Текст книги "Под сенью благодати"

Автор книги: Даниель Жиллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Старик, – заявил он, – позволь сказать тебе, нам надоели эти твои кризисы веры, как тебе угодно их называть. И не думай, пожалуйста, что мы потрясены. Циклоп, может, и считает тебя интересным парнем, но мы – нет. Ты, конечно, не отдаешь себе в этом отчета, все это старо и не модно! Подобные истории давным-давно никого не интересуют.

Бруно, у которого и так было тяжело на сердце, вспылил. Зная, что Кристиан тяготится своим происхождением (а он был сыном торговца углем, тогда как большинство его товарищей принадлежали к семьям крупной буржуазии), Бруно со злости задел его больную струнку.

– Я прекрасно понимаю, что у тебя мировоззрение угольщика, – сказал он, – это наследственное. И я отнюдь не хочу лишать тебя душевного спокойствия. По-моему, это просто чудесно, когда семнадцатилетний парень еще верит в ангелов-хранителей, в Адама и Еву, в вознесение, ну и, конечно, в святого Николая.

Посрамленный Кристиан умолк и удалился. Впрочем, у него и его товарищей появилась новая забота: пошел дождь, и всех интересовало, состоится ли намеченный матч.

* * *

В два часа небо немного прояснилось, и игра началась под моросящим дождем, – влажный воздух казался зеленоватым, от сырости футболки прилипали к телу. Хмурые, нахохлившиеся игроки без особого энтузиазма начали прощупывать друг друга. Команда Рубэ, более подвижная, более дисциплинированная и игравшая к тому же грубее, вскоре вынудила команду «Сен-Мора» уйти в защиту. Ее непрерывные атаки, увенчавшиеся забитым голом, вялая игра команды «Сен-Мора» вызывали возгласы разочарования у болельщиков из коллежа, толпившихся по краям поля. Бруно, изо всех сил старавшийся возможно лучше выполнять свои обязанности полузащитника, заметил, что настоятель в необычайном возбуждении семенит вдоль поля, следуя за движениями мяча. Бруно нашел это забавным и улыбнулся: он уже забыл о своей утренней стычке с монахом. В спорте, как, впрочем, и во всем остальном, он всецело отдавался делу и сейчас чувствовал себя лишь футболистом.

Потребовалось некоторое время, прежде чем команда «Сен-Мора», которой крепко доставалось от противника, стала играть увереннее. Она постепенно закалилась под ударами команды Рубэ, сплотилась и наконец, отбросив от своих ворот наседавших соперников, ринулась, увлекаемая Жоржем, в атаку. В этот момент у Бруно возникло волнующее ощущение, что он присутствует при рождении команды. Атака нарастала; он бежал вместе с остальными, и ему казалось, что он лишь один из таранов, которые должны пробить брешь во вражеских позициях. Мяч, за которым все они следили с неослабным вниманием, переходил от игрока к игроку, соединяя невидимыми узами этих юношей в голубых с черным футболках. Каждое падение в грязь, каждый удар мимо ворот, каждый отрыв от противника одинаково ощущались всеми, и волнение Бруно едва ли возрастало, когда мяч на мгновение попадал к нему. Он был единым целым со своей командой и в то же время вел своеобразную дуэль, безмолвную, но все более и более ожесточенную, с большим рыжим парнем из команды противника. Они следили друг за другом, бежали нога в ногу и, устремляясь друг на друга, лишь в последнюю секунду избегали столкновения. Первая атака «Сен-Мора» провалилась, но, когда команда вторично пошла в наступление, Жорж вырвался вперед и пробил в угол ворот такой удар, что вратарь не смог взять мяч. Несколько минут спустя Бруно удалось оторваться от своего рыжего противника и он оказался у чужих ворот одновременно с Кристианом. Жорж только что завладел мячом, и Бруно с нетерпением ждал пасовки, однако Жорж передал мяч не ему, и Кристиан забил гол. Немного разочарованный, но безмерно счастливый, Бруно подбежал к Кристиану и обнял его.

К концу первой половины игры счет был 2:2. Заботливый настоятель велел дать игрокам по чашке бульона, – потом Бруно видел, как он отвел Жоржа в сторону и принялся пичкать его советами. Бруно забавляло, с каким восхищением смотрят на него и на его товарищей окружившие их малыши шестиклассники. Он слышал, как Кристиан говорил им: «Конечно, они играют хорошо, но очень грубо. Неужели не заметили, как их защитник дал мне подножку, когда я собирался бить по воротам? Если так будет и дальше, я им отвечу тем же». Потупившись, Бруно отошел в сторонку: он вдруг вспомнил о Сильвии и ему захотелось очутиться сейчас где-нибудь с ней вдвоем.

После перерыва играть стало труднее. Команда Рубэ хотела выиграть во что бы то ни стало, и одна атака следовала за другой. Но Жорж крепко держал в руках свою команду: она упорно сопротивлялась натиску противника, играла собраннее, увереннее, с исключительной гибкостью отступая к своим воротам, как только им угрожала опасность. Жорж подождал, пока противник вымотается, потеряет самообладание, и, когда команда, казалось, ушла в глухую защиту, отдал своим ребятам приказ к наступлению. Трижды их отбрасывали от вражеских ворот. Игра шла в адском темпе, и Бруно, запыхавшийся, измученный, ощущая покалывание в груди, хотел было остановиться передохнуть, как вдруг увидел, что Жорж посылает ему мяч. Бруно на миг блокировал его и тотчас снова отослал Жоржу. Они приближались к ворогам противника, Бруно казалось, что вот сейчас он растянется в грязи. Жоржу, которого неотступно преследовали три игрока противника, удалось тем не менее сделать последнюю пасовку и передать мяч Бруно, тот пробил по воротам. Вратарь прыгнул отбил мяч, но, прежде чем он успел взять его в руки, Жорж завладел им и послал в сетку. Обернувшись, Бруно увидел, что все его товарищи радостно машут руками, и тоже поднял руки.

Радость его была – увы! – непродолжительной. Несколько минут спустя, когда Жорж снова пытался прорваться к воротам противника, один из игроков команды Рубэ толкнул его, и Жорж неудачно упал; его подняли и унесли с поля. Место его занял Кристиан, и игра возобновилась, только теперь она стала более грубой, более дикой. Рассвирепев после несчастного случая с Жоржем, Бруно сам искал ссоры и не только не старался уйти от своего рыжего соперника, а, наоборот, стремился столкнуться с ним. Вернувшись в раздевалку, он узнал, что у Жоржа сломана нога и его отвезли в больницу.

Вечером Бруно, чувствуя ломоту во всем теле и тяжесть в ногах, сидел и готовил уроки, когда за ним зашел настоятель и повел его в свой кабинет. Юноша удивился, увидев там отца Грасьена, который, скрестив руки под монашеским одеянием, поздоровался с ним легким наклоном головы. Настоятель велел Бруно сесть напротив, под яркий свет настольной лампы, а сам остался в тени. Положив белые, как у мертвеца, руки на стол, он медленно накручивал шнурок с четками на серебряный крест. Наступила томительная тишина; Бруно первым нарушил ее, спросив, что слышно о Жорже.

– У него очень нехороший перелом, – сказал настоятель, – но врач уверяет, что Жорж скоро поправится. М-да, можно сказать, что матч мы выиграли благодаря ему. Какой великолепный игрок! Впрочем, ты тоже играл неплохо… – Кончиками пальцев он приподнял свернувшиеся спиралью четки, подбросил их и сжал в ладони. – Но мы собрались здесь не для того, чтобы говорить о Жорже. Я хотел сказать тебе, Бруно, что пора все-таки изменить свое поведение.

– Я вас не понимаю, – проговорил немного растерявшийся Бруно.

Он вдруг вспомнил о письме отца, который, конечно, поставил о нем в известность настоятеля, и тот, должно быть, решил, что настал момент силон вернуть в овчарню заблудшую овцу.

– Не прикидывайся дурачком, – елейным голосом сказал настоятель. – Ты прекрасно знаешь, о чем идет речь. До сих пор мы были слишком терпеливы с тобой. Твой отец известил нас, что просит тебя прекратить эту игру в вольнодумство. Как и все мы, он, видимо, очень удручен твоим поведением, которое, признаться, трудно понять. Ты не находишь, что эта шутка изрядно затянулась?

Бруно крепче прижал к себе скрещенные на груди руки. Тон отцовского письма, доказательства существования бога, собственное жалкое объяснение, насмешки Кристиана – все это вдруг всплыло в его памяти. По телу пробежала дрожь возмущения, и нетерпения. На этот раз он выскажет все, что у него на сердце.

– Но, отец мой, – сказал он, – это вовсе не шутка и не позерство. Я вам сказал уже, что перестал верить, и ничего не могу поделать с собой. Я рассудил, что будет куда честнее никого не обманывать и прекратить эту отвратительную комедию – не ходить больше к причастию. Я не считаю, что поступил плохо.

– Мы прекрасно понимаем твою щепетильность, – сказал отец Грасьен. Он вытащил руки из-под накидки и отряхнул ее, словно она была покрыта пылью. – Но и ты должен понять, что находишься в католическом коллеже и твой пример может…

– А вот я, – пылко прервал его настоятель, – не понимаю этого. Да и при чем тут щепетильность? Побольше смирения, черт возьми! Как сказал великий Паскаль: «Смиритесь и не мудрствуйте». Здесь эти слова тем более уместны, что никакой щепетильности и в помине нет. – Он снова повернулся к Бруно и вкрадчиво проговорил: – Потому что, мой мальчик, как я тебе уже сказал сегодня утром, если хочешь, чтоб тебя принимали всерьез, потрудись по крайней мере объяснить, с чего у тебя начался этот твой духовный кризис. Отец Грасьен, который очень привязан к тебе, сказал мне, что тоже был крайне удивлен происшедшей в тебе переменой. Ты не отличался особым рвением, но был набожным мальчиком. Быть может, ты начитался вредных книг или подпал под дурное влияние? Мы ничего не понимаем, не так ли, отец?

Отец Грасьен утвердительно кивнул. Настоятель говорил елейным, проникновенным голосом. Взяв четки кончиками пальцев, он медленно опустил их на стол, где они снова скрутились в спираль. Бруно хотел было ответить, что и не просит его понимать, но, встретив взгляд отца Грасьена, промолчал. Установилась тягостная тишина, – лишь слегка поскрипывали четки, царапая стол. Бруно казалось, что слышно, как он дышит.

– Стало быть, ты не хочешь нам ничего объяснить? – спросил настоятель.

– Мне нечего объяснять, – ответил Бруно, опустив голову, – нечего.

– Хорошо, – сказал настоятель, и в голосе его зазвучали торжествующие нотки, – тогда я сам скажу, откуда у тебя вдруг появился этот духовный кризис! Ты удивлен, не так ли?

Он пристально посмотрел на Бруно своими большими, хитро поблескивавшими голубыми глазами и, порывшись в ящике стола, извлек оттуда толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Узнав свой дневник, юноша почувствовал, как от ярости, возмущения и в то же время чувства неловкости кровь прилила у него к щекам. Он быстро протянул руку, чтобы схватить дневник, но настоятель предугадал его жест.

– Отдайте тетрадь, – сказал Бруно. – Вы не имеете права…

– Смотрите-ка, не имею права! – подтрунивая, заметил настоятель. – Для тебя это, конечно, было бы выгодно, мой мальчик. Только знай, что твоя личина праведника никогда меня не обманывала, я раскусил тебя давно. Ты не хотел объяснить мне причины твоего нелепого поведения, и мне пришлось самому их доискиваться. Чтение этого дневника полностью просветило меня. – Он открыл тетрадь, перелистал несколько страниц и, повернувшись к своему собрату, сказал: – Послушайте, что он здесь пишет…

– Вы считаете, – спросил отец Грасьен, – что это полезно…

– Совершенно необходимо, дорогой отец. Мальчик слишком долго злоупотреблял нашей доверчивостью. Вы считали его искренним, честным, воплощением невинности, не так ли? А вот, что он пишет, этот ангел во плоти: «Милая С., я думаю о тебе, и мне кажется, будто ты говоришь мне, что в любви все прекрасно – слова и молчание, задумчивость и ласки, наши дни и наши ночи. Мне не нужно даже закрывать глаза, чтобы представить тебя нагой в лучах солнца…» – Настоятель энергичным жестов захлопнул тетрадь. – И таких страниц – не одна! Значит, все обстоит именно так, как я предполагал: вместо того, чтобы отказаться от этой С. и от разврата, Бруно предпочел отречься от веры.

– Неправда! – закричал разъяренный Бруно. Гнев душил его. – Вы всегда и во всем видите только зло, только ваше пресловутое сластолюбие. Если бы это было так, я поступил бы как все: сходил бы к исповеди, следуя вашему совету, и все было бы в порядке – до следующего раза.

– Послушай, Бруно! – оборвал его отец Грасьен. Ты забываешь, с кем говоришь.

– А вы, отец мой, вы тоже сторонник этих полицейских методов, этих обысков, этих допросов? Так знайте же, несмотря на вашу постоянную слежку, вам ничего нас не известно, ничего.

Повернувшись к отцу Грасьену, настоятель обескуражено развел руками и скорчил огорченную мину. Однако гнев Бруно не только не обозлил его, а, наоборот, казалось, забавлял.

– Ладно, ладно, Бруно, – сказал он наконец, – не будем сердиться из-за того, что нас разоблачили. Твоя история довольно банальна. Менее обычно то упорство, с каким ты пытаешься прикрыть это духовным кризисом, думать только, что еще сегодня утром ты утверждал, будто не веришь в существование бога! Я потом расскажу вам об этом, отец мой. – И он зябко потер свою тонзуру. – Можешь идти заниматься, Бруно. Когда напишешь отцу, покажешь мне письмо.

Бруно вышел, кипя от злости; не успел он сделать по коридору и ста шагов, как его нагнал отец Грасьен. Монах хотел было взять его под руку, но юноша порывисто отстранился и пошел дальше. Какое счастье, подумал он, что в коридоре темно и не видно, как он плачет.

– Ты сердишься на меня? – спросил отец Грасьен, продолжая идти, с ним рядом. – Я тебя понимаю. Но как, по-твоему, я должен был поступить? Твой глупый уход помешал мне сказать, что я думаю об этой истории.

Юноша упрямо молчал. Они подошли к комнате для занятий, куда вела застекленная дверь, – на полу коридора возле нее лежал желтый прямоугольник света.

– Запомни одно, – сказал в заключение отец Грасьен, – Я верю тебе. Я знаю, что ты не лжешь. Тебе нужны доказательства? Я попросил настоятеля дать мне твой дневник. – Он сунул руку в карман и вытащил тетрадь в темном коленкоровом переплете. – Вот он: я не хочу его читать, я его тебе возвращаю. Постарайся впредь прятать его получше.

* * *

Перелом у Жоржа оказался довольно серьезным, и доктор, не веря в благоразумие пациента, заставил его сидеть дома несколько недель. Бруно писал ему каждые два-три дня, сообщая о том, что ученики прошли за это время в классе и что задано на дом. К этому он добавлял несколько слов о жизни коллежа. В надежде, что его письма прочтет и Сильвия, он шлифовал стиль, острил, а иной раз пускался даже в излияния, полные, однако, таинственных недомолвок. Ему, право же, трудно было рассказывать этому увальню Жоржу о своих сердечных переживаниях. Поэтому он прибегал к различным уловкам, приписывая другим свои чувства, а любимым авторам – мысли, которые могли бы выдать его. Мать сообщила ему о помолвке его сестры Габи; он воспользовался этим, чтобы воспеть любовь. Ему доставляла удовольствие эта игра, полная скрытых намеков, но догадывалась ли Сильвия, что именно в связи с ней он вспоминал о «восхитительных ранетах Булоннэ» или о «дивном вечере, проведенном в сумерках гостиной, где он, окоченевший, вдруг почувствовал, что возвращается к жизни». Не без зависти представлял он себе, как Сильвия ухаживает за Жоржем, но это давало ему повод для нескольких осторожных фраз на тему о «твоей нежной и очаровательной сиделке». К сожалению, Жорж отвечал ему довольно редко, и к тому же это были лишь коротенькие, полные зубоскальства записки.

Бруно очень хотелось получить приглашение в Булоннэ, но и тут ему пришлось схитрить, предложив Жоржу вместе повторить некоторые теоремы. В первое свое посещение, хоть Бруно всячески старался задержаться, он видел Сильвию лишь несколько мгновений в вестибюле, перед самым уходом. Она пригласила его почаще заходить к Жоржу, и эта простая фраза привела юношу в восторг. Он был настолько взволнован, что даже не попытался завязать разговор с Сильвией, и от этой встречи у него осталось лишь воспоминание о том, как молодая женщина, уже поднимаясь по лестнице, обернулась и с улыбкой посмотрела на него.

В четверг он вновь навестил Жоржа. Он вошел в тот момент, когда Жорж, опершись на руку Сильвии, которая была на полголовы ниже его, пытался ходить по маленькой голубой гостиной. При каждом шаге он слегка вскрикивал и, делая вид, будто падает, цеплялся за шею свояченицы. Бруно почувствовал ревность и предложил заменить ее, но шутник Жорж скоро устал и уселся в свой шезлонг. Бруно спросил, когда он собирается вернуться в коллеж, но тот, расхохотавшись, заявил, что намерен затянуть свое выздоровление до пасхи. Затем он предложил приятелю послушать новые пластинки. Он был без ума от джаза и, как только ему удавалось сэкономить триста франков, немедленно тратил их на последние записи Бэчета или Эллингтона. Прикрыв глаза, раздув щеки, он слушал неистовые завывания трубы. Здоровая нога его судорожно подрагивала, отбивая такт о край дивана. Помолчав немного, Сильвия с улыбкой повернулась к Бруно, который тоже молчал, подперев кулаками обе щеки, смущенный этими дикими звуками, вдруг ворвавшимися в мирную маленькую гостиную.

– А как вы к этому относитесь? – спросила его Сильвия, обхватив руками колено. – Что до меня, то джаз увлекает меня первые пять минут, а потом я замыкаюсь в себе, начинаю злиться и чувствую себя такой несчастной. Полчаса джаза – и настроение испорчено на целый день.

– О, конечно, Бруно целиком согласен с тобой, – прервал ее Жорж. – Хоть он и любит спорт, но большего мечтателя и романтика трудно сыскать. Он, наверно, любит Бетховена, Дебюсси, Моцарта, – словом, как и ты. Чтобы ты имела представление о том, с кем имеешь дело, достаточно сказать тебе, что недавно, когда мы говорили о Беатриче, он такое порол насчет платонической любви, что у самого Циклопа перехватило дух! Да ты посмотри на него: эти длинные волосы, эта непокорная прядь, это изможденное лицо – разве это наш современник?

– А мне нравится, – заметила Сильвия, – что в наш век мелочных реалистов еще сохранились, как ты называешь их, мечтатели и романтики.

Она подождала, пока труба в последний раз громко и отчаянно всхлипнет в конце пластинки, затем встала я перевела рычажок проигрывателя.

– Если вы любите Моцарта, Бруно, я поставлю вам сонату, которую очень люблю. Ты не возражаешь, Жорж?

Бруно предпочел бы слушать в тишине эту изящную, певучую, грустную мелодию, но Жорж, которому вскоре наскучила музыка, возобновил разговор.

– А как настоятель? – спросил он. – Оставил тебя в покое?

Чувствуя, что краснеет, Бруно сделал вид, будто не слышал приятеля, но тот не отставал.

– Ты еще не знаешь, – обращаясь к Сильвии, заметил Жорж, – что Бруно большой философ. Он утверждает, что потерял веру, а настоятель хочет заставить его вновь ее обрести. Ну, Бруно, скоро состоится твое обращение, о котором мы все молимся и ради которого готовы пойти на любые муки?

С некоторых пор настоятель стал уделять Бруно гораздо меньше внимания, не упоминал об исключении из коллежа, и юноша, всецело поглощенный своей любовью, не пытался разобраться, чем вызвана эта перемена в поведении монаха. Поэтому он ответил, что настоятель перестал ему докучать, и быстро перевел разговор на другую тему. Сильвия, казалось, ничего этого не слышала; глядя с отсутствующим видом куда-то вдаль, она покачивала головой в такт музыке. Успокоившись на этот счет, Бруно залюбовался изгибом ее шеи, – пальцы его машинально разжались, закруглились, готовые ее обхватить. Он все время боялся, что Сильвия встанет и уйдет, но она продолжала сидеть с ним и Жоржем. Она поставила несколько джазовых пластинок, чтобы сделать приятное деверю, но это не испортило ей настроения, и она болтала, шутила и, казалось, веселилась от души.

Да и Бруно, несмотря на приступы застенчивости, внезапно нападавшей на него, провел восхитительные, незабываемые часы в доме Жоржа. Конечно, присутствие Жоржа немного стесняло его, мешало высказать Сильвии все то, что ему бы хотелось, но именно благодаря этому между ними установилось своеобразное взаимопонимание, которое росло по мере того, как шло время. Совсем как в прошлый раз, они не зажгли люстр, даже когда наступила темнота. В тот вечер Бруно записал дрожащей рукой в своем дневнике: «Я с восторгом обнаружил, что еще до нашего знакомства у нас уже были общие вкусы: как и я, она любит Греко, Ван-Гога, Моцарта и Аполлинера. Мне очень хотелось рассказать ей о том, что я люблю, но присутствие Жоржа помешало мне это сделать… Когда Сильвия говорит, она очаровательным жестом поднимает кверху ладонь и словно подбрасывает в воздух слова. Мне так хочется сохранить в памяти все, что связано с нею: ее выражения звук ее голоса, манеру держаться, хранить молчание. Но больше всего я люблю ее улыбку, люблю чуть ли не до боли».

В той же маленькой гостиной они все вместе перекусили, и Сильвия положила на тарелку Бруно два яблока «Вы ведь, кажется, любите золотистые ранеты», – заметила она, давая тем самым понять, что читает его письма. Затем Бруно отправился обратно в коллеж. Рукой он сжимал в кармане роман, который дала ему почитать Сильвия. Он был счастлив, безумно счастлив, и все, что не имело к этому отношения, перестало для него существовать. Он шел быстрым шагом и, несмотря на северный ветер, пронизывавший его под пальто, вскоре добрался до «Сен-Мора». Дребезжащий звук колокола сзывал монахов к молитве. Бруно прошел вдоль монастырской стены, миновал плавательный бассейн и решил зайти в примыкавший к нему домик, чтобы выкурить там последнюю сигарету. Он не раз заходил сюда тайком вместе с товарищами. Даже не подумав о том, что можно воспользоваться дверью, он влез в окно и, как обычно, спрыгнул вниз. Кто-то пронзительно вскрикнул, и Бруно увидел в темноте полураздетую женщину, лежавшую на полу, и поспеши поднявшегося мужчину. Он узнал искаженное, подергивающееся лицо Циклопа, не задумываясь, перелез обратно, через подоконник и пошел в коллеж. В тот же вечер, после ужина, когда ученикам дается свободное время, Грюндель пригласил его к себе.

Циклоп жил в той части аббатства, которая была отведена для приезжих; он занимал такую же келью, как и монахи, но с помощью сувениров, привезенных из Северной Африки и из других стран, он превратил ее в довольно комфортабельную, оригинальную, выдержанную в крикливо восточном стиле комнату. Три арабские подушки и полосатое покрывало сделали из койки софу, белые ворсистые ковры с геометрическим рисунком скрывали каменный пол. Невысокий потолок был сплошь задрапирован кровавым с золотыми разводами шелком, образовывавшим подобие балдахина, что придавало келье сходство с будуаром ясновидящей. Стен почти не было видно из-за множества китайских рисунков и персидских миниатюр. Низкая лампа освещала книги, разбросанные на рабочем столе; другая была направлена вверх, на потолок, где в ее лучах искрились золотые нити драпировки. Однако наиболее странное впечатление производил сам хозяин, который дома переодевался в китайский халат нежно-голубого цвета с серебристыми узорами.

Грюидель любезно поспешил освободить место на диване и усадил на него Бруно; приподняв покрывало, он засунул руку под изголовье, извлек оттуда пузатую оплетенную бутылку с кьянти и налил Бруно большой бокал вина. Немного смущенный тем, что он видел два часа тому назад, Бруно не знал, о чем говорить. Казалось, это сильно забавляло Грюнделя, и он с благожелательной улыбкой выжидающе смотрел на Бруно.

– За любовные утехи! – сказал он, чокаясь с юношей, – Ну, мой мальчик, так что же ты думаешь о своем недавнем открытии? Считаешь меня отвратительным, разнузданным старцем? Нет, дружок, я всего-навсего нормальный человек, который время от времени воздает должное Венере. В твоем возрасте не вредно знать, что это в какой-то степени диктуется гигиеной. Я знаю, это не совсем то, чему вас здесь учат, но наши славные монахи в подобных вещах проявляют очаровательную наивность. Для них половой инстинкт то же самое, что предрасположенность к воровству, к преступлениям. – Он сделал большой глоток вина и прищелкнул языком. – А ты, Бруно, еще ни разу не спал с женщиной?

– Нет, – ответил Бруно, у которого дух перехватило от столь циничного вопроса, – ни разу. Я… я думал, что это заметно. По крайней мере так утверждает отец Грасьен. Овладев собой, он заговорил более непринужденным Тоном: – А вы считаете, что это необходимо?

– Почти, – ответил Грюндель.

Он снова отхлебнул вина и на минуту задумался со стаканом в руке. Зрелище он являл собою не из приятных – потрепанное лицо, нелепое китайское одеяние, и тем не менее что-то в нем привлекало Бруно. Из всех преподавателей коллежа он был единственным «живым» существом, единственным, кому пришлось вступить в схватку с жизнью и познакомиться с нею не по книгам и не в исповедальне.

– Впрочем, это правило применимо отнюдь не ко всем. Для таких, например, как наш «доблестный Шарль», который в семнадцать лет все еще не проснулся и не стал мужчиной, эта проблема не существует. Но для тебя наступило время над ней призадуматься. – Единственный глаз Грюнделя лукаво сверкнул. – Признайся, мой мальчик, это тебя очень мучает?

– Мучает, – признался Бруно, – но не так уж сильно. – И засмеялся. – Уверяю вас, я вполне могу вынести это. Возможно, я тоже еще не стал мужчиной, как вы это называете, но, признаюсь, подобного рода мысли не слишком терзают меня… Скажу вам даже, что я не могу без улыбки смотреть на некоторых моих однокашников, которым нравятся порнографические журналы и неприличные книжки.

– А рассказывают о тебе нечто совсем другое, – заметил Грюндель, поглаживая подбородок. – Рассказывают о некоем сокровенном дневнике весьма вольного содержания.

– Что? – оборвал его Бруно. – Кто вам об этом сказал? Настоятель? Просто невероятно, до чего эти попы любят совать нос в чужие дела и сплетничать, точно старые бабы.

– А как же иначе! – заметил Грюндель. – Поскольку в их собственной жизни ничего не происходит, у них и появляется желание покопаться в чужой. Итак, этой женщины не существует? Ты ее выдумал?

Бруно ответил не сразу, хотя ему очень хотелось поговорить о своей любви и объяснить, что на свете нет ничего прекраснее. Ему казалось, что Циклоп, даже если не сумеет понять его по-настоящему, все же, несмотря на свой цинизм, выслушает без улыбки. Продолжая колебаться, Бруно уже знал, что уступит потребности кому-то довериться, но ему доставляло удовольствие оттягивать эту минуту. Грюндель налил ему еще бокал кьянти; он медленно выпил вино и почувствовал, как приятное тепло из груди начало распространяться по всему телу. Глаза у него него слегка пощипывало. Теперь учитель принялся изливать ему душу, словно желая побудить этим Бруно рассказать о себе, но тот едва слушал его.

– В твоем возрасте, – рассказывал Грюндель, – я был безумно влюблен в подругу моей матери. Я так и не осмелился ей признаться и до сих пор жалею об этом. Как бы хотелось избавить тебя от этой ненужной траты времени!

– Женщина, которую я люблю, – промолвил наконец Бруно, глядя куда-то вдаль, – не такая, как все…

– Конечно, мой мальчик. Она ангел, живущий поэзией и музыкой. К тому же она неудачно вышла замуж, и ты считаешь, что она несчастна, не так ли? Ты ее слишком уважаешь и потому не осмеливаешься даже заикнуться о своей любви, и тем не менее ночью тебе снится, что ты держишь ее в объятиях, и ты просыпаешься в ту минуту, когда… А? Разве не так?

Грюндель издевался, но голос у него был теплый и вкрадчивый. Да, все было именно так, а даже днем, в классе, во время занятий, по телу Бруно, случалось, пробегала дрожь, словно его коснулась Сильвия, и он всем своим существом отвечал на это прикосновение.

– Я знаю лишь одно, – пылко воскликнул Бруно, – что я люблю ее, что эта любовь всецело завладела мной, она изменила всю мою жизнь, она хранит меня и в то же время делает легко уязвимым, она заставляет меня трепетать и одновременно умиротворяет! Она вдохнула в меня жизнь, да, именно вдохнула, и я наслаждаюсь тем, что живу!

Он вдруг умолк, посмотрел на Циклопа, словно только сейчас заметил его присутствие, и сказал, глядя на этот раз прямо в глаза учителю:

– По-вашему, я старомодный чудак, не так ли?

Циклоп отрицательно покачал головой. Его пронзительный взгляд смягчился, в нем появилась легкая грусть.

– Нет, мой дорогой, нет, наоборот, я нахожу эту историю весьма трогательной и удивительной. Когда человек горит как факел, это всегда прекрасно; а здесь, в этом преддверии рая, где мы живем, это и вовсе поразительно. Тем не менее будь осторожен: когда речь идет о таких юношах, как ты, я всегда немного опасаюсь, что огонь может вспыхнуть сам по себе, без всяких к тому оснований. Не вздумай влюбиться в любовь и пережить весь роман лишь в мечтах.

Снова наполнив бокалы вином, он взял со стола разрезальный нож из слоновой кости и погладил им подбородок. Лицо его приняло серьезное выражение.

– Запомни хорошенько: человек, вынашивающий мечты и живущий ими, отгородясь от всех и от вся, рано или поздно становится неудачником. Понимаешь, Бруно, неудачником, таким, как я, потому что я предпочел выдуманный мир действительности… Позволь мне говорить с тобой, как с сыном, сыном, которого я мог бы иметь и который, без сомнения, есть где-нибудь на свете. Я знаю, что ты пожмешь плечами, но мне кажется, прежде чем броситься очертя голову в этот огненный поток, как именует сие старый чудак Мориак, тебе следовало бы сначала узнать, отвечают ли тебе взаимностью.

– Зачем? – воскликнул Бруно. – Ведь моя любовь – это мое чувство и ничье другое. Зачем же мне доискиваться, любит ли она меня? Я не стану от этого любить ее сильнее, это невозможно. И потом, мне кажется, что любовь только отвлечет меня. Я даже не сказал ей, что люблю ее, и это правда, так как, если бы я ей признался, ее жесты, слова, она сама, наконец, стали бы другими Вы меня понимаете?

Он говорил быстро, с необычайным жаром, почти не разжимая губ. Теперь, перестав скрывать свою тайну, изливал душу с возрастающей откровенностью, объясняя то, что с ним происходит. Он решился рассказать о внезапных вспышках желания, признался, что – да, иногда мечтает о взаимной любви, но тотчас отгоняет от себя соблазн. Он рассуждал о любви долго, бесконечно долго и тем не менее Грюндель внимательно и сочувственно слушал его. Он больше не пытался возражать юноше. Бруно радовался этой победе, которую ему почти удалось одержать над скептицизмом учителя, и, желая окончательно убедить, приводил все новые и новые доводы. Он говорил бы всю ночь, если бы Грюндель, положив руку ему на плечо, вежливо не остановил его, заметив, что уже поздно и товарищи его давно спят. Поднявшись с дивана, Бруно почувствовал, что нетвердо стоит на ногах; Грюндель взял его за руку и на какое-то время задержал ее в своих ладонях.