Текст книги "Под сенью благодати"

Автор книги: Даниель Жиллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Отстегнув пояс, монах бросил его Бруно, который ухватился за него обеими руками. Бруно вытащили из воды; опираясь на монаха, он сделал в направлении берега несколько шагов и потерял сознание.

* * *

Бруно постепенно приходил в себя, все еще продолжая бороться, – только теперь он пытался избавиться от страшной тяжести, навалившейся ему на грудь. Наконец ему удалось обеими руками сбросить ее, и он очнулся. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит на диване, по потолку танцуют отблески горящего в камине огня. Наклонившись над ним, отец Грасьен растирал его. В комнате стоял сладковатый запах камфары.

– Надо же было упасть в обморок, точно девчонка какая-то, – пробормотал Бруно. – Без вас…

– Не будем говорить об этом, – заметил монах. – Ты ведь хороший пловец и, конечно, сам смог бы выбраться.

Закончив массаж, он опустил рукава. Под сутаной он носил старую вылинявшую солдатскую рубашку защитного цвета. Он внимательно смотрел на Бруно, и глаза его улыбались.

– Тебе не холодно? Возьми халат – вон там, на кресле, и сядь поближе к огню. Надо высушить волосы, а то ты промок как собака. – Он застегнул капюшон и натянул черные шерстяные перчатки. – А теперь, поскольку я тебе больше не нужен, я отправляюсь с учениками в коллеж. Ты же приходи, когда немного отогреешься. Госпожа де Тианж обещала дать тебе один из костюмов Жоржа, своего деверя. Везет же тебе! Глядишь – «прогуляешь» закон божий и не будешь на уроке отца настоятеля! Теперь, при твоих новых идеях, тебе, наверно, и вовсе скучно слушать его! Все же возвращайся не слишком поздно, хорошо?

Бруно улыбнулся, но не стал еще раз благодарить монаха, и тот ушел. Бруно стеснялся проявлять свои чувства, и, хотя готов был горячо пожать монаху руку, все же не сделал этого. Стоя перед огнем, он чувствовал, как приятное тепло разливается по спине; ему было хорошо в этом широком халате, слишком длинные рукава которого доходили ему до кончиков пальцев. Он заметил, что с одежды, которую Грасьен повесил сушить перед камином, капает на ковер вода. Он вытер образовавшуюся лужицу, затем подошел к окну и увидел толпу удаляющихся учеников. Пруд потускнел, тени на снегу померкли. Наступал вечер, спускались голубоватые сумерки, и комната своим освещением напоминала подводное царство. А за окном широкой багровой полосой протянулась от дерева к дереву линия горизонта.

Бруно вздрогнул, услышав звук открывающейся двери.

– Я вам принесла чаю, – раздался нежный приятный голос. – Надеюсь, вы его любите?

Держа обеими руками поднос, в комнату вошла молодая женщина; дверь она захлопнула ногой. Бруно, чрезвычайно смущенный своим одеянием и голыми ногами, пробормотал лишь «спасибо». Он молча смотрел на нее, пока она разливала чай. Он вспомнил, что уже видел ее однажды вместе с Жоржем в вестибюле коллежа. Живая легкая, грациозная, она плавным движением рук расставила чашки. Голубое шерстяное платье подчеркивало ее высокую талию, на шелковых чулках играли отблески света. Бруно продолжал стоять у окна; она подошла к нему с чашкой в руке.

– Чай надо пить, пока он горячий, – заметила она.

Ее темные глаза ярко блестели на продолговатом, с высоко посаженными скулами, лице. Бруно повиновался и, не сводя глаз с молодой женщины, поднес чашку к губам. Она улыбнулась мимолетной, по-детски очаровательной улыбкой, которая – увы! – тотчас исчезла с ее уст, и несколько раз быстро моргнула.

Затем сна сделала глоток, и, продолжая держать чашку в руке, рассмеялась.

– Какой вы забавный в этом халате Юбера! – заметила она.

Внезапно оборвав смех, она подошла к Брутто и дотронулась до его локтя.

– Что у вас с рукой? – спросила она. – Вы ранены? У вас идет кровь! Покажите-ка.

Бруно почувствовал, что краснеет. Он хотел отвернуть слишком длинный рукав и опрокинул чай на халат.

– Пустяки, – пробормотал он. – Просто кожа потрескалась.

– Сейчас я вам ее полечу.

Она вышла и тотчас вернулась с тюбиком мази, которой сама покрыла потрескавшуюся на суставах кожу. Смущенный, взволнованный, счастливый Бруно боялся, что она почувствует, как дрожат его руки под легким прикосновением ее пальцев. Она стояла, слегка наклонившись, и он заметил, как забавно торчат волосы у нее на затылке, ощутил аромат ее духов. Когда она подняла голову, он увидел удивление, промелькнувшее в ее взгляде. Он поспешно отошел к камину и протянул к огню руки. Молодая женщина снова налила ему чаю.

– Отец Грасьен, – заметила она, – вкратце рассказал мне о том, что случилось. Бр-р! На вашем месте я умерла бы от страха!

– У меня не было для этого времени, – ответил Бруно. Едва ли он преувеличивал: все произошло так быстро. Впрочем, ему хотелось сейчас лишь одного: чтобы она опять улыбнулась. – Не преувеличивая значения этой трагикомической истории, я должен тем не менее признать, что не был на высоте положения. Перед моим мысленным взором не проносились, как в калейдоскопе, картины воспоминаний – мама, склонившаяся над моей колыбелью, первое причастие, знамена Освобождения и так далее и тему подобное. Нет, я думал лишь о пачке сигарет, размокшей у меня в кармане.

Она и в самом деле улыбнулась и принялась устанавливать на поднос чашки и чайник. Он боялся, что она сейчас уйдет. Но после минутного колебания она поставила поднос на стол и села у огня напротив Бруно. Он с трудом скрыл свою радость.

Вы, очевидно, одногодки с Жоржем, моим деверем, – заметила она. – У вас с ним хорошие отношения? Любопытно, что он никогда не рассказывает нам ни о своих товарищах, ни о жизни в коллеже.

– Да, мы с ним в одном классе. Жорж – прекрасный товарищ, только, по-моему, он ненавидит в коллеже все, кроме спорта, и, чтобы не замечать окружающей обстановки, все время спит: на лекциях, на уроках, в часовне, везде. Просто не верится, что можно столько спать, если ты не валишься с ног от усталости.

Бруно вновь удалось вызвать на ее лице мимолетную детскую улыбку, которая так ему нравилась.

– А вы, – спросила она, – вы не спите? Наверно, зимние месяцы тянутся в коллеже ужасно долго и однообразно, правда? Я бы никогда не смогла так жить.

– Да, конечно, – согласился Бруно, который терпеть не мог жаловаться, – но постепенно привыкаешь. Как и у монахов, у нас в конце концов вырабатывается умозрительный склад характера, В нашей жизни все: сон, прочитанная книга, – он секунду помедлил, – случайно увиденное лицо, – все приобретает особое значение и помнится бесконечно долго. И потом в тебе накапливается, как бы это лучше выразить, такая жажда впечатлений, столько желаний, такой вкус к жизни, что уже ничто не способно его вытравить.

Он принялся рассказывать о своих учителях, о занятиях, о себе; ему хотелось поведать ей обо всем. Обхватив руками колено, молодая женщина слушала его. В комнате стало темно, но Бруно заметил это, лишь когда дверь открылась и из коридора упал сноп желтого света. Бруно умолк; молодая женщина поспешно вскочила. Ее муж включил электричество и вошел; на нем были штаны для верховой езды и меховая засаленная куртка, которую он бросил на кресло.

– Послушай, Сильвия, – рассмеявшись, спросил он, – как это ты можешь сидеть в темноте? Ведь ничего не видно. – Он коснулся поцелуем волос жены и протянул Бруно квадратную, покрасневшую от холода руку. – А, это, должно быть, и есть наш утопленник? Я уже слышал о ваших подвигах, мой дорогой. Но теперь расскажите-ка мне все сами.

Непринужденным тоном, словно речь шла о забавной шутке, Бруно принялся рассказывать о своем вынужденном купании, а тот слушал, и глаза его искрились смехом. Когда Бруно дошел до описания того, как отец Грасьен, словно индеец племени сиу, полз к нему по льду, Юбер де Тианж взял чайник, намереваясь налить холодного чаю. Сильвия тотчас предложила заварить свежего и вышла из комнаты.

Продолжая рассказывать, Бруно рассматривал своего собеседника. Он походил на Жоржа, только в нем больше чувствовалась аристократическая порода: он был длинный, тощий, с красным лицом, большим носом и тонкими губами; икры обтянуты высокими шерстяными носками, та же манера держаться – мягко и чуть пренебрежительно. Бруно нашел, что его собеседник веселый и довольно симпатичный малый; он принял его приглашение остаться обедать.

Юбер дал ему один из костюмов своего брата, и Бруно, которому показалось забавным такое переодевание, необычайно тщательно занялся своим туалетом. Выходя из комнаты Жоржа, он услышал на лестнице громкие голоса. Остановившись на секунду, он понял, что это Юбер корит жену за то, что она накрыла стол в маленькой гостиной на первом этаже, а не в столовой.

– Но там же страшная холодина, – отвечала Сильвия, – Там долго не высидишь. Впрочем, ты это знаешь лучше, чем кто-либо другой, так как именно ты всегда выключаешь батареи!

Бруно спустился, и они вместе вошли в гостиную. Это была небольшая, светлая, уютная комната, обставленная в английском стиле, – низкие кресла и маленькие столики окружали горку с куклами; на полу лежал серый с белым ковер. Комната обогревалась печкой, топившейся дровами и напоминавшей своей отделкой раку. Юбер, к которому вернулось хорошее расположение духа, предложил Бруно выпить до обеда по рюмочке портвейна. Однако он без особой охоты отправился выполнять просьбу Сильвии, попросившей его сходить в погреб и принести бутылку божоле. Молодая женщина, улыбаясь, грациозно передвигалась по комнате; Бруно заметил, что она переменила прическу.

Бруно сидел спиной к огню, и обед казался ему просто восхитительным. Он ел все без разбору, любовался Сильвией и много говорил – с необычайной, чуть опьянявшей его легкостью. Хотя забавные истории из жизни коллежа он рассказывал Юберу, однако предназначались они для Сильвии. Впрочем, она, видимо, догадывалась об этом, так как часто вознаграждала его легким смешком. Она ничего не говорила, зато Юбер, который сам окончил «Сен-Мор», оживился и предался воспоминаниям. В конце обеда он рассказал, громко смеясь, одну довольно скабрезную историю; заметив, однако, что жена не разделяет его веселья, он повернулся к ней.

– Я забыл, – сказал он, – что Сильвия не любит вольностей. Она у нас немного ханжа, верно, душенька?

Он хотел было погладить ее по руке, но Сильвия – правда, без подчеркнутой резкости – встала из-за стола. Он подмигнул Бруно.

Около десяти часов Бруно заговорил о том, что ему пора в «Сен-Мор». Сильвия предложила Юберу отвезти юношу в автомобиле, но Юбер не выказал на этот счет ни малейшего энтузиазма. А почему бы Бруно не переночевать в Булоннэ? Это будет куда проще. И он направился к телефону, чтобы предупредить преподобных отцов.

Он вышел; Сильвия и Бруно остались одни в гостиной. Они сидели друг против друга и молчали. Бруно, не спешивший прерывать молчание, курил и слушал, как гудит печка; Сильвия смотрела в пустоту. Порой взгляды и встречались, они обменивались улыбкой и снова погружались в свои думы. И, только услышав шаги Юбера на лестнице, они возобновили разговор.

Бруно провел ночь в комнате Жоржа. Кто-то – должно быть, Сильвия – положил фрукты и пачку сигарет на столик у изголовья кровати. Бруно сгрыз ранет и долго не мог заснуть.

Глава III

Холода, увы, кончились так же внезапно, как и начались и Бруно уже не мог кататься на коньках в Булоннэ. Однажды – это было в четверг – во время прогулки всем классом под проливным дождем он вновь очутился перед изъеденными ржавчиной воротами поместья; они были закрыты, и за ними виднелась размытая дорога, черные, набухшие от воды ветки деревьев, желтоватые, обезображенные оттепелью лужайки. Жорж решил сбегать домой без разрешения воспитателя, и Бруно остался стоять на страже. С дороги ему хорошо был виден пострадавший от сырости фасад дома, – Бруно постарался так стать между деревьями, чтобы одно за другим оглядеть все окна. Однако, кроме Жоржа, который несколько минут спустя появился на крыльце, он никого не видел; карманы Жоржа были набиты шоколадом и пачками сигарет. Бруно вернулся в коллеж с тяжелым сердцем: дотоле неведомая, безмерная, мучительная грусть владела им, и тем не менее она была ему приятна, так как напоминала о Сильвии.

Он влюбился в Сильвию с первого взгляда, но, потрясенный тем, что с ним произошло, в течение нескольких дней после ночи, проведенной в Булоннэ, избегал думать о ней. И все же образ молодой женщины то и дело вставал перед его глазами, ее звонкий смех звучал в его ушах, однако он не делал ничего, чтобы закрепить это в памяти. Правда, он как-то острее стал все чувствовать – радовался более бурно и сильнее огорчался, но он отказывался анализировать свое состояние, словно боялся вспугнуть вспыхнувшее в нем чувство. Целую неделю он не делал никаких записей в своем дневнике, потом вдруг в воскресенье открыл его и в радостном возбуждении исписал сразу три страницы. Достаточно ему было на мгновение увидеть Сильвию в холле коллежа, чтобы удостовериться и на раз отдать себе отчет в том, что он любит ее.

Молодая женщина пришла за Жоржем, который, как и несколько других учеников, живших поблизости от коллежа, пользовался привилегией уезжать на воскресенье к родным. Бруно, не покидавший пансиона, провел этот день как во сне. Воскресенье почти полностью отводилось монахами под дорогую их сердцам «новую литургию»; но ни исполнение на органе большой мессы, показавшейся ему, впрочем, бесконечной, ни монотонное пение во время вечерней службы, ни запах ладана не могли заставить Бруно спуститься с облаков на землю. Наоборот, это помогало ему быть наедине со своей любовью. В церкви, пока его товарищи дремали, он с сильно бьющимся сердцем повторял: «Я люблю ее! О, как я ее люблю!» Вечером ученикам пришлось присутствовать на «лекции-отдыхе», в устройстве которых изощрялся отец настоятель: какой-то миссионер, вернувшийся с Мадагаскара, бубнил им больше часа про свою жизнь среди мальгашей. Ученики шумели, двигали стульями, а Бруно улыбался.

Дни шли, неизменно скучные и холодные, такие похожие один на другой, но в противоположность остальным ученикам Бруно не впадал в апатию. С тех пор как он понял, что влюблен, он меньше стал ощущать свое одиночество. Наоборот, ему казалось, что одиночество – его друг, что оно помогает ему не расставаться с Сильвией, и он представлял себе, как она сидит в своей гостиной с книжкой на коленях. Дни его были заполнены размышлениями о владевшем им чувстве: он обнаруживал свою любовь в прочитанных страницах, олицетворял ее с внезапно возникшим образом, видел ее проявление в том таинственном огне, который жег его, доставляя удивительное наслаждение. И каждый вечер он записывал в дневник то, что открывало перед ним его растущее чувство.

Он сблизился с Жоржем в надежде, что тот будет ему рассказывать о жене брата. Но найти путь к сердцу Жоржа было нелегко, и педагоги, например, уже давно от этого отказались. Милый шутник, но довольно апатичный, любитель вкусно поесть, вечно лохматый и неопрятный, зато способный с прилежанием китайского мандарина целый день заниматься своими ногтями, Жорж был из породы лодырей и не интересовался ничем, кроме своих удовольствий и удобств. Он был в хороших отношениях со всеми, но ни с кем особенно не дружил, и если этот улыбающийся эгоист признал в конце концов Бруно своим другом, то вышло это до некоторой степени потому, что Жоржу надоело противиться его натиску. Постепенно Бруно стал совершенно необходим Жоржу: он одалживал деньги, давал списывать задания по математике, мог без конца говорить на самую интересную для Жоржа тему – о женщинах. Большой любитель журналов о кино, Жорж составил себе вполне определенное представление о женщинах: ему нравились женщины эффектные, полногрудые, легкодоступные. Впрочем, он твердо решил остаться холостяком.

– Понимаешь, – говорил он Бруно, – брак страшно усложняет жизнь. Ну, как можно двадцать или тридцать лет подряд интересоваться туалетами и хворями своей жены? К тому же они сильно меняются, эти девочки: едва только выйдут замуж, как даже самые милые начинают капризничать, дуться. Я это вижу на примере Сильвии.

– Она тем не менее производит неплохое впечатление, – заметил Бруно, решив не выказывать к этой теме слишком большого интереса. Но мысленно он внес поправку в слишком поверхностное суждение Жоржа: просто Сильвия – чувствительная натура, очень чувствительная…

– Конечно, – продолжал Жорж, – она производит неплохое впечатление, когда видишь ее так, время от времени. А вот поживи с ней под одной крышей, сразу обнаружишь, что она совсем другая, и, клянусь тебе, бывают минуты, когда хочется хорошенько стукнуть ее. Сегодня она целый день молчит, а завтра ей прямо нет удержу. И вечно у нее какие-то непонятные причуды: одно ей нравится, другое – нет. Так, например, она не переносит, когда решают кроссворды или дремлют в кресле. Представляешь? Юбер плюет на это и правильно делает… Учти, мне иногда бывает жаль Сильвию. Не так уж приятно девушке, которая всегда жила в городе, очутиться здесь, в глуши наших лесов. Но ведь никто не заставлял ее выходить замуж за Юбера, правда?

Эти рассказы, такие обыденные, казалось, могли лишь разочаровать, но у Бруно они вызывали восторг; вокруг этих пылинок рождались мечты, расцвеченные тысячью разноцветных огней. Так, из случайных разговоров с Жоржем, во время которых Бруно никогда ни о чем не спрашивал приятеля, он узнал, что Сильвии двадцать два года, что она вышла замуж два года тому назад и что, не принадлежа к числу «урожденных», была довольно холодно принята в семействе де Тианж. Жорж болтал, Бруно, глубоко уверенный, что никогда этого не забудет, с нежностью фиксировал в памяти, что Сильвия любит голубое, покупает дешевые украшения, которые выводят из себя ее мужа, много читает, очень расточительна и хорошо печет. В целом Жорж находил ее весьма бесцветной и ничем не примечательной.

– Должен признаться, – сказал он, – что, хоть не разделяю предрассудков моей семьи, но я не понимаю Юбера. Как он мог так увлечься Сильвией, чтобы жениться на ней? Ты знаком с нею. Ну, признайся, разве в ней есть что-то особенное? Правда, у нее очень милая мордочка, но ведь ее нельзя назвать даже красивой. А в плане сексуальном она – нуль! Попробуй сравни ее с Ланой Уилкокс…

И, покончив с Сильвией, Жорж вытаскивал из бумажника фотографию этой американской актрисы, перед которой он, по мнению богохульника Бруно, преклонялся с не меньшим пылом, чем отец настоятель перед девой Марией, Жорж подолгу рассматривал фотографию, подробно разбирая прелести актрисы. Вообще он был без ума от кино и охотно переносил в повседневную жизнь то, что видел на экране.

* * *

У двух друзей не было в действительности ничего общего, кроме любви к спорту. Стоило заговорить о футболе – и Жорж мгновенно просыпался. А на поле апатичный и вялый юнец и вовсе становился другим: в нем пробуждалось упорство, воля, выносливость. Во всем прочем он вполне довольствовался положением «середнячка», но очень дорожил своей репутацией лучшего игрока в коллеже и званием капитана команды. Надо сказать, он чрезвычайно серьезно относился к своим обязанностям руководителя и, превращаясь из лентяя в жандарма, не терпел проявлений недисциплинированности.

Он уже больше недели тренировал своих игроков к предстоящему матчу с учениками школы иезуитов в Рубэ.

Эта спортивная встреча была выдающимся событием триместра, и, несмотря на превосходство команды Рубэ, которая держала первенство два года подряд, Жорж был полон решимости выиграть у нее на этот раз во что бы то ни стало. Утром перед матчем, получив от настоятеля, которого тоже сильно волновал исход встречи, разрешение на дополнительный свободный час, он собрал на поле в последний раз свою команду и опять повторил наставления: очень быстрый темп, короткие пасовки по земле, не задерживать мяча. К несчастью, ночью прошел сильный дождь, поле стало вязким, скользким, и по нему трудно было бегать.

Оглушенный неожиданным падением, Бруно дважды промахнулся и не попал по мячу. Жорж, от которого ничто не ускользало, упрекнул его.

– В моей команде бабы не нужны! – крикнул он. – Если боишься выпачкаться или ушибиться, лучше проваливай.

Со свистком во рту, готовый реагировать на малейший промах, он повел команду в атаку. Зараженные энтузиазмом своего капитана, нападающие устремились к воротам. Пасовка, другая – и мяч перешел к Кристиану; тот ловким стремительным маневром обошел одного из противников. Ведя мяч, он готовился обойти другого и завершить маневр ударом по воротам, как вдруг раздался пронзительный свисток. Тренировка мгновенно прекратилась.

– На тебя же наседал противник! – рявкнул рассвирепевший Жорж. – Почему ты не передал мяч на правый край? Я не потерплю индивидуальной игры, слышишь? Предупреждаю в последний раз.

– Я бы сейчас мог забить гол, – ответил не менее раздраженный Кристиан. – А ведь это главное, правда?

– Нет, – взревел Жорж, – должна играть вся команда, и ты это прекрасно знаешь, только хочешь чемпионить. Но я не потерплю таких порядков в своей команде, понятно?

Кристиан проворчал: «Конечно, ты хотел бы сам забить все голы», но появление «доблестного Шарля» со свежей почтой положило конец этой сцене. Обычно по четвергам Бруно получал письмо в ответ на те вымученные строки, которые отправлял родителям в воскресенье. Взяв конверт, он, не распечатывая, сунул его в карман и вернулся на свое место на поле; тренировка возобновилась, ожесточенная, страстная, изнуряющая. Бруно решил, что у него еще будет время прочитать письмо на лекции по религии, которая начиналась после перемены. Бросив взгляд на конверт, он, к удивлению своему, узнал мелкий неровный почерк отца. Обычно на его письма отвечав мать – лаконично, всего каких-нибудь пятнадцать строк, написанных крупным почерком близорукого человека, сплошь состоявших из банальностей, восклицательных знаков и советов, предназначенных для десятилетнего мальчика.

Через некоторое время ученики вернулись в класс, где начиналась лекция по религии, которую читал отец настоятель. Они отсиживали ее по обязанности: держа перо в руке, одни дремали, а другие, среди которых был и Жорж, отбросив всякое стеснение, просто спали. Они знали, что могут положиться на записи лекций, которые переходили от класса к классу в течение вот уже двадцати лет и в которых за это время не пришлось заменить ни одного слова. Отец настоятель, однако, казалось, ни о чем не подозревал; он ставил перед собой стопку книг и читал по тетрадке, делая вид, будто вдохновенно импровизирует.

Бруно прочел письмо. С первых же строк он понял, что настоятель хоть и с опозданием, но все же осуществил угрозу и известил родителей о его поведении. Тон письма удивил его: он ожидал возмущения и упреков, а нашел лишь снисходительность и понимание. Это его растрогало. Отец не только заверял его в своей любви, но чуть ли не извинялся за то, что мало уделял ему внимания.

Я часто корю себя, – писал он. – Надо было бы больше уделять тебе внимания, но, что поделаешь, дела поглощают все мое время. Меня немного утешает мысль, что ведь работаю-то я на тебя и на твою сестру. А потом – я никогда не пытался подчинить тебя своему влиянию и не хотел посягать на твою независимость, ибо сам в твоем возрасте немало настрадался от того, что отец вечно держал меня в узде и ничего мне не прощал.

Растроганный Бруно оторвал глаза от письма. Он упрекал себя сейчас за то, что часто бывал несправедлив к отцу, возмущался его велеречивостью и мелким лицемерием, а ведь, в сущности, это такой хороший, такой добрый человек.

Но, возобновив чтение, Бруно вскоре пожалел, что поддался минутному умилению.

Я не говорил твоей бедной матери, – продолжал отец, – о том кризисе, который ты сейчас переживаешь. Это было бы для нее слишком сильным, слишком ужасным ударом. Но от ее имени я прошу тебя смириться, довериться деве Марии, которой понятны все наши сомнения, все наши слабости…

Бруно вскипел: подумать только, ведь он едва не принял за чистую монету эти сладенькие слова! Да к тому же еще и не отцовские. Бруно узнал вдруг стиль настоятеля, которой должно быть, посоветовал мсье Эбрару, что следует напасать «заблудшему юнцу». «Будь я на вашем месте, мсье Эбрар, Я бы поговорил с нашим дорогим Бруно на языке сердца. Он весьма чувствителен к этому…» Бруно пришел в ярость и разорвал письмо на мелкие кусочки.

А тем временем отец настоятель, не отрывая глаз от тетрадки, продолжал говорить о доказательствах существования бога. С тех пор как Бруно перестал соблюдать церковные обряды, между ними началась своеобразная война, заставлявшая юношу все время держаться настороже. Монах преследовал его с ожесточением человека, убежденного в том, что он делает благое дело. Он без конца язвил по адресу Бруно и унижал его по мелочам, не упускал случая отчитать его и особенно старался смутить самолюбивого юношу в присутствии товарищей.

Уже несколько раз на своих лекциях по религии он высмеивал «неверие» Бруно, который до сих пор сносил это молча, но теперь поклялся дать отпор при первом же удобном случае. Однако в этот день настоятель, казалось, не обращал на него внимания, и, успокоившись, Бруно принялся обдумывать ответ, который он напишет отцу.

Он знал, насколько бесполезно объяснять ему, что он действительно утратил веру. В мире, в котором жил его отец, такое не случалось, это было просто исключено. В его представлении, как, впрочем, в представлении остальных членов семьи, с церковью мог порвать только выродок, вроде тех несчастных, что погрязают в пороке, нищете и алкоголизме. Хотя сам мсье Эбрар не был особенно верующим и не так уж высоко ставил религию, однако он считал католицизм признаком хорошего тона, необходимым условием благополучия в жизни. Он зачислял в разряд «подозрительных» всех, кто не являлся католиком; «неверие» было равносильно для него «вере в плохое». Впрочем, подобных взглядов придерживалось все семейство Эбрар: они были католиками, так же как гражданами Лилля и патриотами, – не задумываясь над этим. «Отец боится скандала, – подумал Бруно. – Он не хочет, чтобы я стал чем-то вроде кузена Жюльена, которого теперь никто не принимает, так как он открыто порвал с церковью».

Упоминание о горе, которое он может причинить своей «глубоко религиозной» матери, вызвало у него теперь лишь желание пожать плечами. Да, конечно, она была бы шокирована тем, что он перестал соблюдать церковные обряды, и постаралась бы скрыть это от своих подруг, но страдала ли бы она по-настоящему? Бруно сильно сомневался в этом: вера, горячая, страстная, накладывающая отпечаток на весь уклад жизни, была не свойственна его матери. Бруно вспомнил о ее безразличии к вопросам религии и подумал, что, в сущности, лишь ее мелкие сделки с небом свидетельствовали о вере в бога.

Ход его размышления неожиданно был прерван резким возгласом настоятеля.

– Наш друг Бруно, – ядовито заметил монах, – явно не проявляет интереса к лекции. Вы только посмотрите, какой у него мечтательный вид… Я чуть было не сказал, что он грезит об ангелах, но, видимо, нет, раз он больше в них не верит.

Раздалось несколько смешков. Ученики, чувствуя, что Бруно сейчас опять достанется, начали просыпаться, оживились, задвигались.

– И ты ничуть не оспариваешь, Бруно, – продолжал настоятель, – тех доказательств существования бога, которые я только что привел? Такому умному мальчику, как ты, должно быть совсем не трудно доказать, что бога нет.

Сердце Бруно учащенно забилось. Он заколебался, не зная, стоят ли отвечать, но улыбка, появившаяся на лице монаха, заставила его решиться.

– Ваши доказательства, – сказал он, – убеждают меня ничуть не больше, чем, наверно, Паскаля, иначе он не стал бы заключать свое знаменитое пари. Что до меня, то я предпочитаю этого не делать.

– Да, так оно, конечно, удобнее, – заметил настоятель. – Мне хотелось бы тем не менее знать, что ты можешь противопоставить аргументу о первоначальном толчке, о божественном часовщике, как сказал бедняга Руссо. Ну-ка?

Застигнутый врасплох, Бруно не нашелся, что сказать. Он чувствовал на себе иронические взгляды всего класса.

– Ну же! – настаивал монах. – Ты ничего не можешь возразить? Считаю до трех: раз… два…

Он улыбался с притворно-снисходительным видом. Бруно лихорадочно пытался вспомнить, какие доводы, опровергающие существование бога, приводил – впрочем, лишь для того, чтобы доказать их несостоятельность, – на прошлой лекции сам монах.

– Я мог бы ответить, – наугад начал Бруно, – что это рассуждение о первопричине, применяемое в отношении неизмеримого, даже вечного…

– И это все, что ты можешь сказать! – воскликнул монах. – Поистине немного для юноши, который считает себя Вольтером. А ведь мы уже подвергли критике этот злополучный аргумент в классе на прошлой неделе! – Он энергично потер тонзуру, самодовольно улыбнулся и наклонился над кафедрой. – Выслушай меня хорошенько, мой мальчик, я дам тебе хороший совет: если человек утверждает, что потерял веру, то он по крайней мере должен знать почему! Ты же об этом говоришь так, точно потерял… ну, скажем… ботинок или галстук. Видно, начитался вредных книжек – какого-нибудь там Сартра или кого-то еще, – ничего не понял, но считаешь теперь особым шиком разыгрывать из себя безбожника.

Ученики веселились, перекидывались шуточками; даже проснувшийся к этому времени Жорж – и тот прыскал со смеху. Дрожа от гнева, злясь на окружающих и на себя самого, Бруно молчал. Мог ли он сказать, что вовсе не терял веру, как ботинок, – а ведь именно это и развеселило весь класс, – нет, он расстался с ней, как с детской одеждой, которая стала мала, обветшала и больше ему не нужна. Если бы он заявил, что, только порвав с церковью, обрел внутреннее спокойствие и умиротворение, познал блаженное состояние, которое исключало всякие сомнения, настоятель закричал бы, что это богохульство. Да, ему страстно хотелось крикнуть им всем, преподавателям и ученикам, что уж, конечно, не пример их веры, пассивной и мертвой, способен заставить его вернуться в лоно церкви. Но к чему это признание? Его товарищи лишь снова расхохотались бы звонким смехом безмятежных людей, которым все ясно и понятно.

Хотя вначале Бруно и страдал подчас от враждебного отношения товарищей, оно в общем не удивляло его. Он многие годы наблюдал за ними, знал их пассивность и покорность; их отдельные выходки и бравада были лишь гримасами пациента, послушно принимающего тем не менее прописанные ему лекарства. Они не только никогда задавались вопросами, а безоговорочно – вместе с причудами синтаксиса и алогичностью истории – воспринимали таинства католической религии, такой удобной и надежной, раз и навсегда решающей за них проблемы добра и зла, отношения к окружающим и к смерти. Они проглатывали это не разжевывая – так же, как идеи патриотизма, классового сознания и правила вежливости. Поведение Бруно, казалось, вызывало у них не меньшее возмущение, чем у настоятеля, словно они в самом деле были шокированы поступком этого революционера, вышедшего из их рядов. Недаром после лекции по религии Кристиан решил высказаться по этому поводу.