Текст книги "Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи"

Автор книги: Даниэль Клугер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Даниэль Клугер
Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи
Роман в десяти рассказах

«ГОТИКА ЕВРЕЙСКОГО МЕСТЕЧКА»
Вместо предисловия

Когда-то именно так – «Готика еврейского местечка» – я назвал цикл баллад, связанных с фольклором восточноевропейских (точнее, польских, украинских, литовских и белорусских) евреев. Мне казалось, что читатели прекрасно знают, что такое местечко. Но вдруг оказалось, что представление о местечке у многих различно и, что самое главное, неверно. При том, что слово «местечковость», «местечковый» и по сей день употребляется довольно часто. Как правило, смысл в эти выражения вкладывается уничижительный, пренебрежительный – сродни понятию провинциальный, мелкий, мелочный. Зачастую – с еврейским акцентом.

Однажды я спросил у собеседника, использовавшего слово «местечковый» именно в таком смысле: «А что такое местечко?»

– Маленький город, поселок с преимущественно еврейским населением, глухая провинция, – ответил он после короткого раздумья.

В какой-то степени это так. Можно использовать и такое определение. Но оно далеко неполно.

Что же такое, в самом деле, местечко? Краткая Еврейская Энциклопедия объясняет смысл этого понятия близко к тому, как это сделал мой собеседник. Иными словами, «местечко» – нечто этнокультурное. На самом деле, «местечко» – юридический термин. Изначально местечко отличалось от города не только и не столько численностью и национальным составом населения, сколько юридическим статусом. Были местечки, в которых проживали несколько тысяч жителей, были и города, в которых едва-едва набралась бы одна тысяча. Но существовала принципиальная разница между системами управления. Город обладал так называемым «магдебургским правом», то есть, управлялся выборными органами. Что до местечка, то в нем управление осуществлялось напрямую владельцем-магнатом (через назначаемых последним управляющих-наместников). Отметим сразу, что евреи в Польше жили и в городах, и в местечках. Но на евреев-горожан «магдебургское право» не распространялось. Они не вправе были участвовать в городском самуправлении, считаясь чужаками – так же, как и в местечках. Хотя в иных местечках владельцы-магнаты (Радзивиллы, Потоцкие, Тышкевичи и т. д.), случалось, назначали евреев управляющими, так что, де-факто, еврей мог стать фактически безраздельным хозяином поселения.

А вот и еще один факт, который, возможно, неизвестен читателям. Если у вас сложилось впечатление, что местечко – явление сугубо польское, то вы ошибаетесь. В Западной Европе такие населенные пункты тоже существовали. В Германии, например, они назывались Minderstadt, в Англии Market town. В обоих терминах подчеркнута принципиальная черта, отличавшая эти населенные пункты от прочих «маленьких» поселений (сел и деревень): наличие рынка. Соответственно, благодаря этой особенности именно в европейских «местечках», так же, как и в польских, в свое время активно развивались ремесла и денежно-торговые отношения. Можно сказать, что европейские местечки были посредниками между деревней и городом.

Вернемся к Польше. После трех разделов Речи Посполитой между Австрией Пруссией и Россией, ситуация (и статус) местечек изменились. В Российской империи понятие «местечко» приблизилось именно к тому, о котором говорится в Еврейской энциклопедии. Российское местечко отличалось от российского же города, в первую очередь, сословным составом населения. Если в городах могли постоянно проживать представители мещанства, купечества, дворянства, – то постоянное население местечка относилось только и исключительно к мещанскому сословию. Что не исключало возможности временного проживания в местечках представителей других сословий.

Сословным составом местечко отличалось не только от города, но и от деревни или села. Соответственно, и налоговое обложение в местечках было иным.

Что до еврейского населения местечек, то высокий процент его среди местечкового населения сложился еще во времена Речи Посполитой. И связано это было тоже с прежним его статусом – магнаты стремились привлечь в принадлежащие им населенные пункты евреев-финансистов, евреев-ремесленников, откупщиков и так далее. После перехода по власть России этнический состав местечек сохранился, а с появлением «Черты оседлости евреев» – закрепился.

Процент еврейского населения в местечках был различен, но неизменно высок. Потому и сложилась совершенно уникальная, особая еврейская культура и особый склад жизни евреев, получившие определение «местечковая», «местечковый». Ничего провинциального или уничижительного, на самом деле, в этом определении нет. А вот оригинальность, своеобразие – да, этого хватало. Неслучайно местечковая жизнь, отдельные ее стороны (как негативные, так и позитивные) стали источником вдохновения светской еврейской литературы. Местечковую жизнь описывали Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, И.-Л. Перец, И. Башевис-Зингер, С. Ан-ский, и так далее. В местечках активно действовали высшие религиозные учебные заведения (иешивы), с местечками связаны многие еврейские религиозные движения XVII–XVIII веков, здесь зарождались мессианские брожения, некогда сотрясавшие еврейский мир, здешними раввинами писались глубокие богословские трактаты.

Здесь же, в местечках появился и развился богатейший фольклор, из которого еврейские писатели черпают вдохновение уже не одно столетие, та самая «еврейская готика», о которой я писал вначале. И которая стала основой книги «Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи».

И, чтобы закончить краткий (наикратчайший) экскурс в историю местечек, еще одна деталь: местечки (уже без определения «еврейские») отнюдь не пропали вместе с Российской империи. И сегодня, например, в Ленинградской области имеются 14 населенных пунктов со статусом местечко. А в Московской – 8.

В этом романе действие разворачивается в еврейском местечке. Тут определение «еврейское» точно соотвествует этническому составу населения: в придуманных автором Яворицах живут только евреи. Подобное местечко – отнюдь не плод фантазии: таких, чисто еврейских, местечек в действительности было несколько (например, Дубово). Разумеется, они не пережили таких потрясений, как гражданская война и Холокост.

Подзаголовком «Роман в рассказах» автор хотел показать, что, несмотря на сюжетную самостоятельность отдельных рассказов, здесь имеются и сквозной «романный» сюжет, и сквозные «романные» герои.

Несколько пояснений.

Заклинания и заговоры (глава «Хлеб и соль») позаимствованы из собрания выдающегося фольклориста, писателя и драматурга С. Ан-ского, опубликованном в альманахе «Еврейская старина» в 1909 году. Из этого же издания почерпнуты некоторые загадки, которыми развлекались ученики хедеров и иешив, собранные С. Бейлиным (глава «Осквернитель снов»).

В заключение хочу поблагодарить тех, без чьей помощи эта книга никогда не появилась бы:

Ольгу Трофимову, обратившую мое внимание на внутреннюю связь рассказов, ставших основой этого романа, с «малороссийскими» произведениями Н. В. Гоголя и порекомендовавшую снабдить все главы-рассказы соответствующими эпиграфами;

Ольгу Кольцову и Виталия Бабенко, терпеливо читавших и редактировавших все варианты книги (а их было около десяти!);

Ольгу Линник, Павла Амнуэля, Михаила Бородкина, Аркадия Бурштейна, с неменьшим терпением не только читавших, но и выслушивавших все самые невероятные идеи автора, возникавшие по ходу написания книги.

Роман я посвящаю памяти своих бабушек – Шифры Иудовны Клугер и Двойры Лейзеровны Ароцкой, чье детство и юность прошли в подобных местечках и чьим рассказам я обязан первому представлению о навеки исчезнувшей жизни.

Даниэль КЛУГЕР

Рассказ первый
СТАРЫЙ ШИНОК И ЕГО ЗАВСЕГДАТАИ

Скоро оба молодые козака стали на хорошем счету у козаков. Часто вместе с другими товарищами своего куреня, а иногда со всем куренем и с соседними куренями выступали они в степи для стрельбы несметного числа всех возможных степных птиц, оленей и коз.

Н. В. Гоголь

Тарас Бульба

Случается так, что ночь наступает внезапно. Особенно на юге и особенно летом. Вот, кажется, совсем недавно, только что ехал ты по степи, навстречу тебе – то возы с чумаками, то подводы на базар или с базара, ты раскланивался вежливо с проезжающими, желал доброго здоровья и доброго пути, они отвечали столь же неторопливо и уважительно. А видно – до самого горизонта, где прозрачное небо становилось тонким до крайности и сливалось с белесым же краем земли. Теплый воздух обволакивает тело, ты покачиваешься в седле, легкая дрема то и дело заставляет закрывать глаза. Пока не заснешь по-настоящему, так что лишь привычка наездника да выучка коня удерживает всадника от падения…

Вот и ехали по шляху два молодых казака, два побратима – Степан Перехрист да Тарас Вовкодав. Спали богатырским сном в седлах, держались за луки седел, свесив головы и даже похрапывая.

Но вдруг солнце словно испугалось чего-то, быстренько укатилось за ту линию на западе, и тотчас же пала тьма – не сумерки, не вечер, а словно бы плотная пелена – черная, глубокая ночь. И ночь эта словно бы поглотила все, чем был наполнен шлях до того – людей, животных. Даже звуки.

И ночная тьма прогнала прочь дрему, а с нею пришла и вечерняя прохлада, которую распаренные всадники сразу почувствовали. И Степан, молодой казак, скакавший первым, проснулся, открыл глаза, огляделся. Странным показалось ему место, в котором они оказались. Странным и незнакомым, хотя сколько раз уж раньше проезжал он этой дорогой – и в ту, и в другую сторону. «Что за притча?.. – подумал он озадаченно. – Видать, Черт не туда свернул…»

Черт, серый в яблоках жеребец казака, словно услыхал его мысли, обиженно мотнул головой и тихонько заржал. Тарасов гнедой Орлик, шедший неторопливой рысью на два шага позади, тотчас отозвался таким же ржанием. От этого проснулся и его наездник.

– Вишь ты, – сказал Тарас удивленно, – куда это мы забрели? Экая темень-то, прости Господи…

– Да вот, – сказал Степан с досадою, – мы-то с тобою проспали поворот, а кони не туда повернули. Теперь и не поймешь – то ли дальше ехать, то ли поворачивать назад.

Некоторое время побратимы молча всматривались в ночную тьму. Ничего не увидели. Пустынною выглядела местность, пустынною и, словно бы, неприветливой. Показалось казакам, будто глядят на них из тьмы ночной недобрые глаза, поджидают, пока допустят они какую-то оплошность. А уж потом…

Вдруг Степану показалось, что слышит он какой-то гул… вроде далеких голосов…

– Чуешь, брат? – спросил он вполголоса. – Есть тут кто-то, недалеко. Чуешь?

Тарас прислушался. Пожал плечами.

– Ничего не слышу. Примарилось. А вот сыростью какой-то тянет – это да, – сказал он. – Должно быть, река недалеко. Или пруд. Гнилью сырой тянет, тиной.

Степан тоже почувствовал, будто к степным ароматам, наполнявшим ночной воздух, примешался явственный запах сырой гнили, какой часто бывает у пруда с застоявшейся водой или у реки, почти пересохшей на лето.

– Да, – продолжил Тарас, – припозднились мы с тобой. На Сечи только к утру будем.

– Да ладно, – Степан махнул рукою, – чего там! Ну, к утру. По мне – так хоть к завтрашнему вечеру, – он тронул поводья, пустил Черта шагом. Тарас двинулся следом, то и дело с подозрением оглядываясь по сторонам. И тотчас пропало у Степана ощущение чужого недоброго глаза. И никакой слабый гул далеких голосов не слышался ему более.

Возвращались они на Сечь из Киева, от префекта Киево-Могилянской коллегии, к которому посланы были куренным атаманом Иваном Чорногузом с важными, как им сказали, бумагами. Ничего удивительного в таком поручении не было – только год как окончилась война между Речью Посполитой и Московией, поддержавшей гетманскую Сечь. Война длилась почти тринадцать лет, от самой Переяславской Рады, и сил воевать не осталось уже ни у московитов, ни у казаков, ни у ляхов. Так что война как бы сама собою выдохлась.

Однако же привычка к войне у многих сохранялась. Потому, как и было сказано, никого не удивило, что куренной послал двух казаков из своего куреня с поручением в Киев или любой другой город.

На самом деле куренной мог с теми бумагами и не посылать никого, или выбрать кого другого. Но Чорногуз благоволил к этим молодым хлопцам, которые уже успели за годы войны показать и свою боевую удаль, и свою верность казачеству, потому и послал их в Киев просто погулять. Особо отличал он Степана, к которому относился как к сыну (своих детей у атамана не было, а Степан рос сиротою). А чтоб не ворчали старики, любившие при всяком случае попенять молодым, придумал ту историю с бумагами. Отдали казаки бумаги префекту, у которого были какие-то денежные дела с Сечью, а после погуляли дней десять с бурсаками, теперь вот возвращались.

Побратимы странным образом походили друг на друга – при том, что на первый взгляд ничего общего в их внешнем облике вроде бы и не было. Высокий и белокурый Тарас Вовкодав, недюжинной физической силы, и правда мог, в соответствии с фамилией своею, голыми руками задавить волка. Волка не волка, а однажды с двумя степняками голыми руками и справился. Тем и спас побратима, смуглого и кряжистого Степана, от уже неминуемой, казалось, смерти. Степан Перехрист, смуглый и кряжистый, небольшого роста, но широкий в кости, отличался острым глазом и верной рукою, а еще – редким, прямо-таки исключительным хладнокровием. Эти качества тоже как-то раз спасли не только его, а и Тараса, когда из двух пистолей ссадил двух всадников, мчавшихся на него и его друга во весь опор, размахивая саблями.

Вот тем и походили они один на другого: силою, отчаянною храбростью и верностью в дружбе. А еще – было в их взглядах какое-то общее выражение, общее отношение к жизни.

Одевались они богато, как принято было у запорожцев, отъезжавших от Сечи по какой-то надобности, – но тоже по-разному. Ежели Тарас носил польский малиновый жупан да темно-синие шаровары, то Степан – напротив, каптан небесно-голубого цвета да еще, вопреки обычаю, с разрезными рукавами, будто у атамана, а шаровары – алые. Вот только папахи, указывающие на принадлежность к тому или иному куреню, были у них одинаковы: черные смушковые, с атласным малиновым верхом.

И оружие, понятное дело, тоже было у них весьма схожим – и рушницы, и сабли кривые, в украшенных насечкою ножнах, и пистоли за широкими поясами, по два у каждого, и роговые пороховницы да патронташи. А еще у Степана в седельной сумке покачивалась «казацкая лютня» – кобза, он любил в свободный час перебирать струны и петь старые казацкие песни, протяжные и печальные. Иногда Тарас подпевал ему.

Словом, такие вот два молодых казака ехали августовской ночью 1667 года по пустому шляху. И была та ночь хоть и августовская, а беззвездная, а луна в небо еще не взошла.

От долгой ли дороги, от чего ли другого, но Черт Степанов стал спотыкаться. Раз споткнулся, два. Степан боевого товарища плеткой охаживать не стал, а сказал Тарасу:

– Кони вовсе замаялись, мой-то Черт уж сколько раз споткнулся.

– Орлик уж верст пять идет, будто улита ползет, – согласился Тарас. – Только где ж тут передохнешь? Ни хаты, ни села какого. Так бы заночевали, до утра. А с утра дорога легкая, любо-дорого.

Еще пяток верст проехали они молча, и как раз выкатилась в небо луна – большая, желтая, повисла над горизонтом. Свет ее яркий и холодный осветил окрестности, придав им вид фантастический. При этом мало что можно было понять, ибо откуда-то наполз густой туман, мягко и неслышно окруживший всадников и сделавший очертания всех предметов – камней, холмов, деревьев – неясными, зыбкими, призрачными, будто сами они создались из густого тумана, сквозь который пробивались столь же плотные и густые лучи огромной луны. И вот ведь какое удивительное дело – почти одновременно с восходом луны разогретый днем летний воздух стал вдруг холодеть, будто потянуло откуда-то влажным морозом.

– Ну, брат, – пробормотал Тарас, останавливая Орлика и недоуменно озираясь по сторонам, – не знаю, как ты, а я в этих краях точно ни разу не был.

Степан тоже остановился, тоже окинул взором причудливый пейзаж.

– Вроде бы и узнаю… – негромко ответил он. – А вроде бы и нет. Вот словно бывал я тут когда-то, а когда – не упомню. Что-то… – Он запнулся. Странная картина и правда пробудила в душе его слабый отзвук. И отзвук тот почему-то невнятной тоской сдавил ему сердце. Словно где-то на самом дне таилось смутное воспоминание о чем-то невозвратном… пропавшем… исчезнувшем навсегда…

Но отдаться этой тоске, нырнуть в эту глубину памяти Степан не успел. Показалось ему, что в стороне от дороги, примерно в полуверсте от пустынной дороги, блеснул огонек. То ли кто-то запалил костер, то ли окошко светилось в чьем-то жилище.

– Глянь, огоньки! – Он указал нагайкою в ту сторону. – С полверсты будет. Не иначе, живет кто. Там, смотри-ка, туман погуще – видать, речка, не то – пруд. Вот и холод, вот тиною и тянуло. А на берегу, может, хутор. Айда, побратиме, вот и будет, где заночевать!

Но там оказался не хутор, а шинок, самый что ни на есть обычный шинок. Вокруг же не было ничего, кроме каких-то развалин, то ли старых домов, то ли еще каких-то давних строений. В тумане не разобрать, может, и не развалины были то вовсе, а холмы такой вот формы. Казаки подивились тому, что шинок стоит в стороне от тракта, да еще в такой пустынной и, прямо скажем, неприветливой местности. Но подивились нешибко: мало ли причин у хозяина могло быть. Напротив, порадовались той причуде: шинок – в самый раз, чтоб хорошо подкрепиться и отдохнуть до утра. А уж утром и дорога короче.

Оставили они уставших коней у коновязи, под низким навесом, и вошли. Шинок оказался пуст, чего впрочем, они и ожидали. Одна лишь хозяйка одиноко сидела на скамье у печи, в которой, несмотря на лето, ярко горел огонь и варились всякие кушанья. Шинкарка оказалась дебелой старухой-еврейкой лет пятидесяти, крючконосой, морщинистой и хмурой, в скорбном черном платье и таком же платке, завязанном на манер турецкого тюрбана и плотно закрывавшем волосы. Когда казаки вошли, выражение ее лица не изменилось, но старуха поднялась неторопливо и медленно поплыла к ним навстречу.

– Здорово, бабка, – весело сказал Степан. – Зовут-то тебя как?

– А Соркою, – ответила она.

– Ну, вот, Сорка, накорми-ка нас да напои, – тут Степан подбросил на широкой ладони тяжелый кошель. – А мы заплатим, уж не сомневайся.

– А я и не сомневаюсь, – ответила спокойно еврейка. – Известное дело – заплатите. У старой Сорки все платят, как иначе. А уж такие важные лыцари и подавно.

Едва наши путешественники сели за стол, как тотчас появились на столе и жареные цыплята, плававшие в золотистом жире, и соленая рыба, сверкавшая серебряной чешуею, и глубокая миска горячих галушек с гусиными шкварками, да теплый каравай душистый размером с тележное колесо. Они и моргнуть глазом не успели, а в центре стояла четверть горилки.

– Ну и ну! – удивился Тарас. – Ты гляди: вокруг – ни души, а наготовлено на целый полк.

Степан покачал головой и обратился к стоявшей у стола Сорке:

– А что, Сорка, вот так и живешь тут одна? И не боишься?

– А чего бояться старухе? – в свою очередь, спросила шинкарка. Темное ее лицо вдруг пошло морщинами – от неожиданной широкой улыбки. Зубы у нее были крепкие, белые, как у молодухи. – Мне тут бояться некого. Меня тут все знают.

– Это кто ж такие – все? – удивился Степан. – Тут же, кроме шинка твоего, и нету ничего, одни развалины.

– Ох, шутник ты, козаче! – засмеялась Сорка. – Какие-такие развалины? Ты в окно глянь! А я пойду, коням вашим овса задам да воды. Загоняли вы их, ей-богу. – И шинкарка неторопливо вышла во двор.

Парубки сперва посмотрели на уставленный кушаньями стол, после друг на друга, а уж после – в окно. Что за диво – пока ехали казаки, видели один лишь огонек – окошко шинка. И ничего более, ни на восток, ни на запад, ни на север, ни даже на юг от двухэтажного шинка не видели они. Пустынными были окрестности, и Степан, и Тарас готовы были в тот час побожиться в том. Но вот выглянули они, по слову старой шинкарки, наружу – и вот тебе, пожалуйста: десяток аккуратных, хорошо освещенных хат. То есть, ни луны ни звезд по-прежнему не было в небе, но окна в хатах горели ярко, видать, не одну лампаду зажгли хозяева в каждой. Права была старуха, какие ж это развалины? На такую развалину любой хозяин согласился бы…

И снова посмотрели побратимы друг на друга в растерянности. А после – снова в окошко. И появился в глазах казаков страх. Особенный такой страх, когда не пули боишься, не сабли, даже не удара из-за угла или в спину (да и не боялись они ни пики, ни пули, ни в грудь, ни в спину). А вот когда пугает что-то этакое, не имеющее объяснения, странное.

– Что за притча?… – прошептал Тарас. – И правда – смотри-ка, хаты. Не меньше десятка, вот-те раз… И огни горят… Как же это мы их не увидели, а, брат? Ведь мимо же ехали, ты вспомни, вон оттуда, вон тот камень я запомнил, на наковальню похож. Рядом развалины стояли, в землю вросшие, а сейчас, гляди-ка, хата… Не иначе – нечистый глаза отвел. – С этими словами он спешно перекрестился. – Прости, Господи, меня грешного…

– Правду ты говоришь, Тарас, ох, правду, – пробормотал Степан и тоже перекрестился. – Охрани нас, царица небесная… Кроме нечистого вроде бы и некому так-то вот обмануть… – Он некоторое время хмуро смотрел на Тараса и покручивал свой длинный ус. – Только с чего бы это нечистому отводить нам глаза, брат? Других дел у него нет? Нет, не будет нечистый нас водить, не будет. Может, просто сонные мы с тобою были? – Степан изо всех сил старался быть рассудительным. И это ему удалось. – Нет, просто глаза слипались, тут и нечистого не надо, чтоб не видать ничего, – сказал он уверенно, оставив усы в покое. – Шинок увидали, он ведь поближе был, а все прочее – нет. Нет, брат, все просто. Тому я не удивляюсь, что мы не увидели ничего. Такое ввечеру бывает. А удивляюсь я тому, что вот сидим мы тут с тобою, а никто сюда не идет. С чего бы это? Уж не мы ли напугали хуторян здешних?

Тарас пододвинулся к нему и зашептал:

– Слухай, а ты видал, какие у той Сорки-то зубы? Белые, острые. И все на месте, ни одного не потеряла. Не похоже на старуху, а? Может, она и вовсе ведьма, а?

Степан хмыкнул, покачал головой.

– Всякая шинкарка – ведьма, – ответствовал он раздумчиво. – А всякий шинкарь – черт рогатый, если не сам сатана.

– Нет, ты не смейся, ты вот послухай, мне бурсаки в Киеве рассказывали, – Тарас еще ближе пододвинулся и зашептал еще тише. – Ты к префекту пошел, а я там с бурсаками в корчме сидел.

– И что?

– Вот, говорят, недавно было. Один бурсак-философ вот так же зашел к какой-то бабке переночевать, а та оказалась ведьмою. Ночью молодухою обернулась и ну на нем летать! Чуть не до смерти заездила… – Тарас нахмурился, припоминая. – Или он ее заездил. В общем, не важно это, а то важно, что после напустила она на того бурсака всякую нечисть, и те его живьем сожрали.

– Да ладно тебе всякие небылицы слушать, – отмахнулся Степан. – Давай лучше за стол. С самого утра, почитай, ничего не ели.

Тарас поглядел на уставленный яствами стол и громко сглотнул слюну. Хотел он еще что-то сказать про Сорку-шинкарку, но тут старуха вернулась, искоса глянула на стоявших друг против друга хлопцев, усмехнулась насмешливо и пошла себе к печке.

И вот тут, словно отвечая на недоумение Степана насчет пустоты шинка, дверь снова распахнулась, и на пороге появился гость. Выглядел он необычно: все в облике выдавало старого еврея: длинная седая борода, локоны-пейсы такие же седые по обе стороны смуглого лица, польская шапка. Крючковатым носом был старик схож с хозяйкою, да и черным цветом одежды – тоже. Одет он был в длинный складчатый плащ, именуемый у евреев «шулмантл», с отложным воротником, стянутым вокруг морщинистой шеи кручеными шнурками. Шулмантл был длинен, так что мел по земле, скрывая ноги пришельца. Прочая одежда, показывавшаяся из-под плаща при ходьбе, тоже была черной. Под мышкою старик держал толстую книгу с медными застежками. Длина же черного плаща подчеркивала высокий рост и худобу старика.

Пришлец остановился у входа, внимательно оглядел казаков, кивнул им, словно здороваясь, и пошел к самому дальнему столу. Там он сел так, что оказался как раз напротив Степана.

– А вот и сотоварищ к нам пришел, – буркнул Степан. – Помяни черта – он тут как тут. Тоже, небось, горилки глотнуть захотелось. Видать, родич хозяйки, нос точно такой же, крючком.

– Отчего же черт? – встревоженно спросил Тарас. – Может, просто путник.

– Ну, не черт, должно, рабин жидовский. Вишь, как глазами сверкает? Не черт, так чертово отродье. А только казака не напугаешь, – уверенно сказал Степан.

Сказать-то он сказал, но почему-то зябко стало казаку от пристального взгляда пришельца. Даже содрогнулся он невольно, отвернулся поскорее. Показалось ему, что уже видел он эти глаза. Или чувствовал этот острый, пронзительный взгляд, от которого дрожь пробегала по телу. Вспомнил, как совсем недавно показалось ему, будто из ночной тьмы следит за ним кто-то – и точь-в-точь те же глаза. И стало ему тревожно и неуютно в шинке. И снова, как давеча, на дороге, сжалось его сердце от невнятной тоски.

– Отчего ж рабин? – спросил Тарас. – Сам же говоришь – похожи они с шинкаркою носами, может, он брат ей.

– А книга! – хмуро пояснил Степан. – С такими книгами рабины всегда ходят. Я видел в Киеве. И в Полтаве тоже.

Тарас ничего не ответил, шумно втянул ноздрями воздух.

– А холодно стало, – сказал он. – Как этот старый вошел, так из двери холодом потянуло. Неужто тут ночи такие холодные?

– Туман холодный. Из-за реки, наверное, – ответил Степан, пристально глядя на вошедшего старика. Тот, между тем, сидел неподвижно, и глаза его казались совсем уж мертвыми, страшными. – Чуешь, гнилью несет? Точно с реки, это тина там гниет, за версту слышно… Ишь ты, смотри-ка, старый сыч, уставился, глаз не сводит… – сказал он еле слышно. – А глаза что у твоего покойника, остекленевшие.

Тарас тоже оглянулся на старика.

– Мало ли, – с деланной беспечностью сказал он. – Может, казаки тут редко бывают. Не видал ни разу…

– Да неужто ж никогда запорожцев не видел? Нет, не потому он так смотрит. Плохой у него взгляд, до костей пробирает… – Степан вздохнул. – А только бог с ним, нехай смотрит. Давай-ка выпьем лучше, а то и правда холодно стало.

Они выпили по чарке, а после сразу по второй и вернулись к ужину. После пятой чарки Степан вроде бы и забыл про старика с холодным недвижным взглядом. Стало ему легче и веселее. Потянулся Степан за кобзою, лежавшей рядом на скамье, тронул струны и негромко запел:

 
Їхали козаки по нічному шляху,
здоганяли курінь – запорізький стан…
 

Тарас, хоть и мрачен был по-прежнему, но подхватил негромко. На два голоса запели они грустную и тягучую думу про молодого казака – пропавшего в турецкой неволе:

 
А через пагорок кінь гнідий біжить…
Навколо козака все старі могили —
Ще й папаха чорна на одній лежить…
 

Несмотря на грустные слова и печальную, протяжную мелодию, песня подняла им настроение и несколько приободрила. Но, закончив петь, побратимы обнаружили, что, кроме них и старого раввина, в шинке появились и другие гости. И были это сплошь евреи, в долгополых черных кафтанах, шапках, бородатые, темнолицые, – и еврейки, в таких же платках, как у Сорки, такие же старые, как шинкарка, и такие же хмурые. Но даже не это было удивительно. И не то, что входили они неслышно, будто тени. А удивительно было, что сидели они молча на скамьях, за пустыми столами. И шинкарка не торопилась ставить перед тихими, безмолвными гостями своими горилку да закуску, хотя шкворчали на сковородах разделанные цыплята, варились в горшках вареники и галушки, а у печи, на стойке, ждала своего часа горилка – прозрачная и крепкая добрая горилка.

Уж и скамей пустых не оставалось, а поток гостей не иссякал, причем гости были все сплошь такие же – молчаливые евреи, одетые в черное. Поскрипывала на несмазанных петлях дверь шинка, те, кому не досталось места на скамьях, так же молча, не споря, становились у стен. И от того чернели стены шинка, казалось, ночь вползала в него, вилась черным туманом вдоль стен. И молчание с каждым мгновением становилось всё гуще, и вот уже сгустилось так, что почуяли Степан Перехрист и Тарас Вовкодав, будто какое-то плотное одеяло укутывает их, и чем дальше, тем сильнее и сильнее.

И за стол к молодым казакам, хотя и было там немало места, никто не то что не садился, но даже и не подходил. Вокруг него образовалось пустое пространство. И от того стало побратимам совсем уж не по себе.

– Слушай, брат, – негромко сказал Тарас, – а не разбойники ли они? Слыхал я, жиды до христианской крови охочи. Уж не нашей ли крови им захотелось? Сейчас, того и гляди, набросятся разом, скрутят – и в печь. Вон как растопили, точно я тебе говорю, смерть наша пришла…

– Что ж это у тебя, – ответил Степан так же тихо, – то ведьма, то разбойники… А хоть бы и разбойники. Нашей крови они не получат. Брось, брат, отобьемся. Не зря я все ж таки зарядил пистоли заранее.

Он осторожно вытащил из-за пояса две пистоли и положил их перед собою на стол. Тарас сделал то же самое. Затем оба подтянули поближе сабли. Правда, из ножен не доставали.

Выражение лиц гостей в черных одеждах от тех действий ничуть не изменилось, хотя они, казалось, внимательно следили за каждым их движением. Вернее будет сказать, выражения на тех темных лицах не было вовсе – и тут не появилось. Лица оставались бесстрастными, даже какими-то бесчувственными.

– Вот что я тебе скажу, – негромко произнес Тарас, – а пойдем-ка спать. Нехай покажут нам горницу для проезжих, да и ляжем. Как-то мне тут нехорошо… тяжко на сердце… А?

– И то, – согласился Степан, подозрительным взглядом словно ощупывая толпу евреев, заполнивших шинок. – Мне тут тоже не по себе. Ни петь не хочется, ни пить. Даже люльку курить не буду. Смурные они какие-то, чисто вороны. И, знаешь ли, брат, спать по очереди будем. Кто его знает, чего тем жидам вздумается. Ну как и правда захотят ночью сонных зарезать… Эй, Сорка! – крикнул он. – А ну, стара, вот тебе червонец за угощенье, покажи нам место для ночлега!

Шинкарка молча встала со своего места, взяла в руку зажженную свечу и пошла к двери. Казаки последовали за ней, первым – Тарас, за ним – Степан. И чувствовал Степан, как сверлили ему затылок взгляды молчавших евреев. «А провалитесь вы, – подумал он, затворяя за собою дверь. – Ишь, уставились, бесы черные… Одно слово, враги Христовы».

Но оглядываться не стал. Не хотел он, чтобы кто-то подумал, будто оробел казак. Нет, напротив, пошел он медленнее, подбоченясь, нарочито громко ступая. Кобзу закинул за спину, пистоли заткнул за широкий шелковый пояс.