Текст книги "Под сенью благодати"

Автор книги: Даниель Жиллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава V

Приближалась пасха, и небо уже стало по-весеннему светлое. От теплого воздуха начали постепенно исчезать ледяные узоры зимы, в лесах зажурчали ручейки, унося с собой запруды из прошлогодних листьев. В конце марта выдалась неделя солнечной, почти жаркой погоды. Играя в футбол, ученики коллежа снова стали снимать свои куртки. Из окон класса Бруно видел, как послушники подстригали яблони и вскапывали грядки в монастырском саду; у одного из них была большая рыжая борода, пламеневшая в лучах солнца. Все реже стали появляться в небе стаи тяжело махавших крыльями ворон; дни становились длиннее. Почек на деревьях еще не было, но пепельно-серые стволы уже приобрели зеленоватый оттенок, а черные развилки веток припудрил розовый пушок.

Окончились экзамены за триместр, и товарищами Бруно овладело нетерпение: они говорили лишь, о каникулах и считали оставшиеся дни. Он не понимал состояния своих одноклассников, его куда больше занимала та общность, которую он вдруг обнаружил между собой и природой и о которой писал в своем дневнике, – теперь он никогда с ним не расставался. «Впервые в жизни, – писал он, – и я ощущаю приход весны. Все во мне пробудилось, прислушивается, ждет. Только что, прислонившись к стене ограды, я почувствовал, как солнце задержалось на моей щеке, проникло сквозь рубашку; я понял, что эту радость даровала мне Сильвия, и готов был заплакать от счастья».

В вербное воскресенье, возвращаясь с товарищами из церкви, он, к своему удивлению, увидел в холле коллежа Сильвию, которая ходила взад и вперед. Просторное пальто из зеленого бархата переливалось на ней при малейшем движении; маленькая белая шапочка из ворсистого фетра прикрывала темные волосы. Бруно даже не смог с ней поздороваться: появился отец Грасьен, она тотчас ушла с ним. Бруно проследил за ними взглядом: рядом с монахом, шедшим, волоча ноги, она казалась такой изящной, легкой и словно танцевала на высоких каблуках.

Благодаря своим лекциям о счастье супружества во Христе отец Грасьен приобрел репутацию хорошего духовного наставника, и Бруно не сомневался, что Сильвия пришла за советом; его вдруг охватил приступ ужасной ревности. Он не видел Сильвию уже десять дней, и самые невероятные предположения пришли ему сейчас на ум: он боялся, что любовь его перестала быть тайной и Сильвия пришла жаловаться на него. Нетерпение его все возрастало; не зная, куда себя девать, он прохаживался с товарищами по площадке для игр. Он видел, как вдалеке мелькало между деревьями зеленое пальто Сильвии. Он ждал отца Грасьена и, когда тот появился наконец один, пошел ему навстречу. На обычно мрачном лице монаха играла мечтательная улыбка, и это взбесило Бруно. Назвав какую-то книгу, которая будто бы ему нужна, Бруно пошел вслед за монахом к нему в комнату.

– Смотрите-ка, до чего вы развеселились, побеседовав с прелестной христианской душой! – деланно шутливым тоном заметил он. – Да, впрочем, там не только душа прелестна. Примите мои поздравления, отец мой: вы знаете толк в исповедницах!

Отец Грасьен слегка пожал плечами.

– Да, у нее прекрасная душа, но это очень скрытная натура, и, несмотря на все уловки, если говорить твоим стилем, мне было трудно узнать, что у нее на сердце. Она чувствует себя здесь очень одинокой, выбитой из привычной колеи, и, конечно, не бедному дорогому Юберу…

– Будь я на месте бедного дорогого Юбера, – ядовито заметил Бруно, – мне бы не пришлось по вкусу, если б моя жена втянула священника в наши семейные дела. Да и потом, какой совет вы ей можете дать? Вероятно, наплодить побольше детей?

Монах посмотрел своими выцветшими глазами на Бруно. Он улыбался.

– Ты становишься антиклерикалом, Бруно, – сказал он. – Но, в сущности, ты не так уж не прав. Из-за того, что я прочел несколько лекций, ко мне приходят за советом, ко мне, который так плохо знает жизнь и, уж вовсе ничего не смыслит в вопросах любви.

Он знал, как расположить к себе юношу, и в беседах с ним почти всегда держался с обезоруживающей непосредственностью, разговаривая, как мужчина с мужчиной, как равный. Монах уже не улыбался, но раздражение Бруно исчезло: теперь его неотразимо влекло к этому человеку с грустным лицом.

– Но оставим в покое наших прекрасных исповедниц, – сказал монах. – Лучше поговорим о тебе, мой мальчик. Мне иногда кажется, что ты злоупотребляешь самоанализом и чересчур серьезно относишься к себе. Признайся, что ты гордишься своим бунтарством, а? И тем не менее не ты первый оказался во власти сомнений.

– Это вовсе не сомнения, – резко парировал Бруно, – и вы это прекрасно знаете. Сколько раз нужно вам повторять, что я ни во что не верю? Хотите доказательств? Вы мне посоветовали продолжать молиться – так, словно ничего не случилось; с самыми благими намерениями я пытался последовать вашему совету и не пропускал ни одной молитвы в течение нескольких дней. Результатом было лишь то, что я еще больше отдалился от религии.

– Ты, Бруно, – маленькое чудовище, которого обуяла гордыня, и твоя непримиримость когда-нибудь погубит тебя. Впрочем, должен тебе сказать, что настала пора принять окончательное решение. Настоятель хочет, или, вернее, требует, чтобы ты вместе со всеми пошел причащаться в святой четверг. Ты должен понять, мой мальчик, что я не могу без конца выступать в твою защиту.

– Кстати, я никогда вас об этом не просил, – сквозь стиснутые зубы процедил Бруно.

– Ладно, ладно, не сердись. Настоятель считает, что он был слишком к тебе снисходителен. Теперь и ты должен явить добрую волю.

– Явить добрую волю! – воскликнул возмущенный Бруно. – Великолепно зная, что я больше ни во что не верю, вы советуете мне идти причащаться? Да вы отдаете себе отчет в том, что вы мне предлагаете? Это было бы не только бессмысленно, а возмутительно, просто чудовищно по своему лицемерию. Я слишком уважаю и себя и религию, чтобы согласиться играть эту постыдную комедию.

– Как ты любишь громкие слова, Бруно! Сколько ты вкладываешь страсти во все, что говоришь и делаешь. Уверяю тебя, что, если ты пойдешь к причастию, это отнюдь не будет проявлением лицемерия. Ведь господь не требует от нас, чтобы мы его понимали; он знает, что мы порой можем оказаться во власти сомнений, а случается и так, что голос его перестает звучать в наших сердцах и нам кажется, будто мы перестали верить. Он требует от нас лишь одного: не восставать против него, оставаться чистыми, доверчивыми, смиренными его детьми.

Монах проницательно смотрел на своего ученика. Он говорил это явно от чистого сердца, и Бруно не без грусти подумал, что отныне с ним бесполезно спорить.

– Мы говорим на разных языках, – сказал он. – Для меня слова «господь», «божьи дети» не имеют смысла. А потому я не понимаю, чего ради я должен следовать нашему совету.

– К сожалению, у тебя нет другого выхода, мой бедный мальчик. Несмотря на мое вмешательство, настоятель решил отправить тебя домой, если ты не подчинишься… У тебя есть еще четыре дня для раздумий.

– Я уже все обдумал, – сказал Бруно. – Я не подчинюсь вашему ультиматуму. Можете передать это настоятелю.

Но он принял слишком поспешное решение и все последующие дни жил в страхе, что его отправят домой, а это означало разлуку с Сильвией. Экзамены за триместр кончились, и ему так хотелось наравне с товарищами насладиться беззаботной жизнью, но из этого ничего не получалось. Раздираемый противоречивыми желаниями, – то готовый на все, лишь бы не потерять Сильвию, то, наоборот, обозлившись на своих учителей, полный решимости выстоять до конца, – он чувствовал себя бесконечно одиноким среди товарищей, от души веселившихся и строивших планы на каникулы.

Количество уроков было значительно сокращено, чтобы ученики могли присутствовать на церковных службах страстной недели. Эти богослужения, кстати очень длинные и нудные, отвлекли немного Бруно от его мыслей и принесли некоторое успокоение. Однокашники его спали, уткнувшись подбородком в грудь; монахи в капюшонах, застыв на скамеечках, пели, словно в полусне, и это пение странно завораживало, дурманило Бруно. Любовь к Сильвии, вытеснив все остальное, стала для него главным в жизни. В эти дни скорби пение хора не сопровождалось мощными звуками органа, голоса звучали более сурово, более гулко под высокими сводами аббатской церкви. Маленькие певчие вторили монахам с хоров, потом кто-то из них выходил вперед и пел один. Его сопрано, чистое и трогательное, летело ввысь и растворялось в тишине; взволнованному Бруно казалось, что и сам он становится как бы чище. Но вечером, среди темных церковных стен, когда одна за другой гасли свечи, расставленные вокруг алтаря, им вновь овладевало смятение. Жалобное пение хора, звучавшее словно заклинание, напоминало ему о том, как он одинок, наводило на мысль о его невысказанной безответной любви.

В среду на страстной неделе, после вечерней службы, он отправился к Грюнделю в его комнатку, похожую на восточную лавку. Учитель варил турецкий кофе в медном кофейнике. Он радушно поздоровался с юношей и предложил ему чашечку душистого напитка. Сам он, раздув ноздри, благоговейно вдыхал аромат. Из приемника, конфискованного у Кристиана, лились беззаботные звуки венских вальсов.

– Я не предлагаю тебе кьянти, – сказал Грюндель, – а то настоятель снова обвинит меня в том, что я тебя спаиваю и ты топишь веру в алкоголе. Если б не Грасьен… Впрочем, не будем об этом говорить. Расскажи мне лучше, как идут дела с прекрасной Сильвией?

– Что? – воскликнул Бруно. – Вы знаете ее имя?

– Конечно, – ответил Грюндель. – Я все знаю! Для этого я и существую. – Он рассмеялся и маленькими глоточками принялся пить кофе; его зеленый глаз так и искрился. – Не хвастаясь, могу сказать, что знаю даже гораздо больше тебя. Меня попросили давать уроки этому кретину Жоржу, и на прошлой неделе я уже трижды был в Булоннэ. Красотка говорила мне о тебе; она находит тебя интересным, умным; считает, что у тебя живое лицо, красивый нос… Сам понимаешь, я ее не разуверял… Словом, тебе повезло, пользуйся случаем.

Бруно хотел что-то сказать, но Грюндель жестом остановил его.

– Не протестуй. Да, да, я знаю, что ты не хочешь слышать о взаимной любви. Но как большинство влюбленных, ты должен был бы уже изменить свою точку зрения. Нет? Во всяком случае, я устроил тебе свидание, которое может оказаться решающим. Ты приглашен провести завтра вторую половину дня в Булоннэ. Я сделаю так, что Жоржа при этом не будет. Теперь тебе надо только получить разрешение настоятеля.

– Не знаю, как вас и благодарить, – сказал Бруно. – Я… А впрочем, нет, настоятель не пустит меня в Булоннэ. Он зол на меня и говорит, что отправит домой, если я не пойду причащаться.

– Великолепно! – вскричал Грюндель. – Так причастись, мой мальчик, причастись! Сильвия стоит мессы. Раз ты теперь ни во что не веришь, какое это может иметь значение?

– Нет, – возразил Бруно, – это было бы проявлением трусости, лицемерия.

– Бедный мальчик, ну к чему над этим задумываться! Побольше гибкости, черт возьми! В жизни часто приходится делать то, во что не веришь, и разыгрывать перед людьми комедию. Ведь отбывают же воинскую повинность, снимают шляпу перед похоронной процессией, пожимают руку человеку, которому охотно дали бы пощечину, и так далее. Надо только отдавать себе отчет в том, что ты делаешь, а все прочее не имеет никакого значения. – В голосе Циклопа звучала теплота и дружеское участие. – Не забывай, кроме того, что исключение из коллежа означает для тебя разлуку с Сильвией.

– О, я это прекрасно понимаю, – грустно проговорил Бруно. – Вот уже четыре дня, как я думаю только об этом. Значит, на моем месте…

– Но, дружок, мне нетрудно представить себя на твоем месте! Завтра утром ты увидишь, как я, атеист, отправлюсь причащаться вместе со всем коллежем, лишь бы меня оставили в покое. Положение у меня здесь немного шаткое, поэтому приходится идти на некоторые уступки, понимаешь? Почему бы тебе не сделать то же самое? Участвовали же Цицерон и Сенека в жертвоприношениях богам. – Грюндель налил себе еще чашечку кофе; на лице его заиграла добродушная улыбка. – К тому же участие в комедии, в которую сам не веришь, доставляет особое наслаждение, Мы-то про себя будем знать, что нас нельзя одурачить, и будем чувствовать себя взрослыми среди детей…

В дверь постучали: вошел отец Грасьен.

– О, простите! – извинился он. – Я не знал, что здесь Бруно. Я принес ваши книги.

– Но вы нам вовсе не мешаете, – с еле уловимой издевкой заметил Грюндель. – Наоборот, вы пришли очень кстати. Я могу сообщить вам радостное известие: мне только что удалось убедить нашего упрямца смириться и пойти к причастию, не так ли, Бруно?

В печальных глазах отца Грасьена на миг сверкнул гнев и тотчас угас. Он отказался от кофе, который ему предложил Грюндель. Отец Грасьен стоял у двери, сложив руки под монашеским одеянием, не глядя на Бруно.

– Не думайте, что вам удастся меня обмануть, – сказал он, пожав плечами. – Вы побуждаете наших учеников не к смирению, а к бунтарству, к зряшным волнениям и анархии. Впрочем, не так уж трудно влиять в этом направлении, на слабых и неуравновешенных юношей. Только мне хотелось бы сказать вам, что это не очень красиво: вы забываете, что мы вас подобрали и что без нас…

– Правильно, – сказал Грюндель, выставив вперед подбородок, – вы мне платите мало, очень мало, но все же платите. – Он поднял голову и посмотрел в лицо монаху своим единственным глазом. – Я хотел бы тем не менее заметить, что в моем контракте ничего не сказано о том, что я обязан помогать вам оболванивать этих бедных ребят и делать из них святых чучел. Да, я помогаю советами тем из них – таких очень мало, кстати, – кто обращается ко мне, но далек от того, чтобы сеять зло. Вы не смогли бы назвать ни одного мальчика, ни одного-единственного, которого я подстрекал бы к бунтарству.

– Ну, еще бы, – с презрительной гримасой согласился отец Грасьен, – вы для этого слишком хитры. Вы действуете исподволь, с помощью инсинуаций и уничтожающей иронии. Вас никогда не поймаешь на месте преступления.

– Если вы так считаете, – саркастически улыбнувшись, заметил Грюндель, – то почему же вы защищали меня: перед настоятелем? Очевидно, ради Бруно, вашего любимца…

Смущенный тем, что ему приходится присутствовать при этой сцене, Бруно встал и, подойдя к дивану, на котором лежали книги, принесенные отцом Грасьеном, начал перелистывать их. Затем, решив незаметно уйти, он подошел было к двери, но монах остановил его.

– Я пойду с тобой, – сказал он, натягивая на голову капюшон. – Мы возобновим этот разговор через несколько дней, мсье Грюндель.

Пока они шли по коридору, монах молчал. Но, подойдя к винтовой лесенке, ведущей на первый этаж, он прислонился спиной к перилам и посмотрел юноше прямо в глаза.

– Итак, Бруно, – спросил он, – то, что сказал этот рыночный Мефистофель, – ибо он считает себя Мефистофелем, – это правда? Ты завтра будешь причащаться?

– Да, – медленно произнес Бруно, – это правда, я покорился. Я все тот же, но я покорился. Вы ведь сами сказали мне, что для причастия не обязательно верить. Правда?

– Конечно, и я очень рад, что ты наконец решился, – сказал отец Грасьен голосом, в котором чувствовалось, однако, раздражение. – Меня удивляет только, что ты капитулировал перед доводами Грюнделя. Меня не интересует, что он тебе говорил, предпочитаю даже не знать этого, но смотри, остерегайся этого духа лжи, притворства и соблазна, который бросит тебя на произвол судьбы в тот момент, когда ты больше всего будешь на него рассчитывать.

Где-то вдали прозвенел колокольчик, сзывая монахов на последнее в этот день богослужение.

– До чего же вы бываете иногда лишены христианского милосердия! – со смехом заметил Бруно, расставаясь с отцом Грасьеном.

И, весело посвистывая, перепрыгивая через несколько ступенек, он сбежал вниз по лестнице. Он уже забыл обо всем, – в ушах его лишь звучали слова Циклопа: «Она находит тебя интересным, умным…»

* * *

На следующее утро, направляясь к столу с причастием, Бруно видел, как Кристиан подтолкнул локтем соседей. Настоятель тоже не спускал с него глаз, а «доблестный Шарль» улыбался ему. Бруно презирал себя, проклинал свою слабость, и, если бы не боязнь потерять Сильвию, он сию же минуту вернулся бы на место. Выполнив обряд, он пошел обратно, с некоторой тревогой спрашивая себя, не проснется ли в нем что-то от былой набожности. Но нет, вера его умерла, причастие не пробудило в нем никаких чувств, и даже мысль о том, что он совершил кощунство, не волновала его. Ведь наставники сами заставили его вернуться в лоно церкви, словно хотели нагляднее показать ему, какие они тупые и примитивные формалисты. Бруно понял, что окончательно избавился от веры, и ощущал лишь некоторую горечь от сознания, что вынужден был покориться. Но вскоре, как это бывало всегда, когда он оставался наедине с собой, он уже думал только о Сильвии.

Во время завтрака, следовавшего за утренней молитвой, Кристиан принялся жестоко высмеивать его:

– Прими мои наихристианнейшие поздравления, гордый сикамбр, в связи со столь раболепным смирением! Ты испугался своего папочки или настоятеля? Как сказал один великий поэт: я содрогнулся и поверил! Стоило так выламываться, чтобы кончить постыдной капитуляцией.

– Кто тебе сказал, что Бруно капитулировал? – вмешался Циклоп, завтракавший вместе с учениками. – Мне кажется, наоборот: согласившись притвориться, он дал решающее и убедительное доказательство своего неверия. Он просто стал выше всех этих маскарадов, да, Бруно?

Бруно не нашелся, что сказать, и потому смолчал. Он напустил на себя безразличный, презрительный вид, но внутри у него все кипело. Нервы его были еще взвинчены, когда после завтрака настоятель отвел его в сторону. Мягко, чуть ли не задушевно монах поздравил его со «смелым поступком». Речь его лилась стремительным, неудержимым потоком, так что Бруно не мог слова вставить или что-либо возразить. Вконец растерявшись, он почувствовал, как монах с силой сжал ему руку выше локтя.

– Дорогой Бруно, – сказал он, – ты и представить себе не можешь, какое ты мне доставил сегодня утром удовольствие! Я догадываюсь, что тебе пришлось выдержать немалую борьбу с самим собой и что это потребовало от тебя храбрости и смирения. Однако забудем прошлое; учти только, что хоть я и был очень суров с тобой, но страдал от этого не меньше тебя. – Он посмотрел на ученика большими влажными глазами. – Ну, давай руку!

Бруно послушно протянул руку; простодушная радость, которой сияло лицо настоятеля, невольно смущала его, обезоруживала, в то же время он злился на себя за то, что попал в такое двусмысленное положение, и, когда час спустя столкнулся с отцом Грасьеном, не стал разговаривать с ним.

Во второй половине дня, заручившись разрешением настоятеля, он отправился в Булоннэ и, чтобы добраться туда побыстрее, попросил у одного из товарищей велосипед. Светило солнце, и перелески, через которые он проезжал, звенели от крика и гомона птиц. Стрекотали сороки, перелетая с ветки на ветку; стайки воробьев резвились, весело чирикая, в кустах, уже покрывшихся зеленым пухом. Запыхавшись от быстрой езды, Бруно подъехал к решетчатым воротам Булоннэ и слез с велосипеда. Аллею, которая вела к усадьбе, развезло, и ему пришлось идти по обочине. На этот раз старый дом не показался ему неприветливым и ободранным. Стволы берез сверкали, словно только что посеребренные, воздух был удивительно прозрачен и чист, и Бруно казалось, что вся нежность мира сопровождает его. Ему стоило большого труда удержаться от искушения и не пуститься бегом к дому.

Его приняла Сильвия, – она была одна в маленькой голубой гостиной первого этажа. Она сказала, что вскоре после полудня Грюндель заехал за Жоржем и они вместе отправились в Лилль на машине Юбера.

– Мне тоже надо было бы поехать с ними, – заметила она. – Я уже несколько недель не была у парикмахера, но…

– Я рад, что вы остались, – сказал Бруно. – Мне как раз хотелось поговорить с вами.

Слова эти непроизвольно сорвались у него с языка, и он почувствовал, что краснеет. Смутившись, он стиснул руки так, что хрустнули суставы. Но, к счастью, Сильвия, казалось, не торопилась узнать, что он хочет сказать ей. Она поднялась и поставила на проигрыватель пластинку с сонатой Моцарта.

– Вы, наверное, хотели рассказать мне о ваших боксерских подвигах, – с легкой улыбкой предположила она. – Жорж говорил мне, что вы отчаянно дрались, и, кажется, из-за женщины.

– Да что вы, вовсе нет, – поспешно возразил Бруно. – Просто один из наших взял мой дневник, я хотел отобрать и…

Он колебался, не зная, можно ли довериться ей, рассказать обо всем, но она не дала ему времени для раздумья.

– О, я вовсе не прошу у вас объяснений. Вы потом расскажете обо всем вашему другу Жоржу.

– Я не могу назвать Жоржа другом, – возразил Бруно. – Ни Жоржа, ни кого-либо другого. У меня вообще нет друзей и никогда не было. Я живу один в своем углу, со своими мыслями и мечтами… – Он посмотрел на Сильвию, увидел, что она улыбается, и осмелел. – А вот с вами все иначе: мне, который вообще никогда не откровенничал, вдруг захотелось говорить с вами, рассказывать о себе. Мне кажется, что вы меня поймете.

Каждая фраза давала Бруно возможность сказать Сильвии, что он любит ее. Им овладело искушение, оно манило, прельщало. Но он с наслаждением затягивал игру и, почувствовав, что заходит слишком далеко, тотчас отступал, оборвав фразу на полуслове. К тому же его волновало ощущение, внутренняя уверенность, что Сильвия видит его насквозь. Она, казалось, поощряла его излияния и в то же время боялась их. По рассеянности она забыла сменить пластинку, и в наступившей тишине слышалось лишь тихое шуршание иголки проигрывателя.

– Вы правы, Бруно, – сказала она, – я часто понимаю вас, но не всегда. Взять хотя бы ваш бунт против святых отцов, против религии… Я, например, была бы ужасно несчастной, если б лишилась веры. Я люблю чувствовать себя членом огромной семьи католиков, быть окруженной верующими. Мне тогда как-то спокойнее, безопаснее.

Она встала и прошла в полосе солнечного света, падавшего из окна, – тень ее скользнула по ковру. Остановив проигрыватель, она принялась искать в шкафчике новую пластинку. Она взяла ее наугад и с минуту слушала музыку, стоя неподвижно, нервно перебирая кораллы ожерелья. Это был концерт Брамса; но музыка тоже как бы говорила о страсти, переполнявшей Бруно, о его необычной суровой чистоте, о его ожидании. Воцарилось напряженное молчание, непереносимое и сладостное. Когда их взгляды встречались, они поспешно отводили глаза. Наконец она внезапно остановила вращавшийся диск и предложила прогуляться по саду.

Воздух был очень мягкий, прозрачный, почти теплый, и, хотя Сильвия, проходя мимо вешалки, взяла свитер, она не стала его надевать. Они обогнули большую лужайку, расстилавшуюся за домом. Когда они переходили через пруд по металлическому мостику, каблук Сильвии застрял между двух прогнивших досок; ей пришлось опереться на руку Бруно, чтобы надеть туфлю. Со смехом она принялась рассказывать о том, что Жорж уже две недели скачет, точно жеребенок, но стоит кому-нибудь прийти, как он ложится. Над гладью пруда пролетели два кулика, – молодые люди следили за ними взглядом, пока птицы не исчезли меж корней ивы. Бруно попросил показать ему площадку для тенниса, о которой он слышал от Жоржа; они пошли вдоль длинного ряда лиственниц, розовевших под солнцем, пересекли каштановую рощу и наконец вышли на прогалину, в центре которой находился корт, поросший мхом и изуродованный кротовыми норами: видно было, что им не пользовались уже несколько лет. Один из столбов, к которому была прикреплена проволочная сетка, упал, а вместе с ним и вся эта часть проржавевшей ограды.

– Как жаль, – сказал Бруно, расхаживая по площадке, – что корт в таком состоянии!

– Когда я приехала сюда около двух лет назад, – заметила Сильвия, – у меня было намерение привести его в порядок. Я начала было расчищать тропинку, которая ведет к нему, а потом бросила: Юбер так надо мной смеялся…

– А Жорж? – спросил Бруно. – Неужели он вам не помог? Ведь он любит играть в теннис.

Сильвия была одного роста с ним, и ему стоило большого труда побороть в себе желание взять ее под руку. Шелковый платочек, которым она повязала голову, скрывал ее волосы, подчеркивая заостренный подбородок и выступающие скулы.

– Вначале помогал, – сказала Сильвия. – Но Жорж ничуть не отличается от остальной своей родни: несколько дней он с увлечением чему-то отдается, а потом неожиданно бросает. Таков вообще стиль этого дома: сплошная безалаберность, все делается спустя рукава. Да вы сами должны были это заметить.

И действительно, бывая теперь в Булоннэ, Бруно неизменно поражался бесхозяйственности и беспорядку, которые царили здесь как в саду, так и в большом сером доме, создавая атмосферу затхлости и бесконечной грусти. Повсюду царило запустение: в вестибюле картины облупились, и две треснувшие плитки на полу так и не были заменены, на вешалке висели старые выцветшие пальто, занавеси в гостиной обтрепались, а на лестничной клетке проступили пятна от сырости. Единственной кокетливой, даже нарядной комнатой была небольшая голубая гостиная на первом этаже, где Сильвия обычно проводила время.

– Надо было бы прислать вам сюда на несколько дней мою маму, – сказал, улыбаясь, Бруно. – Она обожает порядок и бридж. Она заставила бы всех ходить по струнке, и за одну неделю Булоннэ стало бы неузнаваемым!

– Возможно, но, поверьте, эта атмосфера апатии крайне заразительна. Поначалу возмущаешься, борешься, затем, устав от всеобщего безразличия, от ответов: «У меня нет на это денег», спрашиваешь себя: «Да нужно ли это?» Первое время я сердилась – да, да, сердилась, – когда Юбер не брился по два дня. Но в конце концов я привыкла и теперь даже не замечаю, когда он небрит. Я и сама порой по нескольку дней не притрагиваюсь к косметике. Вот посмотрите: лак у меня на ногтях уже облез. Это скверно, очень скверно, я знаю и уверена, что вам это, конечно, не нравится, ведь правда?

Бруно покачал головой и ничего не ответил. Он следил глазами за мальчиком в красной фуфайке, фигура которого мелькала вдали, между деревьями. Это алое движущееся пятнышко удивительным образом раздвигало рамки пейзажа,

– Знаете, что мы сделаем? – неожиданно заявил Бруно, очнувшись от своих дум. – После каникул вы, Жорж и я приведем в порядок площадку для тенниса. Будем работать, скажем, по воскресеньям и по четвергам во второй половине дня. Вот увидите, будет очень весело и интересно. Мы сделаем великолепный корт…

Они пошли дальше, направляясь к огороду, – Бруно с энтузиазмом излагал свой проект, который, казалось, очень понравился и Сильвии. У стены ограды, сверкая на солнце стеклянными сводами, виднелась оранжерея. Бруно попросил разрешения зайти туда, – внутри царило необычайно приятное, немного удушливое тепло. Пронизанный золотистыми лучами воздух был напоен запахом вскопанного перегноя; в углу громоздились друг на друге цветочные горшки. Сильвия предложила Бруно присесть на садовую скамейку, которую, должно быть, втащили сюда недавно и с большим трудом, так как на плитах пола до сих пор виднелись белые борозды, оставленные ее металлическими ножками. Привычным жестом Сильвия обхватила колени руками.

– Это мой тайник, – сказала она, – и в хорошую погоду я часто ищу здесь убежища. Здесь очень мило, правда? Никому не приходит в голову искать меня тут, и мне кажется, будто я где-то далеко-далеко, в безбрежном небе. По привычке я беру с собой книгу, но на солнце буквы начинают плясать перед глазами, и я быстро откладываю ее в сторону, Я мечтаю, наслаждаясь живительным теплом – ведь я всю зиму дрожу от холода – и раздумываю о многом…

Говоря, она слегка покачивала ногой. Она сидела на солнце, запрокинув голову и закрыв глаза. Бруно, который все еще немного боялся встречаться с ней взглядом, мог теперь беспрепятственно рассматривать ее, и, как это случалось всякий раз, когда он глядел на Сильвию, ему казалось, будто он видит ее впервые. Он забыл, какой у Сильвии миниатюрный рот, какое подвижное лицо, какая улыбка, то углублявшая ямочки щек, то подергивавшая уголки закрытых глаз. Веки ее слегка трепетали, окаймленные черной тенью ресниц.

– Какая вы красивая, Сильвия! – воскликнул Бруно, не в силах дольше сдерживать свое восхищение.

Она сразу открыла глаза и покачала головой.

– Не говорите так, – сказала она глухо. – Что угодно, но только не это.

Она говорила, не глядя на Бруно: солнце било ей прямо в глаза.

– Юбер часто повторял эти слова вначале, на первых балах, где мы с ним встречались. Я была тогда очень наивной, я ему верила, верила всему, что он мне говорил, а он говорил, что любит меня и будет любить вечно.

На мгновение она уткнулась лицом в ладони, потом пропела пальцами по щекам.

– Юбер был очень хорош в вечернем костюме, он великолепно танцевал, говорил со мной о литературе, о путешествиях и о своей усадьбе, усадьбе, которая поразила мое воображение, так как я-то жила всего лишь в скромной квартирке. Тогда от него пахло лавандой, руки у него были ухоженные.

С самого начала Бруно избегал думать о Юбере, и это удавалось ему без труда, так как он не встречался с ним во время своих посещений Булоннэ. Однако то, что Юбер женат на Сильвии, всегда вызывало у него удивление.

– Потому-то вы и вышли за него замуж? – невольно вырвалось у него. – Потому что от него хорошо пахло, он хорошо танцевал и повторял, что вы красивы? Ну, а любовь? Я, например, думал, что замуж выходят, потому что любят.

Она молчала, но он решил не отступаться:

– Вы-то хоть любили его?

– Любила ли я его? – промолвила наконец Сильвия, как бы говоря сама с собой. – Не знаю, теперь не знаю. Я оказалась замужем, прежде чем успела отдать себе отчет в том, что я делаю. Все это случилось очень быстро, произошло почти без моего согласия. Родители толкали меня на это… я же хотела поскорее уйти из дома… Когда до свадьбы, оставалось несколько недель, у меня появилось желание порвать с Юбером, но он приехал, начал меня умолять, говорил, что хочет стать другим человеком и только я могу ему в этом помочь… Словом, благие намерения скоро исчезли и теперь, теперь…

Она вдруг умолкла, и Бруно не стал задавать ей новых вопросов. Солнце мешало ему, – он провел рукой по глазам и почувствовал, как горит у него лицо. Он подумал, что ему не пристало осуждать Юбера, а пожалеть Сильвию, которую он считал во всем схожей с собой и не выносящей сострадания, ему не пришло в голову. В ответ на ее признания – и он это прекрасно понимал – он мог лишь обнять ее и покрыть поцелуями ее лицо.