрачный жираф. Он поднимает глаза и подмигивает:

– Гейское порно.

– Что?

– Гейское порно. Твой папа – скрытый гомосексуалист.

О Господи. Он не карты тасует. Он мастурбирует.

– Только без резких движений. А то прорвешь силовое поле, или как там оно называется. Это его любимая пленка, твоего папы. А ты еще удивлялся, чего он так настоятельно просит быстрее вернуть видак. Видишь этого мальчика с белой попкой? Ему только четырнадцать. А этот старый козел заправляет ему только в путь. Называется: содомирует.

– Но почему?

– А откуда мне знать? – говорит Джим, сморщив нос. – Я здоровое гетеросексуальное млекопитающее без всяких нетрадиционных наклонностей.

– Нет, Джим, я имею в виду, почему папа смотрит какое-то гейское порно. Он же женатый мужчина.

– Женатый мужчина-гомосексуалист.

– Но он же мой папа. Разве у геев бывают дети? – говорю я наивно.

– Тогда он еще не был геем. Все началось в прошлом году, когда он познакомился с Флинном.

– С каким еще Флинном?

– С тем, кому он заправляет. Помнишь, твой папа ушел с работы? Из той конторы, которая производила электронные стимуляторы сердца?

– Он не ушел с работы, – поправляю я Джима. – Его уволили по сокращению штата.

Джим качает головой.

– Они взяли стажера, мальчишку только со школы. И твой папа должен был научить его, как управлять этой машиной, ну, которая производит ЭСС.

– ЭСС-производящей машиной.

– Ага, этой самой. И каждый раз, когда Флинн наклонялся, он как бы случайно касался задницей руки твоего папы, а потом уже и рука стала как будто случайно касаться задницы. Вот такой интересный случай из жизни случайных конечностей и седалищ. Флинн предложил встретиться после работы, сходить куда-нибудь выпить. Они встретились, выпили. А потом они сделали это.

– Что это?

– Ну, это.

– Ой.

– Там же в баре, в сортире. Флинн стоит раком, твой папа рулит.

– А что было потом?

– Флинн пошел домой. Ему надо было назавтра рано вставать на работу. А твой папа остался в баре. Сидел до закрытия, а потом тоже пошел домой и честно все рассказал твоей маме.

– Про Флинна?

Джим качает головой.

– Про голубей.

– Про каких голубей?

– Про голубей-мутантов.

– Каких еще голубей-мутантов?

– Хищных и злобных пернатых. Они захватили завод, так что все производство остановилось, и хозяевам пришлось закрыть фабрику. Эти гады сожрали чек на его выходное пособие. Не хозяева, а голуби. Которые мутанты.

– И она поверила?

Джим пожимает плечами.

– В общем, все благополучно забылось. А потом, где-то с месяц назад, твоего папу пробило, и он принялся покупать эти кассеты.

– В том же секс-шопе?

– В «Адаме и Еве» такого нет, Спек. Он их берет у того парня из паба.

– А почему эта – его любимая?

– Мальчик, который тут снялся, похож на Флинна. Так, кажется, нам пора уходить. Сейчас папа спустит.

Я выхожу обратно в прихожую. Не должно сыну взирать на плоды чресл отца своего, излитые всуе. Или, может быть, наоборот? Как бы там ни было, взирать почему-то не тянет.

Уже в прихожей Джим говорит, чтобы я выключил свет.

– Зачем?

– Ты же хочешь вернуться домой?

Я вздыхаю и щелкаю выключателем.

Пару секунд Джим стоит, испуская самодовольное сияние, как большой желтый пижон, хотя, собственно, почему «как»? Он и есть большой желтый пижон. А потом говорит:

– Теперь включай.

Я послушно включаю свет. Ой.

– Джим, это дом моей сестры. А ты говорил, мы вернемся домой.

– Разве я что-то такое сказал?

– Ну хорошо. Намекнул.

– Да кого это колышет?

– Меня колышет. Я устал. Хочу спать.

– Мне надо тебе кое-что показать.

– Нет, лучше не надо.

Лестница в доме сестры деревянная, а дерево, как известно, имеет дурную привычку громыхать под ногами. К счастью, копыта Джима сделаны из невесомого призрачного вещества, а подошвы моих стильных тапочек в виде инопланетных пришельцев подбиты слоем мягкой синтетики, так что мы поднимаемся почти беззвучно. Джим останавливается перед дверью. Это спальня дочери моей сестры, ее старшей.

– Иди за мной, – говорит жираф.

– Даже не подходи к ней, животное. Гнусный растлитель малолетних.

– Делай, что говорят. А если хочешь вступить в дискуссию, обратись к моему левому заднему копыту. Оно ведет все деловые переговоры.

– Все, я домой. – Я не шучу. Я действительно собираюсь домой, даже если придется идти всю дорогу пешком, в тапках в виде инопланетных пришельцев.

Пару секунд Джим глядит на меня, потом картинно закатывает глаза и закусывает губу.

– Слушай, ты извини, если тебе показалось, что я психанул…

– Мне не показалось, что ты психанул. Ты вообще псих ненормальный.

– Спек, это действительно важно. Ты можешь открыть для себя что-то новое.

– Ничего нового о нашем маленьком Цветуечке ты мне не расскажешь.

– У нее месячные.

– Джим, у тринадцатилетних девочек месячных не бывает.

– Еще как бывает, Спек. Менструации с обильными выделениями. А как иначе, ты думаешь, они получают освобождение от физкультуры?

– Что ты делаешь?!

Он уже наполовину просунул голову сквозь дверь спальни.

– Пойдем, – говорит он, вытащив голову. – Она ничего не заметит. Я тут немножечко наколдовал.

– То-то я думаю, чем так воняет?

– Это я пукнул. А еще я прочел про себя заклинание, чтобы ты стал невидимым. Подожди, пока я не пройду сквозь дверь, а потом входи сам.

– Джим, я…

– Ты что, боишься застать ее за каким-нибудь нехорошим занятием?

– Разумеется, нет, – говорю я, может, чуть громче, чем необходимо. – Ей завтра в школу. Она уже спит.

– Стало быть, беспокоиться не о чем.

Джим на три четверти проходит сквозь дверь, но потом возвращается, смотрит мне прямо в глаза и произносит командным тоном:

– За мной.

Выбирать не приходится. Открываю дверь и вхожу.

– Почему по ночам так темно? – возмущаюсь я. – Мне вообще ничего не видно. Впрочем, на что тут смотреть?

– Есть на что, Спек. Подойди ближе.

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. Но ты все веселье пропустишь.

– Джим, что веселого в том, чтобы смотреть на спящего человека?

– Она не спит. Она мастурбирует.

– Да, дети теперь растут быстро, – говорю я задумчиво. – Ну и пусть мастурбирует на здоровье, главное, чтобы потом руки помыла.

– Вообще-то обычно она их облизывает.

– Джим, ты сейчас говоришь о ребенке тринадцати лет.

– Тебя послушать, так я вообще старый педофил.

– Только не говори мне…

– Успокойся, Спек. Исключительно в моих фантазиях.

– Каких фантазиях?

– В фантазиях с участием твоей племянницы.

– Ты больной извращенец-жираф.

– Мертвый жираф. Ой, смотри, – говорит Джим оживленно, – она не одна. С ней подружка. Смешинка.

Смешинка – девочка из класса нашего Цветуечка. Я едва различаю их в темноте, подсвеченной призрачным жирафьим сиянием.

– Это чьи ноги?

– Смешинкины, – говорит Джим. – Или все-таки Цветуечкины?

– Говорю же, что ты извращенец.

– Мне так нравится, как они шепчутся. Такие прелестные, сладкие голосочки. Знаешь, как твоя племянница называет свой клитор? Смешинка. А Смешинка свой – Цветуечек.

– Да что такое с моей семьей? Еще какие-то разоблачения будут, Джим? Как я понимаю, теперь мы пойдем в спальню к Фикусу.

– Только не в таком виде, – говорит Джим, указывая копытом на характерное вздутие в районе ширинки на моих спальных шортах лунного цвета. – А то нас арестуют.

– Иди первый.

– Нет, Джим. Давай ты.

– Я всегда прохожу первым.

– Потому что ты хам.

– А у тебя трусы старые, – дружески сообщает Джим. – Застиранные, поблекшие, с растянутой резинкой.

– Слушай, так мы здесь до утра простоим. Кто-то должен пойти первым.

Джим пожимает плечами. Он не намерен сдаваться.

– Ну хорошо. – Я открываю дверь спальни самой младшей из всех моих ныне здравствующих родственников. – Ну вот. Она спит.

– Подними одеяло.

– Тогда меня точно арестуют.

– Только если ты получаешь от этого удовольствие, – успокаивает меня Джим. – Поднимай.

– Нет.

– Давай, а то я сейчас сам подниму.

– Все, что угодно, ради спокойного существования. – Я осторожно приподнимаю одеяло за краешек. И вижу в свете, идущем из коридора, свою девятилетнюю племянницу. – Видишь, Джим. Мир не настолько испорчен. И что ты хотел мне показать?

– Ничего.

– Тогда зачем мы сюда ввалились?

– А кто подал идею?

– Типа ты тут ни при чем? Ладно. Тогда, наверное, нам лучше уйти. – Я иду к двери следом за Джимом, но оборачиваюсь на пороге, чтобы еще раз взглянуть на спящего ребенка. – Эх, Джим, – вздыхаю я тяжко. – Почему они не остаются такими навсегда?

– А то еще годика три-четыре, и начнет на лошадках кататься, как твоя благоверная.

– Да, наверное, я зря ей купил того пони. Но она его обожает.

– Его – может быть, а тебя – ни разу.

– Что?

– Она считает тебя придурком.

– Что?

– Взгляни на доску.

Я смотрю на доску. У Фикуса есть такая доска, типа школьной, только маленькая, на ножках. В общем, смотрю я на доску, и там написано мелом: «Дядя Скотт – придурок». Большими, корявыми буквами. Как будто мел держали копытом.

– Это ты написал?

– Э?

– Это ты написал на доске? Еще одна хиленькая попытка показать мне семью в неприглядном виде?

– Семья то, семья это, – говорит Джим раздраженно. – Это ты вечно про них талдычишь. У меня уже уши вянут. Знаешь, что тебе сделать со своей разлюбезной семьей?

– Знаешь что, Джим, – говорю я, сложив руки на изображении Космонавта в космосе у себя на футболке. – По-моему, ты просто завидуешь. Тебе завидно, что я человек, у которого есть все, а ты всего-навсего тупой жираф-призрак.

Джим молчит. Потому что сказать-то и нечего. Я загнал его в угол, и он это знает.

– Ну хорошо. Это я написал. Но исключительно ради шутки. Я подумал, что будет смешно.

Я качаю головой. Он меня не убедил.

– Какой же ты жалкий. Сделал подлянку из зависти и даже не можешь признаться, как настоящий мужчина… э… то есть как настоящий жираф.

Джим подцепляет зубами одну из Фикусовых игрушек, круглолицего резинового человечка в борцовском трико.

– Дядюшка Тянем-Потянем, – говорит он с набитым ртом. – Берись за другой конец.

Я берусь за ноги Дядюшки Тянем-Потянем, чья голова крепко зажата в монументальных зубах жирафа. Животное пятится к двери, и я иду следом.

– Нет. Стой на месте.

Я стою в комнате Фикуса, а Джим пятится дальше, через всю лестничную площадку, демонстрируя, почему эту игрушку назвали так, как назвали.

– Дядюшка Тянем-Потянем, – говорит Джим, стоя у самых перил. – А есть еще и собачка. Псявка-Тянучка. Буквально на днях появилась в продаже.

– У Фикуса как раз скоро день рождения.

– Смотри, чего я умею, – говорит Джим и производит действительно впечатляющий маневр: резко дергает головой и завязывает растянутого резинового человечка, которого я держу за ноги, в узел. – Я так и шею могу завязать, – говорит Джим и завязывает.

– Я и не знал, что жирафы такие гибкие.

– А еще я могу сам у себя отсосать.

– Джим, я тебя очень прошу…

– Спек, с тобой все в порядке? А то у тебя такой вид, как будто ты привидение увидел.

– Меня мутит от разговоров о сексе.

– Кстати, о разговорах о сексе, – говорит Джим. У него такой странный голос, когда он держит в зубах эту резиновую игрушку. – Ты когда-нибудь пользовался услугами секса по телефону?

– Ты что, смеешься? Пятьдесят пенсов минута. Фунт – в часы наибольшей загрузки.

– Я смотрю, ты хорошо изучил предмет. Но я тебя понимаю, Спек. С твоим страшным членом…

– Никакой он не страшный.

– Тогда почему же твоя благоверная называет его жуткой висюлькой?

– Она не называет его висюлькой. Она называет его… – Отпустив одну ногу Дядюшки Тянем-Потянем, я давлю большим пальцем себе на очки, передавая давление напрямую в лобную долю мозга, отвечающую за память. – Это было давно.