Текст книги "Красобор"

Автор книги: Даир Славкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

«Честное партизанское»

Когда посуду вымыли, Веник попросил у Михася разрешения посмотреть кабинет доктора Жирмонова. Михась разрешил:

– Только, чур, руками ничего не трогать.

– Знаю, знаю! – радостно закивал головою Веник. – Я уже не раз там бывал. Трогать не будем.

Кабинет – это комната. Комната доктора Жирмонова. Вдоль стен стояли шкафы с книгами. Книги в толстых переплетах лежали и на темном полированном столе, возле которого стояло кожаное кресло, чуток отодвинутое, словно хозяин минуточку назад встал с него. Справа от кресла был мягкий диван, обитый красным, а над ним Алесик увидел рога. Он никогда еще не видел таких рогов. Большущие, приплюснутые, с отростками, в середине короче, а на концах длиннее. Алесику сразу бросилось в глаза, что на рогах висит настоящее охотничье ружье. Он подошел к дивану и начал рассматривать двустволку. Она, иссине-черная, местами вытертая до блеска, висела на широком потертом кожаном ремне с покрытой лаком темной ложей. Стволы были черные, вороненые, длинные, а само ружье, судя по туго натянутому ремню, достаточно тяжелым.

Алесику так захотелось к нему прикоснуться! Сам не зная как, он неожиданно очутился на диване, над которым висели шершавые на лопате и отполированные на отростках рога. Алесиковы пальцы пробежали по приятной гладкости покрытой лаком ложе ружья и вдруг почувствовали волнующее прикосновение холодной стали.

– Не трожь! – Алесик ощутил на плече неожиданно сильную руку товарища.

– Веник, это же настоящее ружье! Я должен его потрогать, в руки взять!

– Нельзя! Мы же слово дали!

Алесик охватил протянутую было руку и резко повернулся к товарищу:

– Ну и что, что нельзя? – процедил он сквозь зубы и посмотрел исподлобья. – Нас же никто не видит.

– А слово?

– Какое?

– То, что Михасю дали.

– Слова – не дрова: во рту не сгорят, на лбу шишку не набьют! – фыркнул Алесик.

– Нет! – Веник вдруг покраснел. – Обещанка-обманка только у обманщиков бывает! А у честного человека всегда все слова правдивые.

– Ты до противного похож на нашу учительницу, – Алесик скривил губы. – Все у нее правильно да ровненько должно быть. А я желаю ружье и все остальное ладошкой потрогать, в руки взять!

– Я к тебе в компанию не напрашивался, – тихо произнес Веник. – Не хочешь, могу уйти. Но Михасю я правду скажу, что ты тут…

И Веник направился к двери.

Алесик осекся. Горячность его мгновенно прошла. Он соскочил с дивана.

– Веник, постой! Не уходи. Ладно. Могу… и не трогать ничего. Не веришь? Вот в музей мы с классом в этом году ходили, и я ни до одного предмета не дотронулся. Хоть и не давал никому слова, а все равно – ни пальчиком.

Веник перебил:

– Я не умею так. По-моему, если уж дал слово, держи его. Всегда.

Алесик смотрел на товарища, словно впервые увидел его. А Веник вдруг сказал:

– Мы недавно про Зайчика вспоминали. Знаешь, как Зайчик слово свое держал?

– Как?

– Доктор Жирмонов рассказывал нам. Когда в класс на встречу приходил…

– Расскажи, Веник, ну, пожалуйста, – попросил Алесик.

– Слушай… Из города подпольщики связную к партизанам послали. Командир взвода разведчиков позвал Зайчика и говорит: «Пойдешь к городу. Там, у деревни Каменка, лес кончается и дуб старый, ветвистый растет. Связная к дубу придет. Встретишь ее и проводишь в отряд. Пароль – «Москва». – «Есть!» – отвечает Зайчик.

– И пошел? Пешком? – нетерпеливо переспросил Алесик.

– Пешком, конечно. Как же еще?.. До Каменки добрался и дуб на опушке нашел. Ждет-ждет, а связной нет. Переночевал под дубом. Утром проснулся – нет никого. Еще день и ночь прошли. А связная не приходит. Что делать? Сухари у Зайчика кончились, есть нечего. В лесу, правда, ягоды были. Но если пойдешь их собирать, можешь связную прозевать. Придет она, не встретит никого, сама начнет пробираться. Или назад вернется. На немцев или полицаев, на засаду ихнюю попадет. Вот потому Зайчик и не ходил за ягодами. Росы полижет-полижет, травки пожует, выплюнет, и все. А с поста своего не сходил более трех суток. На четвертые конная партизанская разведка подобрала его. На коня посадили – сам идти он уже не мог… Вот как Зайчик держал слово, данное командиру! Одно всего слово – «есть!»

– А она, Веник, что с нею?

– Связная? Ее немцы арестовали при выходе из города. Потому и не пришла.

– Убили?

– Не-ет, – засмеялся Веник. – Она очень смелая и хитрая была. Обдурила их и сбежала. Иди сюда!

Веник взял за руку Алесика и подвел к одному из двух больших шкафов. В нем за стеклом стояли разные книги в толстых переплетах. Половина одной из полок была пустой, без книг. Но не совсем пустой, потому что на ней лежали самые удивительные вещи: старая обшарпанная кобура из-под пистолета, темный командирский ремень с позеленелой пряжкой, потемневший металлический кипятильник для шприца, несколько непонятных вещей – то ли ножницы, то ли щипчики, наверняка, докторские принадлежности. Чуток в стороне лежали деревянная трубка, которою больных слушают, зажигалка, сделанная из винтовочного патрона.

Алесик крепко сжал руку Веника:

– Это все партизанское, оттуда?

– Сам видишь. Да ты вон куда погляди, – показал Веник в угол полочки.

Алесик посмотрел и увидел самодельный нож в кожаном чехле. Ручка ножа была сделана из цветного целлулоида. А на кожаных ножнах хорошо видна была надпись, выцарапанная чем-то острым: «Ксении от Зайчика».

– Веник, это его нож?!

– Его.

– А Ксения – она кто?

– Та самая связная. Нож ей Зайчик подарил.

– Ты видел ее?

– Чудак! Тетя Ксения – соседка наша, мать Михася. Сейчас она в городе, в больнице…

– Болеет?

– Два месяца уже…

– Веник, знаешь, я тоже больше пустых обещалок давать не буду. Никогда-никогда! «Честное… партизанское!»

Гости

Две легковушки подкатили к дому Жирмоновых, когда уже вечерело. Первым подъехал знакомый Алесику вишневый «Москвич», а вслед ему плавно подрулила светло-кофейная машина незнакомой марки. Михася не было: Ивану Акимовичу дом помогал строить. Алесику приказано было гулять во дворе, гостей караулить.

Захлопали дверки машин.

– Вот мы и дома! – громко объявил доктор Жирмонов.

– Папка-а! – Алесик увидел отца и побежал к нему.

Папа подхватил Алесика, подбросил вверх, поймал и поставил на землю.

– Здоровайся со всеми! – приказал он.

– Добрый день! Ой, добрый вечер! – Алесик только сейчас заметил, что рядом с отцом стоят и Цыбульский в своем синем берете, и немолодая женщина в бежевом костюме, и еще двое мужчин: один с седыми висками и пустым левым рукавом, второй – очень похожий на первого, но молодой, с такими же голубыми глазами, прямым носом и волевой складкой возле губ.

Папа пригладил Алесику волосы, легонько подтолкнул его вперед:

– Мой сын Алесь. Прошу любить и наказывать, если заслужит.

– С лица похож, остальное – увидим, – тихо произнес Жирмонов.

– О! Какой карош сын! – воскликнул с непривычным произношением седой однорукий мужчина. Алесик догадался, что он иностранец.

– Иди ко мне, мой маленький, – не успел Алесик опомниться, как полная женщина подхватила его, прижала к себе, начала гладить по голове. А в Алесиковой руке как-то сама-собой появилась шоколадка.

– Вы тетя Ксения? – еще не веря своей догадке, спросил он.

– Ксения, Ксения, мой хороший.

– А где это наш шелопай? Наверняка, у соседа сруб складывает. Вот непоседа! – с сердцем произнес доктор Жирмонов. И непонятно было: хвалит он сына или, наоборот, недоволен им.

– Михась-младший – не шелопай, – заступился Алесик. – Он к экзамену подготовился уже, толстую книжку прочел. Всю-всю прочел! Я только забыл, как она называется. А что помогает, то это по закону Жирмоновых так надо.

– По какому закону? – удивился Цыбульский.

– Да ну их! – махнул рукою доктор. – Пошли в дом.

Гости не спеша направились в дом. Веселыми голосами и топотом заполнили коридор, прихожую.

– Ну и удружил мне Михась-старший! – все вздыхала тетя Ксения. – Привез полный дом гостей, а по углам, куда ни глянь, беспорядки.

И все что-то убирала с кресел, с комода, поправляла шторы на окнах, суетилась.

– Брось, Ксения, – взял ее за руку Жирмонов. – Присядь-ка лучше.

Тетя Ксения как-то бессильно опустилась в кресло.

– Тетя Ксения, а вы тогда, во время войны, какой были? – спросил, подойдя к ней, Алесик.

– Была я худенькой девочкой, которая очень боялась майских жуков. А твой папа однажды мне этих жуков целую горсть за ворот напустил. И я визжала от ужаса. Когда они ползали по спине и царапались.

– И про жуков не забыла? – удивился отец Алесика. – Ну и память у тебя, Ксенька!

В дом вошел Михась-младший.

– А-а, вот и он! – оживился доктор Жирмонов. – Меньший мой. Старший на Дальнем Востоке, служит. Этот – моя хозяйка, помощник, а еще студент. Михась, ты молодчина, с заданием справился, кажется, присмотрел малого.

– Нашего гостя, отец, зовут Алесем.

Все засмеялись, а доктор Жирмонов склонил голову перед Алесиком:

– Виноват, виноват. Больше не буду малым звать… Михась, поставь чайник на плиту. Покуда закипит, я в больницу съезжу.

– Я привыкла уже, что он там днюет и ночует, – вздохнула тетя Ксения.

Жирмонов вышел. Тетя Ксения и Михась начали управляться на кухне. Дядя Андрей им помогал.

Алесик нашел минутку и спросил у отца:

– Папка, а те двое – кто они?

– Немцы. Старшего, который без руки, зовут Курт Пильцер. Помоложе – его сын Отто.

– Тот самый Курт Пильцер? – чуть не запрыгал от радости Алесик. – Немец – советский партизан?

– Партизан, партизан. Тебе-то откуда известно? Да потише ты, Алесик! На нас уже смотрят…

Алесик покраснел, опустил голову. Седой, с мужественным лицом мужчина с пустым рукавом усмехнулся, подбодрил Алесика:

– Карош парень!

– Сын партизана! – улыбнулся отец и подмигнул Отто. Тот подошел к Алексику, протянул руку:

– Будем знакомы. Меня зовут Отто. Может, пройдем в сад?

Так и сделали. Со двора в сад – небольшая калитка, от которой тропинка вела к старым яблоням. В конце сада Алесик увидел уже знакомые ему две высокие груши, вишни.

– Сюда пойдем, к красной смородине, – потащил за рукав Отто Алесик.

– Она уже должна быть спелой, приятно кисловатой, – согласился Отто.

– Отто, а ты очень хорошо говоришь по-нашему.

– Я учился в Советском Союзе.

– Про Курта Пильцера мне уже рассказывали, а про тебя нет.

– Это потому, что во время войны меня, как и тебя, еще на свете не было.

Алесик сорвал гроздь, усыпанную прозрачными розовыми ягодами, поднял к глазам. Прижмурился и посмотрел через гроздь на заходящее солнце, которое ярко-багровым шаром опускалось за липы.

Принялись за кисловато-сладкую нежную смородину.

– Отто, – вдруг спросил Алесик, – а что теперь немцы делают?

– Как живут граждане ГДР? Так я тебя понял?

– Ага.

– Они делают отличные машины и аппаратуру, выращивают хлеб, строят мирную и радостную жизнь. И, конечно, охраняют ее.

– А ты?

– Я… военный.

– Мой папа тоже военный, хоть и одет в гражданский костюм. Но он так редко бывает дома, а всё в далеких поездках. Служба у него такая.

– Понимаю. – Отто вдруг вытянулся перед Алесиком и щелкнул каблуками. – Лейтенант пограничных войск Германской Демократической Республики Отто Пильцер!

– Мой папа майор… Ну, как тебе смородинка? Нравится?

– Чудесные ягоды! Я тебе, Алесь, значок красивый привез и еще автомат. Игрушечный. Так строчит! Пойдем к автомобилю – дам.

– Отто, а ты разве знал про меня?

– О, так! Конечно, знал. Отец твой рассказывал. Он бывал у нас дома, под Берлином. Зимою… Знаешь, наши старики не только вместе воевали, но и друзьями были. Спали в лесу рядом, спиною к спине, чтобы теплее было. Однажды, когда из окружения прорывались, на счастье и память, кто жив останется, один другому подарок сделали… Как это по-русски будет?.. Ну, обменялись вещами. У тебя есть бинокль? Твой отец говорил, что ты его бережешь.

– Так мой немецкий бинокль – это подарок Курта Пильцера? – перебил взволнованный Алесик. Мне папка ни слова…

– Твой отец – настоящий солдат. А солдаты народ не болтливый.

– Он только сказал: «Придет время, подрастешь, поедем в те места. Там и расскажу».

– Правильно. Как сказал, так и вышло.

– Отто, а фашисты снова могут появиться?

– Пока есть капитализм, всё может случиться. Но мы теперь крепко держимся за руки. И фашизм не пропустим!

…Чай пили на веранде, за круглым столом. Сели без доктора Жирмонова: его еще не было из больницы.

– А все-таки вы с Куртом молодцы, что отыскали спрятанное! – с удовольствием потер руки Цыбульский и посмотрел на Пильцера и Алесикового отца. – Сколько имен партизан, которые погибли, будут увековечены! А главное – бригада же наша теперь живая, хлопцы!

– Клянусь моей правой здоровой рука, что ты сказал правда! – воскликнул Курт Пильцер. – Нельзя, чтобы все – как это у вас говорят? – О, вспомнил, мохом поросло. Нельзя! Большая боль нельзя забывать.

– А помнишь, Курт, как мы здесь воевали? – Цыбульский задумчиво посмотрел вдаль. – Как трижды штурмовали эти самые Бородовичи?

– О, я всё отлично помню, Андрей! Особенно последний штурм. Пулеметы эсэсовцев – та-та-та! – прижали нас к земля, атаке капут, захлебнулась, в моя винтовка пулей приклад расщепило. А ты, Андрей, вскочил под огнем и орешь: «Хлопцы, вперьед! За мной!» Я и побежал с поломанной винтовка.

– Было, Курт, было… В этом штурме мы размели гарнизон Бородович, хоть и хлопцев наших полегло немало.

– А я себе новенький «шмайсер», автомат, добыл.

– Помнишь, Курт, как мы с тобою возле деревни Чикуны на колонну гитлеровцев наткнулись?

– О, майн готт! Мой бог! Мы чудом спаслись тогда.

– Помнишь, бросили фурманку и лататы по кустам? Добежали до леса и только там попадали на землю. Над головами нули тиу да тиу, а ты осмотрелся, что котелок твой автоматной очередью иссечен, и ужас как разозлился! Прямо беда.

– О, так! Это был отличный котьелок. Из него я всегда ел с большой аппетит!

– Ты и с миски потом неплохо хлебал.

– О! У меня был партизанский аппетит!

– А помнишь, как тогда возле Чикунов было? Я тебя за полу шинели хватаю, в лес тащу, кричу в ухо: «Ты куда?! Ошалел?! Нас двое, а их с полсотни!» А ты рвешься назад и орешь: «За такой котелок я всю полсотню…»

…Бывшие партизаны говорили и говорили за столом, вспоминали бои, походы, пережитое. И чай их остывал, а тетя Ксения уже не упрашивала попробовать прошлогоднего малинового варенья или свежего медку. Она тоже забыла про чай и давай вместе со всеми вспоминать.

Алесик слушал-слушал, потом слова начали долетать до него отрывками и словно издалека. Он стал тереть глаза, но ему все равно казалось, что за столом две тети Ксении – одна большая, взрослая, пожилая, а другая маленькая – и много-много людей, знакомых и незнакомых.

– Уснул, Алесь? – наклонился над ним папа.

Алесик не ответил, прижался к теплой и сильной отцовской руке.

– Бойцам тоже отдых нужен, – заметила хозяйка.

Папа встал, взял Алесика на руки и понес в комнату, где им была послана постель. Одна на двоих.

– Папка, а где ты так долго был? – спросил в полудреме Алесик. – Я тебя ждал-ждал…

Отец раздел сына и ответил:

– Мы поехали в лес и искали спрятанные там партизанские документы. Которые перед прорывом блокады закопали.

– Нашли? – тихо спросил Алесик, не раскрывая глаз.

– Нашли, сынок, и документы, и…

Больше Алесик ничего не слышал. Он спал.

Это пока тайна

Так всегда бывает: надо в школу идти, так спится, вставать неохота. А сегодня и поспать бы можно – нет, сам проснулся, и ни за что глаза снова закрываться не желают.

Вчера вечером сидеть бы Алесику да слушать, слушать воспоминания партизан, так нет же, сон навалился. А сегодня сна будто и не бывало.

Зевнул, вспомнил, что нынче праздник в Красоборе. И даже остатки сна исчезли. Ни в одном глазу их больше не было. Но Алесик чувствовал, что вставать рано.

За раскрытым в сад окном, за яблонями, всходило солнце. Его луч прошелся по узорчатой гардине, которая качалась под легким утренним ветерком, и удобно улегся под потолком на голубых полосках обоев.

Алесик прислушался. Где-то далеко урчал трактор. И еще какой-то незнакомый гул ворвался в комнату. Алесик даже перевернулся на живот, чтобы лучше расслышать этот звонкий, как от заводской пилы, но более ровный и широкий звук. Перевернулся он, наверное, слишком резко, отчего пружины в кровати заскрипели.

Раскрыл глаза папа. Алесик давно уже удивлялся тому, как просыпается отец. Спит-спит и вдруг открывает глаза. Сразу. А дышит ровно, как и до этого. Не шевельнется, и смотрит спокойно, все понимая. Будто и не засыпал вовсе. И не поймешь: спал он до того или просто лежал с закрытыми глазами.

– Папка, что это гудит?

Отец ответил сразу, будто давно ожидал вопроса Алесика:

– Моторы электродоек. Где-то за рекою, в деревне, ферма, и там утром коров доят.

– Папа, что вы вчера в лесу делали?

– Я же тебе рассказывал.

– Спать крепко хотелось, не помню.

– Искали спрятанные во время блокады документы.

– Нашли?

– Часть отыскали.

– А блокада – это что?

– Блокада… – отец посмотрел на часы. – Слушай, Алесик, впереди нелегкий день. Может, соснем еще чуток, а уж потом про блокаду, а?

– Не-е, я не хочу в такой день спать. Лучше расскажи про войну. Ты давно обещал.

– Гм… Может, ты и прав. – Отец задумался. – Пожалуй, так. Действительно, в такой день никак нельзя долго спать… Блокада… Ты спрашиваешь, что такое блокада… Представь огромный лес.

– Красобор?

– Да. В лесу партизанская бригада. А вокруг фашисты. Окружили партизан. С каждым днем труднее и труднее отбиваться партизанам. Кончились продукты. Сначала съели лошадей, которые еще в обозе были. Соли, хлеба и муки не было даже раненым. Воду брали из болота.

– Папка, вода же в болоте грязная?

– Для нас, сынок, она была самой чистой и целебной. Только бы была. Когда кончилась конина, начали есть кору с сосен, ягодник, стали варить бульон из солдатских ремней. Трудно было, очень трудно. Но заставить нас сложить оружие фашисты так и не смогли. После многих атак они выбили бригаду на Сухую Гору, отрезали от болота.

Жажда была страшнее голода. Мы добывали воду в ложбинке, в прокопанной ямке. Ржавая вода пополам с грязью находилась только на дне и, выбранная, набегала очень медленно. Ее, процеживали через гимнастерку и оставляли лишь для тяжелораненых да станковых пулеметов. Остальные партизаны лизали ночную росу с черничника.

– А ягоды? Надо было есть ягоды! Они кисленькие, и враз пить перехотелось бы!

– Ягоды, сынок, все, даже зеленые, мы съели еще в самом начале блокады… Пробовали с боем прорваться назад, к болоту – не вышло. Каждый день над нами кружил фашистский самолет-разведчик – «рама». После него прилетали бомбардировщики с черными крестами на крыльях и грязно-желтых фюзеляжах и сбрасывали на лес бомбы.

Но мы старались обмануть врага. На едва приметных бугорках строили окопы и траншеи. Где слегка маскировали, а где и так оставляли.

– Немцы же их могли заметить с самолетов!

– А нам того и надобно было. Это не настоящие укрепления были, а ложные. Немцы их засекали, а потом старательно бомбили с воздуха, обстреливали минами да снарядами.

– А как же партизаны?

– Мы в то время находились в хорошо замаскированных щелях и блиндажах совсем в другом месте. И когда каратели, полагая, что партизанам капут, почти спокойно шли считать убитых, поднимать над Красобором фашистский флаг, мы со своих замаскированных позиций такой капут им устраивали, что они бросали оружие и убегали, кто как мог.

– Но фашисты же видели, откуда вы стреляли?

– Конечно, видели. Они не дураки были. И все же, пока прилетали самолеты, мы меняли оборону. И они вновь бомбили и обстреливали пустое место.

– Здорово!

– Не так это легко все было. Бойцы устали до невозможности, были исхудалые и изможденные. А нужно было не только вновь и вновь отбивать атаки фашистов, но и строить новые и новые укрепления, траншеи, блиндажи, ремонтировать разрушенное взрывами. Да и потери мы все же несли.

Вышла со строя партизанская рация. Командование посылало разведчиков через кольцо окружения в другие бригады. Но никто из посланных назад не возвращался.

Каратели установили громкоговорители и на весь лес кричали, чтобы партизаны сдавались, обещали дать хлеб и сколько хочешь воды. Говорили, что все равно никто не вырвется из «кольца смерти».

– Неужели вы поверили?

– Ну что ты! Цену фашистскому вранью все хорошо знали. Видели своими глазами, что они с советскими военнопленными делали. А к партизанам у гитлеровцев была особая жестокость. К тому же закон был у нас: партизан живым врагу не сдается. Последняя пуля, граната – себе. Но вот вопрос: и умирать ни за что ни про что в фашистской ловушке никто не хотел.

Смотрели на небо: хоть бы дождик пошел. А на том небе, как нарочно, ни облачка.

– Папочка, подожди…

В горле Алесика все пересохло. Он закрыл глаза. И сразу перед глазами встал не виданный никогда Красобор, обожженные взрывами и иссеченные осколками деревья. Он услышал: «Рус партизан, сдавайса!» А партизаны лежат, молчат, сжимают автоматы и пулеметы с наполовину пустыми дисками и слизывают почерневшими губами капли утренней росы с уцелелой травы и истоптанного, обожженного ягодника. Солнце встает над лесом горячее и беспощадное.

Алесик прижался к отцу – крепко-крепко!

– Что ты, сын? – встревожился отец. Он приподнялся на локте и посмотрел на Алесика: – Может, тебе еще рано про такое рассказывать?

– Рассказывай, папочка, рассказывай! Прошу тебя! Я уже большой, ты все-все мне рассказывай! – Алесик прижался щекой к сильной отцовской руке и вновь начал умолять: – Пожалуйста, папка, продолжай. Я тебя очень, очень прошу!

– Ну хорошо… Хуже всего было то, что у нас кончались патроны и гранаты. А снарядов да мин давно уже не было. Командование бригады решило: закопать пушки и минометы, чтобы не достались врагу, а самим разделиться на маленькие группки и прорываться. Так мы и сделали.

– Так же вокруг фашисты были!

– Да, мы шли на верную смерть. Но выбора не было… В нашей группе семеро оказалось, в том числе командир бригады.

– Папка, ты же говорил, что в отряде «Мститель» воевал?

– Это в самом начале. А во время блокады я уже в бригадной разведке был… Так вот, перед отходом собрали документы, списки партизан, связных, а также тех, кто врагу помогал. Все это в две большие оплетенные лозовыми прутьями бутыли затолкали. Заткнули, смолой залили. И закопали – одну при мне, под пнем, вблизи старого дуба. Приметное место было. Разумеется, замаскировали травою, разным лесным хламом забросали. Потом знамя бригады сняли с древка. Командир гимнастерку – с себя, обкрутился знаменем, вновь оделся.

Патроны, гранаты поделили и поползли.

Поначалу тихо было, потом вдруг справа застучали пулеметы, началась частая пальба. Мы поняли, что одна из групп наткнулась на врага и ведет свой последний бой.

Услышали стрельбу и в других местах. А у нас пока тишина, хоть по времени догадываемся: ползем через расположение немцев. Ползли гуськом, один за другим. Первым Курт, за ним почти рядом я, чуть сзади за нами остальные. Командир со знаменем в середке. Ползли, ползли, и вдруг слева: «Хальт!» Стой, значит, по-ихнему. И просто над нами ракета. А потом как секанут из пулемета длиннющей очередью!..

Отец умолк, задумался. Алесик ожидал, боясь потревожить.

Наконец, отец вздохнул и продолжил:

– …Мы с Куртом забросали гранатами тот пулемет. Но тут такое началось! Со всех сторон стреляют, пули трассирующими огнистыми пунктирами ночь прошивают. Курт вправо подался, я за ним. Вдруг он спрашивает: «Где командир и остальные?» – «Не знаю», – отвечаю ему.

Мы тогда с Куртом назад. Стрельба вроде слабеть стала. Немцы впотьмах не осмеливались прочесывать лес. Да и бесполезное это дело… Нашли мы командира и еще двух наших. Все трое были убиты первой пулеметной очередью.

Меня душили слезы. Я никак не мог поверить в смерть нашего комбрига.

«Мы отомстим! – Курт положил мне на плечо свою широкую ладонь. – А пока надо гранаты и патроны у геноссе взять. И автомат командира. Это последний подарок товарищей нам. И наказ отомстить!»

Я стащил с себя гимнастерку и обвернулся знаменем бригады, так же, как это сделал командир час назад. Знамя было теплое от его тела и с одной стороны влажное и липкое. Я догадался: кровь комбрига.

Курт почувствовал, как дрожат мои руки, и помогал мне.

«Фашисты дорого заплатят нам за это», – не сказал – поклялся он.

Мы спешили: вот-вот начнет светать – летняя ночь короткая. Стреляли где-то дальше. Выстрелы и взрывы то разгорались с новой силой, то затихали.

Пробрались к болоту. И хоть надо было торопиться, не выдержали, припали к черной грязной воде. Пили, пили и напиться не могли. «Все, – уверенно бросил Курт, когда утолили жажду, – тут они нас не достанут».

А вышло иначе. На болоте находились фашистские посты. Один из них услышал, как хлюпала вода под подошвами наших дырявых сапог. Снова стреляли по нас, прошивали пулями все вокруг, освещали ракетами. А мы вжимались в порослые мохом купины, в болотную грязь. Курта ранило в шею и в руку. Я помогал ему. Вокруг слышались немецкие команды, обрывки коротких настороженных разговоров. Курт тащил меня то влево, то вправо, то назад. Уже начало светать, когда мы вышли на широкую лесную дорогу. И нечаянно наткнулись на машины, покрытые пятнистым маскировочным брезентом. Возле машин стояли пушки. Они были отцеплены, с раздвинутыми лафетами, стояли в боевом порядке. Видимо, недавно еще по партизанским позициям огонь вели. Часовые и расчеты вначале нас не заметили. Немцы стояли кучками, о чем-то переговаривались, тревожно прислушивались к вспыхивающей отдаленной стрельбе. Мы резанули очередями по ним первые. Курт стрелял, не снимая с плеча автомата, одною рукою. Ударили длинными очередями. Не целясь, в упор, не жалея патронов. И бросились между машин на другую сторону. Проскочили дорогу, вырубку и быстрее за деревья, в чащобу. Смотрю, а Курт здоровой рукою тащит пустой ящик от снарядов. «Тебе что, трофеи понадобились? – сердито спрашиваю у него. – Тут бы ноги с головою вынести да знамя уберечь! Тогда и бригада жива будет!»

– Почему жива? – спросил, не поняв Алесик.

– Есть у военных закон: покуда знамя при них, войско не разбито. И пусть себе хоть один человек останется, а уцелело знамя – боевая часть живет, целой считается. А пропало знамя – пропала часть, нет ее, расформированной будет, хоть все живы да целехоньки. Потому так берегут солдаты знамя, как честь свою, все делают, чтобы в руки врага оно не попало. Теперь понял?

– Ага.

– …Спросил я у Курта, а он мне в ответ: «Видишь – все больше светает». – «Вижу, говорю, и что?» – «А то. Покуда совсем не рассвело, надо знамя во что-либо завернуть и закопать. Кто из нас уцелеет, вернется и найдет его».

– И вы…

– Мы так и сделали, потому как выхода не было. Я в свою гимнастерку завернул знамя. Сверток в пустой ящик положили. Кинжалами вырыли яму под большим камнем, опустили туда ящик, засыпали песком, забросали травой, сучьями.

– А сами?

– Поползли дальше. Автоматы наши пустые были, без патронов. Я отдал Курту свой «вальтер» – небольшой трофейный пистолет. Себе оставил последнюю гранату-лимонку. Вот и все наше вооружение.

– Кинжалы еще были, – вспомнил Алесик. – Ты сам говорил.

– Были, – подтвердил, вздохнув, отец. – Пока мы знамя прятали, и вовсе рассвело. Но солнце еще не всходило. В разных концах леса слышались одиночные выстрелы и автоматные очереди: каратели уже начали прочесывать лес.

«Переждем день?» – предложил я Курту. Он не согласился: «Надо подальше отойти. Тут все обыщут».

Двинулись. Немцев не видно было, и мы шли во весь рост. К тому же Курт уже ползти не мог. А нести его на себе у меня не хватило бы силы. Не прошли и полкилометра, как нас заметили и снова начали стрелять. Мы упали на влажную от росы траву, между деревьев. Курт тихо сказал: «Двоим умирать нельзя. Один должен спасти знамя. Ползи, я прикрою».

Пополз. Выстрелов Курта не слышно было. Догадался: он бережет патроны, подпускает врагов поближе.

Немного отполз, потом подхватился и побежал. Немцы – их четверо было – бросились в погоню. Сообразил: хотят живым взять.

Первым бежал здоровенный рыжий ефрейтор. Оглядываясь на ходу, я хорошо видел его широкоскулое красное лицо. Автомат болтался у него на толстой шее. Ефрейтор бежал быстро. А меня, измученного голодом, силы оставляли. Чувствовал: вот-вот повалюсь, упаду, и краснолицый ефрейтор всей своей громадной тушей навалится на меня.

Дорого бы дал я, чтобы в моих руках оказался пистолет, хотя бы с одним единственным патроном!

А ефрейтор был уже совсем близко… Тот ефрейтор, его слоновый топот и сопение за плечами ко мне потом часто возвращались во снах, как и другие ужасы блокады… Отец на минутку смолк, задумался.

– Папка, что же ты, а?

– Я на ходу выхватил из кармана гранату, дернул кольцо и, не оглядываясь, бросил лимонку за левое плечо. А сам с размаху нырнул под старый еловый выворотень. «Не взорвется, думаю, граната, все, конец».

Граната взорвалась. Рыжего ефрейтора разнесло в клочья. Я подхватился и бросился в молодой и густой ельник. Он и спрятал меня от погони. Немцы начали обстреливать ельник вслепую. Меня жигануло в плечо. Пролежал без сознания день, а ночью побрел, не зная куда. Повезло. Меня подобрали люди. Перевязали, выходили, а потом завезли в соединение партизан, которое рейдом шло в Польшу.

– Папа, а ты никому не рассказывал, где знамя спрятано?

– Обо всем я доложил командиру новой бригады.

– Тогда вы поехали и выкопали знамя?

– Не забывай, что шла война. Мы воевали в Польше. Мою записку переслали через линию фронта в Москву.

– А потом?

– Потом были бои, освобождение, соединение с Красной Армией и фронт. Ну, и наконец, сам знаешь, победа. И служба далеко-далеко от этих мест.

– А куда же Курт пропал? Почему он знамя не откопал?

– Курт не пропал. Его подобрали разведчики одной из спецгрупп, когда фашисты лес оставили. Отправили Пильцера самолетом на Большую землю, за фронт. Там вылечили и… Словом, услышал я о нем лишь через много-много лет после войны, в Германии, когда встретился с Отто Пильцером.

– Мне Отто говорил, что ты был у них.

– Успел сообщить?.. Курт рассказал, что разведчики тогда же хотели по его словам и описаниям найти знамя, но не смогли. – Отец посмотрел на часы. – Алесь, пора вставать. Подъем!

– А знамя? Где оно теперь? Скажи, папка!

– Не скажу. Это пока тайна. Ну, по-о-о-дъем! Зарядку делать, умываться и гладить одежду к празднику!