Текст книги "Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи"

Автор книги: Даниэль Клугер

Пока с несчастным покойником происходили превращения, вокруг царила полная тишина. Но едва исчез саван, со всех сторон послышался жуткий вой и визг. Тьма, поначалу собранная в колеблющийся туманный столб посередине помещения, вдруг словно развернулась и окружила стол, у которого стояли Сендер и Борух.

И из этой тьмы, под поистине дьявольскую, рвущую уши какофонию, то здесь, то там проступили странные, искореженные фигуры. Меламед понял, чьи следы отпечатались в пепле, рассыпанном Сендером: примерно до пояса чудовища были еще похожи на людей, но вместо ног они опирались на огромные когтистые лапы – вроде птичьих. Эти порождения темного тумана выглядели столь ужасающе, что Бердичевский невольно закрыл глаза. Раздался демонический хохот. Он вздрогнул. Смеялась женщина – если только это существо могло быть названо женщиной: ее фигуру окутывало холодное бело-голубое сияние, черные волосы застывшим вихрем окружали мертвенно-бледное лицо с горящими ослепительным красным огнем глазами. Ноги скрадывались клубами черного тумана, поднимавшиеся сквозь щели в полу. От этого тумана тянуло холодной болотной сыростью и запахом гниющих водорослей.

– Приходящая В Ночи… – пробормотал меламед. – Дьяволица Лилит… Чему ты смеешься?

– Я смеюсь тому отвращению, которое вызвал в тебе вид моих детей. – Она плавно повела тонкой полупрозрачной рукой в сторону окружавших ее чудовищ. – Но их вид – не более чем отражение греховных мыслей и желаний их отца, только что изгнанного вами в холодную могилу. Я посещала его ночами, я дарила ему свою любовь. А то, что плоды этой любви выглядят столь ужасающе для твоего, меламед, взгляда, – его вина… Как ты думаешь, меламед, окажись ты на его месте, как выглядели бы наши дети? Ты ведь мог оказаться на его месте, и совсем недавно – вчера. На его месте! – повторила она и торжествующе рассмеялась.

Борух непроизвольно облизнул пересохшие губы.

– Оставь его в покое, – сказал Сендер. Голос его звучал совсем как обычно – лишь очень чуткое ухо могло уловить тщательно скрываемое напряжение. – Он защищен от твоей власти. Давай лучше обсудим то, ради чего мы здесь. Я буду обращаться к тебе как к женщине, хотя ты даже не человек. И призвал я тебя на Дин-Тойрэ, на суд Закона. Итак, отвечай: для чего ты пришла сюда и по какому праву завладела пустым домом?

– По праву наследования, – гордо ответила Лилит. – Мои дети имеют право на имущество своего покойного отца. О, я знаю, ты можешь сказать: мы не были женаты, да к тому же есть у меня муж, и не один, а значит дети мои, – она повела призрачной полупрозрачной рукой в сторону молчащих отвратительных демонов, – незаконнорожденные, мамзеры. Но ты, знающий Закон, знающий Писание, – ты должен признать: еще со времен Рамбама мамзеры имеют право на ту же долю в имуществе умершего отца, что и законные дети. А других детей, кроме этих, у Шмуэля не было! Не любил он ни одну женщину, кроме меня, мудрец. И ты это знаешь!

Больше всего удивил меламеда тот факт, что дьяволица хорошо знает Писание и ссылается на него.

– Вот так! – заявила Лилит. – Так что – убирайтесь отсюда и не мешайте моим детям вступать во владение принадлежащим им имуществом! Ибо мы преступили свои границы и оказались здесь в согласии с теми самыми законами Торы, на которые ты ссылаешься.

Сендер заговорил после очень продолжительной паузы. Голос его был ровным и спокойным:

– Сказано: места обитания демонов – пустоши и подземелья, но никак не человеческие жилища. Как же ты посмела появиться здесь, в нарушение закона, положенного тебе от века? – Он резко взмахнул рукой. – Заклинаю тебя Святым Именем, получающимся по стиху: «Да падут с твоей левой стороны тысячи, а с правой – десятки тысяч, к тебе пусть не доступятся»! Исчезни с глаз людских, ступай туда, где отведено место для тебя и таких как ты!

Прекрасное женское лицо вдруг исказилось яростью настолько, что у Боруха Бердичевского в который уже раз душа унеслась в пятки. Тотчас раздался жуткий вой – меламеду показалось, что он несся одновременно со всех сторон. В лицо ему ударил сильный порыв ледяного ветра, так что он с трудом удержался на ногах. Еще мгновение – и этот адский вихрь завертел бы его и унес Бог весть куда.

Неожиданно он услышал, как в вой и проклятия чудовищных порождений ночи вплелся новый звук. Он креп, становился громче. Вскоре меламед с удивлением услышал, что это человеческий голос, звучно читавший какую-то молитву. Он открыл глаза – это удалось ему с трудом – и обнаружил стоявшую рядом с ним высокую фигуру, простершую руку по направлению к черному вихрившемуся облаку.

– Сендер… – прошептал он. – Сендер…

Чтобы удержаться на ногах, меламед вцепился в крышку стола так, что сломал себе ногти. Но резкая боль не заставила его разжать пальцы.

Напор со стороны повелительницы ночи усилился. Борух чувствовал, что не в силах более противостоять ему. В ту самую минуту, когда сочившиеся кровью пальцы его уже отпускали спасительный стол, Сендер повысил голос и произнес три имени:

– Саной! Сансаной! Самнаглоф!

То были имена ангелов, когда-то пленивших Лилит и наложивших на нее заклятие. Борух читал об этом.

Все звуки исчезли, все замерло в полной неподвижности. И на фоне этой пронзительно звенящей тишины четко вырисовались следующие слова нищего:

– Летающая В Темных Покоях – ПОДИ ПРОЧЬ, ЛИЛИТ!

Тишину тотчас расколол пронзительный вой. Черное облако свилось в подобие смерча. Темный вихрь стремительно несся по дому, собирая прелые листья, мусор и пыль.

– Будь по-твоему! – вскричала невидимая дьяволица из сердцевины смерча. – Мы уйдем! Но только с тем, что принадлежит нам по праву!

Вой стал еще выше, несчастный меламед больше не мог вытерпеть. Он изо всех сил сжал голову руками и, не удержавшись, рухнул на пол.

– Ко мне! – воскликнул вдруг нищий. Голос его дрогнул. – Скорее, наружу! Наружу!

Борух Бердичевский плохо соображал. Он даже не сразу понял, чья рука ухватила его за шиворот и потащила к распахнутой двери. Влекомый Сендером, он скатился со ступенек крыльца и не останавливаясь побежал дальше – прочь от пустого дома.

Остановились они, преодолев не менее ста метров. С трудом восстановив дыхание, Борух вопросительно посмотрел на Сендера.

Лицо каббалиста обращено было к проклятому наследству Пинскера. Борух тоже посмотрел туда. Дом осветился изнутри таким ярким светом, что стены его показались остолбеневшему меламеду прозрачными. Сияние стало еще ярче. Борух Бердичевский на мгновение зажмурился, а когда раскрыл глаза, то увидел темный вихрь, спускавшийся от самых туч на дрожащую крышу.

Одновременно раздалось сильное гудение, под ногами задрожала земля. Гул становился все сильнее, в него вплетались бессвязные вопли и пронзительный визг, поднимавшийся до высоты, уже нестерпимой человеческому слуху.

Добравшись до высшей точки, дьявольская какофония вдруг прекратилась. Вращающийся столб тьмы укутал колеблющиеся стены. Сияние погасло.

На какое-то мгновение все замерло. Потом вновь раздался угрожающий гул, и чертов дом с оглушительным грохотом провалился под землю.

Сразу после этого тьма, укрывавшая перекресток Екатерининской и Торговой улиц, рассеялась. Вновь стало относительно светло, но это был вполне естественный и не очень яркий свет луны, выглянувшей из-за облаков, что медленно плыли по ночному небу.

– Все кончилось, – усталым голосом сказал Сендер. – И, похоже, я проиграл. Они не вернутся в Яворицы, но дом Пинскера – свое наследство – они утащили с собой.

Борух еще плохо соображал и потому никак не отреагировал на эти слова.

Он растерянно озирался по сторонам. В домах, находившихся всего лишь на расстоянии полусотни шагов отсюда, свет был погашен.

– Неужели никто ничего не слышал? – прошептал Борух. – Ничего не слышали, ничего не видели… Странно, как это могло быть?

Сендер развел руками.

– А чего вы ждали, реб Борух? Кто-то что-то слышал, кто-то что-то заметил… Вы увидите: никто ничего не будет спрашивать. И главное – никто ничему не удивится. Все сделают вид, будто здесь всегда был пустырь. И поверьте – это к лучшему.

Борух немного помолчал, потом медленно кивнул.

– Кажется, я понимаю, – сказал он задумчиво. – Вы правы, реб Сендер. – Меламед снова замолчал. Спросил: – Что же… выходит, Шмуэль умер из-за нее?

– Я уже объяснял, – нехотя произнес Сендер. – Она всегда приходит к мужчинам, проводящим ночи в одиночестве. Будь то вдовец, бобыль или только еще взрослеющий юноша. Она делает так, что они видят в этой демонице свои самые сокровенные желания… – Сендер устало вздохнул. – А потом она рождает от них детей – таких же демонов, как она сама. Соблазняя мужчину, посещая его сны каждую ночь, она его истощает и в конце концов убивает. Так случилось с Шмуэлем – ах, не хотел он слушать Сендера-дурачка, а ведь я давно заметил все это и предупреждал его! – Сендер горестно покачал головой. – И как же велика была его страсть к дьяволице, если он даже из могилы стремился встретиться с нею снова и снова…

– Послушайте, реб Сендер, – сказал Борух, внимательно слушавший слова нищего. – А чем грозило для Явориц то, что эти отродья поселились бы в доме покойного Пинскера?

– Есть, есть у Летающей В Темных покоях милая привычка, – мрачным тоном ответил каббалист. – Крадет она по ночам чужих детей и подменяет их своими. Вот и вырастает в нормальной семье тот, кто разрушает чужие души, подтачивает веру и сбивает людей с пути праведности… – Он помолчал немного. – Давно уже не дает мне покоя одна история, которую я слышал от деда. Во времена «гзейрос тах», в страшные годы хмельнитчины, одна семья, бежавшая от погрома, столкнулась с казачьим разъездом. Пьяные от разбоев и грабежей казаки тут же зарубили отца семейства и двух его старших детей. А потом пришла одному из убийц в голову мысль, от которой холодеет сердце. Совсем уж было собрался он убить последнего из детей, младшего, а потом надругаться над женщиною, но вдруг сказал: «Ну-ка, хлопец, возьми рушницю да убей эту жидовку! Побачимо, чи будешь ты добрым казаком?» И тогда сын – ему еще десяти не исполнилось – выстрелил в собственную мать и убил ее. И казаки похвалили маленького убийцу, пощадили его. Накормили, напоили, взяли с собою. Я часто думаю – а не был ли этот сын подменышем, сыном Приходящей В Ночи? Не увидел ли в его лице пьяный казак какую-то особенную черту, отличающую его от прочих людей, и евреев, и гоев? Или особенное выражение, вдруг промелькнувшее в глазах? И кем был тот казак, подвергший мальчика жуткому испытанию?

Меламед содрогнулся, представив себе эту картину.

– Может быть, он выстрелил, чтобы избавить ее от мучений? – осторожно спросил Борух.

Сендер пожал плечами:

– Все возможно, – ответил он нехотя. – Все возможно. Даже и… – Он замолчал, хмуро глядя в угол.

Но Борух Бердичевский понял то, что именно нищий не договорил. И вновь коснулся души его холодный страх.

– Реб Сендер… – Меламед зябко поежился. – Реб Сендер, вы уверены, что она не успела этого сделать? Вы уверены, что нет в наших домах подменышей?

Сендер словно не услышал. Меламед понял, что на этот вопрос ответа у чудотворца не было. Медленно обвел он взглядом притихшие дома. Представил себе, как совсем недавно их обитатели со страхом прислушивались к странным звукам, доносившимся снаружи.

И еще предстали перед его мысленным взглядом детские колыбели. Кто спал в них сейчас, кого баюкали обитатели обычных яворицких домов?

– Эту ночь я, наверное, не скоро забуду, – сказал меламед после долгого-долгого молчания. Такого долгого, что, когда эта фраза прозвучала в холодном воздухе, ночь уже отступила и забрезжил на горизонте свет восходящего солнца. – А вы, реб Сендер? Что вы теперь будете делать? – Меламед уже давно понял, что Сендер-дурачок на самом деле вовсе не дурачок и не нищий, а тот, кого называют «нистер», «сокровенный», «скрытый» – тайный праведник, каббалист, защитник и чудотворец.

Нищий пожал плечами.

– Не знаю, – ответил он. – Куда-нибудь уйду. Местечек на Украине много… – Он вздохнул.

– Зачем вам уходить, Сендер? – горячо сказал Бердичевский. – Оставайтесь! Даю слово, я никому ничего не скажу! Ваша тайна останется с вами!

Сендер покачал головой.

– Скажете вы кому-нибудь или не скажете – это не имеет никакого значения, реб Борух. Люди должны видеть во мне нищего дурачка, а вовсе не знатока Каббалы.

– Но почему?

– Каждый человек должен рассчитывать на силы собственной души, а не на живущего рядом чудотворца. Да, конечно, я всегда приду на помощь, я всегда поддержу, но… Видите ли, реб Борух, человек должен знать, что помочь себе может он сам. Именно такое знание придает ему силы, направляет по истинному пути. Если же он в каждом случае будет втайне надеяться на помощь извне – его душа останется в состоянии сна. И как же легко в этом случае может он свернуть на пути зла… – Сендер вздохнул. – Нет, реб Борух, теперь мне предстоит дальняя дорога. Прощайте. – Он поднялся на ноги. – Мне пора. Скажите раввину, когда он вернется из Полтавы, что здесь, – Сендер указал на огромный чернеющий круг, оставшийся там, где еще недавно находился дом Пинскера, – скажите рабби Леви-Исроэлу, что здесь лучше всего построить синагогу. – Он кивнул меламеду, прощально поднял руку и неторопливо зашагал прочь.

– Стойте! – вскричал Борух. – Неужели вы не дадите мне на прощание ни одного совета, реб Сендер?

– Совета? – Сендер задумчиво посмотрел на меламеда и чуть усмехнулся. – Что ж… Женитесь, друг мой.

– Жениться?.. – растерянно переспросил меламед. – На… на ком?

– На той, которую любите. На Рейзел Белевской. Реб Борух, почему вы решили, что родители невесты вам непременно откажут?

ДВЕ ЖЕНЫ СОЛДАТА ХАИМА-ЛЕЙБА

 
Жили-были в Яворицах Аврум-Гирш и Лея-Двойра.
Оба молоды, красивы и, как водится, – бедны.
Не смогли устроить свадьбу накануне Симхэс-Тойра,
Отложить ее решили на полгода – до весны.
Почему – никто не знает, – но понадобилось Богу,
Чтоб ушел зимою Хаим на турецкую войну…
Постаревший, похудевший, он пришел к ее порогу
В бескозырке и шинели – лишь в десятую весну.
 
 
И сказал он: «Я вернулся», – протянул невесте руки,
И качнуло Лею-Двойру будто огненной волной.
Показалась горькой встреча после долгой той разлуки,
Но они сыграли свадьбу, стали мужем и женой.
Год прошел, и вот однажды он с работы воротился,
Подошел к окну и молча обратил лицо к луне.
О заботах и печалях говорить не торопился —
Лишь когда пробило полночь, Хаим-Лейб сказал жене:
 
 
«Я в Болгарии далекой быть солдатом научился.
И ружье казалось легким для привычных к бою рук,
И на Шипке, и под Плевной я в сраженьях отличился,
Но меня однажды метко подстрелил башибузук,
И сочли меня убитым. Было то в ночном дозоре.
И земле решили тело, как положено, предать.
Но, очнувшись, я увидел, что с тревогою во взоре
Надо мной склонилась дева, красоты – не описать…
 
 
Было странным то жилище, и сверкали златом стены.
И красавицу спросил я: «Кто же мне благоволит?
Кто избавил – то ль от смерти, то ль от тягостного плена?»
«Я, – она сказала просто. – А зовут меня – Лилит».
Я, услышав, ужаснулся, а она сказала: «Милый,
Я спасла тебя, и значит, ты отныне – только мой.
Видишь след на перевале? Это – тень твоей могилы.
Жив останешься, покуда буду я твоей женой!»
 
 
Жил я с нею, как с женою, но тоска меня терзала
По невесте и по дому… И надумал я бежать.
Дьяволица догадалась и однажды мне сказала:
«Отпущу тебя, но знай же – ты обязан это знать:
Ты мечтаешь Лею-Двойру объявить своей женою…
Не держу тебя, но все же возвращайся поскорей.
Мы с тобой делили ложе, десять лет ты жил со мною.
Больше года ты не сможешь жить, как прежде, средь людей…»»
 
 
И сказал он: «На рассвете от тебя уйду навеки.
Так прощай же…» И застыла Лея-Двойра, чуть дыша…
И тотчас открылась рана, и тотчас сомкнулись веки.
И в небесную обитель унеслась его душа…
…Прозвучал над телом кадиш, и притихла вся округа,
И закат сверкал, как будто чистым золотом залит.
Две вдовы стояли рядом, но не видели друг друга
Горемыка Лея-Двойра и надменная Лилит.
 

Рассказ шестой
ОСКВЕРНИТЕЛЬ СНОВ

Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза…

Н.В. Гоголь

Вий

Печка никак не хотела разгораться. Хаим-Лейб Гринберг старательно размахивал перед поддувалом куском фанеры, орудовал кочергой так, что едва не вышиб из печки покосившийся колосник, гремел тяжелыми чугунными кольцами плиты – все напрасно. Лучина прогорела, поленья время от времени начинали дымить, заполняя всю комнату сырым горьким дымом, но не горели.

Хаим закашлялся, вытер тыльной стороной ладони слезящиеся глаза, выпрямился.

– П-пойду еще нарублю дров, – сказал он хмуро, ни к кому конкретно не обращаясь. – П-посуше выберу, от этих никакого толку…

Трое парней, таких же, как он, бохеров[15]15
  Бохер (ивр.) – дословно «парень». Так называли неженатых слушателей религиозных учебных заведений.


[Закрыть], сидевших за столом перед раскрытыми книгами, согласно кивнули, не отрываясь от чтения. Хаим помедлил в надежде, что кто-нибудь из товарищей вызовется составить ему компанию. Так и не дождавшись, накинул висевший у двери овчинный тулуп, разочарованно качнул головой и вышел в холодный сырой сумрак зимнего вечера.

Флигель, одну из двух комнат которого занимали бохеры, построили лет двадцать назад и первоначально использовали в качестве дровяного склада при синагоге. Но потом, когда стараниями яворицкого раввина Леви-Исроэла Зальцмана при синагоге открылся маленький бес-мидраш[16]16
  Религиозное учебное заведение при синагоге.


[Закрыть], бывший склад-флигель отремонтировали и разделили стенкой в полкирпича на две комнаты. В меньшей поселился шамес Йосль с женой Фейгой и двумя дочками шести и восьми лет; большая комната, приняв четыре узких топчана, длинный стол и табуретки, превратилась в общежитие для бохеров. Синагогу теперь чаще называли клойз[17]17
  Клойз – религиозное учебное заведение, часто – с общежитием для учеников, типа интерната; следующая ступень после хедера – начального учебного заведения.


[Закрыть], поскольку при ней существовал интернат для учеников. Клойз «Ор Довид», «Свет Давидов». И, хотя в маленьком местечке и клойз был маленьким (каким и быть клойзу?), но, все-таки, теперь не было нужды отсылать мальчиков, закончивших обучение в хедере, далеко от дома; напротив, из иных местечек присылали подростков в яворицкий клойз. И реб Зальцман очень гордился детищем своим, и каждого своего ученика называл иллуем[18]18
  Иллуй – юный гений.


[Закрыть]. А еще больше гордился клойзом шамес Йосль, сын старого шамеса Тевье, три года назад скончавшегося и похороненного на яворицком кладбище.

Оттого ли, что Хаим слишком долго всматривался в непроницаемую черноту, диковинно выглядевшую под ярким лунным светом, или от стремительного перехода из душноватой комнаты во влажную свежесть улицы, у юноши резко и коротко закружилось голова. Он покачнулся и машинально схватился за столб, подпиравший навес над крыльцом.

Головокружение прошло так же внезапно, как и появилось. Хаим глубоко вдохнул прохваченный морозом воздух и сошел с крыльца.

Подойдя к сложенной в углу под навесом поленнице, он разыскал колун и круглый чурбак-плаху. Поставив на плаху подходящее полено – оно казалось менее сырым, чем прочие, – Хаим размахнулся тяжелым колуном и, крякнув, одним ударом развалил полено точно пополам. Потом еще раз и еще. Мускулы радовались работе, у него поднялось настроение. Он вообще был крепок физически, хотя старая знахарка Шифра как-то обмолвилась, что в раннем детстве Хаим тяжело болел. Правда, отец – раввин Яков-Лейзер Гринберг – никогда об этом не говорил. Сейчас уже и не спросишь – в прошлом году рабби Якова похоронили. От тяжелой же болезни, перенесенной в детстве, остался лишь один след – легкое заикание, усиливавшееся, когда он смущался или нервничал.

Заготовив достаточное количество дров, Хаим смахнул с чурбака щепки и присел на него, чтобы перевести дух.

Лунный свет померк от неслышно наплывавших облаков, налетавший слабыми порывами ветер, чуть покалывавший разгоряченное лицо, вызывал еле слышный звон в замерзших ветвях деревьев.

Какое-то движение почудилось ему в глубоких тенях у калитки, вызвало смутный страх. Хаим потянулся к топору, настороженно всмотрелся в темноту. Причиной тревоги оказался всего лишь большой кот. Несколько месяцев назад он появился в синагогальном дворе и обжился достаточно быстро, так же быстро научился откликаться на данное ему Цви-Гиршем имя Хахам – что лишь подтверждало точность выбора имени. С самого начала он выделял именно Цви-Гирша – время от времени, бесцеремонно проникая в комнату бохеров, он укладывался спать на постель Цви-Гирша.

У Хаима кот не вызывал никакой симпатии. Может быть, из-за бесцеремонности. Или же из-за странного уродства: его морда была чуть длиннее, чем у других котов, и немного скошена влево, отчего уголок губы Хахама постоянно приподнимался, показывая крупный кривой клык.

Иногда Хахам, пригревшийся и подремывавший на коленях Цви-Гирша, вдруг вперялся неподвижным взглядом в сидевшего обычно напротив Хаим-Лейба. В такие мгновения Хаиму чудилась скрытая недобрая усмешка в янтарных глазах, рассеченных пополам черными продольными зрачками…

Дома Хаим-Лейб застал оживленный разговор, вернее сказать – спор. Маленький, щуплый Цви-Гирш, выглядевший куда моложе своих шестнадцати – словно вчера отпраздновавший бар-мицву[19]19
  Бар-мицва (ивр.) – обряд достижения мальчиком религиозного совершеннолетия – в 13 лет. С этого момента мальчик – полноправный член общины, приглашающийся в миньян, и т. д.


[Закрыть], – наседал на Нафтуле-Берла и Велвл-Вольфа. Вечно сонный круглолицый Велвл-Вольф чуть оторопело хлопал глазами, его двоюродный брат Нафтуле-Берл посмеивался.

Хаим остановился в дверях, недоуменно окинул взглядом споривших, прошел к окончательно погасшей печке, свалил дрова в угол.

– Так что? Почему же разбойник, выхватив нож, вдруг заплакал и ушел, не тронув купца? И что он сказал жене? – спрашивал Цви-Гирш, чуть не повизгивая от восторга. – Ну-ка, ну-ка, угадайте! Почему Файвелу не подошел для разбоя нож, который дала ему жена?

– Чем сп-порить, п-попробовали бы печку разжечь, – проворчал Хаим. – Ночью в сосульки п-превратимся.

Спорщики на мгновение замолчали, переглянулись. Цви-Гирш повернулся к нему. Был он, как уже сказано, маленьким и щуплым, а в последнее время еще и похудел так, что длинный нос казался еще длиннее. От спора щеки Цви-Гирша разрумянились.

– Как ты думаешь, Хаим, – вкрадчиво спросил он, – вот ежели петух выпил молока, а его сразу после этого зарезал шойхет[20]20
  Шойхет (ивр.) – резник, совершающий убой скота и птицы в соответствии с правилами иудаизма.


[Закрыть], – какой пищей он будет считаться? Мясной или молочной?

Присевший у капризной печи Хаим недоуменно уставился на него.

– Чего-чего? – пробормотал он. – Какой п-петух?

Неуверенность его проистекала из вечного ожидания подвоха со стороны товарищей. Он знал, что его никогда не принимали всерьез, считая тугодумом, а то и просто глупцом. И все вечерние споры разыгрывались главным образом для того, чтобы подтрунить над его якобы медлительным умом и не очень умелым разговором. Хаим-Лейб был уверен, что и сегодняшний диспут они затеяли с той же целью.

– Так как же, Лейбеле? – нетерпеливо теребил его за рукав Цви, подскочивший почти вплотную и смотревший на насупленное лицо Хаима-Лейба снизу вверх. В глазах его искрился с трудом сдерживаемый смех. – Петух выпил молока, целую кружку, стал молочным, а его шойхет взял, да и зарезал. А? Так что? Это треф[21]21
  Треф, трефное (ивр.) – запретное для употребления в пищу, кошер – разрешенное.


[Закрыть]? Или кошер? Сколько ему следует поститься до того, как попасть под нож?

– П-постой! – сказал озадаченно Хаим-Лейб. – П-петухи же не п-пьют молоко!..

Его товарищи обрадованно захохотали.

– Н-ну вас… – обиженно буркнул Хаим. – Тоже, нашли себе р-развлечение… Так и я могу… – Он задумался. Остальные ожидали, предвкушая очередное развлечение.

Лицо Хаима-Лейба порозовело. Он вспомнил одну каверзную историю, услышанную им некогда от отца.

– А вот, – сказал он, приободрившись. – Вот, ну-ка, ответьте. Шел как-то Иошуа бин-Нун по стану в субботу. И в-вдруг видит: один еврей работает, нарушает святость субботнего отдыха. И-иошуа, понятное дело, не стал сам его наказывать, а решил донести на него М-мойше-рабейну. Ну, как наш ш-шамес обо всех нарушителях д-доносит рабби Леви-Исроэлу. Он взял с-специальную дощечку и записал на ней имя нарушителя – забыв, что н-наступила суббота, а в с-субботу писать нельзя. – Хаим-Лейб замолчал и, хитро прищурившись, обвел взглядом товарищей. Те переглянулись.

– Ну и что? – Нафтуле пожал плечами. – Что ты хочешь этим сказать?

– Ч-что не так в э-этом рассказе? – спросил Хаим-Лейб. – М-могло т-такое с-случиться? Или н-нет?

Они задумались.

– Н-не мог Иошуа забыть, что суббота, – убежденно сказал Велвл. – Он же ученик и помощник Мойше-рабейну!

– Мог, м-мог, – заверил его Хаим-Лейб. – Любой может забыть, на то он и ч-человек.

– М-может, тот, работавший в субботу, был гоем? – предположил Цви-Гирш.

– Откуда в еврейском стане во время завоевания Кнаана гой? – хмыкнул Хаим-Лейб. – Нет, и это н-неправильно.

– Сдаемся! – хлопнул в ладоши Нафтуле-Берл. – Говори!

– Э-эх! – Хаим-Лейб по-взрослому покачал головой. – Если бы он забыл, что наступила суббота, как бы он понял, что тот человек нарушает ее святость? А если бы он не забыл, как бы он мог писать? – и, подражая раввину Леви-Исроэлу, назидательно поднял палец. – Надо быть внимательными.

Велвл-Вольф презрительно хмыкнул

– Подумаешь! – сказал он. – Загадки, вопросы… Я вот могу чудо совершить! Давай поспорим, Лейбеле, что если ты семь раз обежишь вокруг стола, то по моему слову останешься в одной рубашке!

Хаим-Лейб хмуро посмотрел на товарища. Лицо Велвла было серьезным и даже вдохновенным.

– А н-на что п-поспорим? – спросил он.

– Если случится так, как я сказал, ты за меня всю неделю будешь мести полы, – предложил Велвл. – А ежели нет – я за тебя буду рубить дрова и носить воду. Всю неделю.

Хаим-Лейб еще немного поколебался и согласился. Не потому что хотел посмотреть, как тощий Велвл-Вольф таскает ведра с водою и охапки дров, а потому что очень ему хотелось узнать, как же это может случиться, чтобы по слову – и в одной рубашке остаться?

Пробежав семь раз вокруг стола, он остановился.

Велвл важно объявил:

– Видишь, я выиграл!

– К-как же – выиграл? – недоуменно спросил Хаим-Лейб. – Ты же сказал – я останусь в одной р-рубашке!

– Верно. А ты разве в двух? – Велвл-Вольф изумленно вытаращил глаза. – Ну-ка, покажи!

И снова они покатились со смеху, глядя на растерянного Хаима.

– Да н-ну вас… – Хаим-Лейб чуть не заплакал от обиды. Но развеселившиеся подростки не желали прекращать подначки. Особенно Цви-Гирш. Румянец на его впалых щеках стал еще ярче, но очередной смешок быстро превратился в сухой кашель. Некоторое время он не мог справиться с приступом. Улыбки на лицах Велвла-Вольфа и Нафтуле-Берла сменились тревогой; что же до Хаима, то при виде согнувшейся почти пополам, сотрясающейся в жестоком кашле тщедушной фигурки он мгновенно забыл об обиде.

Втроем они осторожно уложил Цви-Гирша в постель. Справившись с приступом, он слабо махнул рукой и отвернулся к стене. Хаим-Лейб тихонько вздохнул. В последнее время Цви-Гирш выглядел не лучшим образом. Он явно похудел, предпочитал большую часть времени проводить дома, иной раз даже пропускал вечернюю молитву, ссылаясь на слабость.

Цви-Гирш, Нафтуле-Берл и Велвл-Вольф вскоре сонно засопели, каждый на свой манер, а Хаим все лежал без сна, бездумно уставившись в потолок.

Чья-то тень мелькнула за окном. Он осторожно скосил глаза.

За окном действительно кто-то был.

Сердце Хаима-Лейба забилось тревожнее, когда он разглядел на круглой голове неизвестного по-звериному остроконечные уши.

Тень вдруг резко увеличилась в размерах, и прямо в душу Хаима уставились вспыхнувшие кроваво-красным огнем огромные жуткие глаза.

Но уже через секунду глаза погасли, тень метнулась от окна и исчезла.

Преодолев страх, Хаим спустил босые ноги на холодный пол. Поднялся, стараясь ступать осторожно, подошел к окну, выглянул наружу.

Во дворе никого не было.

Набросив прямо поверх белья висевший на крючке тулуп, Хаим сунул босые ноги в успевшие остыть сапоги и, решительно распахнув дверь, вышел на крыльцо.

Холодный воздух сотней морозных иголок впился в лицо. Он внимательно осмотрелся.

Посередине двора, задрав хвост, стоял Хахам. Кот словно прислушивался к чему-то. Видимо, именно он и заглядывал в окно. Зыбкий снег луны, падавший сквозь разрисованное морозными узорами стекло, превратил его тень в какое-то фантастическое чудовище. Хаим разозлился, подобрал с земли крупную ледышку и запустил ею в кота. Тот развернулся и неторопливо прошествовал к воротам. У ворот остановился и оглянулся, словно приглашая за собой.

Хаим шагнул к нему, а кот одним прыжком перемахнул через ворота. Парень ускорил шаги и вскорости оказался на улице, ведущей от синагоги к базарной площади. Кот ровной рысцой бежал впереди, шагах в двадцати от парня.

Так они проследовали пустой улицей, обрамленной черными силуэтами притихших домов, и очутились на базарной площади.

Кот вдруг растворился в сгущавшейся темноте.

Хаим-Лейб остался один.

Тяжко вздыхавшее небо казалось до чрезвычайности близким. Тучи свивались в медленный водоворот. Они были уже не черными, а багрово-красными, и багрово-красные отсветы ложились на все окружающее – на пустые прилавки, коновязь, колодец.

Хаим-Лейб тревожно осмотрелся и едва не ахнул: окружавшие площадь дома явно обезлюдели; они мрачно глядели пустыми, лишенными стекол провалами окон. Будто с вечера все жители местечка поспешно бросили родные места и бежали куда глаза глядят.

Стало трудно дышать, кружилась голова. Хаим-Лейб глубоко вздохнул и тут же закашлялся. Воздух оказался наполненным едкой гарью и невесть откуда взявшимся жирным пеплом.

Повинуясь внезапному чувству, Хаим-Лейб сделал несколько шагов по площади в направлении одного из переулков, откуда беззвучный ветер выдувал охапки гнилых листьев.

Остановившись у перекрестка, он увидел в конце улицы багровое зарево. На этом фоне четко вырисовывалась медленно бредущая одинокая фигура, в которой он с изумлением узнал Цви-Гирша.

«Цви! – хотел было крикнуть он. – Откуда ты взялся?»

Но слова сами замерли на его губах, когда Цви-Гирш приблизился. С каждым движением он словно высыхал. Кто-то невидимый лишал его жизненных соков. Когда Цви-Гирш остановился в нескольких шагах от Хаима, то был похож на скелет, обтянутый желто-серой кожей. Только наполненные мукой выпуклые глаза еще жили на его мертвом лице.

«Ты… Что ты делаешь здесь, Цви?!» – беззвучно спросил Хаим-Лейб.

Безгубый рот распахнулся, открыв черный провал. Ответ прошелестел, словно ветер по листьям: «Ищу свой сон…»

Цви-Гирш начал нелепо загребать руками воздух, и тут Хаим обратил внимание на нечто, поначалу принятое им за тень Цви. Но нет, то была не тень; движения зыбкой качающейся фигуры отнюдь не повторяли движений Гирша.

От нее тянуло ледяным холодом. У Хаима начали покалывать щеки, а затем словно ледяная игла пронзила виски. Фигура Цви-Гирша вдруг расплылась, растворяясь в сгустевшем до вязкости теста воздухе; одновременно «тень» увеличилась в размерах, закрыв от испуганного взора Хаима что-то, происходившее позади, в конце пустой улицы. Он успел лишь заметить смутную массу, медленно плывшую к нему.