Текст книги "Под сенью благодати"

Автор книги: Даниель Жиллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Он обратил к Бруно лицо, которое в полумраке казалось еще более землистым и изможденным, чем всегда, и пристально посмотрел-на юношу.

– Ты очень изменился, Бруно, но ты, конечно, сознаешь, что вступил на порочный путь. Ты не можешь не понимать, что нехорошо быть рабом своей страсти, своей грешной любви! С этим нужно покончить, надо взять себя в руки.

– Я знаю только одно, – возразил Бруно более резко, чем ему хотелось бы. – Мы с Сильвией любим друг друга. А любовь не может быть грехом! Во всяком случае, к нам это не относится. Наоборот: наша любовь – это чистое, настоящее чувство.

– Может, она и была чистым чувством, но теперь? – спросил монах.

– Теперь более чем когда-либо! – воскликнул Бруно. – Разве не потому я чувствую себя таким счастливым и на душе у меня так легко? О да, я знаю, что вы, католики, ненавидите радость и любите смаковать несчастье и горе, но я не такой, как вы. Я люблю жизнь и счастье и предпочитаю любить. Превыше всего я ставлю счастье Сильвии, которое является в то же время моим!

Он встал и, скрестив руки на груди, посмотрел на монаха горящими от возбуждения глазами. Как бы ему хотелось доказать Грасьену свою правоту, заставить его почувствовать хотя бы частицу того, что испытывал он, Бруно!

– Я еще ничего не сказал настоятелю, – снова заговорил отец Грасьен, словно и не слышал Бруно, – мне хотелось дать тебе время одуматься. Но, видимо, зря я надеюсь на то, что ты сам покончишь с этой злосчастной, недостойной тебя историей.

– Покончу? – переспросил Бруно. – Да вы ничем не отличаетесь от Циклопа! Он тоже хочет, чтобы я отказался от Сильвии. Но никогда, слышите, никогда я не расстанусь с ней. В Сильвии вся моя жизнь!

– И тем не менее, – воскликнул монах, – я положу конец этому скандалу, хочешь ты этого или нет! Я сумею спасти тебя вопреки твоей воле! Я пойду к этой женщине, поговорю с ней…

Бруно молча направился к двери. Однако у порога он остановился. Он почувствовал, что ярость, охватившая было его, утихла так же быстро, как и поднялась, и теперь осталась лишь горечь и бесконечная грусть. Ведь он пришел в эту келью в последний раз не для того, чтобы говорить таким тоном с монахом, который в течение долгих месяцев был, да и теперь оставался его единственным другом. В комнатке стало совсем темно, видны были лишь руки отца Грасьена, неподвижно скрещенные на черном монашеском одеянии. Бруно уже открыл было дверь, но монах остановил его.

– Я знаю, что ты мучаешься, – сказал он, – что ты страдаешь. Мне так хотелось бы помочь тебе, Бруно! Однажды ты сказал мне, что я ничего не понимаю в любви. Это неправда, я познал ее раньше тебя. – Голос его дрожал во мраке. – Если я просил тебя набраться смелости и порвать, то лишь потому, что сам некогда не сумел этого сделать. Понимаешь? О, я прекрасно знаю: то, чего я требую от тебя, хуже смерти. У Сильвии есть все, что тебе может нравиться: у нее цельный характер, она красива, мила, обаятельна…

Бруно не стал его слушать. Пробудь он еще минуту в келье – и он припал бы к плечу монаха.

Глава XI

Крошечной ложечкой госпожа Эбрар любовно обсыпала сахаром одну за другой ягоды клубники. Затем передала сахарницу Жоржу.

– Вы должны попытаться, – с любезным видом проговорила она, – убедить вашего друга Бруно, чтобы он был на свадьбе сестры. Он утверждает, что подобного рода церемонии нелепы, что это пережиток…

– Но мы великолепно обойдемся и без него! – ледяным тоном оборвала ее Габи. – Мсье вольнодумец, он считает, видимо, что такие церемонии, неуместны, смешны и даже антисоциальны! Должно быть, он сторонник свободной любви!

Она обсасывала зеленые хвостики клубники, а мать, хоть ее и раздражало это неумение вести себя, делала вид, будто ничего не замечает. С тех пор как Бруно вернулся в Лилль, Габи искала с ним ссоры по любому поводу, словно хотела выместить на нем необходимость проявлять чрезмерную нежность по отношению к Жану-Луи. Брат только собрался было ответить ей резкостью, но в разговор снова вступила мать. Вообще-то она любила препирательства, но не при посторонних.

– Так или иначе, – быстро заговорила она, – в кортеже недостает по крайней мере одного молодого человека. – Она насадила на кончик вилки ягоду, поднесла ее ко рту и вдруг застыла. – Ну, как же я раньше не подумала! Почему бы вам, дорогой Жорж, не согласиться оказать нам эту услугу? Не отказывайтесь, вы меня страшно огорчите. Можете не сомневаться: я вас поставлю в паре с какой-нибудь очаровательной девушкой. С Лилианой Дэкс, например. Вы с ней знакомы? Она очень мила и весела, как жаворонок! О, вы не будете скучать!

Жорж ответил, что с радостью принимает приглашение; а фрак он позаимствует у брата. Госпожа Эбрар была в полном восторге: она положила ему вторую порцию клубники и сама посыпала ее сахаром. По окончании обеда она тотчас вышла из-за стола, извинившись перед молодым гостем за то, что вынуждена его покинуть.

– Что поделаешь, ведь до свадьбы осталась всего неделя, – заметила она, – и у меня просто нет минуты свободной. Надо проверять поставщиков, которые вечно подводят, да еще учитывать выходные дни, которые нарушают все течение жизни. О, люди, которые имеют только сыновей, не знают, как им повезло!

Бруно и Жоржу пришлось пить кофе в маленькой гостиной в обществе одного лишь господина Эбрара, который по обыкновению вытянулся на софе, чтобы, как он говорил, «облегчить пищеварение». В комнату поминутно вбегала его жена, спрашивала какой-то адрес, звонила по телефону и так же поспешно уходила. Бруно слышал, как она ссорилась с Габи в соседней комнате, но ее муж делал вид, будто ничего не слышит. Положив руку на печень, он по-отечески добродушно болтал с молодыми людьми.

– А когда будут известны результаты экзаменов? – спросил он у сына.

– Их должны вывесить в лицее Карно сегодня, во второй половине дня, – ответил Бруно.

– Ну и хорошо, что этому долгому ожиданию скоро придет конец, – со вздохом произнес господин Эбрар и повернулся к Жоржу. – А в какого рода учебное заведение вы намерены теперь поступить? Представьте себе, что Бруно до сих пор не решил! Мне это кажется невероятным. В пятнадцать лет я уже знал, что хочу стать блестящим представителем делового мира. И не хвастаясь…

Они поговорили о преимуществах различных профессий. Господин Эбрар посоветовал своему молодому гостю стать офицером.

– Когда принадлежишь к такой семье, как ваша, мой юный друг, – сказал он, – это самый правильный путь.

Разговор не интересовал Бруно, и он принялся воспроизводить в памяти события последних дней. Несмотря на волнения, а иногда и страх перед экзаменами, он прожил эти дни в общем как в тумане или во сне. Его поддерживала внутренняя уверенность (в этом было что-то ребяческое), но она была сильнее всех сомнений и голоса рассудка, что если он успешно сдаст экзамены, то увидит Сильвию, их любовь восторжествует над всеми преградами и все в конце концов образуется. Надо сказать, что после той ночи, которую они провели вместе, он не получал никаких вестей от Сильвии, и это длительное молчание беспокоило его все больше и больше, но он утешал себя, повторяя, что их любовь только окрепнет от этого испытания.

Лишь только два друга вышли на улицу и оказались одни, как Жорж, крепившийся при родителях Бруно, вновь впал в уныние. Он был уверен, что провалился на экзаменах, и с тех пор, как они начались, беспрестанно вспоминал о тех вопросах, на которых споткнулся. Раз в десятый, наверное, он спрашивал Бруно, правильный ли он дал ответ на тот или иной вопрос и засчитают ли ему хотя бы половину очков за ответ, в котором он забыл дать третье решение. Бруно успокаивал его как мог; он лгал, хитрил и из жалости умалчивал о своей уверенности в том, что сам-то он сдал экзамены. Ему хотелось поговорить о другом, он несколько раз пытался перевести разговор на свою дорогую Сильвию, но безуспешно. За все утро Жорж ни разу не вспомнил о ней, как, впрочем, и об их проекте поехать на лето в Улгейт, хотя в свое время он с восторгом отнесся к этому предложению, и Бруно начинал побаиваться, что их великолепный план находится под угрозой, если не похоронен вообще.

Во дворе лицея уже собралось немало юношей, которым не терпелось поскорее узнать результаты экзаменов, но списков еще не вывесили. Вместо того, чтобы стоять и нервничать, Бруно предложил пойти в гараж на улицу Рубэ посмотреть последние модели мотоциклов. Желая поразить Жоржа, он ничего не сказал ему, а сначала дал досыта налюбоваться ярко-синим скутером, выставленным в витрине.

– Что ты о нем думаешь? – спросил он. – Не дурен, а? Итальянского производства и, говорят, лучший в своем роде. Я тебе еще не сказал, что папа обещал подарить мне скутер, если я выдержу экзамены. Хочешь, пойдем и посмотрим его вблизи? В этих моторах ты разбираешься лучше меня, и мне б хотелось узнать твое мнение.

Жорж, который действительно больше интересовался машинами, чем тригонометрией, вступил в длительные объяснения с хозяином гаража. Он осматривал скутер, как торговец лошадьми молодую кобылу. Взявшись за ручки, весь превратившись в слух, он нажимал на газ, заставляя мотор гудеть и трещать, словно это было необходимо для установления правильного диагноза. Он одобрительно кивнул, когда из выхлопной трубы с шумом вылетело несколько маленьких белых облачков. Видно было, что ему очень хочется прокатиться на скутере, и Бруно решил доставить ему это удовольствие. Жорж не заставил себя дважды просить и сел за руль, а Бруно устроился на заднем сиденье.

Выбирая самые оживленные улицы, они совершили большую прогулку по городу. Трижды проехали они по Национальной и Парижской улицам. Жорж оглушительно сигналил и, если оборачивалась какая-нибудь молодая женщина, горделиво помахивал ей рукой. Он забыл о всех своих горестях, улыбался и то и дело оборачивался к приятелю, чтобы сообщить ему о том, как «берет» скутер и какие у него сильные тормоза, хотя слова его тонули в шуме мотора. Ветер бил в лицо Бруно, в голове гудело – он словно опьянел. Он думал о том, с каким удовольствием поведет «веспу», когда за его спиной будет сидеть амазонка Сильвия и будет обнимать его, чтобы не упасть.

– Жорж, – крикнул он через плечо товарищу, – мы возьмем скутер с собой в Улгейт. Он будет принадлежать нам обоим. Мы совершим множество прогулок, вот будет здорово!

Жорж утвердительно кивнул, и Бруно, сразу успокоившись, сделал из этого вывод, что их планы на лето не изменились. На улице Федэрб они встретили Кристиана, которого Жорж приветствовал небрежным взмахом руки, затем они, к великому своему сожалению, вынуждены были вернуться в гараж. Бруно решил пойти в лицей, но на этот раз Жорж отказался его сопровождать. Они договорились встретиться на террасе кафе на площади Республики.

Во дворе лицея было теперь гораздо больше народа, чем когда они зашли туда в первый раз, сразу после обеда. Бруно стал протискиваться между группами учеников, как вдруг увидел светло-синюю куртку Циклопа, направлявшегося к нему. Учитель, казалось, забыл об их ссоре, радостно бросился к нему и обнял. Бруно без особого восторга дал себя обнять; в нос ему ударил запах гнилой пробки, исходивший от Куртки Грюнделя, – запах, которым был пропитан весь коллеж.

– Дружище, – воскликнул Циклоп, – ты сдал и к тому же получил диплом с отличием! О, как я рад! Я боялся, что из-за своих сердечных дел ты запустил подготовку к экзаменам. Но нет, ты, оказывается, сумел взять себя в руки! Молодец! У тебя твердая воля, а она-то и формирует человека.

Бруно почувствовал острый прилив радости и одновременно гордости. «Значит, в самом деле, – подумал он, – если я чего-то очень захочу, то могу добиться».

– А Жорж? – спросил он. – Он сдал?

– Жорж? Конечно, провалился! Зачем такому кретину диплом? Он ему совсем не нужен; этот парень сумеет устроиться в жизни. Знаешь, что он тут выкинул? Чтобы раздобыть карманные деньги, он продал миниатюру, принадлежавшую его отцу.

Они вместе дошли до площади Республики. За это время Грюндель ни разу не упомянул имени Сильвии. С притворным безразличием он объявил Бруно, что его, Грюнделя, «исключили из коллежа» в результате интриг настоятеля и отца Грасьена.

– Что ты хочешь, мой дорогой, – заметил он, – эти люди не переваривают независимых суждений.

И он тут же перевел разговор на тему о планах на лето: он уже снял рыбацкий домик в Бретани, где собирался «насладиться любовью с какой-нибудь смазливой девчонкой». Он рассказал также, что отец Косма вернулся недавно с повинной в «Сен-Мор».

– Тошно смотреть, как он пресмыкается и замаливает грехи. Да, печальное это зрелище – водворение заблудшей овцы в овчарню. Не говоря уже о наших дорогих братьях, прикрывающих постными, умильными рожами свое злорадство. И представь себе, это опять-таки дело рук отца Грасьена.

Когда они вышли на площадь, сердце у Бруно так и замерло. Он сразу заметил, что Жорж сидит за столиком не один: с ним была женщина в желтом платье, и этой женщиной была Сильвия. Она тоже заметила его и помахала ему рукой. Смущенный, счастливый и в то же время слегка встревоженный, Бруно машинально взял сигарету, которую предложил ему Циклоп.

– В такие минуты, – сказал Грюндель, поднося ему зажигалку, – всегда надо закурить. Тогда ты сможешь принять в присутствии Сильвии самый что ни на есть независимый вид. Сделай презрительную мину и выдыхай побольше дыма – только и всего. Не забывай, что настоящий мужчина выковывается именно в таких ситуациях. Он испытывает даже удовольствие – удовольствие, почти не имеющее себе равных, – от встречи в свете с женщиной, которую он безумно любил и к которой проявляет теперь, на глазах у всех, полное безразличие. У меня бывают такие встречи с одной моей приятельницей.

До террасы оставалось всего несколько шагов. Грюндель застегнул куртку, как это делал всегда, прежде чем подойти к малознакомому человеку – должно быть, чтобы спрятать свой огромный живот.

– Само собой разумеется, Бруно, не надейся, что я предложу этому негодяю Жоржу пройтись со мной. Я считаю, что у тебя с Сильвией все кончено, и я вовсе не намерен оставлять вас вдвоем.

Сильвия была в зеленых очках и, вопреки обыкновению, не сняла их, когда они с Бруно обменялись рукопожатием. Лицо ее было серьезным и мрачным; узнав об успехе Бруно, она улыбнулась лишь на миг. Она поздравила его и тотчас принялась утешать Жоржа, которого сообщение о провале огорчило больше, чем ему хотелось бы показать. С Грюнделем она держалась подчеркнуто холодно, и тот не замедлил покинуть их компанию. Он торопливо выпил бокал пива и попрощался с учениками, пожелав им хорошо провести лето. Бруно не стал его удерживать и с чувством облегчения посмотрел ему вслед.

Бруно страстно желал, чтобы Жорж последовал примеру Грюнделя, но тот, судя по всему, не собирался уходить, хотя и не принимал участия в разговоре и, казалось, скучал. Надо сказать, что разговор у Сильвии с Бруно не клеился, они обменивались ничего не значащими фразами, и Бруно с возрастающей горечью чувствовал, что оба они поддерживают разговор только для того, чтобы не молчать. Говорить было настолько не о чем, что они даже вспомнили о свадьбе Габи.

Поддерживая беседу, Бруно с напряженным вниманием наблюдал за Сильвией. Еще обмениваясь с ней рукопожатием, он почувствовал, что она совсем не та, какой была раньше; это ощущение все усиливалось, и под конец ему стало не по себе. Сильвия заказала мороженое и рассеянно ела его маленькой ложечкой, а Бруно смотрел на нее. В ее жестах, даже в манере держать ложечку чувствовалась необычная сдержанность, почти скованность. Она ни разу не облизнула губы, хотя всегда это делала раньше. Правда, время от времени она еще дарила его улыбкой, но упорно не снимала очки, несмотря на немую мольбу, которую она могла прочитать в его взгляде.

Если присутствие Жоржа сильно раздражало Бруно, то Сильвия, казалось, нисколько не страдала от этого и ничего не предпринимала, чтобы заставить его удалиться. Тогда Бруно вставил в разговор несколько условных словечек, с помощью которых они при посторонних обычно напоминали друг другу о своей любви, и заметил, что она не хочет их замечать, отказывается понимать их значение. Чтобы окончательно в этом убедиться, Бруно в приливе отчаяния пригнулся к столу и легонько погладил ее по колену. Она вздрогнула и поспешно убрала ногу. У Бруно комок встал в горле.

Воцарилось продолжительное молчание, и Бруно стоило огромных усилий нарушить его. Заговорил он, естественно, о поездке в Улгейт, потому что думал об этом весь день.

– Не знаю, смогу ли я поехать, – уклончиво ответила Сильвия. – Юбер находит, что это слишком дорого!

– Ну, конечно, – вдруг заговорил молчавший все это время Жорж. – Юберу всегда кажется все слишком дорого, кроме его патронов! Если ему не на что жить, пусть продаст часть земель, которые остались после матери. Подождите, скоро я достигну совершеннолетия, и тогда вы увидите! Что до летнего отдыха, то было бы слишком глупо отказываться от него. А в Улгейте, поскольку у Бруно есть теперь «веспа», мы не будем больше зависеть от этой старой развалины Юбера и сможем ездить, куда захотим!

– Если дело стало за деньгами, – предложил Бруно, – то я моту отказаться от «веспы». Папа согласится, конечно, выдать мне равнозначную сумму.

Он сунул руку в карман куртки и обнаружил там маленький черепаховый гребешок, с которым не расставался с тех пор, как подобрал его на подушке Сильвии. Он зажал его в ладони и украдкой показал молодой женщине. Она покраснела, прикусила губу и отвернулась. Жорж взглянул на часы.

– Куда это запропастился Юбер? – нетерпеливо воскликнул он. – Он уже полчаса как должен был бы появиться. Верно, все спорит с этим оружейным мастером. Пойду-ка поищу его.

Бруно подумал, что наконец-то он останется наедине, с Сильвией, но она встала из-за столика одновременно с деверем. Порывшись в сумочке, она протянула Жоржу тысячефранковую бумажку.

– На, заплати гарсону.

Пока Жорж расплачивался по счету, она проворно сунула какое-то письмо под газету, которую Бруно, придя в кафе, положил на стол; затем принялась пудриться. Разочарованный и расстроенный Бруно, горя нетерпением узнать, что содержится в этом послании, не предложил даже пойти их проводить. Он постоял еще немного на террасе, следя за ними взглядом, – Сильвия обернулась лишь раз и, дойдя до угла, сняла зеленые очки. Впрочем, солнце уже давно исчезло, небо было хмурым и пепельно-серым.

Бруно хотелось прочитать письмо где-нибудь вдали от посторонних глаз, поэтому он отправился в общественный парк и уселся в сторонке. Присутствие влюбленных, которые перешептывались на соседней скамейке, не стесняло его, но он долго держал конверт в руках, поворачивал его и так и этак, прежде чем решился распечатать.

Мой милый Бруно, – писала Сильвия, – все эти дни я не переставала думать о тебе, о нас. Мне очень тяжело не видеть тебя, но по крайней мере я за это время смогла разобраться в себе (не скажу, чтобы очень хорошо, но все же лучше, чем раньше). Я теперь поняла яснее, чем когда-либо, что люблю тебя больше всего на свете – я и не подозревала, что можно так любить, я никого так не любила. И в то же время я убеждена, что мы поступили нехорошо, позволив нашим чувствам взять верх над рассудком. Нам следовало соблюдать наш уговор. В том, что случилось, виновата я одна – о, я это хорошо знаю! – и я вовсе не упрекаю тебя в этом, мой дорогой. Наоборот, ты всегда был сдержан и благороден.

И я прошу тебя снова стать таким, Бруно. Умоляю тебя, пойми, что мы избрали неправильный путь и что впредь, если мы хотим сохранить нашу чудесную любовь, мы должны быть более разумными. Я не сожалею о часах, проведенных с тобой (о нет! я их никогда не забуду!), но я знаю, я чувствую, что так больше продолжаться не может. В глубине души ты чувствуешь то же самое, мой Бруно, ведь так? Ты часто говорил мне, что «наша любовь не похожа на любовь других людей…» Я знаю, нам будет тяжело, но, черпая силы друг в друге, мы все сумеем преодолеть!

Я вижу, как ты нахмурил брови, которые я так люблю! Да нет же, мой милый, я вовсе не святоша, которую грех приводит в ужас, и если я говорила о нас с отцом Грасьеном, который, впрочем, выказал много понимания и очень тебя любит…

Дальше Бруно не стал читать, В бешенстве он скомкал письмо и поднял глаза. На соседней скамейке с упоением целовались влюбленные. Так, значит, Грасьен привел свою угрозу в исполнение и вмешался. Он ее поругал, теперь ее мучает совесть, и ей стыдно. «Но что бы она ни говорила, я не подчинюсь, – подумал Бруно. – Раз так, не будем больше встречаться, я буду жить один, лелея в сердце любовь…» Несмотря на злость, он почувствовал, как к горлу его подкатил комок и слезы навернулись на глаза. Как все это глупо, как нелепо!

Он встал со скамейки и медленно пошел по направлению к отчему дому. Дойдя до угла, он снова достал письмо Сильвии, чтобы прочитать последние строчки. С нежностью, которая была сродни отчаянию, она еще и еще раз заверяла его в своей любви, но в то же время ясно давала понять, что их поездка в Улгейт зависит от того, в какой степени разумным будет его ответ. Ода просила не писать ей, чтобы письмо не попало в руки Жоржа или Юбера, а позвонить по телефону в следующий вторник около четырех часов.

Родители Бруно уже знали о том, что он успешно сдал экзамены, и вечером заставили его выпить с ними шампанского.

* * *

Вся семья завтракала в спальне госпожи Эбрар, так как из-за свадьбы, которая должна была состояться в тот день, комнатами первого этажа пользоваться было нельзя. Как обычно, Габи набросилась на принесенную почту. Поздравления все прибывали и прибывали вот уже несколько дней, и Габи читала их с неослабевающим удовольствием.

– Для меня ничего нет? – опросил с запинкой Бруно.

– Бедный мальчик! – заметила Габи. – Ты спрашиваешь это всякий раз, как приносят почту. От кого ты ждешь письмо? Уж не от возлюбленной ли? – Она быстро просмотрела конверты. – Ах, нет! И для тебя кое-что есть! Однако, если судить по почерку, это, видимо, не долгожданное любовное послание.

Бруно взял письмо и, не распечатывая, сунул его в карман. Он узнал почерк отца Грасьена.

– Ну-ну, дети, – заметил господин Эбрар, – не нужно в такой день покусывать друг друга.

Вид у него был вполне отдохнувший, да и сам он только что признал, что неплохо выспался. Он был единственным, кто не поддался волнению, в котором вот уже две недели пребывал весь дом.

– Скажите-ка лучше, должен я произносить речь в конце обеда или нет? Мне ужасно не хочется, но ваша мать утверждает, что это необходимо.

Его жена, стоявшая у окна, быстро подошла к столу. С самого рассвета она внимательно изучала небо в страхе, как бы дождь не испортил праздника. Она уже дала обет пожертвовать святой Кларе корзинки, полные яиц.

– Друг мой, – нетерпеливо проговорила она, – не будем к этому возвращаться. Так принято, и вы это прекрасно знаете.

На этот раз Габи выступила в поддержку матери. Бедный господин Эбрар встал из-за стола, не доев грейпфрута, и побежал к себе в кабинет готовить речь. Как только он ушел, его жена и дочь обменялись весьма энергичными выражениями по поводу организации церемонии, из которых Бруно ничего не понял. Желая во что бы то ни стало сделать из своей свадьбы событие, о котором долго будут говорить в Лилле, Габи действительно встревала во все, – она даже заставила жениха прорепетировать накануне всю церемонию. Теперь она вроде бы не была согласна с матерью по поводу количества автомобилей, заказанных для свиты, и когда вопрос этот был поднят вторично, Бруно не вытерпел и вышел из комнаты. Как часто он жалел теперь, что, поддавшись уговорам отца, согласился участвовать в этом маскараде.

Он ушел к себе в комнату. Здесь царил ералаш; чтобы освободить гостиные первого этажа и «избежать краж», как сказала его мать, не питавшая иллюзий в отношении современной молодежи, сюда снесли каминные часы, безделушки, старинные китайские вазы. На кровати лежала приготовленная для церемонии одежда – фрак, серый жилет и черные носки. Кто, интересно, позаботился все это приготовить? Та же Габи, конечно! Во всяком случае, это она решила, что на ее свадьбе все будут во фраках. «Так шикарнее», – безапелляционно заявила она, и никакие доводы матери, утверждавшей, что молодым людям придется брать фраки напрокат, не могли поколебать ее. Что же касается ее подвенечного наряда, то в Париже было заказано роскошное платье, и Габи поспешила сообщить подругам его цену, а также сколько метров ткани пошло на шлейф.

Не глядя на красивый фрак, Бруно сел прямо на кровать и обхватил голову руками. Вот уже несколько дней его мучил один и тот же вопрос: почему Сильвия больше не пишет ему? Ей-то ведь ничто не мешает, тогда как он не может этого сделать из боязни, что письмо попадет в руки Юбера или Милорда. Ему безумно хотелось получит» от нее письмо не только потому, что он жаждал узнать, остается ли в силе их решение провести лето в Улгейте, на которое он возлагал большие надежды. Он горел желанием прочесть, увидеть написанным рукою Сильвии, черным по белому, что она все еще любит его. Ведь несмотря на ее странное поведение во время их последней встречи, несмотря на обескураживающее письмо, которое она ему вручила в присутствии Жоржа, он любил ее больше чем когда-либо.

Он был готов на все, чтобы ее удержать. Да, он будет любить ее так, как она этого хочет, по-братски, как бесчувственную статую, следуя определению Циклопа. Он решил пойти на требование Сильвии, конечно, не без внутренней борьбы. Сначала Бруно, восприняв это как удар по своему самолюбию, был сильно раздосадован и, уверенный в своей правоте, возмутился. Прочитав письмо, он целый день, показавшийся ему удивительно тягостным, повторял про себя те выражения, которые собирался употребить в энергичном и преисполненном возмущения ответном послании. Он хотел сказать ей, что не понимает ее сомнений, появившихся, конечно, в результате увещеваний отца Грасьена, хотя она сама в этом не признается. Он же, Бруно, уверен больше чем когда-либо в том, что нет ничего более прекрасного и чистого, чем их поцелуи и ласки. Разве они не являются венцом их любви?

Однако вскоре Бруно успокоился. Любовь взяла верх в конце концов над всем остальным, над досадой, над уязвленным самолюбием, над желанием сжимать Сильвию в своих объятиях. Чтобы лучше совладать с собой, он обругал себя «маленьким неотесанным эгоистом» и свое новое решение записал в дневник. «Я соглашаюсь с новыми условиями, которые мне предлагает С. Чтобы не потерять ее, я могу пойти, впрочем, на что угодно. Я хорошо знаю, что Циклоп назвал бы меня «маленьким рабом, который лижет свои оковы», но какое это может иметь значение?» Как и просила Сильвия, он позвонил ей по телефону два дня назад. Чтобы не помешать матери, которая при помощи телефона изводила поставщиков, он отправился в телефонную будку. Без сомнения, Сильвия ждала его звонка, так как к аппарату подошла именно она. Бруно взволновался, услышав ее голос, звучавший на расстоянии не так, как обычно, и пообещал Сильвии, раз уж она так хочет, вернуться к чистой любви первых дней их знакомства. Да, он любит ее, любит больше, чем когда бы то ни было. Сильвия поблагодарила его с нежностью в голосе и заверила в своей любви. «Ты увидишь, Бруно, так будет значительно лучше». И надо же было так случиться, что Бруно потерял голову, когда она заговорила о поездке в Улгейт, хотя, казалось, уже обо всем договорились. Он глупо заявил ей, что если увидит ее в пляжном костюме, то, несмотря ни на какие благие намерения, не сможет помешать зарождению определенного рода мыслей. И, конечно, Сильвия рассердилась. «Раз ты с самого начала решил вести себя нечестно по отношению ко мне, – ответила она, – будет лучше, если эта поездка вообще не состоится». Бруно хотел возразить, но Сильвия, которую, видимо, кто-то потревожил, не дала ему времени это сделать. После короткого «сюда идут, до свидания» она повесила трубку.

Час спустя Бруно попытался снова позвонить, но подошел Милорд, и юноша сразу повесил трубку, не назвав своего имени.

Он был выведен из задумчивости стуком в дверь. Возбужденная до предела вошла мать.

– Бруно, мальчик мой, – сказала она, – ты должен помочь мне, иначе я сойду с ума. Парикмахер уже пришел, я должна еще одеться, помочь Габн… Пойди вниз и посмотри, что там происходит. У меня такое впечатление, что ресторатор хочет заставить своими блюдами лестничную площадку, но ведь там должна разместиться вешалка. Понимаешь? Уладь это, пожалуйста!

Бруно спустился, чтобы передать прислуге указания матери, но рабочие, выгружавшие куда попало столы и посуду, не желали его слушать. Ему пришлось к тому же выступить арбитром в ссоре кухарки, отстаивавшей свои владения, с несколькими самонадеянными «пришельцами», которые разыгрывали из себя метрдотелей. Повсюду валялись громадные букеты цветов, их количество все увеличивалось и увеличивалось. Бруно расставил их в вестибюле и на нижних ступеньках лестницы.

С самого утра он почти безостановочно курил. Возбуждение, царившее в доме, охватило и его, некоторое облегчение принесла беготня из одной комнаты в другую, хотя Бруно и сознавал, что производит довольно комичное впечатление в своем халате, а его приказания звучат смешно.

На некоторое время ему удалось избавиться от мучивших его мыслей; он больше не думал ни о своей любви, которой был нанесен удар, ни о том, как бы увидеть Сильвию. Когда он направился наконец в свою комнату, он свистнул Джэппи, который бродил как неприкаянный и на которого кричали все кому не лень, и увел его к себе.

Он вспомнил о письме отца Грасьена и, прежде чем начать одеваться, прочитал его. Монах начинал с заверений в том, что он, как и прежде, очень хорошо относится к Бруно. Он, казалось, считал, что разрыв с Сильвией уже свершился.

Я знаю, – писал он, – что ты переживаешь трудные дни. Тебе кажется, что жизнь твоя искалечена и у тебя нет будущего. Молю тебя, Бруно, не давай отчаянию овладеть тобой, это недостойно тебя, натуры столь деятельной. Ты думал, что можно обойтись без бога; ты, которого обуяла гордыня в семнадцать лет, думал, что можно навсегда распроститься с ним. Но он не оставил тебя; повернись теперь к нему лицом. Ты подвергся тяжкому испытанию, и только он может понять тебя, он, который есть сама любовь.

Все письмо было выдержано примерно в таком же духе. Пробежав его, Бруно почувствовал, как в нем все сильнее нарастает раздражение, и разорвал письмо на мелкие кусочки. «Неужели Грасьен воображает, – думал Бруно, яростно засовывая обрывки письма в пепельницу, – что так называемое «блаженное страдание», целительное отчаяние может заставить меня вернуться к богу? Но я вовсе не нуждаюсь в его соболезнованиях и в его боге – прибежище для отверженных! К тому же еще не все потеряно».