Текст книги "Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи"

Автор книги: Даниэль Клугер

Элиягу бен-Авраам сделал шаг к тому, что когда-то было входом в синагогу, и поманил Герша за собой. Тот молча повиновался. Ноги идти не хотели – они были явно умнее головы. Герш сделал шаг к развалинам. Восемь старцев-мучеников следовали за ним. Сапожник чувствовал, что и в спину ему дует тот же бесшумный ледяной ветер.

Так, шаг за шагом вошли они внутрь и вновь окружили стол – уже не вдевятером, а вдесятером. Тотчас плечи Герша неслышно укутал молитвенный талес – такой же, как на остальных. Кто-то возложил ему на лоб и на левую руку тфиллин[4]4
  Тфиллин (ивр.) – филактерии, кожаные коробочки с вложенными внутрь текстами из Писания. Во время молитвы закрепляются на лбу и левой руке.


[Закрыть].

– Благословен Ты, Господи, Бог, Царь Вселенной… – услышал он мерный голос раввина. Запекшиеся сухие губы его послушно повторили:

– Благословен Ты…

Слово за словом повторял он молитву, и с каждым мгновением талес казался ему все тяжелее и холоднее, а тфиллин словно ледяными обручами сжимали лоб Герша и левую его руку. Холод от руки поднимался вверх, подбираясь к сердцу. Когда раввин произнес: «Омен», – и старцы повторили: «Омен», – и он тоже прошептал: «Омен», – в эту самую минуту раздался бодрый крик петуха из ближайшего двора.

Фигуры девяти старцев тотчас заколебались у Герша перед глазами – подобно горячему воздух в летнюю пору, размылись и растаяли без следа.

Остатки хмеля давно выветрились из головы сапожника. Он бросился было к выходу, но, увы, – вместе с хмелем его покинули последние силы. Герш упал замертво – прямо у длинного каменного стола. Сердце его, все еще схваченное ледяным обручем, стучало все слабее. И вот, когда биение это уже почти не ощущалось несчастным сапожником, увидел он, что не тучи затягивали небо над ним, а огромные черные крылья. Эти черные крылья вились над его головой, когда вышел он из корчмы, их шелест и шорох слышал он в дороге, их мягкое обманчивое шуршание поглотило все звуки в Яворицах минувшей ночью – вернее, сделало их недоступными для его слуха. Принадлежали крылья Самаэлю, ангелу смерти, нависшему над обессиленным Гершем-сапожником. И еще увидел Герш, что в руке ангел держал большой нож, с острия которого свисала капля ядовитой желчи. И хотя сапожник помнил, что ни в коем случае нельзя открывать рот, потому что если капля этой желчи попадет ему на язык, то это будет концом его земной жизни, но облик огромного Самаэля, подобного черному обжигающему пламени, был столь страшен, что рот сапожника помимо его воли широко раскрылся, выпуская наружу крик ужаса. И тогда смертельная капля упала в разорванный криком рот. В то же мгновение душа его покинула наш мир.

…Тело сапожника нашли лишь вечером. Выражение предсмертного ужаса навсегда исказило черты его безжизненного лица. Но более всего удивило тех, кто его обнаружил, что на плечи покойника, наподобие талеса, наброшен был кусок грубой холщовой ткани – из каких обычно шьют саваны. По этой ткани, да потому еще, что была она сшита по краю грубыми стежками, старая знахарка Шифра и определила, что Гершеле попал в миньян покойников. После такого человек уже не может их покинуть, ибо миньян должен сохраняться. Но рыдающей Двойре она ничего не сказала. Только велела ей и прочим немедленно вылить всю воду, которую держали яворичане в бочках и кадушках, ибо никто не знает, в которой именно посудине ангел смерти, прилетавший за душой Герша-сапожника, ополоснул свой отравленный нож.

БАЛЛАДА О САПОЖНИКЕ ГЕРШЕ

 
Герш-сапожник летней ночью,
После трех стаканов водки,
Шел походкой прихотливой
Из корчмы домой.
Шел он улицей пустою,
Мимо старой синагоги,
Где молитвы не звучали
Целых триста лет.
 
 
Словно холодом дохнуло
От развалин почерневших,
Показалось Гершу, будто
Огонек мигнул.
И, тотчас остановившись,
Он прильнул к стене разбитой
И всмотрелся осторожно
В синий полумрак.
 
 
Он увидел восемь старцев
В окровавленных одеждах,
А на камне свиток Торы,
А над ним – свечу.
А над Торою склонился
Старый ребе Элиягу,
Гайдамаками убитый
Триста лет назад.
 
 
Хмель развеялся мгновенно.
Отшатнулся Герш-сапожник
И хотел бежать, да ноги
Приросли к земле!
И взглянул покойный ребе
На испуганного Герша
И промолвил: «Наконец-то
Есть у нас миньян».
 
 
Протянул он Гершу руки,
А в руках зияли раны
От гвоздей, что были вбиты
Триста лет назад:
Был раввин упорен в вере,
И за это гайдамаки
Пригвоздили Элиягу
Мертвого к стене!
 
 
И сказал раввин печально:
«Не могли мы помолиться,
нас ведь было только девять —
это не миньян.
Потому-то и не слышал
Нас небесный Вседержитель,
И выходит, ты, сапожник,
Вовремя пришел».
 
 
И молился Герш-бедняга
В синагоге с мертвецами,
А как утро засветилось —
Стал одним из них.
И нашли его соседки —
Шифра-знахарка и Двойра,
И вдову его позвали,
И сказали ей:
 
 
«У покойников в миньяне
Герш находится отныне,
Чтоб могли они молиться
За живых – за нас».
И вдове они велели
Вылить воду из кадушки,
Потому что ангел смерти
В ней омыл свой нож.
 
 
…С той поры промчались годы.
Нет евреев в Яворицах.
Стерлась память, и окончен
Наш рассказ о них.
Но безлунными ночами
У развалин синагоги
Кто-то молится беззвучно
За живых – за нас.
 

Рассказ третий
ХЛЕБ И СОЛЬ

Тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное.

Н. В. Гоголь

Майская ночь, или Утопленница

Теплым летним вечером, вскоре после захода солнца, но задолго до того, как темнота упала на крыши домов, в местечко Яворицы въехала коляска, в которую была запряжена пара сытых гнедых лошадок. Коляска принадлежала габаю здешней синагоги Аврому-Ицхаку Фишеру, он же сидел на козлах и с нескрываемым высокомерием смотрел на высыпавших навстречу яворицких евреев. Что же до его пассажиров – молодого виленского раввина Якова-Лейзера Гринберга и его жены Шейны-Фрумы, – то они были немало смущены внезапным и неприкрытым вниманием. Габай, несмотря на неприступный свой вид, понял их состояние и счел нужным объяснить:

– Реб Яков, – сказал он, повернувшись к раввину, – вы не стесняйтесь. Просто Яворицы долго оставались без раввина. Как старый Шмуэль Коган умер – а тому уже без малого три года прошло, – так никто и не приехал.

– Почему? – поинтересовался Яков-Лейзер.

Габай пожал широкими плечами.

– Кто его знает, – уклончиво ответил он. – Может, не хотели в такую глушь забираться. Может, еще что-нибудь. Не могу сказать. Мы писали многим. Вот, и учителю вашему в ешиву[5]5
  Высшее религиозное учебное заведение.


[Закрыть] «Симхэс-Тойрэ» написали – так он нам посоветовал вас просить. Сказал, что вы сразу же согласились. Правда?

– Правда, – ответила за мужа ребецен Шейна. – Мы с мужем решили: нехорошо, чтобы столько евреев, да еще в наше опасное время, ходили за десятки верст по всякому поводу.

Авром-Ицхак одобрительно кивнул и замолчал, вновь уставившись на дорогу.

Через какое-то время коляска остановилась у большого двухэтажного дома на краю местечка, рядом с рекой Долинкой.

– Вот здесь, рабби, – сказал Авром-Ицхак, слезая с козел и обматывая вожжами облучок. – Теперь это ваш дом. Дай вам Бог счастья в его стенах. Располагайтесь. Если что-то понадобится – зовите, не стесняйтесь, я живу через два дома. А пока – пришлю кого-нибудь, помогут вам распаковаться и занести вещи. И не волнуйтесь, дом прибрали к вашему приезду, где надо – подремонтировали. Крышу обновили. В общем, дай вам Бог счастья и здоровья на новом месте. – Он еще раз кивнул раввину и ушел, оставив новоприбывших одних.

Раввину Якову-Лейзеру Гринбергу было двадцать три года, ребецен Шейне-Фруме – двадцать. Реб Яков получил известность еще совсем молодым человеком – в восемнадцать лет он написал удивительную по глубине и аргументации книгу «Хазак Маген», посвященную разбору некоторых галахических постановлений знаменитого «Магида[6]6
  Проповедник.


[Закрыть] из Брод» – галицийского раввина Шломо Клугера[7]7
  Р. Шломо бен Иегуда-Аарон Клугер, известный также по аббревиатуре Мааршак, «море у-рабейну Шломо Клугер» («учитель и господин наш Шломо Клугер»), – выдающийся галицийский талмудист и галахист (1788–1869).


[Закрыть], возглавлявшего общину города Броды и вступившего в активную дискуссию относительно набиравшей популярность машинной выпечки мацы. Несмотря на высокий авторитет бродского раввина, рабби Яков оспорил его аргументы, по мнению многих – вполне обоснованно. На этом дискуссия, безусловно, не прекратилась, она продолжалась много лет, уже и после смерти р. Клугера, по всему еврейскому миру. Но книга Гринберга вызвала большой интерес у многих раввинов, особенно в Литве, а самого молодого раввина теперь иногда называли не по имени или фамилии, а по названию его трактата – «Хазак Маген», что вполне соответствовало старой еврейской традиции[8]8
  В иудаизме с давних времен существовала традиция именовать известных раввинов по названиям основных трудов, ими написанных (например, Маарал из Праги носил одновременно имя Гур-Арье, по названию его трактата). Иногда эти прозвища становились фамилиями их потомков.


[Закрыть]. В то же время раннее его выступление и ранняя популярность вызвали у многих ревность и неприязнь, что сыграло не последнюю роль в его решении уехать из Литвы в небогатое украинское местечко Яворицы.

Как раз сейчас, когда они приехали, ребецен Шейна была на седьмом месяце беременности. Появления первенца они ожидали с некоторым страхом – вполне понятным, потому что это ведь именно первенец.

Впрочем, первые дни жизни в Яворицах четы Гринбергов прошли в хлопотах по обустройству, поглощавших все свободное время. Соседи помогали им охотно. Тем не менее раввин видел, что к ним приглядываются – внимательно и даже настороженно, и временами Яков-Лейзер чувствовал себя чуть неуютно. Его и смешило, и раздражало отношение яворицких евреев. Однажды, придя из синагоги домой и войдя в гостиную, он сказал жене с нервным смешком:

– Знаешь, о чем меня спросили сегодня после ма'арив? После вечерней молитвы?

Шейна, сидевшая в углу в кресле и обшивавшая кружевом пеленку для будущего ребенка, оторвала взгляд от рукоделья и вопросительно посмотрела на Якова.

– Меня спросили, знаю ли я способы обнаружения чертей. – Он засмеялся. – Можешь себе представить?

– Надо же! – Шейна улыбнулась и покачала головой. – И что ты ответил?

– Попытался объяснить, что в наше время не стоит принимать всерьез рассказы о нечисти, – ответил молодой раввин. – Объяснил, что все эти рассказы об ангелах-мучителях – мал’ахей-хабала – следует рассматривать как яркие образы, аллегории, к которым прибегали великие пророки и наши мудрецы, да будет благословенна их память, для того чтобы яснее донести до нас свои речи.

Шейна кивнула головой и вновь принялась за шитье. Яков-Лейзер некоторое время рассеянно следил за ловкими движениями ее тонких пальцев.

– И знаешь, что мне сказали в ответ? – спросил он. – Для начала мне прочли целую лекцию об этих самых способах.

– Правда? – Похоже, ребецен заинтересовалась. – И что же это за способы?

– Ну, во-первых, можно с вечера тонким слоем рассыпать возле кровати пепел. И наутро он окажется весь истоптан следами наподобие птичьих, но гораздо крупнее. Как известно, у чертей вместо ног – птичьи лапы. – Раввин говорил с нескрываемой иронией. – Вот наличие следов как раз и будет доказывать, что в доме ночью побывали черти… – Он снял длиннополый сюртук, повесил его на спинку стула. – Впрочем, это еще не все. Есть способ куда более действенный. Нужно взять кошачью плаценту, сжечь ее, а из золы приготовить мазь. Этой мазью помазать себе веки. И тогда можно увидеть всех чертей, которые снуют вокруг каждого человека… Вообще, я узнал очень много нового. Например, что деньгами для чертей служит чесночная шелуха… – Он устало протер переносицу. – А потом рассказали про какого-то балагулу[9]9
  Балагула (от ивр. «бааль hа-гола», владелец коляски) – извозчик.


[Закрыть] по имени Хаскель, которого, якобы, черти донимали так, что все продукты, которые он перевозил, портились или скисали. И что покойный рабби Фишер помог ему мудрым советом, так что балагула благополучно избавился от чертей. Боже, какая чушь… Я и не думал, что в наше время могут существовать такие дремучие суеверия… – Яков качнул головой. – Напишу-ка я письмо рабби Авишаю. Честно говоря, даже не знаю, как с такими людьми разговаривать… – Он рассмеялся. – Да, а еще, когда я сказал о том, что чертей не бывает, местный корчмарь – Мойше, кажется… Да, так вот он сказал, что есть неоспоримое доказательство моей неправоты. Я просил: что за доказательство? И он ответил: «Черти рвут субботние сюртуки у благочестивых евреев». Представляешь? И все тут же согласились с ним, что, мол, да, это чистая правда. Мойше уверял меня, что вот, например, его собственный субботний сюртук выглядит так, будто он в нем камни таскает. А на самом деле он этот сюртук только по субботам и надевает… – Яков раздраженно заходил по комнате. – Вчера одна женщина попросила меня написать ей амулет от дурного глаза. Позавчера возчик Пинхас попросил для своей беременной дочери амулет против Лилит, с именами охранительных ангелов. Ну, как я могу написать такой амулет? И я объяснил ему, что Лилит – это символ злого начала в человеческой душе. Думаешь, он мне поверил? Как бы не так. – Реб Яков остановился посреди комнаты, подняв голову и уперев руки в бока.

– Здешние женщины носят на руке красную шерстяную нитку, – сказала вдруг Шейна. – От сглаза.

– Да? – раввин поморщился. – Ну, я ничуть этому не удивляюсь. Вчера, например, я слышал, как женщины спорили – следует ли при покупках в лавке класть деньги в кошелек не пересчитывая или же сначала необходимо пересчитать трижды, а уж потом класть в кошель. – Он засмеялся. – Я уж подумал: ну вот, наконец-то нормальный разговор. Знаешь, как бывает – жуликоватый лавочник, сдачу не додает… – Реб Яков негодующе фыркнул и в сердцах дернул себя за рыжий ус. – Как бы не так! Оказывается, все дело опять-таки в нечисти! Оказывается, черти крадут только несчитанные деньги… – Он замолчал, тяжело вздохнул. Рассеянно взглянул на жену, подошел к столу. Сел, обхватив голову руками.

– Ты жалеешь, что согласился сюда приехать? – спросила вдруг Шейна участливым голосом. – Ведь рабби Авишай сказал, что ты мог бы и остаться, помогать ему в ешиве. – Она отложила пеленку, поднялась из кресла и подошла к мужу. Успокаивающе положила руку на его плечо. – Может быть, действительно напишешь письмо раву?

Раввин нахмурился. Ему вдруг стало неловко от того, что он говорил. Яков осторожно положил свою большую руку на тонкую руку жены.

– Жалею ли я? – медленно повторил он. – Н-не знаю… – Раввин задумался. – Нет, наверное, не жалею. Они ведь, в сущности, совсем неплохие люди. И даже просто хорошие. Отзывчивые и добрые. Вот только чересчур суеверные… – Яков вздохнул. – Что ж, придется с этим мириться. Спорить трудно… – Раввин снова замолчал. В глазах его появилось удивление. – Что это, Шейна? – спросил он. – Что у тебя с рукой?

Шейна чуть покраснела и поспешно спрятала левую руку, на которой была завязана шерстяная нитка.

– Ну и ну, – только и смог сказать Яков-Лейзер. – Ну и ну…

– Мне повязала эту нитку знахарка Шифра, – сказала Шейна оправдывающимся тоном. – Она мне очень много помогает по дому – ты ведь знаешь, мне уже трудно справляться с хозяйством. Отказаться – значило бы ее обидеть. – Тяжело ступая, ребецен вернулась в кресло, села. Посмотрела на мужа с робким испугом. – Ты ведь не сердишься, нет?

Реб Гринберг ласково улыбнулся жене. Улыбка далась ему с некоторым трудом.

– Конечно, нет, – сказал он. – Это наивно – и не более того… – Раввин пододвинул табуретку, сел рядом с женой. – Хорошо, что Шифра приходит тебе помогать. Ты сейчас должна беречься, ведь осталось меньше двух месяцев до родов.

Она благодарно улыбнулась в ответ. Раввин подумал, что Шейна выглядит, в сущности, еще совсем девочкой. И даже большой живот не менял этого впечатления.

Шейна вдруг сказала:

– Между прочим, твой субботний сюртук тоже в ужасном состоянии. Подкладка висит лохмотьями, все пуговицы вот-вот отлетят. Я как раз сегодня его осматривала. – Она слабо улыбнулась. – Значит, ты благочестивый человек…

Яков шутливо поблагодарил жену и мягко сказал:

– Тебе пора спать. И прошу тебя, не перетруждай себя. Смотри, сколько пеленок ты уже наготовила!

Ребецен послушно отложила в сторону почти готовую пеленку и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Взявшись за перила, она вдруг слабо вскрикнула и пошатнулась. Раввин едва успел подхватить ее.

– Что с тобой, Шейнеле? – Он тревожно заглянул в ее разом помертвевшее лицо.

– Не знаю… – Ребецен ухватилась за руку мужа. – Вдруг закружилась голова… Я… Послушай, Яков, я очень боюсь…

Раввин проводил ее в спальню и уложил в постель.

– Яков, – сказала она тихим, но ясным голосом. – Мне страшно. Может быть, нам не следовало сюда приезжать… Я боюсь. Не знаю, чего именно. Мне порою кажется… Кажется, что за мной следит кто-то очень недобрый…

– Ну-ну. – Реб Яков провел кончиками пальцев по ее покрывшемуся испариной лбу. – Ты просто очень впечатлительная, Шейне. А я-то хорош: наплел тебе каких-то историй. – Он засмеялся. – Вот так-так! Неужели и ты становишься суеверной?

Она слабо покачала головой.

– Дело не в суеверии. Я боюсь преждевременных родов.

– Все будет хорошо, – сказал раввин. И повторил убежденно: – Все будет хорошо. Спи.

Шейна закрыла глаза. Вскоре ее дыхание стало ровным и спокойным. Раввин, сидевший в кресле рядом, облегченно вздохнул. «Надо же, – подумал он с легким раздражением, – как все-таки привязчивы суеверия…» Он осторожно погладил лежавшую поверх одеяла руку Шейны. Красная нитка охватывала тонкое запястье.

Яков-Лейзер поднялся и неторопливо направился к письменному столу. Взгляд его упал на какую-то бумажку на тумбочке у кровати, придавленную тяжелой ножкой подсвечника. Он осторожно вытащил бумажку – это оказался вчетверо сложенный лист. Развернув его, реб Яков обнаружил странный текст, написанный по-еврейски, но с с несколькими грубыми ошибками. Он прочел с возрастающим неприятным удивлением:

– «Три женщины стоят на утесе. Одна говорит: „Ребецен Шейна-Фрума больна“; другая говорит: „Нет, здорова“, третья говорит: „И да, и нет“. Если мужчина причинил тебе это зло, пусть выпадут его зубы и волосы; если женщина – пусть отвалятся ее зубы и груди. Как у моря нет пути, у рыбы и муравья нет почек, – так да не будет у ребецен Шейны-Фрумы ни сглаза, ни слабости. Ибо от племени Иосифа она происходит…» – Реб Яков громко хмыкнул и тут же покосился на спящую жену: не проснулась ли? Убедившись, что нет, дочитал:

– «Как излечился от своей болезни Хизкия, царь иудейский, так да излечится ребецен Шейна-Фрума силою Божией, проистекающей из знака алеф-гимель-ламед-алеф[10]10
  Алеф-гимель-ламед-алеф – аббревиатура слов «Ата гибор леолам Адонаи», то есть, «Ты – могуч вовеки, Господь!».


[Закрыть]!»

– Ну и ну… – растерянно пробормотал раввин. – Ну и ну…

Он положил записку-заговор на место, подошел к письменному столу, сел в кресло. Раскрыв Тору – следовало подготовиться к чтению в эту субботу очередной недельной главы, – реб Яков пробежал глазами первые стихи и вздрогнул. Строчки заплясали перед глазами. Тора раскрылась на книге «Берешит»[11]11
  Соответствует книге «Бытие» в христианской Библии.


[Закрыть], а строки, на которые упал рассеянный поначалу взгляд раввина, гласили: «И родила Рахель; и роды ее были трудны… И было, с выходом души ее… И умерла Рахель, и погребена по дороге в Эфрату, он же Бейт-Лехем… И поставил Яков памятник над гробом ее…»

– Нет… – прошептал он. – Нет, это совпадение… Кажется я тоже становлюсь суеверным. – Он оглянулся на спящую жену и поспешно закрыл книгу.

Ребенок родился точно в срок. Роды принимала яворицкая повитуха Шифра – опытная и знающая. Но увы – в тот самый миг, когда между широко и беспомощно расставленных ног ребецен Шейны появилась покрытая кровью и слизью головка младенца, роженица, до того лишь негромко постанывавшая, издала вдруг душераздирающий вопль и замолчала. Шифра взглянула ей в лицо – и увидела быстро стекленеющие глаза.

На восьмой день – всего лишь через день после окончания шиве[12]12
  Шиве (идиш) – семидневный траур по умершему близкому родственнику.


[Закрыть] по несчастной Шейне-Фруме, дочери Бейлы-Малки, – мальчику сделали обрезание. Раввин назвал сына Хаим – счастливое имя, обещающее обладателю долгую и здоровую жизнь.

Реб Яков остался молодым вдовцом. Не искал себе новую жену, весь ушел в изучение Торы и Талмуда, комментарии великих мудрецов прошлого, респонсы и пасуки мудрецов нынешнего поколения, – но ребенок требовал присмотра. Конечно, это было чрезвычайно трудно – успевать и на службу в синагогу, и в хедер (рабби Яков учил пятерых местных мальчишек). Так, в печали и свалившихся на него заботах, прожил молодой раввин год. В рыжеватой его бороде заблестела седина, глаза потухли и ввалились, и сам он весь словно бы высох за это время. Лицо потемнело, а высокий лоб навсегда прочертили скорбные складки. Кроме того, раввин взял за обыкновение по окончании вечерней службы не спешить сразу домой к сыну, а находить какое-нибудь дело здесь. То он скрупулезно разбирал какой-либо спор – причем делал это с гораздо большей тщательностью, чем того требовала суть дела. То вдруг раскрывал том Талмуда и погружался в чтение первого попавшегося трактата так, что словно забывал о течении времени. И это даже нравилось яворицким евреям: они были довольны, что их раввин, Яков-Лейзер Гринберг, приводит огромное количество цитат при решении любого вопроса и что он так много времени уделяет учению.

Только Тевье, старый синагогальный служка-шамес, всегда запиравший синагогу и потому последним провожавший раввина, знал: когда раввин уверен, что его никто не видит, он не читает книгу, а просто смотрит куда-то в сторону. И губы его беззвучно шепчут чье-то имя.

Однажды, когда раввин в очередной раз задержался в синагоге (мальчик, как всегда, оставался на попечении старой повитухи Шифры, соседки), Тевье сказал ему:

– Извините, что я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело… – При этом он смущенно вертел в руке ключи от синагоги. – Я просто хотел дать вам совет… Только не обижайтесь, реб Яков, обещайте, что не обидитесь…

– Обещаю. Я не буду обижаться. – Раввин устало улыбнулся. – Что ты хотел мне посоветовать?

Ободренный его улыбкой, шамес сказал:

– Видите ли, рабби, уже больше года как ребецен Шейна, светлая ей память, оставила этот мир. Вам одному с ребенком трудно. За ним ведь нужен глаз да глаз… Женский глаз, я имею в виду… – Тут он снова смутился. Раввин молча смотрел на него. Меньше всего ему хотелось, чтобы кто-то посторонний касался этой темы. Но обрывать старика ему тоже не хотелось: в конце концов, шамес не думал его расстроить.

Видя, что раввин не прерывает его, Тевье решился продолжить:

– Вот, я… мы тут думаем: как мужчине справляться и с хозяйством, и с годовалым дитем? Ну, так, может, найдете какую… Ну, прислугу, что ли. Какую-нибудь женщину, добросовестную, чтоб полегче было…

Лицо раввина застыло.

– Спасибо за внимание ко мне. – Он старался говорить вежливо и спокойно. Это получалось с трудом. – Спасибо, Тевье. Возможно, я действительно найму женщину. И даже наверное. Но сейчас – извини, мне нужно домой. Мальчик целый день был под присмотром Шифры, а она уже далеко не первой молодости. Наверняка устала. Так что я пойду. – Он быстро шагнул в сгустившуюся тьму осеннего вечера.

На следующий день Яков-Лейзер твердо решил приискать себе прислугу. И вовсе не потому, что не доверял соседке Шифре, слывшей яворицкой знахаркой. Просто не мог он терпеть присутствие в доме кого бы-то ни было из местных женщин. За те два месяца, что они с женой прожили в Яворицах вместе, Шейна стала всеобщей любимицей.

Теперь же каждая – каждая из яворицких женщин – напоминала Якову о потере. И задерживался он в синагоге, потому что не хотел видеть, как Шифра, вместе с Шейной готовившая белье для будущего ребенка, укладывает Хаима спать.

Вот почему он решил в конце концов отказаться от добровольных забот о мальчике и о хозяйстве, которые возложила на себя Шифра. И вот почему он решил найти прислугу где-нибудь на стороне.

И нашел. Собственно говоря, не он нашел, а его нашли. После обеда Яков уложил Хаима спать и по обыкновению сидел за столом, просматривая «Шулхан Арух» рабби Йосефа Каро. Книга вся была испещрена его старыми заметками.

В дверь постучали. Раввин недовольно нахмурился: стук мог разбудить сына. Он отложил книгу в сторону, быстро подошел к двери, открыл.

На пороге стояла женщина в темном платье, делавшем фигуру бесформенной. Немолодая, лет сорока или даже пятидесяти. Реб Яков обратил внимание на ее крупные, покрасневшие от работы руки и еще на глаза. Глаза казались воспаленными. Вернее, не глаза, а веки. Волосы пришедшей были плотно укрыты темным платком.

На вопросительный взгляд раввина она ответила, не дожидаясь собственно вопроса:

– Не найдется ли у вас в доме работы для меня?

Прежде чем ответить, реб Яков еще раз внимательно ее осмотрел. Красотой гостья явно не отличалась, черты лица были, скорее, мужеподобными. Да и рост: она была вровень с раввином, а Яков-Лейзер Гринберг считался высоким мужчиной.

– А что ты умеешь делать? – спросил он.

– Много чего, – ответила женщина. – Любую работу по дому – прибрать, обед приготовить. Починить одежду. Много чего, – повторила она.

– А за детьми смотреть можешь? – поинтересовался раввин.

Женщина кивнула.

– У меня самой есть дети, – ответила она. – Правда, они уже выросли и разъехались, оставили старую Лейку…

– Значит, тебя зовут Лея? – Раввин подумал, что у женщины вполне подходящее ей имя. Как и у жены патриарха Якова, у этой Леи тоже были, похоже, больные глаза. Мысль его внезапно встревожила – не серьезное ли это заболевание, не трахома ли, Боже сохрани, не заразит ли она его сына болезнью глаз? В случае, если он решит ее нанять, конечно.

Лея заверила раввина в том, что глаза у нее красные, потому что перетрудила их: в последнее время ей много приходилось работать в сумерках.

Реб Яков успокоился. А успокоившись и расспросив Лею, пришел к выводу, что лучшей прислуги для дома и няньки для Хаима не найти.

– Хорошо, – сказал он. – Мне нужна прислуга. Смотреть за домом, готовить и сидеть с мальчиком, пока я в хедере и в синагоге. Три рубля в месяц. И можешь ночевать в доме, в комнате прислуги. Это рядом со спальней моего сына.

Женщина замялась.

– Видите ли, рабби, – сказала она. – Я согласна и за меньшую плату. Но вот ночевать… Ночевать я не могу.

– Не можешь? – Реб Яков удивленно поднял брови. – А почему? Насколько я понял, ты вдова, живешь одна.

– То-то и оно, – сказала Лея. – Вы ведь тоже вдовец, рабби, не могу же я у вас жить. Мало ли что люди скажут.

Раввин решил, что женщина права.

– Что же… – Он развел руками. – Но ведь в таком случае тебе придется идти домой поздно… Кстати, где ты живешь? В Яворицах?

– Нет, не в Яворицах… – Лея на секунду запнулась. – Все равно недалеко. Я живу в Долиновке. Снимаю угол у одной старухи.

– Не страшно тебе будет возвращаться домой ночью? – озабоченно спросил раввин. – Знаешь, бывает, Хаим только за полночь засыпает.

– Не беспокойтесь, рабби. – Женщина улыбнулась. – Это он у вас за полночь засыпает. А у меня будет засыпать вместе с петухами. Я умею с детьми управляться.

Так у раввина Гринберга появилась служанка.

Яворицкие евреи отнеслись к ней на первых порах так же настороженно, как и к самому раввину год назад. По выговору решили, что она откуда-то с Запада, возможно, из Галиции.

С ее приходом жизнь в доме рабби как будто стала спокойнее. Лея вела все хозяйство, следила за порядком в доме. В первые дни раввин не допускал ее к ребенку – сам справлялся, но позже, заметив, что служанка обладала замечательным даром мгновенно успокаивать малыша, сделал ее еще и нянькой Хаима. Главным же было то, что присутствие этой женщины в доме уже никак не вызывало у Якова-Лейзера воспоминание о безвременно ушедшей Шейне.

Единственное, чего никак не мог добиться раввин от своей служанки, так это чтобы она оставалась и по ночам. И хотя рабби готов был уступить ей уже весь нижний этаж просторного дома, служанка ни за что не соглашалась. Засиживалась же Лея, случалось, и до глубокой ночи – пока Хаим не успокоится и не уснет. А бывало, что он и за полночь заигрывался. Так что иной раз Лея уходила после двенадцати.

Откуда пошли разговоры, сказать трудно. Но начали люди болтать о новой служанке всякое, а главное – будто у новой служанки недобрый глаз: скорее всего, из-за воспаленных, вечно красных век Леи.

Раввин приписывал разговоры извечной людской зависти. Сам он был доволен служанкой. Что же до маленького Хаима, то мальчик тоже как будто хорошо принял заботу немолодой женщины. Во всяком случае, до ее появления он был очень неспокойным ребенком: бывало и так, что отец целыми ночами не мог сомкнуть глаз от его надрывного плача. С появлением же в доме служанки все переменилось. Теперь мальчик весь день сидел в своей колыбельке, не капризничая и не требуя к себе особого внимания. И вскорости Лее уже не было нужды засиживаться до ночи, так что и опасения раввина насчет поздних возвращений домой одинокой женщины постепенно сошли на нет.

Словом, реб Яков постепенно успокоился и, хотя горевал часто о рано умершей жене, был, в общем-то, доволен установившимся порядком. Со стороны казалось, что в большой дом на окраине Явориц наконец-то пришел покой.

Как-то раз, когда Яков вошел в спальню мальчика после ухода няньки, ему показалось, что Хаим не спит, а лежит с открытыми глазами. Такое было необычным – ведь сын Якова был совсем маленьким мальчиком. Если ему не спалось, он всегда хныкал, звал кого-нибудь – Лею или отца. Раввин склонился над колыбелью. Так и есть – Хаим не спал, а смотрел широко раскрытыми глазами куда-то мимо отца и молчал.

Якову стало не по себе.

– Хаим, – ласково позвал он, – мальчик мой, что ты увидел на стене?

Мальчик никак не реагировал на слова отца. Даже когда раввин осторожно погладил его по головке, не пошевелился. Лоб его был сухим и очень горячим.

Решив, что ребенок заболел, реб Яков подхватил его на руки, завернул в теплое одеяльце (дело было уже зимой) и побежал к Шифре, жившей через два дома от него.

Та еще не спала, сразу же открыла дверь на его стук. Раввин, путаясь в словах, кое-как объяснил старухе, что, дескать, вот – у мальчика жар.

Знахарка внимательно осмотрела малыша. Ее лицо стало очень озабоченным, она несколько раз покачала головой. Раввин с тревогой ждал ее слов. Шифра что-то пошептала над мальчиком, Хаим несколько раз сонно моргнул глазками и уснул. Отец его облегченно вздохнул. Но, видя странное выражение лица знахарки, вновь взволновался.

– Что с ним? – шепотом спросил он. – Что с моим сыном, Шифра?

– Странная у него болезнь, – пробормотала Шифра, продолжая пристально вглядываться в спокойное лицо мальчика. – Очень странная… Скажите-ка, рабби, уж не серчайте на соседку, но сдается мне, что мальчик за последнее время изрядно исхудал, правда?

Раввин нахмурился. Похоже, свалив все дела на служанку, он стал меньше обращать внимание на сына.

– Нет, я так не думаю, – сказал он, словно оправдываясь. – Хаим живой мальчик, очень подвижный. Правда, он еще не ходит…

– А надо бы, – сказала знахарка. – Когда я присматривала за ним по вашей просьбе, рабби, он ведь уже начал ходить. Сейчас, говорите, совсем не ходит?

Успокоившийся было раввин снова встревожился.

– Совсем, – сказал он чуть растерянно. – Я даже не обратил внимания.

Шифра откинула покрывало, которым был накрыт мальчик, и осторожно ощупала его ножки. Старчески искривленные и узловатые ее пальцы задержались на припухлых детских коленках. Она задумалась. Раввин почувствовал, как смутное беспокойство вновь зарождается в его душе.