Текст книги "Под сенью благодати"

Автор книги: Даниель Жиллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава VIII

Солнце стояло, казалось, прямо над плавательным бассейном, который сверкал, словно огромное блестящее зеркало, и отцу Грасьену, расхаживавшему по краю его, приходилось щуриться. Он наблюдал за купанием учеников. Внезапно он заметил, что двое из них сидят на бетонной кромке и не решаются прыгнуть в воду. Он незаметно подкрался к ним и столкнул их в бассейн. Вынужденный прыжок двух трусишек вызвал звонкий смех и крики, звучавшие над водой, словно удары гонга. Брызги попали на сутану надзирателя – он обеими руками приподнял ее за край, встряхнул и снова принялся ходить взад и вперед.

По привычке он взял с собой молитвенник, но и не думал открывать его. Воспитанники окликали его, когда он проходил мимо; он отвечал им, поощряя их возню, но, несмотря на эту дружескую обстановку, несмотря на солнце, приятно гревшее затылок, и удивительно прозрачное небо, монаху было грустно и не по себе. «Конечно, – рассуждал он, – я не имею права над этим задумываться, но останется ли через несколько месяцев в душах этих мальчиков, резвящихся вокруг меня, хоть след того самопожертвования и любви, что мы затратили, чтобы сделать из них взрослых людей и христиан? Пройдет несколько недель, и самые старшие покинут нас. Что-то станется с лучшими из них, не говоря уже о посредственностях, с которыми нам ничего не удалось сделать, вроде, например, этого Жоржа, что скоро превратится в такого же законченного паразита, как и его братец Юбер, подававший в прошлом куда больше надежд, чем он. Еще не успев покинуть коллеж, они ускользают из-под нашего влияния. Кристиан уже сейчас готов пожертвовать всем ради карьеры; Бруно, горячая голова, самый дорогой моему сердцу ученик, еще не выйдя из наших стен, уже отвернулся от бога…»

Грюндель выскочил из бассейна, разбрасывая брызги. Он пригладил волосы, протер глаза, затем, увидев отца Грасьена, пошел к нему навстречу. Они присели на залитую солнцем скамейку, где висела куртка Грюнделя; он достал сигарету и жадно затянулся. Тело у него было волосатое, и ему доставляло удовольствие распылять щелчком пальцев задержавшиеся в волосах капельки. На смуглой коже бедра белел длинный шрам. Грюндель подождал, пока восстановится дыхание, и только тогда заговорил с соседом.

– До сих пор все не имел случая, – с легкой улыбочкой начал он, – передать вам привет от Косма. Сегодня утром я снова получил от него письмо. Он сейчас в Париже и чувствует себя восставшим из гроба.

– Я не знал, – довольно сухо заметил Грасьен, – что вы были с ним в близких отношениях. Впрочем, мне следовало бы об этом догадаться: у вас не могло не появиться желания сбить с пути истинного этого несчастного, заблудшего человека. Если какая-нибудь честная душа пошатнулась, можно не сомневаться, что это дело ваших рук. Значит, это вы толкнули его на то, чтобы покинуть нас?

Прежде чем ответить, Грюндель украдкой взглянул на монаха. Вообще-то он относился к отцу Грасьену с симпатией, но это была симпатия особого рода; Грасьен принадлежал к тем немногим преподавателям коллежа, в которых Грюндель видел достойных противников. Тем не менее святошество монаха, хотя тот никогда не поучал его, выводило Грюнделя из себя.

– Меня так и подмывает ответить вам «да», – быстро проговорил он, – но это не соответствовало бы истине. Впрочем, вы это знаете не хуже меня: Косма не надо было уговаривать уйти из монастыря. Он задыхался здесь. Ему было тесно в этих стенах, он больше не мог. Он был одержим желанием бежать отсюда и последнее время, случалось, пускался в такие откровения, от которых у меня, человека, немало повидавшего на своем веку, волосы становились дыбом. Целомудрие, навязанное этому парню, полному сил и здоровья, делало его психически ненормальным; для него настало время посетить край женщин. Если бы он этого не сделал, все могло бы вылиться и какой-нибудь грандиозный скандал.

– Вы стареете, мой дорогой, – язвительно заметил отец Грасьен, – вас явно мучают проблемы пола. Вы пытаетесь все объяснять довольно примитивно. Значит, по-вашему, мы, монахи, – ненормальные выродки?

Циклоп, почесывавший в это время ногу, поднял голову.

– Конечно! – воскликнул он. – Вы представляете собой самую удивительную коллекцию дегенератов, какую только можно измыслить. Вспомните об отце Обэне, который только и думает, как бы рассказать кому-нибудь фривольную историйку, об отце Брисе – этом «неутомимом духовнике юных дев», об отце Гизлене и о его свите из шестиклассников. Я готов признать, достопочтенный отец, что вы представляете собой исключение. Вы кажетесь невинным, чистым существом, и это одновременно привлекает и отталкивает. – Он прищурился и посмотрел на монаха. – Я говорю лишь о впечатлении, так как в глубине души отнюдь в вас не уверен. Возможно, вы просто лучше умеете скрывать то, что у других заметно с первого взгляда.

Отец Грасьен засмеялся.

– Признайтесь-ка, – сказал он, – что вас разбирает досада: как это до сих пор вы не нашли в моей броне трещину, через которую можно было бы ввести яд. Разве не так? Все же дайте мне адрес Косма, мне хотелось бы побороть то дурное влияние, которое вы на него оказываете. Во всяком случае, я признателен вам за то, что вы не стали распространять среди учеников вашу версию относительно причины его отъезда.

Из бассейна доносились крики: «Давай, Бруно, прыгай!» Монах поднял голову. Освещенный солнцем Бруно стоял на самой высокой площадке вышки. Его тело вырисовывалось на фоне синего неба, по которому бежали облака, и от этого плечи его казались еще более широкими, а талия – более тонкой. Он переступал с ноги на ногу, стоя на кончике длинной доски, которая слегка прогибалась под ним, и вдруг, казалось, решился. Вытянув вверх руки, сложив ладони вместе, он слегка наклонился вперед и оттолкнулся ногами от доски, – тело его медленно описало кривую, взлетело сначала в небо, затем, разрезая воздух, пошло вниз и почти без шума рассекло зеркальную поверхность бассейна. На мгновение вода забурлила, образуя нечто вроде цветочного венчика, и тотчас сомкнулась над Бруно. Отец Грасьен услышал, как Циклоп зааплодировал, и, чувствуя, что тот сейчас заговорит о Бруно, встал.

– Великолепно, – воскликнул Циклоп, – великолепно, правда? Какая легкость, какое изящество! Этот мальчик действительно всесторонне развит: он одинаково силен и в плаванье, и в латинском языке. Какая реклама для фирмы! Прекрасная иллюстрация к лозунгу «Mens sana in corpore sano» [5]5
  В здоровом теле здоровый дух (лат.).


[Закрыть]. Понятно, почему вы, отец мой, проявляете к нему такой интерес, так явно выделяете его среди остальных.

Отец Грасьен повернулся и молча пошел прочь, однако Грюндель, подпрыгивая на остром гравии, врезавшемся в ноги, последовал за ним. Раздосадованный молчанием монаха, он осторожно заметил, что он-то, конечно, понимает его привязанность к Бруно, но другие – например, Кристиан – осуждают его за это. Монах продолжал молчать, и в конце концов Грюндель вышел из себя.

– Только напрасно стараетесь! – воскликнул он. – Этого юношу вам уже не опутать. Он не создан жить согласно вашим узким пуританским взглядам. Он уже сейчас ни в кого не верит, кроме себя; у него есть восхитительная любовница…

Отец Грасьен вдруг обернулся и посмотрел на Грюнделя. Неужели даже это не способно взволновать его, рассердить? Но нет, он улыбался.

– В самом деле восхитительная? – спросил он. – Вы никак не можете отделаться от своей навязчивой идеи, мой дорогой Грюндель. Покончив с преподавателями, вы принялись за учеников. Но посмотрите на них, друг мой. Разве эти славные ребята похожи на неврастеников, на одержимых? Вы только посмотрите, как они предаются здоровым радостям спорта!

– Ах да, я забыл, – насмешливо заметил Циклоп. – Ваша пресловутая теория – спорт как основное отвлекающее средство. Позвольте вам сказать, что вы напрасно надеетесь таким образом смирить молодых самцов, которых держите здесь взаперти, и помешать им думать о так называемых проблемах пола. Неужели вы действительно считаете, что для семнадцатилетних юношей достаточно одного спорта? А вам известно, что в этом возрасте половой инстинкт особенно сильно дает себя знать? Научные исследования…

– Псевдонаучные исследования, – оборвал его монах, – которые ровно ничего не доказывают. С тем же основанием можно утверждать, что в семнадцать лет особенно тянет к вину. Но раз вы находите, что наши воспитательные методы устарели, то расскажите мне о ваших. Наберитесь храбрости, хотя бы на сегодня, и изложите мне ваши взгляды. Может быть, вы порекомендуете водить наших мальчиков раз в неделю в публичный дом?

Циклоп, стоявший переминаясь с ноги на ногу, рассмеялся. Он щурился от яркого солнца, гримасничал, и только его мертвый глаз оставался неподвижным.

– Вы почти угадали, – сказал он. – И для ваших, целей это тоже было бы, пожалуй, удачным решением, так как у мальчиков в конце концов могло бы появиться отвращение к женщинам. Но поговорим серьезно: это очень важная проблема. И в то же время деликатная, так как многое в будущем будет зависеть от первых шагов, которые наши детки сделают в этой области. И, сколько бы вы ни отмахивались от нее, уподобляясь тем родителям, которые упорно не замечают, что их дети выросли, она неизбежно встанет перед вами. Лично я много об этом думал и пришел к выводу, что только любовь может помочь нашим юношам побороть нездоровые искушения или, что еще хуже, предрасположенность к извращениям.

– Любовь? – повторил вслед за ним отец Грасьен, склонив голову набок; этот разговор неожиданно заинтересовал его. – Какая любовь? К кому?

– Проще всего было бы сказать, – заметил Грюндель, – что абсолютно безразлично, какую женщину полюбит юноша, но я этого не думаю. Я считаю, что семнадцатилетнему молодому человеку нужно, необходимо влюбиться – и влюбиться в женщину значительно старше его. Женщина лет тридцати, подруга матери, например, великолепно справилась бы с этим делом. С такой женщиной – при условии, конечно, что она будет с ним нежной, даже в какой-то мере по-матерински нежной и щедрой, и что она понимает толк в любви – превращение юноши в мужчину, произойдет без особых страданий и мук. Словом, какая-нибудь госпожа Арну, только более доступная, чем героиня Флобера, лучше всего подошла бы для воспитания чувств.

Отец Грасьен нахмурился. Нервным жестом он поправил капюшон.

– Друг мой, – резко сказал он, – если я вас не прерывал, то потому лишь, что хотел посмотреть, как далеко вы зайдете в ваших пошлостях. То, что вы говорите, просто отвратительно. Вы рассуждаете об этом так, словно речь идет о том, чтобы научить наших мальчиков танцевать вальс или вести себя за столом. Почему бы в таком случае не устраивать в лесу церемонии посвящения в тайны пола? И как только вас здесь держат с подобными взглядами!

– Вы прекрасно знаете, почему меня здесь держат, – ответил, смеясь, Грюндель. – Я незаменим. Я вам уже не раз говорил: где еще вы найдете преподавателя, который удовлетворился бы таким нищенским жалованьем?

Один за другим ученики вылезали из бассейна; их мокрые спины блестели на солнце. Кристиан, любитель устраивать состязания, пробегая мимо Грюнделя, предложил попытать счастья в заплыве на сто метров. Грюндель согласился, но, прежде чем присоединиться к остальным участникам соревнования, которые уже выстроились на краю бассейна, в последний раз обернулся к отцу Грасьену.

– Согласитесь, – сказал он, – что Бруно является великолепной иллюстрацией к моей теории, хотя его любовница и очень молода. Ведь это благодаря ей он обрел то душевное равновесие, которое нам так нравится в нем. Неужели вы не заметили, что с некоторых пор он лучше работает, стал менее мрачен, менее замкнут? Его подруга, впрочем, очаровательна; по-моему, вы знаете ее.

Он хотел назвать ее имя, но сдержался, заметив, как загорелись от любопытства глаза монаха.

– Нет, нет, этого я вам не скажу! Позднее – может быть, но не сейчас. Я вас знаю, вы попытаетесь нарушить эту идиллию.

И он побежал к пловцам, выстроившимся для состязания. Отец Грасьен видел, как он встал рядом с Бруно и, разговаривая с юношей, положил руку ему на плечо. Волна гнева, горечи и ревности поднялась в душе монаха. «Не хочу, чтобы он мне его портил! – подумал Грасьен. – Не хочу, чтобы он забирал его у меня, он не имеет на это права!»

Он слышал как Жорж дал сигнал старта шести юношам, участвовавшим в заплыве. Солнце светило ему прямо в глаза, и он решил переменить место, чтобы лучше наблюдать за пловцами.

Бруно устремился вперед и, держа голову над поверхностью, переворачиваясь с боку на бок, казалось, скользил в прозрачной воде. Он достиг стенки бассейна одновременно со своими соперниками, коснулся ее и, с силой оттолкнувшись, повернулся и поплыл обратно. Однако, несмотря на все усилия Бруно, Грюндель и Кристиан вскоре значительно опередили его; по сути дела, соревнование превратилось в поединок между ними. Ученики столпились вокруг бассейна и криками подбодряли товарища, который, отплевываясь, стремительно разрезал воду своей маленькой, как у тритона, головой. Циклоп плыл без всякого стиля, по-собачьи, локти его то и дело взлетали над водой, но ему удалось вырваться вперед, и он первым пришел к финишу. Выйдя из воды, он принялся, отдуваться, – живот его поднимался и отпускался, словно кузнечные мехи. Он прошел в кабинку для переодевания, и отец Грасьем больше не видел его. Немного спустя монах дал свисток, означавший конец купания, и отвел учеников в классную комнату. Он был взволнован, обеспокоен и машинально выполнял свои обязанности, но, встретив раза два открытый взгляд Бруно, немного успокоился. Он решил, что, видимо, напрасно принял всерьез несомненно лживые утверждения этого отвратительного Циклопа.

Вечером, после ужина, когда ученики ничем не заняты, он решил пригласить Бруно прогуляться. Но ему не сразу удалось избавиться от «доблестного Шарля», который собирался принимать постриг и потому лип к каждому проходившему мимо монаху. Грасьена как-то особенно раздражало в этот вечер его ничтожество, слащавый голос, его наушничество. Тем не менее, когда Шарль намекнул на дурное влияние, какое оказывает на учеников Циклоп, монах вдруг стал внимательно слушать его и поддержал разговор. После беседы с Грюнделем его раздражение против учителя все нарастало, и он уже начал подумывать – пока лишь в общих чертах, не слишком вдаваясь в причины, – о том, как бы добиться увольнения его из коллежа.

– Позвольте вам сказать, – заметил Шарль, – что вы слишком наивны. Дав нам в качестве педагога Циклопа, вы пустили волка в овчарню. И какого! Хитрого, вкрадчивого, обаятельного, перед которым даже сам преподобный отец настоятель не всегда может устоять! Все ученики в той или иной степени находятся под его влиянием. Он такое вытворяет, что вам и в голову не придет. Знаете ли вы, например, что во время каникул Циклоп затащил Бруно и Жоржа… в публичный дом.

– Бруно? – воскликнул монах. – Вероятно, Жоржа, но не Бруно! Нет, нет, этого не может быть, тебе сказали неправду.

Его неприязнь к Грюнделю, которую он и не думал сдерживать, сразу удвоилась; да, он постарается добиться его увольнения. Но откуда у этого соблазнителя такая сила, как он добивается такого влияния на души учеников, каким образом ему удается вовлечь в разврат даже честных и порядочных юношей вроде Бруно? Или, может быть, чтобы пользоваться расположением учеников, достаточно проповедовать, что все позволено?

– Да, – продолжал Шарль, – я тоже с трудом мог поверить, когда услышал имя Бруно. Но об их походе рассказал мне со всеми подробностями сам Жорж: Бруно несколько часов провел взаперти с одной девицей! Ничего не поделаешь, отец мой, с тех пор как он подпал под влияние Циклопа, он уже не тот. Он производит впечатление человека, у которого на душе какая-то большая тайна, он сам не свой.

Шарль вздохнул и поправил очки, сползавшие ему на нос.

– Циклоп и меня пробовал совратить, – добавил он. – Он сказал, что смешно, нелепо – так и сказал «нелепо» – идти в монастырь в восемнадцать лет. Заявил даже, что я хочу стать монахом, так как боюсь трудностей и ищу легкой жизни! Нечего сказать, отец мой, «легкая жизнь».

Шарль способен был говорить до вечера – его поощрять не приходилось, а вот с Бруно дело обстояло иначе. Вернувшись на площадку для игр, отец Грасьен увидел, что юноша рассуждает о чем-то с товарищами; монах предложил ему совершить прогулку по лесу, и они ушли. V юноши был рассеянный, мечтательный вид; проходя под деревьями, он обламывал нижние ветки и, словно ребенок, неторопливо сдирал с них листья. Он производит впечатление человека, у которого на душе какая-то тайна, сказал Шарль – и был совершенно прав; при этом Бруно казался гораздо спокойнее, чем несколько недель тому назад, и держался более непринужденно. Монах и ученик шли молча рядом; стемнело, – монах видел, как мелькнули светлые пятна рук его спутника, расправились с последним листком и замерли.

– Приближение экзаменов, – сказал наконец отец Грасьен, – кажется, не очень волнует тебя, Бруно? Ты чувствуешь себя достаточно подготовленным?

– Да, – .ответил Бруно, – в той мере, в какой вообще можно подготовиться к подобного рода испытанию – ведь это всегда лотерея, как сказал однажды Циклоп…

– Нет уж, пожалуйста, без упоминаний об этом милом господине! – воскликнул отец Грасьен. – А впрочем, давай побеседуем о нем! Говорят, что во время каникул он затащил тебя и Жоржа на ночь к девицам легкого поведения. Это правда?

Бруно промолчал, но в темноте раздался его иронический смешок, который окончательно вывел из себя его спутника.

– Ты не хочешь отвечать? – продолжал монах. – Как угодно. Только знай, что я считал тебя не способным на такие гадости и теперь от уважения, которое я питал к тебе, ничего не осталось.

Он не собирался ничего к этому добавлять, однако, сделав несколько шагов, раздраженный молчанием Бруно, заговорил вновь:

– Как ты мог настолько подпасть под влияние Грюнделя, так поддаться ему, этому путанику, этому неудачнику? А ведь он неудачник, не так ли? Как ты не понимаешь, что он завидует тебе, твоей молодости, твоей честности, твоей чистоте? Когда он низведет, тебя до своего уровня, ты перестанешь его интересовать, он отвернется от тебя. О Бруно… я думал, что знаю тебя… мне нравилась твоя искренность, и вдруг мне сообщают, что ты ходишь к девицам, что у тебя есть любовница.

– Вы правы, – медленно проговорил Бруно, пожав плечами, – вы меня не знаете. Вы верите всему, что обо мне рассказывают.

– Но не станешь же ты отрицать факты, – возразил отец Грасьен. – Ведь видели, как ты запирался в комнате с одной из девиц!

– И тем не менее я это отрицаю, – заявил Бруно. В голосе – его звучала горечь. – Между этой девушкой и мной ничего не произошло. Конечно, это мало, похоже на правду, но я и не прошу, чтоб вы мне верили…

И, не закончив фразы, он растерянно развел руками. Оба замолчали; в наступившей тишине Бруно с возрастающим раздражением слышал лишь шуршание сутаны в такт шагам монаха. Неужели он унизится до объяснений? Нет, никогда! Пусть монах считает его виноватым. Он пытался разглядеть в темноте лицо отца Грасьена, как вдруг почувствовал прикосновение его руки, с силой сжавшей ему локоть.

– Хорошо! Предположим, – сказал монах. – Я верю тебе, Бруно. Да, верю. – Он хрипло рассмеялся. – Возможно, я смешон, но я не сомневаюсь в правдивости твоих слов. Не верю я и в существование любовницы, которую тебе приписывают…

Он помолчал, сделал еще несколько шагов и остановился.

– Я был не прав и признаю это. Вместо того чтобы слушать сплетни, мне следовало верить в тебя, как раньше, – И веселым тоном, плохо скрывавшим дрожь в голосе, он добавил: – Надеюсь, ты не очень сердишься на то, что я усомнился в тебе?

Поспешив в двух словах успокоить его, Бруно умолк, – от волнения у него стоял комок в горле. Отец Грасьен продолжал идти, по-прежнему крепко сжимая его локоть, и Бруно не старался высвободиться. Раздражение его внезапно прошло, – теперь он был бесконечно растроган. Память подсказывала, что последние два года отец Грасьен был его единственным настоящим другом, его пастырем, своего рода старшим братом. Бруно же вот уже несколько месяцев делал все, чтобы Грасьен отвернулся от него, и тем не менее в этот вечер монах был по-братски заботлив и внимателен, как никогда. Он поверил ему на слово, не стал допекать расспросами, тогда как Циклоп… Грасьен не стал бы смеяться над «непорочной любовью», которой они с Сильвией любили друг друга, – любовью, в которой была теперь вся жизнь Бруно. И, почувствовав, что монах отпускает его локоть, Бруно ощутил неодолимое желание, потребность все ему рассказать.

– Помните, – сказал он, – мой дневник, отрывки из которого настоятель прочел вам однажды в моем присутствии? Там часто упоминалась одна женщина… Так вот! Эта женщина существует, и я…

– И ты любишь ее, – докончил за него отец Грасьен, – любишь до потери сознания. Я об этом давно догадывался, мой мальчик, но мне не хотелось первому начинать разговор. Мы, бедные священники, так плохо разбираемся в подобных делах! Ты ее любишь, и ты страдаешь. Так?

– Да нет же, неисправимый вы пастырь! – рассмеялся Бруно. – Я вовсе не страдаю. Почему я должен страдать? Я люблю ее, она любит меня, значит… Наоборот, я никогда не чувствовал себя более счастливым, более полным сил, никогда так не радовался жизни, как теперь, когда я люблю. Все меня интересует, каждый час моей жизни чем-то заполнен. – Волнуясь, он говорил все громче и громче. – Скажем, ночь никогда не казалась мне более теплой, ароматной, безмятежной, никогда на небе не было столько звезд, как сегодня, и все оттого, что я люблю и говорю о любимой.

Он остановился и обернулся к монаху, словно приглашая его быть свидетелем того, как прекрасна сосновая роща, в которую они углубились, как величественна тишина, разлитая вокруг, как чудесен смолистый аромат ночи, это множество неподвижных стволов, это поднимающееся с земли тепло. И, когда монах направился обратно к коллежу, огоньки которого светились между деревьев, Бруно с сожалением последовал за ним. Темнота и молчание Грасьена действовали на него ободряюще, и, осмелев, он поспешил рассказать ему, не называя имени, что Сильвия замужем, что он никогда не откажется от нее и что в один прекрасный день – он в этом уверен – они обретут свободу и смогут уехать далеко отсюда.

– Конечно, скажете вы, – заметил он, – что это грешная любовь, что я не имею права любить жену другого.

– Нет, – спокойно возразил отец Грасьен, – этого и тебе не скажу. Прежде всего потому, что любовь, как таковая, не заслуживает осуждения; к тому же, мой мальчик, и хорошо знаю, что ты меня все равно не послушаешь, таи как считаешь, что эта любовь пробудила в тебе все самое лучшее. И потом, раз ты не поддался страсти…

– Если этого не случилось, – сказал Бруно, – то лишь благодаря ей. Я разозлился на нее за это и – признаюсь – продолжаю иногда злиться. Потому что я не вижу ничего греховного в нашей любви, ничего, даже в поцелуях, которые так пугают вас, священников.

Они вышли из лесу и приближались к коллежу. Бруно поднял голову; ему хотелось не торопясь полюбоваться небом, которое казалось таким светлым после царивших в лесу сумерек, но отец Грасьен, увидев, что в спальнях уже зажглись огни; ускорил шаг. Монах еще не решил, стоит ли отвечать на иронию своего спутника. «Я объясню ему в другой раз, – подумал он, – какой опасности он подвергается, поддаваясь этой любви без будущего; но не сейчас – чтобы не отпугнуть его». Входная дверь была уже заперта, И монаху пришлось повозиться в темноте, прежде чем удались вставить ключ в замочную скважину.

– Я тебя провожу наверх, – сказал он, пропуская своего спутника вперед, – иначе ты можешь получить нагоняй от настоятеля.

* * *

Бруно и его друзья – семейство Тианжей – уже давно условились поехать в вознесение после обеда на ярмарку в Кассель. Накануне праздника юноша плохо спал. В дортуаре было душно, и Бруно открыл окошечко своей каморки, но разразилась гроза, и ему пришлось несколько раз вставать – то закрывать окно, то, когда жара становилась невыносимой, снова открывать. Он боялся, что намеченная поездка не состоится, и приходил в отчаяние, слыша, как проливной дождь стучит по цинковому желобу водостока. Он невольно прислушивался к раскатам грома и вздрагивал, когда сверкала молния; сердце его учащенно билось, – откуда-то из глубины души поднималась невыносимая тоска, справиться с которой он был не в состоянии.

Он впервые отчетливо понял всю безнадежность своей любви к Сильвии, понял, что она не для него. В памяти всплыли слова Грюнделя, отца Грасьена, – они казались неопровержимыми. «Чего ты хочешь? Не думаешь же ты, что она согласится когда-нибудь уехать с тобой? А если так, то не лучше ли положить этому конец сейчас?» Напрасно он пытался воскресить в себе радость, переполнявшую его в последние дни, – она исчезла, неотвратимое будущее, будущее без надежд, разверзалось перед ним, словно бездна. Он старался вызвать в памяти образ Сильвии, наделяя ее самыми нежными именами, а перед ним вставала лишь жена Юбера. Осужденная навечно прозябать в Булоннэ, она казалась ему такой далекой, такой покорной, что отчаяние охватывало его с новой силой. Когда дождь наконец перестал стучать по кровле, он заснул, забыв о своем горе. Ему снилось, будто он опять с Сильвией. Когда он проснулся, небо уже очистилось; над еще мокрой площадкой для игр стоял розоватый туман; быстрокрылые ласточки бороздили небо.

Перед тем как пойти в Булоннэ, Бруно, еще не вполне очнувшись от ночных кошмаров, отправился вместе со всеми на богослужение. Он был даже рад тому, что служба такая длинная и монотонная: волнение его за это время улеглось, и он постепенно обрел спокойствие. Звуки органа завладели им, ничто ему не мешало, ночные ужасы остались где-то позади, а он устремился вперед, навстречу чистой, прекрасной мечте. Он снова думал о своей чудесной, вечной любви, как бывало в классе, в комнате для приготовления домашних заданий, в часовне – всюду и всегда, лишь только ему удавалось отвоевать у действительности несколько минут. Уже давно он вел эту скрытую от посторонних глаз жизнь, где все было обдумано до мельчайших подробностей – каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. Довольно часто случалось, что фантазия подводила его к самой границе запретного, но он находил в себе достаточно сил, чтобы вырваться из невидимых объятии Сильвии.

Кристиан, стоявший рядом с ним на коленях, задремал, молитвенник его упал, и шум, произведенный этим падением, вывел Бруно из забытья. Он видел, как, проснувшись, его товарищ торопливо подобрал книжку и карточки, покрытые алгебраическими знаками, и с трудом подавил в себе желание рассмеяться. Впрочем, времени для веселья не было, так как по проходу, зорко оглядывая ряды скамеек, уже шел настоятель. Бруно поспешно толкнул локтем задремавшего Жоржа, чтобы настоятель не мог уличить его в преступном забвении своего долга.

На хорах неподвижно стояли на скамеечках коленопреклоненные монахи и, склонив головы, прикрытые капюшонами, без устали распевали псалмы. Бруно рассматривал одно за другим их окаменевшие лица – многие из них, худосочные и лишенные растительности, были удивительно похожи друг на друга – и спрашивал себя, о чем думают монахи, о чем мечтают, пока уста их взывают к небесам. Любовь ли придает им этот несчастный, почти трагический вид или безумная надежда, во имя которой они отреклись от всего остального? Взгляд Бруно задержался на отце Грасьене, отделенном от остальных монахов пустым стулом, на котором еще недавно стоял на коленях отец Косма. Его неподвижное лицо, ярко освещенное одной из лампочек, висевших в разных местах хоров, было неестественно бледным. Юноша почувствовал прилив нежности и жалости к Грасьену: бедняга, почему он решил отвернуться от жизни и прозябает в монастыре среди этой банды «маньяков, девственников и сплетников с больной психикой», как говорит Циклоп? Слушая рассуждения Грасьена о любви, Бруно сочувствовал, что в отличие от других монахов он разбивается в этом вопросе, хоть и не может понять всей сложности его отношений с Сильвией.

Бруно появился в Булоинэ вскоре после полудня. Он все еще был во власти радости, нахлынувшей на него посла долгих утренних размышлений: ему казалось, что на всем свете существует только Сильвия да он сам, и он почти забыл о том, что есть еще Юбер и Милорд; встреча с ними раздосадовала его. Почему между ним и Сильвией всегда кто-то должен стоять? У Бруно создалось впечатление, что Сильвия терзается тем же; в отличие от мужа, который улыбался, она была взвинчена и раздражительна. Юбер, на этот раз тщательно выбритый, – он даже порезался, и на подбородке у него красовался маленький кусочек пластыря, – казалось, был рад предстоящей поездке. Он всех торопил и уговаривал поскорее двинуться в путь. В последнюю минуту Милорд тоже решил ехать с ними и, к великому отчаянию Бруно, уселся на заднем сиденье между ним и Сильвией.

«Ситроен», который вел Юбер, мчался на большой скорости мимо зеленеющих, тщательно обработанных, мирных полей. Жорж, сидевший рядом с братом, включил радио на полную мощность, и под неистовые звуки американского джаза мимо понеслись, тотчас исчезая из глаз, селения, стайки детей возле красных бензоколонок, задранные в небо оглобли тележки. В результате они очень быстро доехали до Касселя. На маленьких, взбирающихся к вершине холма улочках уже теснился народ, а площадь, где расположились ярмарочные балаганы, и вовсе кишмя кишела людьми. Тем не менее Юберу удалось поставить машину в соседнем переулке, где можно было задохнуться от тяжелого запаха кухни, маленькая группа направилась вверх, к ярмарочной площади; по мере приближения к ней шум становился все оглушительнее, – казалось, будто там непрерывно грохочет гром; в воздухе пахло бензином и зверинцем.

Юбер и Жорж шли вперед вместе с Милордом, не без презрения взиравшим на все это. Сильвия и Бруно, следовавшие за ними, пытались разговаривать, несмотря на шум и толкотню. Оба брата, возбужденные, словно мальчишки, решили обойти один за другим все балаганы. Они побывали в тире, попытали счастья возле громадной рулетки, вырисовывавшейся на фоне неба, покидали кольца на плюшевых кроликов. Они постояли еще раз у тира, где Юбер меткими выстрелами под аплодисменты зрителей перебил несколько рядов гипсовых фигурок. Милорду захотелось сохранить память об этой поездке, и он заставил всю группу сняться на борту картонного самолета, где надо было просовывать головы в дырки иллюминаторов. Упорно молчавшая все это время Сильвия, воспользовавшись давкой, украдкой погладила руку Бруно, – она давно уже не позволяла себе этого. С безразличным видом послушно переходила она вместе со всеми от балагана к балагану, но отказалась сопровождать мужа в «Дворец вселенских чудес», где показывали теленка о двух головах и женщину-змею. Она осталась у входа в обществе Бруно.