355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Даниэль Клугер » Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи » Текст книги (страница 4)
Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:12

Текст книги "Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи"


Автор книги: Даниэль Клугер


Жанр:

   

Ужасы


сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Знахарка укрыла мальчика, провела коричневым пальцем по его открытому лбу. Поджала губы, отошла от лежанки. Поманила раввина за собой. Они сели за стол у окна.

Шифра долго молчала, глядя перед собой. Брови ее были нахмурены. Раввин тоже молчал, изредка поглядывал в сторону мирно спящего Хаима.

– Рабби, – сказала вдруг Шифра, – это не простая хворь.

– Не простая хворь? Что вы имеете в виду, Шифра?

Знахарка вновь замолчала. Казалось, она хочет что-то сказать Якову, но по какой-то причине не решается это сделать. Наконец, приняв решение, Шифра пристально посмотрела на раввина и спросила:

– Вы знаете историю дома, в котором поселились?

Не ожидавший такого вопроса Яков-Лейзер только удивленно посмотрел на нее.

– Значит, не знаете, – сказала Шифра. – Очень плохо. Я ведь говорила… Ну да что уж сейчас, – оборвала она сама себя. – В вашем доме, реб Яков, жил когда-то мельник по имени Иосиф. Его жена умерла ровно через год после свадьбы.

Раввин почувствовал себя неуютно. Шейна тоже умерла через год после свадьбы. Шифра не замечала его состояния. Она смотрела в темное окно прозрачными стариковскими глазами и говорила сухим надтреснутым голосом.

– В ее смерти было много непонятного. Очень много непонятного, чтобы не сказать больше… С тех пор прошло много времени, никто толком не помнит… Но говорят, будто жизнь из нее словно вытекала день за днем. Будто кто-то выпивал из нее веселость, молодость… – Шифра замолчала.

– Моя жена, да будет благословенна ее память, умерла от потери крови при родах, – раздраженно сказал раввин. – Она всегда была болезненной. Вы сами это знаете. Вы сами это видели. И я не понимаю, при чем тут какая-то старая история. И при чем тут болезнь моего сына.

– Да, – ответила Шифра. – Я видела, что у нее началось кровотечение. Но стало ли оно причиной ее смерти – этого, реб Яков, я вам не скажу.

Реб Яков хотел было возразить знахарке, что, мол, хватит с него всех этих диких суеверий, но вдруг словно наяву услышал голос покойной жены: «Мне страшно… Мне кажется, что за мной следит кто-то недобрый…»

Словно наяву.

Раввин вздрогнул, испуганно взглянул на сына. Потом снова на Шифру.

– Что вы хотите этим сказать, Шифра? – спросил он осторожно. – Что вы имеете в виду, говоря, что моя жена умерла не от горячки? От чего же, в таком случае?

Шифра, кряхтя, поднялась со своего места, подошла к ящику, стоявшему в углу. Что-то прошептала, порылась в ящике, вытащила оттуда какой-то предмет.

– Вот, посмотрите, реб Яков, – сказала она, вернувшись к столу. – Вот. – И Шифра положила найденный предмет перед раввином. – Что скажете?

Предмет оказался обычным кухонным ножом, только почему-то с почерневшим лезвием.

– А что я могу сказать? – Раввин воззрился на знахарку.

– Ваша жена, рабби, пожаловалась на непонятную слабость и хвори. Я решила, что, возможно, ее сглазили. И написала ей заговор…

– Так это вы написали? – скривился раввин. – Что-то насчет трех женщин?

Шифра кивнула и продолжила:

– А нож, который дала ей я, она положила в изголовье. Только в тот момент он выглядел иначе. – Знахарка перевернула нож и показала раввину другую, зеркально сверкавшую сторону лезвия. – А наутро та сторона, что была повернута к ребецен, почернела. Да вы сами видите.

– И что же это означает? – спросил раввин, хмурясь.

– А что вы можете сказать о вашей новой служанке? – спросила в свою очередь знахарка.

И вновь здравый смысл заставил раввина возмутиться.

– Боже мой, Шифра, уж не хотите ли вы сказать, что у нее дурной глаз и оттого Хаим похудел?! – раздраженно воскликнул раввин. – Вы же умная женщина, Шифра! Что за глупости вам приходят в голову? И при чем тут несчастная Шейна?

Знахарка словно не замечала его раздражения. Она смотрела в темное окно и чуть раскачивалась из стороны в сторону. Раввин с испуганным удивлением услышал, что старуха бормочет себе под нос унылую однообразную мелодию. «Только сумасшедшей мне сейчас не хватает», – подумал он.

Шифра прервала пение и спросила, по-прежнему глядя в окно:

– Эта ваша служанка… Вы когда-нибудь видели, как она входит в дом?

Раввин растерялся.

– Как она входит в дом? Да, конечно, я… то есть… – Тут Яков почувствовал еще большую растерянность. – Я… то есть… Я видел, как она входит…

– В комнату, – подсказала Шифра. – Я вот знаю, что в вашем доме большие сени. И вы обычно сидите в гостиной за столом. Так ведь? – Она отвернулась от окна и взглянула прямо в глаза раввину. Завороженный ее пристальным взглядом, раввин только кивнул.

– Служанка… как ее зовут? Лея? Ваша Лея входит в гостиную. Вот здесь вы ее видите. Но ведь вы не видели, как она входит в сени с улицы. Правда, рабби? – при последних словах Шифра понизила голос до шепота. – Правда?

Реб Яков вынужден был согласиться. Тревожное чувство, вытесненное раздражением, вновь вернулось. Он действительно никогда не видел, как его служанка входит в дом. И как она выходит – тоже ни разу не видел. Почему-то сейчас его тоже вдруг испугало это обстоятельство.

– Как вы догадались, Шифра? – настороженно спросил он. – Как вы догадались, что я никогда не видел ее входящей в дом?

Шифра, не сводя с него взгляда горящих глаз, ответила – прежним шепотом:

– Потому что я никогда не видела, как она подходит к дому. Ее вообще никто не видел на улице. Никто не видит, как она приходит в Яворицы. Никто не видит, как она уходит. И нет в Долиновке никакой старухи, сдающей комнату одинокой еврейке.

В комнате воцарилась глубокая тишина, окрашенная страхом. Шифра вздохнула, провела обеими руками по лицу, словно отгоняя дурной сон.

– Скажите, – спросила она, – скажите, целовала ли она мальчика, перед тем как уложить спать?

– Я… я не помню… – Раввин нахмурился. – Нет, этого я не помню в точности. Может быть, нет. Хотя… Да-да, конечно, она целовала его, теперь я вспомнил!

– Вот так во время поцелуя она и высасывала из него жизнь. Она – не человек, рабби, – сказала знахарка. И, наклонившись к самому уху раввина, добавила: – Она – астри.

Раввин отшатнулся от ее жаркого шепота.

– Кто-кто? – непонимающе спросил он.

– Астри, – повторила знахарка. – Демоница, питающаяся кровью. Она давным-давно живет в этом доме. Я говорила габаю, но он и слушать не хотел. Дом давно следовало сжечь.

Раввин поднялся. Он чувствовал странное головокружение. Ноги казались ватными. «Душа тела – в крови», – вспомнилось ему сказанное в Торе. И еще он растерянно подумал, что почему-то верит словам знахарки.

– Она погубила вашу жену, рабби, – сурово сказала знахарка. – Ей приходилось прятаться, пока вы не надумали завести служанку. Это ваше желание дало ей возможность открыто хозяйничать в доме. Теперь она губит вашего сына. Жизнь уходит из его тела.

– Боже… – прошептал реб Яков. – Но откуда она взялась?..

– Кто знает, откуда берутся эти чудовища. – Шифра покачала головой. – Говорят, от всех ошибок. Даже если человек выругается – от этого может родиться добрый десяток демонов.

– Неужели моему сыну нельзя помочь?.. – простонал раввин.

– Только если вы сумеете изгнать чудовище, заставить его уйти, – сказала Шифра твердо. – Но для этого нужно иметь бесстрашное сердце. Запомните: астри имеет облик не человеческий, а дьявольский, жуткий. Чтобы отвести глаза тем, кто на нее смотрит, она должна проглотить щепотку соли или съесть крошку хлеба. Тогда вам кажется, что перед вами женщина, причем точь-в-точь такая, какую вы ищете… Вы ведь соль по-прежнему держите в сенях?

Раввин кивнул, весь обратившись в слух.

– Так вот: ступайте домой и подмените соль. А хлеб вовсе уберите. И внимательно осмотрите все, чтобы там ни крошки нигде не осталось. Ждите, пока она войдет.

– Но чем же я подменю соль? – растерянно спросил Яков.

Шифра вздохнула.

– Этого я не знаю, – призналась она. – Это вы должны придумать сами. Только учтите: то, что вы положите в солонку, на вкус не должно отличаться от соли. Иначе астри заметит подмену и не покажется вам на глаза. А вы должны увидеть ее в истинном облике и тогда заклясть молитвой. Только в этом случае ваш сын выздоровеет.

…В то утро случилась в Яворицах страшная гроза – что само по себе казалось странным. Ведь зимой гроза – что может быть удивительнее? А тут – с громом, с молниями, да еще с какими! Словно какая-то могучая сила разрывала небесный шатер пополам. И то сказать – раскаты грома иной раз бывают похожими на звук рвущегося полотна, только тысячекратно громче.

И мало того, что гроза. Тучи, нависшие над местечком, были столь черны, что день был темнее ночи. Люди принуждены были зажигать свечи, дабы заниматься обычными домашними делами.

Раввин Яков Гринберг не спал. Он сидел в старом кресле и ждал. Тьма в комнате была кромешная, только изредка прорезавшаяся вспышками молний. И тогда лицо рабби Якова могло бы поразить случайного свидетеля своей мертвенной синевой и недвижностью.

Но свидетелей не было, он был совершенно один в доме.

Ближе к полуночи Яков услышал в сенях осторожные шаги. Потом знакомый голос – голос служанки Леи – произнес:

– Рабби, вы еще не спите?

Сердце Якова гулко ударило. Он даже подумал, что эхо от этих ударов можно было услышать и в сенях, где остановилась эта женщина.

Но то был всего лишь гул в ушах, который слышал он и только он. Яков собрал все силы и ответил так, чтобы голос его не выдал:

– Нет, я не сплю, Лея. Входи.

Но служанка не вошла. Она – раввин слышал это – ходила по сеням, передвигала какие-то ящики, коробки. Судя по звукам, ее нетерпение возрастало. Наконец шаги замерли: видимо, Лея нашла то, что искала. Рабби Яков знал теперь совершенно точно: она искала соль.

Или то, что он положил вечером в солонку вместо соли.

Он зажег свечу, стоявшую на столике, и позвал, чуть повысив голос:

– Лея!

– Иду, рабби, иду, – тотчас откликнулась она.

Раввин поднялся со своего места, взял в руки свечу и пошел к двери. Он остановился в нескольких шагах от входа, когда дверь распахнулась и на пороге появилась та, которую он до сего дня полагал своей служанкой.

Раввин не мог впоследствии объяснить, как только его сердце выдержало истинный вид той, кому он доверял своего единственного сына.

Теперь она была огромного роста. Ее длинные руки больше походили на обезьяньи лапы, имели скрюченные пальцы, оканчивавшиеся острыми загибающимися когтями. Вместо ног, как и положено нечисти, астри имела когтистые лапы – вроде птичьих, но покрытые крупной чешуей.

Страшнее всего, конечно же, были ее налитые кровью глаза и тускло сверкавшие в пламени свечи клыки.

Рука, в которой раввин держал свечу, предательски задрожала. По стенам побежали тени, словно целое полчище нечисти сопровождало чудовищную служанку.

Астри, казалось, не замечала изменений своей внешности. Собственно говоря, так оно и было – ведь для самой себя она всегда оставалась одной и той же. А увидеть себя чужими глазами не может даже астри.

– Что с вами, рабби? – спросила она. И раввин ужаснулся тому искреннему участию, которое прозвучало в голосе чудовища – вполне человеческом, так не вязавшемся с ее внешностью. – Вы, случайно, не заболели? У вас руки дрожат… – Она сделала шаг ему навстречу, но тут раввину Якову удалось наконец немного овладеть собой.

– Демоница, – сказал он хриплым голосом, – дьяволица, что ты сделала с моим сыном? Верни его силы, верни его здоровье, чудовище…

При этих словах астри застыла. Взгляд ее налитых кровью глаз скользнул вниз, и она поняла, что разоблачена. Жуткое лицо ее исказил гнев. Она издала жуткий вопль и потянулась своими когтистыми лапами к раввину. Еще мгновение, и демоница разодрала бы несчастному горло.

Раввин отшатнулся, выше поднял свечу и собрав все свои силы, громко начал читать молитву-заклинание:

– Во имя Господа, Бога Израилева, Великого и Страшного…

Астри взвыла еще пронзительнее, но слова молитвы словно пригвоздили ее к полу. Вопль оборвался. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, скованная силой молитвы. Демоница превратилась в огромный истукан. Только налитые кровью глаза ее продолжали жить и гореть дьявольским огнем.

Раввина же Якова каждое произнесенное им слово делало сильнее. И голос его становился увереннее. Когда же произнес он слово: «Омен», – астри-чудовище издала последний свой вопль, пронзительный и жалкий, и исчезла. Раввин в изнеможении опустился на пол и лишился чувств.

Только к вечеру он пришел в себя настолько, что смог пойти к знахарке за оставленным у той малышом. Уже когда он стоял на крыльце, прижимая к себе хнычущего мальчика, Шифра спросила:

– Чем же вы подменили соль?

Реб Яков скупо улыбнулся.

– Слезами, – ответил он. – Я собрал слезы, выплаканные мною вчера над пустой колыбелью Хаима, выпарил их и положил в солонку щепотку этих моих высушенных слез.

Шифра кивнула и больше ни о чем не спрашивала. А Яков-Лейзер Гринберг вернулся домой. Он дал сыну второе имя[13]13
  У евреев традиционно принято было носить два имени: «священное» и бытовое («киннуй», дословно с ивр. – «прозвище»). Как правило, первое имя, дававшееся при рождении, использовалось в религиозной практике (например, при вызове к Торе в синагоге, в раввинатском суде и т. д.), а второе – в быту и повседневной жизни. Обычно первое имя было на иврите, второе – на идише или на языке соседних народов. «Киннуй» подбирался таким образом, чтобы иметь какую-то связь с первым именем или просто представлять собою перевод его на другой язык.


[Закрыть]
– Лейб, что значит «Лев», потому что именно лев было символом племени патриарха Иегуды, символом силы, ловкости и выносливости.

А еще – потому что по-еврейски имя это созвучно было со словом «Лебн», что значит «жизнь». Так же, как и первое имя мальчика[14]14
  «Хаим» – «жизнь» на иврите, «Лебн» – то же на идише.


[Закрыть]
. И он надеялся, что два этих имени вместе помогут мальчику и впредь справляться с болезнями (он предпочитал думать о болезни, а не о чем-то еще). Никогда впредь не воспоминал реб Яков-Лейзер Гринберг об этой истории и никогда ни слова не сказал Хаиму-Лейбу о его страшной няньке.

БАЛАГУЛА-ЧУДОТВОРЕЦ

 
Жил мудрец в местечке Яворицы —
Рабби Фишер, с белой бородою.
Люди его славили и птицы.
Даже рыбы в речке, под водою.
Находить умел такие краски,
Говорить умел такие речи!
Как-то раз пришел к раввину Хаскель —
Балагула, живший недалече:
 
 
«Рабби Фишер, право и не знаю.
Сглаз ли то, проклятье ли довлеет —
Молоко вожу да караваи,
Молоко скисает, хлеб черствеет.
Что бы я ни делал – нету толку!
Езжу быстро, лошадь не хромает…
Скоро зубы положу на полку,
Ведь меня никто не нанимает!»
 
 
И вздохнув, ответил рабби Фишер:
«Белый снег не превратится в сажу.
Балагула, я все время слышу,
Костеришь ты лошадь иль поклажу».
Хаскель услыхал – и ну смеяться:
«Рабби, это ж и младенец знает —
Не доедешь, коли не ругаться!»
Только рабби головой качает:
 
 
«Ты запомни истину простую:
Есть цена и слову, и поступку.
Чертыхнулся – думаешь, впустую.
А беда приходит не на шутку.
Ну – вожжа порвалась, ну – подкова
Отлетела, ты-то в круговерти
Крикнуть норовишь лихое слово, —
А ведь от него родятся черти!
 
 
Потому-то молоко скисает,
Потому-то хлеб черствеет сразу,
Чертыхнешься – черти прилетают
И приводят за собой заразу».
«Что же делать?» – «А не чертыхайся,
Даже если лошадь захромает.
Балагула, помолись, покайся.
Сквернословие чертей рождает.
 
 
Верь мне, балагула, то не сказки.
Вот дорога пред тобой простерта.
Но запомни, что молитва, Хаскель,
Ангела рождает, а не черта».
Поздно ночью, свой Талмуд читая,
Вздрогнул рабби от глухого гула.
Что за чудо? Улица пустая,
Только молча едет балагула.
 
 
Выпала старинная закладка:
Рабби вдруг увидел в подворотне
Ангелов могучих два десятка
И чертей едва ли не полсотни.
Но косматых ангелы лупили
И рогатых за рога таскали,
Крыльями и кулаками били,
Черти выли, ангелы орали!..
 
 
Ай да Хаскель! От его молитвы
Ангелы драчливые, как черти,
Родились – и гром ужасной битвы
Поднимался до небесной тверди,
До ворот небесного чертога,
Где заря вечерняя алеет…
Рабби Фишер помолчал немного
И сказал: «Но хлеб не зачерствеет!»
 
 
Вам отныне каждый побожится —
Мельник, арендатор, однодворец, —
Что живет в местечке Яворицы
Балагула Хаскель – чудотворец,
Что обходят черти лес и речку,
Потому как ангелов хватает.
Не черствеет больше хлеб в местечке
Молоко отныне не скисает!
 

Рассказ четвертый
НЕПРИКАЯННАЯ ДУША

Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с того света.

Н. В. Гоголь
Вечер накануне Ивана Купала

Портной Арье Фишер сидел на скрипучем табурете у самого окна и делал вид, что перелицовывает субботний сюртук мясника Шлоймэ Когана.

– Чтоб ты провалился, бездельник! – в сердцах сказала его жена Хава, войдя в крохотную комнату-мастерскую из кухни и убедившись, что работа находится в первоначальном состоянии. – Сподобил же черт выйти за такого…

Арье Фишер сделал вид, что не слышит. Он негромко но старательно пел старую песенку, рассказывающую о грустной истории времен хмельнитчины:

 
В Поділлі тим літом птахи не співали,
Гілками тривожно вели тополі,
Гуляли козаки, козаки гуляли,
Від краю до краю шаленій землі…
 

Хава была женщиной крикливой, но не злой. Постояв рядом с мужем, самозабвенно поющим и никак не реагирующим на ее упреки, Хава в сердцах плюнула и вернулась в кухню. Реб Фишер некоторое время добросовестно прокладывал крупные стежки по линиям, аккуратно прочерченным куском старого мыла.

Портному было от роду тридцать шесть лет, жене его – тридцать. Жили они в маленьком, готовом в любую минуту развалиться домике у самой реки. Ежевечерняя прогулка вдоль берега в виду дома составляла непременный атрибут жизни портного на протяжении долгих лет. Весенние ливни на две недели прервали эти прогулки, что не замедлило сказаться на настроении.

Наперсток со срезанным верхом последний раз блеснул в тусклом свете, проникавшем снаружи. Сметав на живую нитку полы сюртука, реб Фишер решительно отложил работу.

– Хава! – крикнул он недовольным голосом. – Скоро ли ужин?

Жена не ответила. Фишер послушал, как она гремит посудой в кухне, и поднялся с табурета. Ему показалось, что в комнате стало немного светлее. Он выглянул на улицу. Действительно, ливень прекратился. В разорванных тучах появились солнечные лучи.

Хмурое лицо Арье Фишера разгладилось.

– Хава! У меня разболелась поясница. Дождь кончился, я прогуляюсь перед ужином…

В дверном проеме немедленно появилась жена.

– Опять?! – грозно вопросила она. – Только бы не работать!

– Вовсе нет! – обидчиво заявил портной. – Вот! – Он схватил кстати подвернувшуюся подставку для утюга. Чугунный круг лопнул сразу в трех местах. – Как я могу отпарить сюртук, если мне не на что поставить утюг? Поищу что-нибудь подходящее.

Когда он добрался до излюбленного своего места – скал причудливой формы, – солнце уже зашло. Небо приобрело глубокий темно-синий цвет перехода от света к тьме, преддверья сумерек. Реб Фишер уселся на поросший мхом валун и неторопливо набил трубку табаком. Окутавшись ароматным дымом, он пустился в неторопливые размышления о бренности человеческой жизни и о суетности каждодневной погони за деньгами. Последняя мысль обратила его к характеру Хавы и ее привычке скандалить по каждому поводу.

Сумерки сменились ночною темнотой. Круглая желтая луна, висевшая в самом центре бархатистого неба, окружена была призрачным облачным ореолом.

Портной вспомнил о лопнувшей подставке, добросовестно осмотрелся и тут же нашел плоский, как блин, серый булыжник, имевший форму неправильного диска диаметром примерно в полторы ладони. Сунул находку под мышку, сделал первый шаг и остановился.

Странное чувство охватило его. Будто он уже не один на берегу, будто кто-то молча стоит за ним.

Он оглянулся.

Никого не было рядом. Серебрились в лунном свете скалы, легкий туман поднимался от воды.

Реб Фишер внимательно осмотрел пустынный берег.

Порывы легкого ветра заставляли молочно-белый туман принимать самые причудливые формы. Арье Фишер, словно зачарованный, смотрел на эти беззвучные превращения. В какое-то мгновенье ему начало казаться, что это вовсе не туман, а чьи-то зыбкие многопалые руки тянутся к нему, чьи-то глаза ему подмигивают, чьи-то губы кривятся в недоброй ухмылке.

В сердце забрался неприятный липкий страх. Он спешно повернулся и пошел домой, с трудом удерживаясь от желания пуститься бегом. Уже взявшись за ручку двери, портной глянул в сторону берега.

И никого, конечно же, не увидел. Чуть пристыженно думая о собственной впечатлительности, Арье Фишер прошел в свою каморку. Тут он засветил масляный светильник, очистил на столе место и торжественно водрузил на край новую подставку под утюг.

Ужин прошел в полном молчании. Хава всем своим видом выказывала недовольство мужем, у самого же Арье Фишера мысли и чувства находились в состоянии хаоса, вызванного странными ощущениями, что он испытал на берегу и по возвращении.

– Коган завтра собирался прийти за сюртуком, ты не забыл? – сердито поинтересовалась Хава, принимаясь за мытье посуды.

– Пусть приходит, – ответил реб Фишер. – Я давно все закончил, осталось только отпарить старые швы.

– Так отпарь, – буркнула жена. – Что ты сидишь?

Портной со вздохом взял в руки совок, подошел к печке, засыпал в утюг пригоршню горящих углей. Вернувшись к себе, поставил утюг на новую подставку, застелил стол прожженным в нескольких местах одеялом. Поверх одеяла аккуратно разложил перелицованный сюртук. Крикнул:

– Хава, принеси воды!

Жена сунула ему полную кружку и молча удалилась.

Громко хлопнула ставня. Окно внезапно распахнулось, в комнату ворвался ветер. Светильник мигнул и погас.

Вид за окном странным образом изменился. Залитые лунным светом окрестности казались чужими. Реб Фишер всматривался завороженным взглядом в смутно знакомые очертания укрытых туманом домов.

Картина вызывала необъяснимую тревогу и неприятный холод в груди. Портной попятился к столу, собираясь разжечь погасшую лампу. Рука его натолкнулась на кружку, кружка опрокинулась, и вода выплеснулась прямехонько на плоский камень, успевший хорошо раскалиться. Послышалось громкое шипенье, камень окутался паром, после чего с сухим треском разломился на две неравные части. Арье Фишер спешно подхватил завалившийся на бок утюг и мгновенно забыл о неосознанном страхе, только что владевшем его сердцем. Он аккуратно развесил не отпаренные полы сюртука на спинке стула, отнес утюг в кухню, поставил его сбоку на остывающую плиту. Теплые осколки камня, оказавшегося столь неустойчивым к перепаду температур, разочарованно бросил в мусорное ведро. Прислушался. Хава уже спала. Он подумал, постелил себе на узкой кушетке, стоявшей в мастерской, – чтобы лишний раз не беспокоить жену.

Прежде чем сознание его провалилось в черную бездонную яму, он в третий раз за сегодняшний вечер почувствовал все тот же недобрый взгляд, но испугаться не успел, потому что уснул мгновенно.

Среди ночи портной проснулся от странного приступа удушья. Отдышавшись и успокоив бешено колотившееся сердце, Арье сел на кушетке.

В доме было тихо и душно. Портной подошел к окну, поднял щеколду, распахнул настежь обе створки. Снаружи было так же душно и тихо. Ни в одном из домов не горел свет; что же до звезд, то и их не было видно – плотная облачная пелена заволокла небосвод. Лишь слабое свечение в том месте, где должен был находиться лунный диск, прорывалось сквозь облака.

Странный звук донесся из-за перегородки – то ли короткий хрип, то ли всхлип. Портной бегом проследовал в спальню.

Широкая двуспальная кровать стояла изголовьем к окну. В призрачном лунном свете реб Фишер увидел, что его жена не спит, а сидит на постели в длинной своей ночной сорочке, стянутой шнурком на шее. При этом ее руки словно хватали что-то невидимое, а голова мерно вздрагивала.

Реб Фишер хотел было спросить, что случилось, но Хава вдруг снова всхлипнула, а потом громко расхохоталась.

Этот смех по-настоящему испугал портного.

– Хава… – дрожащим голосом произнес он. – Жена моя… чему ты смеешься?

Женщина вместо ответа вновь издала короткий смешок. Тут только Арье Фишер заметил, что смех этот нисколько не был похож на смех его жены. Он попятился, не отрывая испуганных глаз от Хавы.

Женщина между тем медленно, с усилием повернула голову в сторону мужа. Выражение ее лица поразило Арье Фишера: каждая черточка на этом знакомом лице жила сама по себе, и потому лицо дергалось и искажалось чудовищными гримасами. Глаза едва не вылезали из орбит, и в них бился такой ужас, что у портного ноги приросли к земле.

Первым его побуждением было бежать из этой комнаты куда глаза глядят. Не слушались ноги.

Судороги, сотрясавшие тело жены, вдруг прекратились. Глаза затянуло сонной пленкой, лицо обмякло. Хава уронила голову на подушку и через мгновение задышала сонно и ровно.

Арье Фишер привалился к стенке и обессилено сполз на пол. В висках стучали гулкие молоточки. Он боялся посмотреть в сторону замершей жены, боялся вновь увидеть жуткую дергающуюся маску вместо лица, боялся услышать странный незнакомый смех.

Но нет, Хава лежала спокойно, дышала мерно и ровно. Реб Фишер немного приободрился, встал с пола, подошел к постели. Лицо жены выглядело совершенно обычным. Она чуть хмурила брови, время от времени беззвучно шевелила губами – как делала это всегда.

«Сон, – облегченно подумал портной. – Она увидела какой-то сон. К тому же сегодня полнолуние. Бывает…»

Громко заскрипели пружины. Хава резко поднялась с постели и стремительно двинулась к выходу. С силой распахнув дверь, она выбежала на улицу. Изумленный и перепуганный портной не сразу последовал за ней и нагнал жену уже на порядочном расстоянии от дома – когда та резко остановилась.

Озаренная тусклым желтым светом, она медленно поворачивала голову из стороны в сторону, словно что-то разыскивая. Портной, ступая на цыпочках, приблизился к ней и осторожно заглянул в лицо.

Глаза женщины были закрыты, губы беззвучно шевелились. Реб Фишер боязливо коснулся ее плеча:

– Успокойся, Хава, пойдем домой…

Она никак не отреагировала ни на прикосновение, ни на слова. Повернула вправо и двинулась мерным шагом по едва угадывавшейся тропинке.

Арье Фишер снова попытался ее остановить. Хава даже не заметила, продолжала идти быстро и целеустремленно.

Портной молил небеса, чтобы никому из соседей не пришло в голову среди ночи выглянуть в окно и узреть странную картину: идущих друг за другом женщину и мужчину, на которых всей одежды было лишь исподнее.

Сердце Арье Фишера ухнуло куда-то вниз, когда обнаружилось, что Хава движется в направлении старого кладбища. Кладбище было осквернено еще гайдамаками Ивана Гонты около ста лет назад и с тех пор считалось местом нечистым и опасным.

Из густого тумана выступили вросшие в землю развалины старого бет-тохора – помещения для ритуального омовения покойников.

Хава же спокойно дошла до разбитых ступеней входа. Так же, как давеча у дома, она медленно поводила головой, словно пытаясь что-то то ли увидеть, то ли учуять. Последнее было вернее, потому что глаза ее, как уже сказано, были закрыты, зато ноздри чуть сплюснутого носа широко раздувались.

– Нет… – услышал вдруг реб Фишер. – Нет… Не здесь…

Это было сказано голосом, нисколько не похожим на голос жены, – глубоким и низким, скорее, мужским, чем женским. А скорее, ни на мужской, ни на женский он не был похож.

Хава медленно опустилась на разрушенный порог бет-тохора и опустила голову. Арье Фишер осторожно приблизился к ней.

– Хава, что ты хотела найти? – спросил он хриплым шепотом.

Она медленно повернулась к мужу и так же медленно раскрыла глаза.

– Кто ты? – спросила она вдруг с удивлением, причем реб Арье мог бы поклясться, что губы ее при этом даже не пошевелились. Тем не менее вопрос прозвучал достаточно громко.

Портной заставил себя сесть рядом.

– Успокойся, – сказал он, стараясь придать своему напряженно дрожащему голосу ласковое звучание. – Тебе просто приснился страшный сон. Ты немного расстроилась. Это бывает в такие дни. Пойдем.

Хава пристально смотрела ему в глаза с очень странным выражением – словно одновременно пыталась услышать что-то, чего не слышал ее муж.

– Я тебя не знаю, – сказала она. – Уходи, у меня тут дела. Мне нужно найти… – ее лицо резко помрачнело.

– Что? – спросил реб Арье. – Что тебе нужно найти в этом месте?

Хава некоторое время молчала, сосредоточенно глядя перед собой.

– Не знаю… – сказала она наконец. – Не знаю… – И выкрикнула с непонятной тоской: – Не знаю! Не знаю! Не знаю!

Реб Фишер хотел было ее обнять и успокоить, но Хава вырвалась и с такой силой оттолкнула его, что портной пролетел добрых метра три и упал рядом с треснувшим надгробьем.

Нечеловеческая сила Хавы окончательно превратила ее мужа в дрожащий сгусток страха. Он скорчился на гранитной плите и остановившимся взглядом следил за странными действиями Хавы, скользившей по старому кладбищу в каком-то диком танце. Ночная рубашка вилась вокруг ее быстро перемещавшейся фигуры, распустившиеся волосы стелились темной волной.

– Господи… – прошептал Арье Фишер похолодевшими губами. – Боже, верни ей разум…

Хава вдруг резко повернулась к нему и гневно вскричала:

– Не смей!.. Не смей мне мешать!.. Убирайся!..

Вытянув вперед руки со скрюченными пальцами, она потянулась было к мужу, но, сделав один шаг, замерла. Портной увидел, как по телу жены проходят судороги, на губах выступает пена. Хаву словно опутали невидимые нити, удерживавшие ее на одном месте и не дававшие приблизиться к мужу.

Спрятавшись за надгробьем, Арье Фишер попытался прочесть хоть какую-то молитву, но в памяти всплывали лишь бессвязные обрывки фраз. На лбу его выступила испарина, а руки словно приросли к холодному сырому камню.

Послышался слабый раскат грома. Тотчас Хава замолчала. Реб Фишер рискнул осторожно привстать из-за своего укрытия и позвать ее.

От звука его голоса туман, все это время вившийся вокруг Хавы, закручивавшийся в зыбкие кольца, резко раздался в стороны – как болотная ряска от брошенного камня. Несчастная женщина бессильно осела на землю. Губы ее шевельнулись. Арье Фишер услышал произнесенное тающим шепотом:

– Не могу найти… Не помню… – После чего глаза Хавы закрылись и лицо застыло.

Осторожно приложив ухо к ее груди, реб Фишер с облегчением услышал слабые удары сердца: Хава была жива, но в глубоком обмороке. Взвалив жену на плечи – она была женщиной грузной, а сам реб Арье ни статью, ни физической силой не отличался, – портной потащился домой. Здесь, едва не падая от усталости, он уложил Хаву в постель. Она так и не очнулась, но лицо ее было теперь вполне безмятежным, как у крепко спящего человека. И дышала она ровно и глубоко.

Сам портной не имел сил добраться до постели. Так и просидел остаток ночи на маленькой скамеечке у кровати жены.

Уснул только под утро.

Разбудил его скрип пружин. Хава с сонным недоумением уставилась на мужа.

– Что ты здесь сидишь? – спросила она ворчливо. – Вон солнце как высоко поднялось, с минуты на минуту придет заказчик…

Тут взгляд ее упал на его босые, покрытые землей ноги.

– Это еще что такое? – Брови ее показали высшую степень изумления. Она попыталась подняться, но увидела, что и ее ноги тоже по щиколотку залеплены грязью. Хава растерянно уставилась на это безобразие, потом перевела взгляд на мужа.

– Не волнуйся, – сказал реб Фишер. – Просто ты, видимо, приболела. Ночью тебе стало плохо – я думаю, поднялась температура, – вот ты и выскочила на улицу…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю