Текст книги "Под сенью благодати"

Автор книги: Даниель Жиллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Я твоя жена, – медленно проговорила она, – твоя жена. Ты ведь это знаешь, да?

– Да, моя маленькая, – ответил он, – это так, безусловно так.

Прежде чем разливать напитки, встреченные с ликованием, Сильвия надела зеленые очки; Милорд – сама любезность – предложил Бруно одну из своих дорогих сигарет. Некоторое время, наслаждаясь оранжадом, они говорили лишь о драйвах, ударах слева, ракетках. Потом Сильвия села на траву возле Кристиана и очень мило принялась его успокаивать, – немного лести, и все было в порядке. Бруно и Милорд, сидя на скамейке, беседовали с Жоржем, который жаловался на ногу, сломанную зимой, и видел в этом причину своей неровной игры. Словно боясь, что другие догадаются об их тайне, Сильвия и Бруно теперь избегали разговаривать друг с другом. Когда было решено возобновить игру – на этот раз с участием Милорда – они сами объявили, что будут играть в разных командах, и Бруно встал в пару с Милордом, а Сильвия с Кристианом. Бруно старался играть как можно лучше, но уже несколько часов его не покидало ощущение, будто он бессознательно ждет чего-то, что непременно должно произойти. Встречая взгляд Сильвии, он видел, что и она полна ожидания.

В шесть часов, сославшись на усталость, Бруно первым ушел с площадки. Он мылся в ванной, когда до его слуха донеслось пение Сильвии, поднимавшейся по лестнице. Он тотчас подошел к двери, прислушался: а остальные тоже вернулись? Нет, Сильвия была одна. От безумной надежды у Бруно бешено забилось сердце, пересохло в горле. Затем он услышал, как Сильвия заперлась в своей комнате, как она, напевая, ходила взад и вперед, как она прошла мимо двери, которая вела в ванную комнату. Затем все смолкло, и Бруно снова принялся яростно, неистово тереть мочалкой руки, туловище, ноги. Он уже злился на себя за то, что поверил в безумную мечту, поддался волнению, от которого все еще учащенно билось сердце. «Ты всегда думаешь, что все подчиняется твоей воле, – говорил он себе, – но ты ровно ничего не понимаешь: она не придет. Так тебе и надо!»

Тем не менее он не решался уйти из ванной. Он медленно вытирался, смотрелся в зеркало, обеспокоенный маленьким прыщиком на щеке, умышленно с шумом передвигал табурет. В конце концов он тоже принялся петь, но, почувствовав, что это получается у него неестественно, вскоре замолчал. Наклонившись над ванной, он долго рассматривал маленькую розоватую трещину, образовавшуюся в эмали под самым краном; ему казалось, что он никогда не забудет этой трещины, похожей на ящерицу. От прилившей к голове крови шумело в ушах; он весь превратился в слух и только ждал, томительно ждал. И тем не менее, когда раздался легкий стук в дверь, он вздрогнул.

– Тебе ничего не нужно, Бруно? – спросила Сильвия. – Я принесла тебе полотенце.

Одним прыжком Бруно подскочил к двери, но не решился сразу ее открыть. Его ладонь лежала на дверной ручке, однако прежде чем нажать ее, он растерянно посмотрел вокруг. Сильвия, в халатике, стояла перед ним.

– Мне показалось, – начала она, – что ты не взял…

Она не успела докончить фразу. Увидев ее лицо, ее чудесное, исполненное ожидания лицо, Бруно раскрыл объятия; не отдавая себе отчета в том, что она делает, Сильвия бросилась ему на грудь, прижалась всем телом.

Бруно уже спускался по лестнице и только тогда, словно пробудившись от сна, вдруг понял, что произошло. Он выпустил перила, покачнулся, долго смотрел на свою руку, потом поднес ее к пылающему лицу и закрыл глаза, – рука была пропитана ароматом Сильвии. Он обнаружил, что счастье – дурман, особую прелесть которому придают кратковременные пробуждения. Продолжая спускаться, он вдруг почувствовал, что как бы раздваивается, и, словно со стороны, увидел, как медленно идет по лестнице, зажигает сигарету, пересекает вестибюль. Ему хотелось побыть одному, и он направился было в сад, когда до его ушей донесся звук выстрела. Милорд, которого он сначала не заметил, подозвал его к окну.

– Взгляните-ка, – сказал он, положив руку на плечо юноши. – Видите то место, вправо от пруда, возле зарослей ивы? Юбер только что стрелял там в кошку. Вот это был выстрел! Юбер находился по крайней мере в семидесяти метрах от нее.

– Не могу понять, зачем нужно убивать кошек, – заметил Бруно, сбрасывая с плеча руку Милорда. – Мне это кажется подлым, жестоким!

Он был сам поражен тем, каким тоном он это сказал, да и Милорд удивленно посмотрел на него. Но теперь ему было все равно, он не собирался никого щадить. Когда вернулся с ружьем на плече Юбер, а немного спустя Жорж с Кристианом, Бруно не без презрения посмотрел на них.

– Я давно подстерегал эту негодяйку, – сказал Юбер. – Она перетаскала всех наших кроликов. – И хотя никто не требовал подробностей, добавил: – Я попал ей прямо в голову, четвертым выстрелом.

Тут к мужчинам присоединилась Сильвия и предложила выпить аперитива на террасе. Взволнованный, счастливый от сознания, что она вновь с ним, Бруно не сводил с нее глаз; он чувствовал, что она, как и он, держится гораздо свободнее, словно вдруг сбросила с себя оковы. Она поминутно оборачивалась к нему, улыбалась и заставила – вопреки его желанию – принять участие в общем разговоре. Когда он заявил о своем намерении вернуться в коллеж, она стала горячо уговаривать его остаться обедать, и Бруно в конце концов согласился из боязни, как бы Милорд не заподозрил чего-то неладного. Юбер тем временем беседовал с Кристианом об охоте. Бруно сделал вид, будто прислушивается к их разговору. Одна из ножек плетеного кресла, в котором он сидел, была короче другой, и, покачиваясь, Бруно рассеянно распутывал петли красной соломки, торчавшей из подлокотников.

* * *

Уже целую неделю со дня открытия теннисного корта стояла великолепная погода, и Бруно видел в этом нечто большее, чем просто совпадение. В «Сен-Мор» и на окрестные поля пришла восхитительная золотисто-голубая царица-весна. Становилось по-настоящему жарко, и ученики, полным ходом готовившиеся к экзаменам, жаловались на зной. Тем не менее аскет-настоятель ни за что не разрешал им снимать куртки во время занятий: он видел в распущенности подлинное зло нынешнего века и без устали боролся с ним. Однако сам он тоже изрядно потел под плотным сукном монашеского одеяния и потому уже с утра казался плохо выбритым и раздражался по любому пустяку. Дело дошло до того, что как-то после полудня Циклоп не явился в класс Бруно, где он должен был дать последний урок истории в этом году. Жорж, которого после получасовых пререканий отправили узнать, что случилось, нашел его спящим – и притом якобы совершенно голым – на арабской софе.

Бруно был одним из тех немногих смельчаков, которые еще решались в полдень во время перемены играть под палящим солнцем в теннис. Остальные ученики, несмотря на запреты настоятеля, укрывались, как цыплята, в тени развесистых деревьев, росших по краям площадки для игр. Жара совершенно не мешала Бруно чувствовать себя отлично и пребывать в состоянии неизъяснимого восторга.

Счастье, которое он обрел в объятиях Сильвии, было не только прекраснее любой мечты, – оно было вечным, ему не видно было конца. Оно не сводилось лишь к восхитительным воспоминаниям или мечтаниям о предстоящих встречах. Приятно было сознавать, что теперь Сильвия пользуется малейшей возможностью, чтобы явить ему свою любовь. И в самом деле, при встречах она с одного взгляда уступала ему. Она проявляла невероятную изобретательность, граничившую часто с дерзостью, чтобы побыть с ним наедине. Но и без нее Бруно чувствовал себя счастливым и безмятежно спокойным – даже их будущее больше не волновало его.

Он переписал к себе в дневник слова Рембо: «Я стал другим», добавив: «с воскресенья, восьмого июня, шести часов тридцати минут». Этот «другой», этот новый человек был более чем счастлив – он чувствовал себя обновленным, неуязвимым, непобедимым. Циклоп, от которого ничто не ускользало, спросил его в понедельник, девятого июня: «Что происходит, Бруно? Ты прямо расцвел! И сияешь как солнце!» Юноша ничего не ответил, боясь, как бы снова не пуститься в откровенности, но, не удержавшись, улыбнулся с многозначительным видом.

Даже корпя над уроками, он сохранял веселое расположение духа. Благодаря отцу Грасьену у него два года назад появился вкус к занятиям, но никогда прежде умение управлять своим мозгом не пьянило его так, как теперь. Не отрываясь от своих любовных грез, он мгновенно все усваивал, схватывал на лету. Отец Грасьен, продолжавший читать курс философии вместо отца Косма, подтрунивал в связи с этим над Бруно и, случалось, в классе, повернувшись к юноше, говорил: «А что думает по этому поводу наш друг с его чисто женским, интуитивным умом?» Бруно улыбался, но не отвечал на шутку. «Несчастный, – думал он, – я даже не могу ему объяснить, как это произошло, как вообще разум приходит к юношам! Он бы не поверил, он бы принял меня за сумасшедшего, если бы узнал, что присутствие в моих думах Сильвии придает остроту моей мысли. И тем не менее это так: когда надо решить задачу, я начинаю представлять себе ее, вижу ее все отчетливее и вдруг – раз! – она встает передо мной, и решение само собой рождается в моей бедной голове. Но не могу же я, в самом деле, рассказать все это попу!»

Впрочем, теперь Бруно старался избегать отца Грасьена. Не потому, что считал себя в чем-то виноватым – с тех пор как ему исполнилось десять лет, совесть его никогда не была более спокойной, – а из страха выдать себя, начав говорить о Сильвии. Кроме того, Бруно боялся, не понял ли монах, кто та женщина, о которой он рассказал однажды, в тот вечер, когда выдержка изменила ему. Он спрашивал себя, кто навел Грасьена на след: Грюндель, Юбер, который когда-то был его учеником, или же Милорд? В ближайший после восьмого июня четверг, вечером, монах неожиданно появился в гостиной Булоннэ, и Бруно лишь с большим трудом удалось скрыть свое замешательство. Час тому назад в оранжерее, наполненной жужжанием мух, он целовал Сильвию, и теперь ему казалось, что отец Грасьен видит это по его лицу. Его смущение усилилось, когда он услышал, что Грасьен говорит Юберу «ты», словно с задним умыслом расспрашивает Сильвию об их игре в теннис. После того вечера Бруно стал опасаться, как бы настоятель, предупрежденный отцом Грасьеном, не положил конец его посещениям Булоннэ.

В этот четверг он собирался по обыкновению отправиться к Тианжам и уже приготовил велосипед, как вдруг один из его товарищей сказал, что его вызывают в приемную. Он увидел там мать, которая ждала его в обществе настоятеля, Жана-Луи и Джэппи. Только пудель встретил его бурными проявлениями радости. Мать для виду обняла его, однако вместо того, чтобы поцеловать, пригнувшись к его уху, шепнула: «Ты мне поможешь? Хорошо? Я на тебя рассчитываю». Что же до его будущего зятя, тот сухо, почти с враждебным видом, протянул ему руку. Вся его былая самоуверенность куда-то пропала; он сидел напротив госпожи Эбрар и настоятеля с опущенной головой и немного напоминал обвиняемого. Впрочем, у всех присутствующих были достаточно постные физиономии.

Госпожа Эбрар хотела было заговорить с сыном, но настоятель жестом остановил ее. С видом великого инквизитора он смотрел на Бруно своими большими, влажными, на выкате глазами – «глазами ребенка, которого тащут щипцами из чрева матери», как любил говорить Кристиан.

– Я думаю, мадам, – начал настоятель, – что лучше мне самому изложить Бруно это несколько деликатное дело. – Он повернулся к ученику. – Ты знаешь, мой мальчик, что Жан-Луи, который в прошлом учился здесь, у меня, должен был через несколько недель жениться на твоей сестре Габриеле. Я говорю «должен был», так как он только что просил меня сказать твоей матери, что хочет взять свое слово обратно. Я не…

– Это немыслимо, недопустимо! – прервала его госпожа Эбрар. – И он объявляет нам об этом теперь, когда свадьба назначена на второе июля! Ведь Габи и Жан-Луи обручены уже несколько месяцев и только сегодня…

– Мадам, – визгливым голосом объявил настоятель, – пожалуйста, не прерывайте меня поминутно. Дело слишком серьезное, чтобы можно было руководствоваться суетными и мирскими соображениями.

Он с решительным видом потер макушку и снова обратился к Бруно:

– Итак, Жан-Луи хочет взять обратно свое слово. Он уверяет, что допустил ошибку, думая, будто любит твою сестру, которая, впрочем, оказалась вовсе не такой, как он предполагал.

Джэппи положил голову на колени Бруно и посмотрел на него своими добрыми печальными блестящими глазами. Бруно рассеянно погладил черные букли Джэппи. «Так вот в чем дело, – подумал он. – Мама как чумы боится скандала и хочет, чтобы монахи и я помогли ей наставить Жана-Луи на путь истинный».

– Все это неправда, – сказал Жан-Луи, ни на кого не глядя. – Я признаю, что слишком затянул решение вопроса, но я только теперь понял, что Габи совсем не такая, какой она вначале мне казалась. Я не хочу ни в чем винить ее.

– Только этого еще недоставало! – вскричала госпожа Эбрар, вся побагровев под румянами. – Винить ее, бедную малютку, которая так искренне, так отчаянно, так безыскусно – да-да, безыскусно – влюбилась в вас! Вы ни в чем не можете упрекнуть мою дочь, слышите, разве в том, что она слишком доверяла вам! – Она повернулась к настоятелю. – Вы должны понять, отец, мой, что меня возмущают утверждения Жана-Луи, будто во всем виновата моя маленькая Габи; ведь я уделяла ей столько внимания – подруги даже называли меня «наседкой», а это кое о чем говорит, – я вырастила из нее хорошую, порядочную девушку, которая все рассказывает своей «мамми», как она называет меня. И этот юноша, подстрекавший ее обманывать мое доверие, смеет теперь в чем-то ее упрекать…

Настоятель жестом решительно оборвал ее, затем спрятал руки под сутану. Они образовали под тканью бугор на уровне сердца.

– То, о чем я должен рассказать тебе, Бруно, – сказал он, – носит несколько… деликатный характер. Я предпочел бы не посвящать тебя в это, но твоя матушка считает, что ты можешь пролить свет на эту достойную сожаления историю. – На мгновение он закрыл глаза, словно собираясь с мыслями. – Во всяком случае, ты уже взрослый и знаешь о существовании определенных сторон жизни. Итак, вот в чем дело: твоя матушка уверяет, что во время каникул дома ты был свидетелем некоторых событий, некоторых фактов, которые…

В замешательстве он вытащил из-под сутаны руку и энергично потер голову возле побагровевшей вдруг тонзуры.

– Однажды вечером, во время каникул, когда вы остались одни, Жан-Луи и твоя сестра позабыли всякий стыд и, утратив всякую скромность… словом, ты меня понимаешь, да?

Бруно, видя терзания настоятеля, утвердительно кивнул. Да, он помнил этот вечер во время каникул, помня об охватившем его тогда раздражении, о злости Габи. Бедная Габи! Она ровно ничего не понимала в подобных делах и, надеясь крепче привязать к себе жениха, стала жертвой собственной игры.

– Естественно, – продолжал, успокоившись, настоятель, – что если это правда, Жан-Луи обязан жениться. Так велит ему долг, даже если чувства его и изменились. Но Жан-Луи утверждает, что в тот вечер не произошло ничего особенного… во всяком случае, ничего такого, что не происходит в наши дни между обрученными. Я прошу тебя, Бруно, рассказать нам, что тебе известно.

Госпожа Эбрар пожала плечами; было видно, как под толстым слоем пудры лицо ее стало сначала пунцовым, потом фиолетовым.

– Я сказал правду, – заявил Жан-Луи, хотя было ясно, что он лжет. Глаза его за красивыми американскими очками смотрели так растерянно, что Бруно из жалости отвел взгляд. – Мне не в чем себя упрекнуть, абсолютно не в чем. Конечно, Габи выгоднее утверждать, что я заставил ее пойти дальше, чем ей бы хотелось. Но ты-то, Бруно, присутствовал при некоторых наших разговорах и не станешь же теперь утверждать, что твоя сестра вела себя, как маленькая невинная девочка! Она позволяла себе такое, что мне приходилось ее останавливать. Ты помнишь тот вечер, Бруно? Ты хотел слушать концерт, который передавали по радио, а мы с Габи ушли в кабинет твоего отца. – От стеснения он как-то глупо ухмыльнулся. – Не буду отрицать: мы целовались, но нелепо делать из этого вывод, будто произошло что-то более серьезное!

Госпожа Эбрар уже несколько минут нервно рылась в сумочке из крокодиловой кожи, которую брала с собой и особо торжественных случаях. Не поворачивая головы, Джэппи, ожидавший, что ему бросят какое-нибудь лакомство, следил за ней своим большим красивым печальным глазом. И увидев, что госпожа Эбрар достала оттуда письмо, снова смежил веки. Бруно, который сразу узнал свой почерк и догадался, к чему клонится дело, стало немного стыдно за мать.

– Мой дорогой Бруно, – сказала она, – я лишь напомню, что ты мне писал две недели тому назад. Я сообщила тебе, что твоя бедная сестра в конце концов призналась мне, рыдая, что уступила в тот вечер домоганиям Жана-Луи. И вот что ты мне ответил: «Мне кажется, я уже говорил тебе, что обо всем происшедшем в тот небезызвестный вечер должен рассказывать не я. Если Габи рассказала тебе все сама, тем лучше. Теперь ты знаешь, как поступить». Я узнаю твой такт, Бруно, скромность, которую в тебе воспитали здесь, но, в конце концов, если бы ничего не произошло, ты бы так не писал. Это же очевидно. – И, обращаясь к настоятелю, она добавила: – Вы согласны со мной, отец мой?

Настоятель в ответ неопределенно пожал плечами. Воцарилось довольно долгое молчание, и Бруно почувствовал, что взоры всех присутствующих устремлены на него. Жан-Луи, поминутно моргая, смотрел на него жалким, Почти умоляющим взглядом; в глазах настоятеля читались досада и раздражение. А госпожа Эбрар, нетерпеливо открывая и закрывая сумочку, смотрела на сына большими строгими глазами, как смотрят на непослушного ребенка, и это даже забавляло Бруно. «Бедная мама, – думал Бруно, – она раздосадована не только тем, что ускользает такая великолепная партия; ей еще очень не хочется объявлять об этой катастрофе своим приятельницам по бриджу. Так или иначе пусть сами разбираются – и она и все остальные; не желаю я встревать в их мелкие комбинации и сделки. Если бы Габи хоть немного любила своего жениха, возможно, я и сделал бы что-нибудь для нее…»

Настоятель вытащил руки из-под монашеского одеяния.

– Ты молчишь, Бруно, – заметил он. – Должен ли я сделать из этого вывод, что твоя несчастная сестра сказала матери правду? Собственно, письмо твое подтверждает это. Ну же, говори!

– Знаю я что-нибудь или не знаю, – сказал Бруно, – не имеет, по-моему, никакого значения.

Заметив, как передернулась мать, он порывисто повернулся к ней.

– Да, мама, никакого значения! В вопросах подобного рода следует считаться только с любовью. Разве не так? Любят ли друг друга Габи и Жан-Луи, да или нет, вот в чем вопрос. Жан-Луи нам только что признался, что больше не любит Габи. Следовательно…

– Но почему он утверждает, что больше не любит ее? – воскликнула госпожа Эбрар. – Ты его спросил об этом? Я тебе отвечу! Потому что он добился от нее, бедной малютки, всего, чего хотел; потому что она была его любовницей, да-да, его любовницей. О, нет, это было бы для него слишком удобно! Совратить честную девочку, а потом бросить ее! Нет, нет и нет! Возможно, я старомодна, но я никогда не допущу этого!

– Послушай, мама, – упрямо продолжал Бруно, – не хочешь же ты в самом деле силой заставить Жана-Луи жениться на Габи?

– А почему бы и нет? – возразила мать с гордо поднятой головой. – Жан-Луи должен искупить свою вину, и у него нет другого выхода. Право же, хамом можно быть, и не кончая такой коллеж.

– Искупить свою вину! – воскликнул возмущенный Бруно. – Искупить! Какое высокопарное слово! Точно ты говоришь о том, что Жана-Луи надо оштрафовать. Странный язык! Значит, по-твоему, ради искупления вины он должен сделать несчастным себя и Габи?

Он собирался продолжать в том же духе, но, встретив полный признательности, униженный взгляд Жана-Луи, вдруг замолчал; ему стало противно. Пусть сам выпутывается – ведь у этого типа не хватило даже элементарной смелости сказать правду. Джэппи, проснувшийся от громкого голоса Бруно, приоткрыл один глаз и с недоумением и опаской посмотрел на него. А настоятель, все это время разглаживавший край своей одежды, выпрямился.

– Хватит, Бруно! – сухо сказал он. – Не подобает разговаривать с матерью таким тоном. К тому же мне, мадам, все ясно. Ныне некоторым нашим молодым людям, в том числе и Бруно, свойственно неправильно понимать чувство долга; он не хочет нам ничего говорить, но само его молчание достаточно красноречиво. Вы все правильно поняли, мадам, и я знаю теперь, чего держаться. – И он повелительным жестом указал Бруно на дверь. – Можешь идти к своим товарищам, Бруно. Ты нам больше не нужен. Госпожа Эбрар торжествовала, однако, прощаясь с сыном, постаралась проявить великодушие. Она нежно поцеловала его в щеку и повернулась к настоятелю.

– Не надо корить его! – сказала она, улыбаясь. – Мой мальчик очень дорожит своими взглядами, отличающимися немалым романтизмом; к тому же он не хотел обвинять Жана-Луи. Иди, мой мальчик, иди теперь. Я привезла тебе коробку теннисных мячей; можешь взять их, они в машине.

Задержавшись из-за этой небольшой семейной сцены, Бруно появился в Булоннэ лишь к вечеру. Сильвия играла один на один с Жоржем. Бруно присел на скамью и стал дожидаться конца партии.

Во время спора с матерью он немного разволновался, но при виде Сильвии, грациозно бегавшей по корту, скоро успокоился. Он не отрывал глаз от нее; правда, играла она довольно бессистемно, но так изящно приседала и поворачивалась на пятках, что он забывал смотреть, куда падают ее мячи. Приподнявшись на цыпочки, словно маленькая Победа, она подавала мяч, и Бруно всякий раз, трепеща от нежности, ждал той минуты, когда она всем корпусом откидывалась назад и под натянувшейся белой кофточкой отчетливо проступали очертания ее груди.

«А ведь и впрямь, должно быть, ужасно, – думал он, – вдруг обнаружить, как это случилось с Жаном-Луи, что ты перестал любить ту, которую, казалось, любил и сжимал в своих объятиях. Но какое мне в сущности дело до Габи и Жана-Луи? Моя семья меня больше не интересует; я даже не чувствую себя ее членом, с тех пор как появилась Сильвия».

Юбер, по обыкновению, не показывался весь вечер. Милорда тоже не было видно. Жорж, Сильвия и Бруно сыграли несколько партий новыми мячами, подаренными госпожой Эбрар, затем уселись на траву, чтобы перекусить. Бруно предпочел бы побыть наедине с Сильвией, которой – он чувствовал – хотелось этого не меньше чем ему. Не обращая внимания на присутствие Жоржа, она то и дело нежно улыбалась Бруно и, сидя возле него, поминутно касалась его руки. К концу еды она так настойчиво стала отсылать Жоржа, что Бруно был даже немного смущен. Наконец, под предлогом, что нужно отнести в оранжерею теннисную сетку, им ненадолго удалось уединиться. Они обменялись горячим поцелуем. И воспоминание об этом не покидало Бруно весь вечер. Он чувствовал вкус ее поцелуя на губах, даже когда вернулся в коллеж.