Текст книги "Под сенью благодати"

Автор книги: Даниель Жиллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Он взял ее за руку и почувствовал, как она дрожит.

– Я бы так хотел, чтоб вы были счастливы, – сказал он. – Я бы все отдал ради этого. Моя любовь к вам…

Он запнулся, почувствовал, что краснеет, и выпустил ее руку. На мгновение им овладел страх, но потом он заметил, что Сильвия нежно улыбается ему. Когда она сама взяла его руку, он в свою очередь улыбнулся ей. Но она тотчас опустила голову, и он увидел лишь узоры из желтых бабочек на ее шелковом платке.

– Я знаю, – сказала она дрогнувшим голосом. – Знала это с самого начала, с первого дня, с той минуты, когда вы опрокинули чашку, встретившись со мной взглядом.

– И это действительно так, – признался он, легонько поглаживая ее прохладную и нежную руку. – Наверно, это и называется любовью с первого взгляда. На вас было голубое платье. Внезапно в памяти его всплыли циничные и подробные советы Грюнделя: «Продолжая говорить, ты одной рукой обнимаешь ее за плечи, ласкаешь, целуешь, а другой рукой…» Теперь эти наставления казались ему смешными, даже ребяческими; нет, Циклоп решительно ничего в этом не смыслит. Бруно взял руку Сильвии и поднес ее к губам. Он пьянел от ее аромата, легкого, напоминающего запах жасмина.

– Не говори больше ничего, – сказала она, – но знай, что я тоже люблю тебя, очень люблю. Ты не догадывался об этом?

Она повернула голову и посмотрела на него. Теперь Бруно видел лишь ее глаза, удивительно черные и блестящие, которые, не мигая, смотрели на него и то приближались, то удалялись. Он снова хотел улыбнуться ей, но мускулы лица не слушались – они словно одеревенели, застыли под действием ее чар. Он так и не понял, Сильвия ли положила голову ему на плечо или же он сам обнял ее за плечи. Он закрыл глаза и прильнул к ней поцелуем, чувствуя, как солнце припекает его щеку.

Прежде чем выйти из оранжереи, он у самых дверей снова поцеловал ее; рука его скользнула под ее платок, чтобы погладить волосы. Не ему, а Сильвии пришла в голову мысль, что надо стереть следы помады с его губ. Он же, идя к дому, клял себя за то, что дал волю желанию.

Они пили чай вместе, в маленькой голубой гостиной на первом этаже, и всякий раз, как Бруно брал в руки чашку, Сильвия принималась подтрунивать над ним, говоря, что он ее сейчас опрокинет. Она показала ему альбом с фотографиями, на которых была запечатлена ребенком, неуклюжим подростком, юной девушкой, когда она проводила каникулы в Ницце, и всюду – с неизменной, еле уловимой, немного задумчивой улыбкой. Последние страницы альбома были пусты. Бруно получил два моментальных снимка и спрятал их в бумажник.

– Я всегда буду жалеть, – сказал он, – что не знал тебя, когда тебе было десять лет.

– О, ты бы даже не обратил на меня внимания! Я была похожа на большого пугливого кузнечика, мама выряжала меня в отвратительные шотландские платья стиля «практично и вечно», и я терпеть не могла играть с мальчиками.

Они заканчивали чаепитие, когда Жорж и Грюндель приехали из Лилля. Бруно вместе с учителем отправился в коллеж, придерживая рукой велосипед. Сердце юноши сильно билось от радости, на ногах словно выросли крылья, но, так как спутник его начал задыхаться от быстрой ходьбы, ему пришлось приноровиться к его шагу. Зная любопытство Циклопа, Бруно болтал о всякой всячине, чтобы отвлечь его внимание, но тот не дал себя провести и, остановившись, хитро посмотрел на ученика своим единственным глазом.

– Я даже не спрашиваю тебя, – сказал он, – счастлив ли ты, мой друг! Это и так видно. И она тоже. Как она расцвела за несколько часов! Признайся, что я здорово все подстроил, чтобы оставить вас одних. Ты ее хоть поцеловал, приласкал? Ей-то ведь только это и нужно.

Глава VI

Радостное ощущение, что у него каникулы и он вновь в своей комнате, со своими галстуками и коллекцией пластинок, пополнившейся на следующий день после приезда сонатой Моцарта, которую любила Сильвия, покинуло Бруно на этот раз быстрее, чем обычно. Произошло это не только потому, что вдали от Булоннэ и Сильвии он чувствовал себя точно в ссылке. Его еще не покидало ощущение, будто он стесняет своих родных, нарушает установившийся в доме порядок. Он почти не видел отца, который был очень занят, ложился рано и каждый вечер, уходя спать, повторял, что именно в этом заключается секрет здоровья. На следующий день после возвращения Бруно домой отец постучал в дверь его комнаты и попросил не слушать музыку после десяти часов вечера. Страстная любительница бриджа, мать Бруно вела светский образ жизни, и во второй половине дня ее никогда не было дома. Однажды она сухо заявила сыну, что если он хочет пить чай в четыре часа, то пусть сам договаривается со служанкой, чей покой она охраняла, боясь, как бы та не ушла. Ну, а в обществе Жана-Луи, педантичного жениха его сестры Габи, рослого парня в американских очках, который держался покровительственно и смело судил обо всем на свете, Бруно сам старался не бывать.

А вот сестра занимала его. Ему и в голову не приходило, что Габи, всецело поглощенная интригами и мелочами светской жизни, может влюбиться, и вдруг, к своему большому удивлению, он узнал, что она помолвлена. Он наблюдал, как она обхаживает своего Жана-Луи, кокетничая, поминутно берет его за руку, и вскоре понял, что испытываемое им чувство неловкости объясняется тем, что она всего лишь изображает из себя влюбленную. Жених Габи не замечал ничего, он буквально сиял, но Бруно, только и думавший все это время о любви, с возмущением видел лживую кротость и нежность сестры. Временами ему стоило большого труда сдержаться и не наговорить колкостей. Госпожа Эбрар тоже, казалось, ничего не замечала. Она стала лишь более нежной с Габи и даже чересчур любезной с Жаном-Луи. Бруно, однако, вскоре понял, что она тоже не заблуждается насчет Габи. Когда Габи переигрывала и становилась нежной до приторности, он видел по глазам матери, что это ее забавляет, а как-то вечером, едва захлопнулась дверь за дочерью, вышедшей в сопровождении Жана-Луи, ома разразилась смехом и посмотрела на сына.

– Ну-ка, скажи, мой мальчик, как ты находишь наших голубков? Трогательными, смешными? Во всяком случае, признайся, что Габи хорошо играет свою роль.

– Очень хорошо, – ответил Бруно, – даже слишком хорошо: сразу видно, что она не верит в то, что говорит и делает. Я могу даже сказать тебе, какой киноактрисе она старается подражать. Но роль, которую она выбрала, ей совсем не подходит. Габи холодна, резка, замкнута, расчетлива! С чего ей вздумалось изображать нежность, мечтательность, задумчивость? Это производит смешное впечатление! И это плохо вяжется с ее внешностью толстой фламандочки. Я допускаю, что сейчас Жан-Луи, который, несмотря на свои красивые очки, не производит впечатления человека проницательного, ничего не видит, но рано или поздно он поймет, что представляет собою Габи, и тогда…

Он вспомнил, что Сильвия рассказывала ему про Юбера, когда тот был женихом, и не закончил фразы. Мать насмешливо смотрела на него.

– Можешь не сомневаться в Габи, – сказала она. – Если Габи чего-то хочет… Ей не составит труда продержать Жана-Луи в заблуждении до самой свадьбы. А потом… Пф! – Она сделала рукой красноречивый жест, как бы говоря, что после свадьбы уже ничто не имеет значения. – Признаюсь, эта девочка восхищает меня, хотя временами она и переигрывает: мы-то знаем ее, и потому нам это заметно. Но при такой фигуре – хоть я и не согласна с тем, что ее можно назвать «толстой фламандочкой», но она, конечно, не красавица, куда там – и при весьма скромном уме это просто чудо, как она сумела вскружить ему голову. Ведь она сама все сделала, сама выбрала себе жениха. И вначале юноша не проявлял к ней никакого интереса.

Госпожа Эбрар неожиданно встала и, подойдя к комоду, задвинула ящик. Она любила порядок и, будучи необычайно педантичной, терпеть не могла незадвинутых ящиков и приотворенных дверей. Ее живые глаза, казалось, только и выискивали, что бы еще положить на место.

– Ты неповторима, мама, – сказал Бруно. – Слушая тебя, можно подумать, что речь идет о деловой сделке. Мне казалось, что любовь…

Мать повернула к нему удивленное лицо. Она выстраивала ровной линией безделушки, стоявшие на этажерке.

– Любовь! – повторила она, пожав плечами. – Эта история не имеет ничего общего с любовью, мой бедный Бруно! Что такое любовь, не знает ни Жан-Луи, который, кончив учиться, решил, что пора вступить в брак, ни Габи. Какой же ты, однако, еще романтик! Честное слово, я думала, что мальчики твоего поколения большие реалисты. Запомни же: если бы девушки ждали великой любви и прекрасного принца, они никогда, вероятно, не смогли бы выйти замуж! Как только им исполняется шестнадцать лет, их основной и единственной заботой становится проблема замужества. Понимаешь? Хоть тебя это и шокирует, но повторяю: Габи очень удачно сманеврировала.

Впрочем, несколько дней спустя Бруно пришлось убедиться, что его сестра умеет обделывать свои делишки куда более ловко, чем предполагала мать, и не останавливается ни перед чем, лишь бы привязать к себе жениха. В этот вечер господин и госпожа Эбрар были приглашены к друзьям, и Жан-Луи приехал поужинать с Габи и ее братом. В течение всего ужина жених и невеста, не обращая внимания на Бруно, изощрялись друг перед другом в ласках и нежностях. Жан-Луи гладил плечи соседки и целовал ее в шею, а разомлевшая Габи то и дело прижималась головой к его плечу, но Бруно чувствовал, что она наблюдает за ним из-под опущенных ресниц. Разговор, от участия в котором Бруно был почти отстранен, вскоре перешел в область намеков и двусмысленностей. Габи хихикала гортанным смешком, который брат слышал впервые. Бруно все это стало раздражать, ему не терпелось поскорее покончить с ужином, но Жан-Луи и Габи не торопились. Они пили много и потребовали, чтобы служанка принесла вторую бутылку пуйи. Разгоряченные вином, они дали волю языкам. Когда Бруно сказал – правда, что-то весьма выспреннее – о радости, которая в иные минуты жизни заставляет быстрее биться сердце счастливого человека, Габи расхохоталась ему в лицо.

– Сердце! – воскликнула она. – Ты слышишь, мой Жан-Лу? Но радость, настоящая радость, Бруно, действует в первую очередь не на сердце, а совсем на другие органы… – Она посмотрела на Бруно, покрасневшего как маков цвет, и добавила: – Впрочем, молодому человеку это должно быть известно лучше, чем мне.

– Ну а я, – внушительно, но в то же время примирительным тоном изрек Жан-Луи, – вполне понимаю Бруно. – Рука. Жана-Луи была под столом, и Бруно не сомневался, что он в эту минуту поглаживает колени его сестры. – Бывают, конечно, минуты, когда сердце…

– Я не нуждаюсь в том, чтобы меня понимали, – сказал Бруно, внезапно поднимаясь из-за стола. – Каждый чувствует то, на что способен.

И он вышел в гостиную; пудель его матери – Джэппи, дремавший на ковре, уткнувшись мордой в лапы, тотчас вскочил и последовал за ним. Бруно только было приготовился слушать концерт Моцарта, который передавали по радио, как появилась Габи и ее жених. Они вместе выпили кофе, и Габи, к великому удивлению Бруно, отпустила на весь вечер служанку.

– А что ты, Бруно, будешь делать вечером? – спросила она.

За ужином она уже раза два или три заводила разговор о том, как Бруно мог бы провести вечер. Решив сделать еще одну попытку, она заметила, что в «Олимпии» идет очень хороший итальянский фильм. Если Бруно поспешит, то он еще успеет на последний сеанс.

– Этот фильм сделан будто специально для тебя, – горячо уговаривала она брата, – такой поэтический и чувственный. Там играет одна девчонка – прямо огонь, да и только. Когда мы с Жаном-Лу смотрели этот фильм, он забыл даже чмокнуть меня, пользуясь темнотой, правда, радость моя?

Жан-Луи ничего не ответил, но в свою очередь стал развивать эту тему и, как завсегдатай киноклубов, принялся со знанием дела расписывать пластичность актерской игры и потрясающие крупные планы, но Бруно не дал себя убедить. Уходя, мать попросила его с многозначительной улыбочкой «не оставлять голубков одних», и он начал понимать почему. Он сказал – и это была чистая правда, – что терпеть не может ходить в кино один. И, наклонившись к радиоприемнику, дал понять, что не намерен продолжать разговор. Но его присутствие, хоть он и сидел молча, не обращая внимания на молодую пару, явно раздражало сестру. Устроившись на софе, она положила голову жениху на колени и с вызывающим видом смотрела на брата. Несмотря на музыку, Бруно слышал ее язвительный смех, и ему стоило большого труда сохранять спокойствие. В конце концов Габи не выдержала: она встала, взяла за руку Жана-Луи и направилась в соседнюю комнату. У порога она повернулась к Бруно.

– Мой дорогой, – заметила она, – раз уж ты упорно не хочешь понимать, скажу тебе без обиняков: обрученные любят быть наедине. Им есть о чем поговорить… и чем заняться, понятно? Несмотря на все удовольствие, какое доставляет нам беседа с тобой, мы предпочитаем уединиться в папином кабинете. Ты идешь, Жан-Лу? Обстановка там, конечно, менее подходящая, но все же есть диван.

Она с шумом захлопнула за собой дверь, и Бруно услышал, как она повернула ключ в замочной скважине. Он пододвинул кресло к приемнику и постарался сосредоточиться на музыке Моцарта, но в тот вечер она почему-то не могла захватить его. Наоборот, мелодии этой симфонии, то жизнерадостные, то тоскливые, то исполненные нежности, лить действовали ему на нервы, – он находил ее даже немного слащавой. Сам того не желая, он куда более внимательно прислушивался к звукам, доносившимся из отцовского кабинета.

Дверь, разделявшая их, была очень тонкая, и при желании он мог бы разобрать каждое слово, которым обменивались жених и невеста. Он слышал, как выражалось недовольство его поведением, потом Габи сказала: «…надо быть осторожнее, по-моему, мама начала догадываться…» За этим последовал шепот, Габи несколько раз хихикнула, и воцарилась тишина, – эта затянувшаяся тишина довела Бруно почти до исступления. Он прикрутил приемник, но все равно ничего не услышал. Воображение невольно рисовало ему жениха и невесту, лежащих в объятиях друг друга, в памяти всплыли слова Габи: «Настоящая радость действует не на сердце, а совсем на другие органы… Впрочем, молодому человеку это должно быть известно лучше, чем мне», кровь застучала у него в висках. Он встал и тихо подошел к двери: ему показалось, что из-за нее в эту минуту донесся шум. Джэппи приподнялся и посмотрел на него. Бруно отошел от двери. Он немного постоял в нерешительности посреди комнаты, потом ему пришла вдруг в голову мысль написать Сильвии.

Он написал ей сумасшедшее, бессвязное, сумбурное и страстное письмо. Рука не успевала выводить на бумаге призывы, клятвы, слова любви, которые теснились у него в голове. Сначала он выражался иносказательно, но уже на десятой строке пламенно признался, что не может жить без ее поцелуев и ласки. В соседней комнате снова послышался шум, – Бруно весь обратился в слух, продолжая, однако, писать. Щеки его пылали, он писал в каком-то исступлении, бессознательно произнося шепотом то, что запечатлевало на бумаге его перо.

Ты должна понять, – писал он, – что любовь наша бессмысленна, если мы не будем принадлежать друг другу душой и телом. Впрочем, разве это уже не так? Разве мог бы я в мечтах представлять себе, что сжимаю тебя в объятиях, если бы ты сама этого не хотела? Скажи, Сильвия, разве это не так? Любовь моя, сейчас четверть одиннадцатого, ты уже в своей спальне, не запирай двери, я приду к тебе, и ночь промелькнет для нас, словно краткий миг…

Бруно исписал неровным почерком уже четыре страницы и собирался приняться за пятую, когда услышал в соседней комнате шаги. Испугавшись, что его могут застать за письмом к Сильвии, он поспешно сунул его в карман, схватил книгу и наугад раскрыл ее. Щеки у него горели, а закуривая сигарету, он заметил, как дрожит его рука. Прошло несколько минут. В кабинете по-прежнему слышались шаги, но, поскольку никто не выходил, Бруно вскоре успокоился. Он слышал, как Габи подошла к двери; она сказала: «Итак, мой дорогой, ты доволен? Я надеюсь, что ты…»

До него донеслось хлопанье дверей, звуки шагов в вестибюле, голоса. Вскоре стукнула дверь на улицу, и Бруно с облегчением заключил, что Жан-Луи ушел, не попрощавшись. Он уже совсем успокоился и только было собрался перечитать письмо к Сильвии, как появилась Габи. Увидев его, она в замешательстве остановилась на пороге.

– Ты все еще здесь? – резко спросила она. После ухода жениха она опять стала сама собой, только казалась сейчас почти красивой, а голубые глаза ее сверкали. – Так ты шпионил за нами? Разнюхивал? Надеюсь, ты узнал много интересного, грязный соглядатай.

Бруно молча пожал плечами. Джэппи подошел к нему и положил голову ему на колени; Бруно рассеянно поглаживал его уши. Он надеялся, что, сказав еще какую-нибудь «любезность», Габи уйдет, но произошло обратное: она пересекла комнату и, подбоченившись, стала расхаживать вокруг брата. Чувствуя, как в нам нарастает ненависть, Бруно в конце концов зло заметил:

– У тебя пятно на юбке.

Габи отчаянно покраснела, наклонилась и, взяв юбку кончиками пальцев, словно веер, принялась рассматривать ее. Она сразу обнаружила пятно и выпрямилась, дрожа от злости.

– Ну, что, доволен собой, жалкий сосунок? – бросила она. – Если бы ты знал, до чего мне безразлично, что ты обо мне думаешь! Да и вообще, с какой стати ты решил читать мне мораль, когда самого чуть из коллежа не выбросили!

Она стремительно забегала по гостиной, остановилась на минуту перед зеркалом, попудрилась и уселась на софе прямо перед Бруно. Концерт Моцарта кончился; теперь из приемника, который Бруно забыл выключить, неслись металлические однообразные звуки самбы, и Габи принялась машинально притоптывать в такт ногой.

– Только не вздумай, – продолжала она, – рассказывать маме о том, что произошло, или, вернее, что, по-твоему, могло произойти. То, как мы ведем себя, Жан-Луи и я, никого, кроме нас, не касается. – И более мягким томом она добавила: – Я согласна, мама у нас очень милая, и взгляды ее все-таки устарели. Она не может попять, что когда любишь так, как мы любим друг друга…

Ее рассуждения были прерваны насмешливым фырканьем брата.

– И ты называешь это любовью? – воскликнул он. Можно умереть со смеху! Но, дорогая Габи, достаточно посмотреть на твоего Ромео в очках и на тебя, достаточно понаблюдать за твоим кривляньем и его покровительственной манерой держаться, достаточно послушать, как вы рассуждаете о вашей мебели и вашей будущей квартире, чтобы понять, что отношения ваши можно назвать чем угодно, но только не любовью!

– Ты, конечно, лучше нас разбираешься в любви! – насмешливо возразила Габи.

С легким сухим смешком» совсем не похожим на тот, каким она отвечала на нежности жениха, Габи порывисто приподнялась с софы.

– Еще бы – такой знаток; семнадцатилетний юнец и к тому же воспитанник святых отцов из «Сен-Мора»! Вот будет смеяться Жан-Луи, когда я ему скажу об этом!

– Да, я знаю, что такое любовь! – воскликнул Бруно, вскочив и глядя на сестру горящими глазами.

Он мог бы многое сказать. В голове его теснилось столько определений любви, что он не знал, с чего начать. Нетерпеливым жестом он отбросил со лба мешавшую ему прядь волос.

– Любовь, – пылко начал он, – это благодать, это драгоценный сосуд, который носишь в себе, боясь разбить, это безграничная чистота, вдруг обнаруженная в глубинах твоей души, это вновь обретенное детство, это бессмертие, это единственное божественное озарение в жизни смертного, это предначертание, которого нельзя избежать…

Застигнутая врасплох этим потоком слов, Габи не мешала ему говорить. Она перестала смеяться, лицо ее сразу как-то поблекло, губы были плотно сжаты. Наконец она передернула плечами и стала ждать возможности вставить слово.

– Ты слишком много читаешь, – сказала она, – слишком много… Или же недостаточно и потому не можешь излечиться от своих комплексов. Тебе не мешало бы самому приобрести некоторый опыт, поверь, и тогда от твоих сумасбродных идей ничего не останется.

Она зевнула, потянулась и рывком встала на ноги.

– Ладно, поговорили, и хватит. Я иду спать. И ни слова королеве-матери, обещаешь?

Она вышла из гостиной, не дожидаясь ответа брата. Она даже не протянула ему руки на прощание. Проявление нежности к кому-либо с детства было чуждо ей. Оставшись один, Бруно тихонько рассмеялся: Жан-Луи обнаружит это потом, но когда будет уже поздно. А может быть, он так этого и не узнает, ибо Габи, наверно, сумеет всю жизнь изображать из себя любящую жену.

Бруно выключил радио. Возбуждение, под влиянием которого он писал Сильвии, прошло, и, улыбнувшись, он неторопливо разорвал письмо, которое казалось ему сейчас, хоть он и не перечитывал его, просто нелепым. Склонив голову набок, Джэппи смотрел, как он это делает, и, когда Бруно направился к двери, последовал за ним. Они вместе вышли из дому и довольно долго бродили по улицам. Не только красота звездного неба и ночная прохлада побуждали Бруно затягивать прогулку. У него было такое чувство, точно он избежал ужасной опасности, и ходьба как бы усиливала радость от ощущения вновь обретенной свободы. Он никогда еще не любил Сильвию так сильно: он чувствовал, что ради нее готов пойти на любые жертвы; если б ему сказали, что сохранить ее любовь навеки можно, лишь отказавшись от ее поцелуев, он согласился бы на это. Когда он вернулся домой, родители уже легли спать, и ему с трудом удалось удержать Джэппи, рвавшегося к их двери.

* * *

На следующее утро, во время завтрака, мать упрекнула его за то, что он недостаточно любезен с Жаном-Луи. Но она сделала это в шутливой форме и, казалось, сама не придавала этому большого значения.

– Говорят, – нарочито недоверчивым тоном заметила она, – что вчера ты был почти груб с ним. Ты якобы утверждал, что он ничего не понимает в любви, и даже отказался провести вечер с ним и с Габи. Что все-таки произошло, мой мальчик?

Выведенный из себя подлостью сестры, Бруно готов был все рассказать матери, но сдержался. Он уклончиво ответил, что Жан-Луи – хлыщ и поэтому неприятен ему. Однако его мать, которая, видимо, уже догадывалась кое о чем, не относилась к разряду людей, способных удовлетвориться столь уклончивым ответом. Не проявляя чрезмерного любопытства, она продолжала разговор, но то и дело возвращалась к интересовавшему ее вопросу. Она спросила, в котором часу ушел Жан-Луи, и высказала предположение, что Габи, наверно, уводила его к себе в комнату, чтобы показать подарки, полученные в связи с помолвкой. В конце концов Бруно вскипел.

– Послушай, мама, – сказал он, – если тебя интересуют подробности, спроси Габи. Ты знаешь, какая она открытая душа и как ненавидит ложь! К тому же я что-то не помню, чтобы ты поручала мне следить за ними.

Госпожа Эбрар кончиками пальцев собирала разбросанные по столу крошки.

– Не злись, мой мальчик, – мягко сказала она. – Я охотно допускаю, что ты не хочешь выдавать сестру, но и ты должен понять, что я стремлюсь не допустить… как бы это сказать… кое-чего, достойного осуждения. Габи считает себя очень ловкой, она старается завлечь жениха, вскружить ему голову. Все это естественно, вполне естественно. Я только спрашиваю себя, не слишком ли далеко она заходит. Увы! Я знаю мужчин лучше, чем она. Предположим, что она отдала ему… все – понимаешь? Тогда Жан-Луи не замедлит осудить ее и, без сомнения, бросит. Да, так уж созданы мужчины.

Она отхлебнула кофе, задумалась и разочарованно посмотрела на сына.

– Что ж, раз ты не хочешь говорить, не надо. Я только прошу тебя, чтобы этот разговор остался между нами…

Последние слова означали, что беседа окончена, ибо пожелание, «чтобы этот разговор остался между нами», обычно произносилось в семействе Эбраров в заключение всех доверительных бесед. Утром, оклеветав перед матерью брата, Габи, наверно, тоже употребила эту фразу. Бруно же терпеть не мог заниматься сплетнями и пересудами за чьей-то спиной и старался не принимать в этом участия.

С самого начала каникул он заметил, что отец тоже хочет поговорить с ним, и поэтому избегал оставаться с ним наедине. Тем не менее в первое же воскресенье после своего прибытия из коллежа он допустил промах, замешкавшись после завтрака в столовой. Покончив с сухариками, мать вышла из комнаты, и отец с сыном остались вдвоем. Бруно хотел последовать ее примеру, но отец жестом задержал его. Скрепя сердце Бруно вынужден был сесть на место. Он взял сигарету, которую предложил ему отец; сигарета была с фильтром, так как милейший папочка заботился о здоровье.

– Вот мы и остались в мужском обществе, – заметил господин Эбрар. – Давай воспользуемся этим – ведь такой случай не часто бывает – и поболтаем немного. По-дружески, конечно.

Несмотря на добродушный смешок, ему не удалось скрыть, что он чувствует себя не в своей тарелке. Этот откормленный розовощекий толстяк, которого считали человеком весьма неуступчивым в делах, был на самом деле малодушным трусом, дрожавшим перед домашними. Когда ему бывало не по себе, как, например, в это утро, взгляд его становился мутным, а глаза начинали бегать.

– Я знаю, что ты уже больше не мальчик, Бруно, и не хочу вмешиваться в твои личные дела. О, конечно, нет! Хочешь, я тебе это докажу? Я даже не счел нужным поставить в известность твою мать о твоем… как бы это сказать… небольшом философском кризисе. Пусть она лучше ничего об этом не знает. Зачем ее огорчать, правда? Гм ведь знаешь, какая она верующая… Что же до меня, тебе известно, что я более гибок в своих воззрениях: родители мои были радикалами, а потому и взгляды у меня, естественно, более широкие, чем у нее. Я считаю, например, что в твоем возрасте юноша вполне может задумываться над некоторыми вещами и иметь по поводу них свое собственное мнение.

Бруно не мешал ему говорить; он чувствовал к тому же, что не в состоянии ничего сказать, что не может участвовать в этой комедии, изображая из себя «сына, с которым отец нашел общий язык». Сжав зубы, он смотрел ил дымок от сигареты, расплывавшийся в воздухе. И постепенно им овладевало глухое, горькое раздражение, казавшееся нелепым ему самому. Уже много лет он не принимал всерьез своего отца, который всегда со всем соглашался и исповедовал такие широкие взгляды, что в конце концов вообще их утратил, как и способность на что-либо сердиться. И теперь Бруно злился на него за эту непоследовательность. Как бы ему хотелось, чтобы отец крепко выругал его, а он в свою очередь смог бы разозлиться или хотя бы взбунтоваться! Его раздражал этот ханжеский тон, он избегал смотреть на отца, который с улыбочкой продолжал упражняться в красноречии.

– Я с радостью узнал, – говорил он, – что ты все-таки причастился. Это хорошо, очень хорошо.

На этот раз Бруно не выдержал. Он в упор посмотрел на отца, и глаза отца тотчас забегали.

– Мне пригрозили исключением, – сказал он, отчетливо произнося каждое слово. – Поскольку я не хотел покидать коллеж, я подчинился, подчинился трусливо и постыдно. Это я признаю. – Он поднял голову и откинул со лба прядь темных волос. – На самом же деле я нисколько не изменился и не отказался от своих взглядов. Я по-прежнему ни во что не верю, абсолютно ни во что. Я…

Подняв, словно для благословения, жирную руку, отец прервал Бруно, На его улыбку было жалко смотреть.

– Это твое дело, мой мальчик, – поспешно проговорил он. – Но повторяю: ты правильно поступил, что подчинился. Видишь ли, в жизни нельзя быть слишком непримиримым, слишком упрямым. Это приводит лишь к ненужным страданиям – страдают другие люди, страдаешь ты сам, а к чему?

И он с явным облегчением стал излагать свою удобную философию; он говорил о взаимном уважении, о взаимопонимании, о чувстве меры. Возведя свою слабость в ранг высокой добродетели, он любил поразглагольствовать об этом. И, хотя отец по привычке частенько пересыпал свою речь вопросами, Бруно обходил их молчанием, он лишь время от времени неопределенно кивал толовой. И с удивлением вспоминал о том, как в двенадцать лет уважал этого бесхарактерного человека и любил настолько, что ревновал его к Габи, которой отец выказывал предпочтение. Куда более достойной уважения представлялась ему непримиримость настоятеля. Ему хотелось поскорее закончить разговор, и, когда отец напомнил, что сегодня воскресенье, и выразил надежду, что Бруно пойдет к мессе, тот не стал упорствовать и утвердительно кивнул. Тут отец снова проявил исключительную терпимость.

– Я ведь прошу об этом ради твоей матери, понимаешь? – сказал он. – Ты вовсе не обязан на самом деле идти в церковь. Достаточно, чтобы ты вышел из дому около одиннадцати часов и вернулся к полудню. Ты видишь, я все понимаю. Играю же я с твоей матерью в бридж, чтобы доставить ей удовольствие.

Он встал из-за стола и, приученный женою уважать порядок, поставил пепельницу на обычное место на круглом столике. Казалось, он был вполне доволен беседой с сыном и, проходя мимо юноши, дружеским жестом положил руку ему на плечо.

– Что же до всего остального, мой мальчик, – сказал он, – то постарайся получше провести каникулы… – Весело улыбнувшись, он потер руки и многозначительно подмигнул сыну. – Злые языки утверждают, что ты завел интрижку. Ты предпочитаешь ничего мне об этом не рассказывать? Отлично, отлично! Не думай, однако, что я отношусь к этому отрицательно. Наоборот, это увлечение поможет тебе сформироваться, созреть. И к тому же любовь и твоем возрасте – это так прекрасно! Она хоть красива? О, я тебе почти завидую!

Дойдя до двери, он повернулся.

– Будь, однако, осторожен, мой мальчик, – на прощание посоветовал он. – Я ничего не имею против твоей подружки, которую, впрочем, не знаю, но женщины очень коварны, они гораздо хитрее нас. Не заходи слишком далеко, не бери на себя никаких обязательств и помни, что до беды… один шаг. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

И с сознанием выполненного долга он удалился принимать ванну. Бруно слышал, как он посвистывал, поднимаясь по лестнице, и подумал: «А нет ли у отца подружки на стороне?» Следуя данному обещанию, часов в одиннадцать Бруно вышел из дому.

* * *

Два дня спустя, вернувшись в полдень из парикмахерской, Бруно застал у себя Жоржа. Его друг непринужденно попивал в гостиной портвейн, который госпожа Эбрар, главная охотница до аперитивов, не упускала случая подать любому гостю. На Жорже был новый темно-синий костюм, который ему явно очень нравился. Бруно бросились в глаза волосатые ноги, видневшиеся между обшлагом чрезмерно узких брюк и короткими гранатового цвета шелковыми носками.