Текст книги "Под сенью благодати"

Автор книги: Даниель Жиллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава X

– Не стоит продолжать! – воскликнул Жорж. – Все равно я ничего не понимаю, ровно ничего.

Он с раздражением стер с доски все, что на ней было написано, и вытер о штаны выпачканные мелом пальцы. Эти приступы отчаяния возобновлялись всякий раз, как Бруно принимался вместе с ним повторять тригонометрию. Сидя верхом на парте, Бруно терпеливо ждал, что будет дальше: конечно, мсье сейчас заявит, что нужно все послать к черту, что не стоит идти на экзамен, что лучше записаться в Иностранный легион. Ведь, скажет он, существуют же электронно-вычислительные машины, которые… Жорж был большим любителем воскресных газет.

– Пичкать нас всем этим! – воскликнул он. – Разве это не бесчеловечно? Не достойно презрения? Ведь существуют же вычислительные машины, которые…

– Ты это уже говорил вчера, – оборвал его, рассмеявшись, Бруно. – Лучше сделай последнее усилие и постарайся понять. Это не так уж сложно; надо только попытаться представить себе, как это происходит, «увидеть» – вот и весь секрет. Вообрази круг с радиусами, которые перемещаются по часовой стрелке, углы…

– Да замолчи ты, замолчи! – со злобой выкрикнул Жорж. – Ты сведешь меня с ума своими углами и радиусами! Я уже сказал тебе, что ничего не понимаю, ровным счетом ничего. Да я и вообще никогда не понимал тригонометрии; начиная с шестого класса, математика была для меня страшным кошмаром, гнетущим, давящим, способным свести с ума. Когда я занимаюсь ею, у меня появляется ощущение, будто я погружаюсь во мрак, натыкаюсь на мебель, ищу выхода и никогда не смогу его найти. – Он вздохнул. – Подумать только, что существуют типы, вроде тебя, для которых все это ясно и просто и которые смеются надо мной! Сам понимаешь, это кого угодно выведет из себя!

– Но я вовсе не смеюсь над тобой! – запротестовал удивленный Бруно.

Ему и в голову не приходило, что Жорж может страдать из-за своей туповатости. Наоборот, ему казалось, что Жорж вполне доволен собой.

– Ты считаешь, – продолжал Жорж, – что мне наплевать на тригонометрию. До некоторой степени ты прав, но это потому, что я не могу поступить иначе. Понимаешь? Она мне часто снится по ночам, я вижу цифры и формулы, которые летят в меня со всех сторон, и просыпаюсь в холодном поту,

– Ты можешь выучить их наизусть, – ободряющим тоном сказал Бруно. – Я написал тебе все основные формулы на двух листочках, это не так уж много, признайся.

– Учить наизусть! – вспылил Жорж. – Да я только этим и занимаюсь вот уже сколько лет! И все зря: стоит экзаменатору задать мне вопрос не в том порядке, в каком я выучил, и я все путаю.

Окончательно упав духом, он рухнул на скамью и пожал плечами. Затем вытащил из кармана пилочку для ногтей и занялся своей правой рукой. Это увлекло его. Он был удивительно неряшлив, ходил всегда растрепанный и в то же время, как это ни парадоксально, заботливо ухаживал за ногтями, чистил и подпиливал их в продолжение всего дня и особенно гордился непомерно длинными ногтями на мизинцах, напоминавших пальцы китайских мандаринов. Бруно дал ему позаниматься маникюром еще несколько минут, затем, решив, что приступ отчаяния кончился, возобновил разговор на прежнюю тему.

– Вернемся к нашим формулам, – сказал он. – Конечно, это не очень приятно, я знаю, зато после обеда мы сможем носиться как черти по площадке в Булоннэ. Майоль перетянул мне ракетку, и ты наконец увидишь удары, достойные чемпиона.

Образ улыбающейся, грациозной Сильвии встал перед его глазами, и он подумал о том, как счастлив будет увидеть ее снова. Надо только потерпеть еще несколько часов.

– Нет, – со злобой сказал Жорж, не отрывая глаз от пилки, – сегодня мы не пойдем домой. Ведь экзамены начинаются на будущей неделе, я останусь здесь и буду зубрить.

– Можешь оставаться, – мягко заметил Бруно. – Ну, а я? Я уже достаточно к ним подготовился.

Жорж решительно вскинул голову, подбородок его выдвинулся вперед, словно ему нанесли удар. В глазах появился недобрый огонек.

– Нет, ты не пойдешь без меня, – зло обрезал он. – Да и вообще, почему ты так любишь ходить в Булоннэ, почему ты всегда отираешься у нас? Право же, можно подумать, что ты стал членом нашей семьи.

– Послушай, Жорж, – проговорил, бледнея, Бруно, – что ты хочешь этим сказать? Я тебя не понимаю. Разве приглашения не исходили от тебя самого?

Сначала Бруно растерялся от неожиданности, потом у него появилось огромное желание вспылить и сказать всю правду этому жалкому глупцу, который осмеливался вести себя так вызывающе. Но он сдержался. Он инстинктивно чувствовал, что надо скрыть раздражение, вызванное выходкой Жоржа, и – что особенно важно – не доводить дело до разрыва. Наоборот, надлежало умаслить Жоржа и, если у него были какие-то подозрения, постараться развеять их. Но откуда у него вдруг появилось это недоверие – ведь сам Жорж ни о чем не мог догадаться. Кто раскрыл ему глаза? Юбер? Милорд?

– Ты делаешь вид, будто не понимаешь меня, – продолжал Жорж, – но ты очень хорошо знаешь, что я имею в виду.

Он на мгновение умолк, чтобы откусить заусеницу на большом пальце. Противно было смотреть, как он снова принялся чистить ногти, время от времени вытирая пилку о штаны.

– Может быть, – снова заговорил он, – нарисовать тебе кое-что, например симпатичную мордочку Сильвии? А? Всякому ясно, что ты вертишься возле нее! Ты слишком явно ухаживаешь за ней. Кристиан, который только раз был в Булоннэ, и то это заметил.

Бруно разразился смехом – его уху смех этот казался очень фальшивым, – но что-то дрогнуло в устремленном на него взгляде Жоржа. Видя, что друг его немного растерялся, Бруно стал смеяться еще громче. Но образ Сильвии, стоявший перед его глазами, вдруг задрожал, как дрожит отражение в воде, стал расплываться, бледнеть, и вскоре Бруно уже не видел ничего, кроме черной доски с наполовину стертыми геометрическими фигурами, а над ней – гипсовое распятие, перекрещенное веткой самшита. Мысль, что он, быть может, никогда больше не увидит Сильвии, сверлила ему мозг, заставляла сжиматься сердце.

– А, так вот, значит, в чем дело! – воскликнул он притворно веселым тоном. – Какая глупость! Я почти не сомневался, что за этим стоит Кристиан, подобные грязные намеки – это так на него похоже. Кристиан давно нас терпеть не может – и тебя и меня, он ужасно завидует нашей дружбе и вот теперь придумал, как ее разрушить. Что ж, неплохая выдумка, но меня удивляет, как ты попался на его удочку.

Бруно вспомнил теперь, что последнее время несколько раз видел, как Кристиан отводил Жоржа в сторонку и с заговорщическим видом что-то говорил ему. О, он еще расквитается с этим мерзавцем! Но прежде всего надо любой ценой: вновь обрести доверие Жоржа. Бруно был готов на все – унижаться, льстить, лгать даже, если потребуется, – лишь бы не потерять Сильвию. Он подошел к Жоржу и, с дружелюбным видом положив руки ему на плечи, посмотрел приятелю прямо в глаза.

– Послушай, Жорж, – сказал он, – неужели ты в самом деле веришь тому, что говорит этот мерзавец? Неужели мы перечеркнем всю нашу дружбу только для того, чтобы доставить ему удовольствие? Ты великолепно знаешь, что для меня, как и для тебя, Сильвия всего лишь товарищ, замечательный товарищ, это правда, но не больше. Ведь ты был всегда с нами. Скажи, ты видел когда-нибудь, чтобы я за ней ухаживал? К тому же, мне кажется, что если бы я был действительно назойлив, Сильвия первая обратила бы на это внимание. Разве не так? Может быть, она когда-нибудь жаловалась на… как бы это лучше сказать… на то, что я к ней пристаю?

– Да, это правда! – сказал Жорж. – Сильвия никогда на тебя не жаловалась.

Видя, что приятель дрогнул, Бруно продолжал настойчиво, упорно, горячо убеждать его. Он высмеял Кристиана и к месту упомянул о его выпадах против Жоржа, когда несколько месяцев тому назад Кристиан претендовал на место капитана футбольной команды. Да разве это можно сравнить с тем чувством товарищества, которое установилось между Бруно, Жоржем и Сильвией и помогло им успешно завершить ремонт теннисной площадки, с их бурным весельем, с их завтраками на траве.

– Если уж подозревать меня, – сказал он, – то почему бы не пойти дальше и не заявить, что мы оба влюблены в Сильвию. Это просто не выдерживает никакой критики, сплошная нелепость! И потом, разве в иных случаях мы не обходились без Сильвии? Вспомни, например, вечер, проведенный в «Славной рожице»…

К удивлению Бруно, именно этот аргумент, не имевший, казалось, непосредственного отношения к предмету их разговора, оказался решающим и окончательно убедил Жоржа в правоте приятеля. Он соблаговолил, наконец, улыбнуться и, поскольку Бруно стал распространяться на тему о том, как он якобы провел время с маленькой маникюршей, даже весело захихикал. А Бруно в качестве последнего доказательства того, что он не питает никакого интереса к Сильвии, не стал заговаривать больше о своем желании провести вторую половину дня в Булоннэ.

После завтрака, вместо того чтобы играть в теннис, они вдвоем стали повторять химию. Жорж, казалось, уже забыл о приступе подозрительности, охватившем его утром, и снова говорил о каникулах, которые его друг и он собирались провести в Ульгейте. Тем не менее Бруно был глубоко огорчен, что день прошел так бездарно, волновался, мучился и работал плохо. Его страшила мысль, что он может не увидеть Сильвию до экзаменов, которые начинались на следующей неделе. Чтобы успокоить себя, он стал мечтать о том, как его подруга, встревожившись его отсутствием, найдет предлог и придет в коллеж. Но он хорошо знал, сколь наивно и несбыточно это желание, и тщетно ждал появления Сильвии.

После ужина, не выдержав, он написал Сильвии, а затем отправился к Циклопу. Он застал его за чтением Стендаля; Грюндель плохо переносил жару и сидел, закатав брюки, опустив ноги в таз с холодной водой. Бруно без обиняков попросил его отнести письмо к Сильвии.

– У тебя мертвая хватка, мой мальчик! – воскликнул учитель с притворным возмущением, но изумрудный глаз его дружелюбно поблескивал. – Я должен отправиться туда немедленно? И еще по этой жаре! Ты дуешься на меня последнее время, злишься за то, что я перебросился словцом с твоей красавицей – дабы продвинуть твои дела, заметь! – ничего больше не рассказываешь, и вдруг – хоп! – я возведен в ранг посланца любви! – Он вытащил ногу из таза, посмотрел на нее с видимым удовлетворением и спросил: – У Сильвии красивые ноги? Женщины редко обладают таким достоинством… Что же до твоей просьбы, так и быть – согласен. Но я делаю это только ради тебя, я все же люблю тебя, несмотря на твою неблагодарность. Однако тебе следовало бы рассказать мне, на какой стадии находятся ваши отношения. Вы вместе бываете в постели, это я знаю, хоть ты и не счел нужным поставить меня об этом в известность. Ну, а что дальше? Великая любовь, размолвки, ревность, проекты покончить жизнь самоубийством или уехать вместе навсегда? А?

Поскольку Бруно ничего не отвечал, Циклоп наклонился к нему и, хитро прищурив глаз, добавил:

– Она хоть не очень при этом кривляется? Вначале, знаешь, к женщинам нужен особый подход! А потом…

– Вы похотливый Приап! – оборвал его Бруно; он был возмущен, однако не мог скрыть улыбку, – Ничего вы не узнаете, слышите: ничего. Вы меня уже чуть не поссорили с Сильвией, хватит.

– Быть может, мне и следовало бы вас поссорить, – сказал Грюндель. И, выпятив губы, улыбнулся своей смущенной, такой подкупающей улыбкой. – Видишь ли, мой маленький Бруно, я боюсь за тебя, ты слишком увлекаешься. Ты мнишь себя Тристаном, а подобные истории никогда добром не кончаются. Вначале я поощрял тебя, так как считал, что небольшая любовная интрижка, связанная прежде всего с плотскими удовольствиями, не будет тебе во вред. Но теперь предупреждаю тебя: будь осторожен, ты зашел слишком далеко!

– Зашел слишком далеко, но что может быть прекраснее? – сказал, улыбаясь, Бруно. – Особенно если идешь не один! О, дорогой мой, древний Циклоп, последнее время вы стали удивительно похожи на проповедника. Вы превращаетесь в попа, я вижу, как с некоторым опозданием в вас пробуждается истинное призвание. А теперь я бегу. Вы сделаете все, о чем я вас просил? Хорошо?

Несмотря на все оговорки, Грюндель сдержал слово и на следующий день принес ответ от Сильвии. Бруно не терпелось побыстрее прочитать письмо от своей любимой – первое за все время их знакомства, – и он поспешно расстался с Циклопом, но тот окликнул его.

– До чего же ты скрытная натура! – сказал он. – Даже мне не признался, что стремишься попасть в Булоннэ, потому что главное препятствие устранено: муж и свекор уехали в Париж на два дня. Узнав об этом, я все устроил в соответствии с твоими интересами. Красавица ждет тебя сегодня вечером, вернее, сегодня ночью. Я посоветовал ей надушиться, надеть прозрачное одеяние и приготовить шелковую лестницу!

Он улыбнулся и погладил свой жирный подбородок; его единственный глаз сверкал зеленоватым огоньком. Наконец он вздохнул.

– Давай, однако, обсудим и практические вопросы. Вот ключ, он тебе поможет выйти ночью из коллежа через монастырский сад. У бассейна возле кабин для переодевания, ты найдешь велосипед. Ну как, доволен ты своим гонцом?

Бруно поблагодарил Грюнделя и заметил, что очень удивлен столь внезапной переменой в его позиции.

– Еще вчера, – сказал он, – вы хотели, чтобы я отрекся от моей любви, а сегодня вы делаете все, чтобы помочь мне. Я плохо понимаю вас. Почему вы так поступаете?

– Почему? – повторил вслед за ним Циклоп. – Но ведь я уже говорил, что хорошо отношусь к тебе. Только поэтому. Я хочу, чтобы благодаря мне у тебя осталось воспоминание о чудесной ночи любви. Случай представляется великолепный: загородная усадьба, июньская ночь, очаровательная героиня с длинными волосами, по имени Сильвия, – нет, этого не следует упускать!

Он почесал голову, и с лица его сошла добродушная улыбка.

– Но после этой безумной ночи любви, мой мальчик, не рассчитывай на меня. Нужно будет заняться серьезными делами, и в первую очередь экзаменами.

День этот показался Бруно, сгоравшему от нетерпения, бесконечно долгим. Чтобы забыться, он несколько раз перечитал письмо Сильвии: оно было исполнено нежности, клятвы вечно любить его перемежались с обещаниями покинуть вместе с ним этот край. Но Бруно не надо было даже перечитывать эти строки: стоило нащупать письмо в кармане – и волна счастья захлестывала его. На переменках он старался быть возле Жоржа – из опасения, как бы тот снова не подпал под влияние Кристиана. А сам Бруно вот уже два дня искал удобного случая затеять драку с Кристианом. И вечером во время партии в теннис, которая длилась недолго, Бруно обвинил Кристиана и жульничестве, сказав, что он ловко пользуется сумерками. Бруно кричал так громко, столь удачно разыграл возмущение, что вокруг корта столпились любопытные, и выведенный из себя Кристиан в конце концов бросился на него. Бруно только этого и ждал: он дал волю кулакам и дрался с упоением. Появление настоятеля, к сожалению, прервало битву; Бруно вышел из нее с оторванным карманом и разбитым коленом, зато ублаготворенный.

Перед тем как лечь спать, он перечитал в последний раз письмо Сильвии, затем, не раздеваясь, скользнул в постель. До той минуты, когда можно будет выбраться из коллежа, оставался еще целый час, и, хотя Бруно немного беспокоился, он не боялся уснуть. Лежа в притихшем дортуаре, он чувствовал, как счастье, безудержное, счастье, овладевает им. Он вытянулся на спине и, заложив руки под голову, наслаждался пьянящей радостью.

Бруно и представить себе не мог – он, прежде с таким нетерпением устремлявшийся к предмету своих желаний, – что ожидание тоже может быть сладостным. Он не думал ни о чем определенном, не предавался воспоминаниям о поцелуях Сильвии, даже не пытался представить себе, как они проведут время. Он ждал и только ждал. Раньше – не смея, впрочем, надеяться на такую возможность – он часто предавался мечтам о том, что произойдет в ту ночь; когда он не испытает потребности знать, как она кончится. Сильвия будет с ним, но теперь, когда эта ночь началась, мысль о том, что все может сорваться и он не попадет в Булоннэ, даже не промелькнула в его голове.

Он постарался восстановить на мгновение в памяти образ Сильвии, увидел ее красивые умные глаза, ее шею, светлую кожу ее рук. Но ее рот, плечи, тело так и не выплыли из мрака ночи, и это не огорчило его. Услышав шаги настоятеля, совершающего обход, он понял, что ждать осталось еще полчаса.

* * *

– Дорогой мой мальчик, – сказала Сильвия, – по-моему, я сейчас засну.

Они неподвижно лежали друг возле друга и давно уже молчали.

– Смотри тоже не засни; не забудь, что тебе скоро нужно возвращаться в коллеж.

Бруно ничего ей не ответил, но нашел ее руку, маленькую и прохладную, и пожал. Он лежал на спине и смотрел на кружок розового света на потолке, образованный лампой, стоявшей у изголовья. Ночь была очень теплая, и в открытое окно влетали бабочки; их диковинные тени плясали по стенам. Одна из бабочек упала на влажную грудь Бруно, да так там и осталась, беспомощно шевеля крыльями. Он чувствовал, как она бьется, но даже не шелохнулся, чтобы сбросить ее. Он как-то не был уверен в том, что это бледное, освещенное лампой тело, которое он видел перед собой, все еще принадлежит ему. Никогда он не казался себе таким далеким, – бесплотный, бестелесный, он парил где-то в высях» перестав существовать и мыслить. Тем не менее с его губ слетали обрывки фраз, но казалось, что это не он, а кто-то другой говорит; как он счастлив.

– Я не хочу возвращаться, – сказал он, а потом добавил: – Все замерло, все… – и несколько раз повторил: – Ты дитя мое, милое дитя.

Он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по ноге Сильвии. Волна нежности охватила его.

– Ты счастлив, Бруно? – спросила она. – Мне б хотелось, чтобы ты никогда, никогда не забыл…

Голос Сильвии звучал по-новому, он стал более глухим, более низким, шел, казалось, откуда-то издалека. Бруно слегка повернул голову и вместо ответа прикоснулся губами к темной ямке у плеча. Он закрыл глаза и снова увидел ее лицо таким, каким оно было за несколько минут до этого, когда в перерыве между двумя поцелуями он склонился над ней. Глаза Сильвии блестели, а по щекам медленно текли слезы,

– Ты плачешь? – спросил он, а она, улыбаясь сквозь слезы, ответила ему:

– Да, впервые в жизни я плачу от радости.

«Ты счастлив, Бруно?» Но это было нечто значительно большее, чем обыкновенное счастье, это было блаженство, животворное, безграничное, изумительное, которое, казалось, будет длиться вечно. Тихая радость, переполнявшая его, была сильнее желания, – познать ее можно, только уйдя глубоко в себя. Они с Сильвией, наконец, обрели друг друга и теперь были вместе, но где-то далеко – там, где нет ни слов, ни жестов, ни тебя, ни меня, нет ничего, кроме безмерной, безграничной нежности, ничего, кроме глубокого забытья. Море, прозрачные воды которого несли Сильвию и Бруно, перестало бушевать и теперь убаюкивало их, а они плыли по воле волн. Они все познали, в том числе и то, что смерти не существует.

Прошло несколько часов, хотя на самом деле, возможно, всего несколько минут. Когда Бруно почувствовал, что рука Сильвии соскользнула на простыню, он медленно приподнялся на локте. Он посмотрел на букет роз, стоявший у изголовья, потом перевел взгляд на зеркало шкапа, в котором большим беловатым пятном с расплывчатыми очертаниями отражалась кровать, затем снова посмотрел на лежавшую рядом с ним женщину. Она по-прежнему не шевелилась, только свернулась в комочек. Глаза ее были закрыты, от мерного дыхания тихо вздымалась и опускалась грудь. Казалось, она спала, но время от времени тубы ее шевелились, словно она и во сне все еще продолжала целовать своего любимого. Бруно долго смотрел на Сильвию, склонившись над нею. Иногда он бессознательно закрывал глаза – так он обычно поступал, когда учил что-нибудь наизусть. Он улыбался ей, словно она могла это видеть из-под опущенных красивых черных ресниц.

Он задремал; стрелки показывали около часа, когда он проснулся. Не сразу сообразив, где он находится, он ощутил безмерное счастье, увидев подле себя Сильвию, и с трудом поборол желание обнять ее и разбудить поцелуями. Он быстро встал, удивляясь собственной живости и расторопности, и постарался как можно тише одеться. Он передвигался по комнате на цыпочках, ни на миг не отводя глаз от Сильвии. На подушке валялся ее гребешок, – он взял его и положил к себе в карман. Перед тем как покинуть комнату, он в последний раз наклонился к Сильвии, посмотрел на нее, нежно провел рукой по ее ноге, улыбнулся. Затем он укутал ее одеялом и потушил свет.

Ночь была теплой, благоухающей, в небе мерцало бесчисленное множество звезд. На этом звездном фоне четко вырисовывался темно-синей громадой парк, который, казалось, дремал, погруженный, как и Бруно за час до того, в сладостный покой. Несколько дней тому назад на лугу косили траву, и сейчас на нем виднелись залитые лунным светом холмики копен. Бруно шел вдоль пруда, придерживая рукой велосипед, затем сел на него и углубился в лес. Он знал наизусть все извилины дороги и ехал как во сне под мерное жужжание мотора, Он никого не встретил и по совету Циклопа оставил велосипед возле кабин у плавательного бассейна. Запасной ключ помог ему войти в монастырский сад. Держась подальше от зданий, он пробирался маленькими темными аллеями и, когда проходил мимо статуи Мадонны, стоявшей в нише из зелени, наткнулся на забытый кем-то железный стул; от неожиданности он чуть не вскрикнул, все чувства его были обострены: он вслушивался в доносившееся из пруда кваканье лягушек, узнавал, запах древесной смолы, скопившийся под деревьями. В коллеж он проник через кухню и, прежде чем подняться по лестнице, которая вела в дортуар, снял башмаки. От напряжения он чувствовал резь в глазах, и сердце начинало бешено стучать всякий раз, как под его ногой скрипела половица. Дортуар был погружен во тьму. Перед тем, как войти в свою каморку, Бруно поставил в коридоре башмаки.

Только он собрался сесть на приготовленную ко сну постель, как в углу вспыхнул пучок света, поискал его и замер на его лице. Ослепленный Бруно поднес к глазам руку: он решил, что это настоятель.

– Откуда это ты явился? – прошептал голос.

Нет, это был не настоятель, а отец Грасьен. Бруно облегченно вздохнул. Карманный фонарик продолжал двигаться и высвечивать его лицо.

– Впрочем, об этом можно и не спрашивать, – снова заговорил монах. – Надо думать, ты убегаешь и бродишь ночью по дорогам не для того, чтобы готовиться к экзаменам.

– Послушайте, отец мой, – сказал Бруно, поднимаясь с кровати и подходя к монаху. – Сейчас я вам все объясню…

– Нечего мне объяснять, – ответил отец Грасьен; голос плохо слушался его и звучал необычно резко. – Я все знаю, слышишь, все, поэтому даже не пытайся отрицать. Вот она твоя неземная любовь! Может быть, ты и теперь станешь уверять меня, что бегаешь по ночам к этой женщине, только чтобы беседовать с ней? Ты подло обманул меня, Бруно!

– Нет, – живо возразил Бруно, – я вам тогда не солгал. Когда мы с вами разговаривали, еще ничего не было между мной и… – ему не хотелось называть имя Сильвии, – словом, между нами. И потом, не может, это считаться злом! Я счастлив, как никогда.

Отец Грасьен ответил не сразу. Он потушил фонарик, и Бруно с трудом различал в темноте его силуэт возле умывальника.

– Ты даже не считаешь нужным просить прощения, – сказал он, наконец, глухим голосом. – Больше того: ты еще и похваляешься! А раз так, то знай: завтра же я поставлю отца настоятеля в известность о твоей связи с госпожой де Тианж. Он примет соответствующие меры, но теперь я уже не вступлюсь за тебя.

Несмотря на этот разговор, Бруно спал в ту ночь как убитый и наутро вовсе не чувствовал себя невыспавшимся; весь день он ждал, что его вот-вот позовут к настоятелю. Наконец вечером, когда он вышел подышать воздухом на площадку для игр, к нему подошёл настоятель. Бруно приготовился отчаянно защищаться и уже сжал зубы, но большие влажные глаза монаха улыбались, а сам он держался довольно дружелюбно.

– Я только что получил письмо от твоей матери, – сказал он. – Она просит меня сказать несколько слов на венчании твоей сестры. Это очень любезно с ее стороны. Поскольку послезавтра ты едешь в Лилль держать экзамены, будь добр: поблагодари ее за внимание и передай, что я с удовольствием принимаю приглашение.

Он ни словом не обмолвился ни о сцене в приемной, ни о том, каким образом «все устроилось», как сказала бы госпожа Эбрар. Бруно был крайне удивлен и обрадован тем, что гроза прошла мимо, а потому даже не подумал расспросить монаха и обещал передать матери его слова.

Настоятель уже давно ушел, когда Бруно наконец осознал весь комизм ситуации. Он посмеялся в одиночку и пожалел, что не может отправиться к Циклопу и рассказать ему о случившемся. Дело в том, что, когда Бруно после обеда относил ему ключ, они слегка повздорили, и теперь Бруно не хотелось его видеть.

Циклоп тогда сказал, что теперь-то уж, он уверен, с романтической любовью Бруно все кончено.

– Ты добился того, чего хотел, мой мальчик, – довольно строго сказал он. – А теперь кончай. Иначе ты начнешь ходить по облакам или же, что более вероятно, окажешься в глупом положении. Черт побери, мужчина ты или еще ребенок? Возьми себя в руки, совладай с собой, посмотри на все это со стороны. Ты считаешь, что любишь Сильвию…

– Но я действительно ее люблю, – оборвал его Бруно, – я люблю ее и знаю, что это навсегда. Я не смогу жить без нее.

– Допустим, что так, – ответил Циклоп, презрительно фыркнув. – Но сейчас ты докажешь себе и мне как раз обратное. Ты возьмешь на себя инициативу разрыва и напишешь этой очаровательной крошке…

– Но вам-то какое до этого дело? – закричал возмущенный Бруно, чувствуя в эту минуту, что он почти ненавидит Циклопа. – Я еще могу понять, почему монахи хотят разрушить нашу любовь – они наблюдают за моралью, – но вы-то? Вы, для которого нет ничего святого? Оставьте меня в покое в конце концов!

– Нет, – продолжал Циклоп, – я не могу допустить, чтобы ты из безрассудства поставил на карту свое будущее. Если бы на твоем месте был кто-нибудь другой, то, возможно, я с любопытством наблюдал бы за тем, как он гибнет. Но я не хочу, чтобы такого юношу, здорового, с ясной головой, уравновешенного, засосала сентиментальная трясина. Подобная связь хуже, чем брак в двадцать лет. Уже сейчас ты стал рабом этой женщины, и, если ты не порвешь с ней немедля, она будет таскать тебя за собой долгие годы; она привяжет тебя к себе обещаниями, будет время от времени давать тебе доказательства своей любви – ровно столько, чтобы ты не охладел. И от тебя, мой мальчик, через два-три года ничего не останется.

Вот тогда-то обезумевший от ярости Бруно и выкрикнул в лицо Грюнделю, что он неудачник, завистник и правы были те, кто советовал ему, Бруно, быть с ним осторожнее. Ему следовало прислушаться к словам отца Грасьена, который назвал Грюнделя «жалким существом, затягивающим в пучину тех, кто к нему приближается». Бруно ушел, хлопнув дверью и даже не попрощавшись с Циклопом. А час спустя он уже забыл об этой сцене. Тем не менее вечером, успокоившись, он упомянул о ней в своем дневнике: «Лишний раз убедился, что Сильвия права: любовь в глазах людей – синоним скандала, и даже самые передовые выступают против нее».

Наутро наступил последний день пребывания Бруно и его однокурсников в коллеже. На следующий день в Лилле начинались экзамены на аттестат зрелости. В предотъездной сутолоке время бежало быстро: складывали книги, упаковывали чемоданы, прощались с учителями.

Настоятель, как добрый пастор, читал ученикам старшего класса соответствующую проповедь на тему о чистоте и об опасности случайных встреч во время летнего отдыха и, естественно, видел панацею от всех зол в горячих молитвах, обращенных к деве Марии-спасительнице. Затем он роздал всем на память образки, на обратной стороне которых написал каждому какое-нибудь «изречение». На том, который получил Бруно, были приведены рассуждения любимого автора монаха, по поводу гордыни. «Доблестный Шарль», в запотевших очках, патетически прощался с товарищами, которые, он знал, уедут и затеряются в этом бренном мире. После долгих лет совместной жизни в коллеже юношам было немного грустно расставаться, хотя они смеялись, обменивались адресами и давали несбыточные обещания писать друг другу. Бруно почувствовал на миг волнение, обнаружив на чердаке коньки, в которых он выписывал «восьмерки» на пруду Булоннэ в присутствии Сильвии и которые он тщательно упаковал. Он как раз раздумывал, стоит ли идти прощаться с отцом Грасьеном, когда вскоре после ужина его позвали к монаху. Бруно часто бывал у него в келье. Это была голая унылая комната с очень высоким потолком и стенами, покрашенными в высоту человеческого роста отвратительной зеленоватой краской. Вся мебель состояла из желтого соснового шкапа, железной кровати, маленького серого столика и двух стульев. Единственным украшением была репродукция «Сотворение мира» Микеланджело в довольно хорошей раме, висевшая рядом с отвратительным гипсовым распятием.

Монах предложил Бруно сесть, но, хотя в комнате было уже довольно темно, не стал зажигать электрическую лампу под белым стеклянным колпаком, спускавшуюся с потолка. Окно выходило в сад, и временами оттуда доносилось воркованье голубей отца Дамьена.

Взволнованный, раздираемый противоречивыми чувствами, Бруно не знал, что сказать, и ждал, чтобы монах заговорил первым. Хотя он пришел по приглашению отца Грасьена, тому, казалось, нечего было сказать. Монах молчал, склонив голову набок, положив руки на колени, и печально смотрел в окно. Бруно, которому все больше и больше становилось не по себе от этого молчания, в конце концов не выдержал.

– Вы знаете, отец мой, – сказал он, – что завтра мы покидаем «Сен-Мор». И перед отъездом, несмотря на все, что произошло, мне хотелось бы сказать вам…:– Он запнулся, подбирая слова, – …что я никогда не забуду всего, что вы для меня сделали…

Отец Грасьен, казалось, ничего не слышал. Он словно застыл, повернув голову к окну, и Бруно даже подумал, что, быть может, он молится. Юношу терзала мысль, что он вынужден будет отказать Грасьену в том единственном, о чем тот его попросит. Ну почему все люди не могут быть счастливы?

– Я много: мелился за тебя, Бруно, – сказал: наконец монах. – В течение этих последних месяцев и особенно последние два дня. Я бы так хотел, чтобы господь наставил тебя на путь праведный. О, я знаю, ты ответишь мне, что больше не веришь в него, но он еще верит в тебя, он от тебя не отрекся.