Текст книги "Приключения Оливера Твиста. Повести и рассказы"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 54 страниц)

Глава XXXV
повествующая о том, как неудачно окончилось приключение Оливера, а также о не лишенном значения разговоре между Гарри Мэйли и Роз

Когда обитатели дома, привлеченные криками, бросились туда, откуда они доносились, Оливер, бледный и потрясенный, указывал на луга за домом и с трудом бормотал: «Старик! Старик!»

Мистер Джайлс не в силах был уразуметь, что означает этот возглас, но Гарри Мэйли, соображавший быстрее и слышавший историю Оливера от своей матери, понял сразу.

– В какую сторону он побежал? – спросил он, схватив тяжелую палку, стоявшую в углу.

– Туда! – ответил Оливер, указывая, в каком направлении они скрылись. – Я мгновенно потерял их из виду.

– Значит, они в канаве! – сказал Гарри. – За мной! И старайтесь от меня не отставать.

С этими словами он перепрыгнул через живую изгородь и помчался с такой быстротой, что остальным чрезвычайно трудно было не отставать.

Джайлс следовал за ним по мере сил; следовал за ним и Оливер, а минуты через две мистер Лосберн, вышедший на прогулку и только что вернувшийся домой, перевалился через изгородь и, вскочив на ноги с таким проворством, какого нельзя было от него ожидать, кинулся сломя голову в том же направлении и все время оглушительно кричал, желая узнать, что случилось.

Все мчались вперед и ни разу не остановились, чтобы отдышаться, пока их предводитель, свернув на указанный Оливером участок поля, не начал тщательно обыскивать канаву и прилегающие кусты, что дало время остальным догнать его, а Оливеру – поведать мистеру Лосберну о тех обстоятельствах, которые привели к столь стремительной погоне.

Поиски оказались тщетными. Не видно было даже свежих следов. Теперь все стояли на вершине небольшого холма, откуда на три-четыре мили можно было обозреть окрестные поля. Слева в ложбине находилась деревня, но чтобы добраться до нее дорогой, указанной Оливером, людям пришлось бы бежать в обход по открытому месту, и вряд ли они могли скрыться из виду за такое короткое время. С другой стороны луг был окаймлен густым лесом, но этого прикрытия они не могли достигнуть по той же причине.

– Не приснилось ли это тебе, Оливер? – сказал Гарри Мэйли.

– Нет, право же, нет, сэр! – воскликнул Оливер, содрогаясь при одном воспоминании о физиономии старого негодяя. – Я слишком ясно его видел! Их обоих я видел так же ясно, как вижу сейчас вас.

– А кто был этот второй? – в один голос спросили Гарри и мистер Лосберн.

– Тот самый, о котором я вам уже говорил. Тот самый, кто вдруг набросился на меня около гостиницы, – ответил Оливер. – Мы встретились с ним взглядом, и я могу поклясться, что это он.

– Они побежали в эту сторону? – спросил Гарри. – Ты в этом уверен?

– Уверен так же, как и в том, что они стояли у окна, – ответил Оливер, указывая при этих словах на изгородь, отделявшую сад коттеджа от луга. – Вот здесь перепрыгнул высокий человек, а еврей, отбежав на несколько шагов вправо, пролез вон в ту дыру.

Пока Оливер говорил, оба джентльмена всматривались в его возбужденное лицо и, переглянувшись, по-видимому, поверили в точность его рассказа. Тем не менее нигде не видно было следов людей, поспешно обратившихся в бегство. Трава была высокая, но нигде не примята, за исключением тех мест, где они сами ее притоптали. По краям канав лежала сырая глина, но нигде не могли они различить отпечатков мужских башмаков или хоть какой-нибудь след, указывавший, что несколько часов назад здесь ступала чья-то нога.

– Удивительно, – сказал Гарри.

– Удивительно! – откликнулся доктор. – Блетерс и Дафф и те не могли бы тут разобраться.

Несмотря на явную бесполезность поисков, они не ушли домой – пока спустившаяся ночь не сделала дальнейшие поиски безнадежными; да и тогда они отказались от них с неохотой. Джайлса послали в деревенские трактиры, снабдив самым точным описанием внешности и одежды незнакомцев, какое мог дать Оливер. Еврей был во всяком случае достаточно примечателен, чтобы его запомнили, если б он зашел куда-нибудь выпить стаканчик или слонялся поблизости, но Джайлс вернулся, не принеся никаких сведений, которые могли бы раскрыть тайну или хоть что-нибудь объяснить.

На другой день возобновили поиски и снова наводили справки, но столь же безуспешно. Через день Оливер и мистер Мэйли отправились в городок, где был рынок, надеясь услышать что-нибудь об этих людях; но и эта попытка ни к чему не привела. Спустя несколько дней это событие стало забываться, как забываются почти все события, когда любопытство, не получая новой пищи, само собой угасает.

Между тем Роз быстро поправлялась. Она уже ходила по дому, начала выходить в сад и снова приняла участие в жизни семьи, радуя все сердца.

Но хотя эта счастливая перемена заметно отразилась на маленьком кружке и хотя в коттедже снова зазвучали беззаботные голоса и веселый смех, иногда кое в ком чувствовалась непривычная скованность – даже в самой Роз, – на что не мог не обратить внимания Оливер. Миссис Мэйли с сыном уединялись часто и надолго, а Роз не раз приходила заплаканная. Когда же мистер Лосберн назначил день своего отъезда в Чертей, эти признаки стали еще заметнее, и было ясно, что происходит нечто, нарушающее покой молодой леди и кого-то еще.

Наконец, как-то утром, когда Роз сидела одна в маленькой столовой, вошел Гарри Мэйли и нерешительно попросил позволения поговорить с ней несколько минут.

– Недолго… совсем недолго… я вас не задержу, Роз, – сказал молодой человек, придвигая к ней стул. – То, что я хочу сказать, уже открыто вашим мыслям… Самые заветные мои надежды известны вам, хотя от меня вы о них еще не слыхали.

Роз очень побледнела, когда он вошел, но это можно было приписать ее недавней болезни. Она опустила голову и, склонившись над стоявшими поблизости цветами, молча ждала продолжения.

– Я… я должен был уехать отсюда раньше, – сказал Гарри.

– Да… должны, – отозвалась Роз. – Простите мне эти слова, но я бы хотела, чтобы вы уехали.

– Меня привело сюда самое ужасное и мучительное опасение, – продолжал молодой человек, – боязнь потерять единственное дорогое существо, на котором сосредоточены все мои упования и надежды. Вы были при смерти; вы пребывали между землей и небом. Мы знаем: когда болезнь поражает юных, прекрасных и добрых, их дух бессознательно стремится к светлой обители вечного покоя… Мы знаем – да поможет нам небо! – что лучшие и прекраснейшие из нас слишком часто увядают в полном расцвете.

При этих словах слезы выступили на глазах кроткой девушки; и когда одна слезинка упала на цветок, над которым она склонилась, и ярко засверкала в его венчике, цветок стал еще прекраснее, – казалось, будто излияния ее девственного, юного сердца заявляют по праву о своем родстве с чудеснейшим творением Природы.

– Создание, прекрасное и невинное, как ангел небесный, – с жаром продолжал молодой человек, – находилось между жизнью и смертью. О, кто мог надеяться – когда перед глазами ее приоткрылся тот далекий мир, который был родным для нее, – что она вернется к печалям и невзгодам этого мира! Роз, Роз, видеть, как вы ускользаете, подобно нежной тени, отброшенной на землю лугом с небес, отказаться от надежды, что вы будете сохранены для тех, кто прозябает здесь, – да и вряд ли знать, зачем должны вы быть сохранены для них, – чувствовать, что вы принадлежите тому лучезарному миру, куда так рано унеслись на крыльях столь многие, самые прекрасные и добрые, и, однако, вопреки этим утешительным мыслям, молиться о том, чтобы вы были возвращены тем, кто вас любит, – такое мучение вряд ли можно вынести! Я испытывал его днем и ночью. Вместе с ним на меня нахлынул поток страхов, опасений и себялюбивых сожалений, что вы можете умереть, не узнав, как беззаветно я любил вас, – этот поток мог унести с собой и сознание и мой разум!.. Вы выздоровели. День за днем и чуть ли не час за часом здоровье по капле возвращалось к вам и, вливаясь в истощенный, слабый ручеек жизни, медлительно в вас текущий, вновь подарило ему стремительность и силу. Глазами, ослепленными страстной и глубокой любовью, я следил за тем, как с порога смерти вы возвращались к жизни. Не говорите же мне, что вы хотите лишить меня этого! Ибо теперь, когда я люблю, люди стали мне ближе.

– Я не это хотела сказать, – со слезами ответила Роз. – Я хочу только, чтобы вы уехали отсюда и снова устремились к высоким и благородным целям – целям, вполне достойным вас.

– Нет цели, более достойной меня, более достойной самого благородного человека, чем старания завоевать такое сердце, как ваше! – сказал молодой человек, беря ее руку. – Роз, милая моя, дорогая Роз! Много лет, много лет я любил вас, надеясь завоевать пути к славе, а потом гордо вернуться домой, чтобы разделить ее с вами… Я грезил наяву о том, как в эту счастливую минуту напомню вам о многих безмолвных доказательствах юношеской любви и попрошу вашей руки во исполнение старого безмолвного соглашения, заключенного между нами! Это не случилось. Но теперь, не завоевав никакой славы и не осуществив ни одной юношеской мечты, я предлагаю вам свое сердце, давно отданное вам, и вся моя судьба зависит от тех слов, какими вы встретите это предложение.

– Вы всегда были добры и благородны, – сказала Роз, подавляя охватившее ее волнение. – Вы не считаете меня бесчувственной или неблагодарной, так выслушайте же мой ответ.

– Вы ответите, что я могу заслужить вас, не правда ли, дорогая Роз?

– Я отвечу, – сказала Роз, – что вы должны постараться забыть меня: нет, не старого и преданного вам друга – это ранило бы меня глубоко, – а ту, кого вы любите. Посмотрите вокруг! Подумайте, сколько на свете сердец, покорить которые вам было бы лестно. Если хотите, сделайте меня поверенной вашей новой любви… Я буду самым верным, любящим и преданным вашим другом.

Последовало молчание, в течение которого Роз, закрыв лицо рукой, дала волю слезам. Гарри не выпускал другой ее руки.

– Какие у вас причины. Роз, – тихо спросил он, наконец, – какие у вас причины для такого решения?

– Вы имеете право их знать, – ответила Роз. – И все ваши слова бессильны их изменить. Это – долг, который я должна исполнить. Я обязана это сделать ради других и ради самой себя.

– Ради самой себя?

– Да, Гарри. Ради себя самой; лишенная друзей и состояния, с запятнанным именем, я не должна давать вашим друзьям повод заподозрить меня в том, будто я из корысти уступила вашей первой любви и послужила помехой для всех ваших надежд и планов. Я обязана, ради вас и ваших родных, помешать тому, чтобы вы в пылу свойственного вам великодушия воздвигли такую преграду на пути к жизненным успехам…

– Если ваши чувства совпадают с сознанием долга… – начал Гарри.

– Нет, не совпадают… – сильно покраснев, ответила Роз.

– Значит, вы отвечаете на мою любовь? – спросил Гарри. – Только это одно скажите, дорогая Роз, только это! И смягчите горечь столь тяжкого разочарования!

– Если бы я могла отвечать на нее, не принося жестокого зла тому, кого люблю, – сказала Роз, – я бы…

– Вы приняли бы это признание совсем иначе? – спросил Гарри. – Хоть этого не скрывайте от меня. Роз!

– Да! – сказала Роз. – Довольно! – прибавила она, освобождая руку. – Зачем нам продолжать этот мучительный разговор? Очень мучительный для меня, и тем не менее он сулит мне счастье на долгие времена, потому что счастьем будет сознавать, что своей любовью вы вознесли меня так высоко и каждый ваш успех на жизненном поприще будет придавать мне сил и твердости. Прощайте, Гарри! Так, как встретились мы сегодня, мы больше никогда не встретимся, но хотя наши отношения не будут походить на те, какие могла повлечь за собой Эта беседа, – мы можем быть связаны друг с другом прочно и надолго. И пусть благословения, исторгнутые молитвами верного и пылкого сердца из источника правды, пусть они принесут вам радость и благоденствие!

– Еще одно слово, Роз! – сказал Гарри. – Скажите, какие у вас основания? Дайте мне услышать их из ваших уст!

– Перед вами блестящее будущее, – твердо ответила Роз. – Вас ждут все почести, которых большие способности и влиятельные родственники помогают достигнуть в общественной жизни. Но эти родственники горды, а я не хочу встречаться с теми, кто может отнестись с презрением к матери, давшей мне жизнь, и не хочу принести позор сыну той, которая с такой добротой заступила место моей матери. Одним словом, – продолжала молодая девушка, отворачиваясь, так как стойкость покинула ее, – мое имя запятнано, и люди перенесут мой позор на невиновного! Пусть попрекают лишь меня и я одна буду страдать.

– Еще одно слово, Роз, дорогая Роз, только одно! – воскликнул Гарри, бросаясь перед ней на колени. – Если бы я не был таким… таким счастливцем, как сказали бы в свете… если бы мне суждено было тихо и незаметно прожить свою жизнь, если бы я был беден, болен, беспомощен, вы и тогда отвернулись бы от меня? Или же эти сомнения рождены тем, что я, быть может, завоюю богатство и почести?

– Не настаивайте на ответе, – сказала Роз. – Этот вопрос не возникал и никогда не возникнет. Нехорошо, почти жестоко добиваться ответа!

– Если ответ ваш будет такой, на какой я почти смею надеяться, – возразил Гарри, – он прольет луч счастья на одинокий мой путь и осветит лежащую передо мной тропу. Произнести несколько коротких слов, дать так много тому, кто любит вас больше всех в мире, – не пустое дело! О Роз, во имя моей пламенной и крепкой любви, во имя того, что я выстрадал ради вас, и того, на что вы меня обрекаете, ответьте мне на один только этот вопрос!

– Да, если бы судьба ваша сложилась иначе, – сказала Роз, – и вы не намного выше меня стояли бы в обществе, если бы я могла быть вам помощью и утешением в каком-нибудь скромном, тихом и уединенном уголке, а не бесчестьем и помехой среди честолюбивых и знатных людей, – тогда мне проще было бы принять решение. Теперь у меня есть все основания быть счастливой, очень счастливой, но признаюсь вам, Гарри, тогда я была бы еще счастливее.

Яркие воспоминания о былых надеждах, которые она лелеяла давно, еще девочкой, воскресли в уме Роз, когда она делала это признание; но они вызвали слезы, какие всегда вызывают былые надежды, возвращаясь к нам увядшими, и слезы принесли ей облегчение.

– Я не могу побороть эту слабость, но она укрепляет мое решение, – оказала Роз, протягивая ему руку. – А теперь мы должны расстаться.

– Обещайте мне только одно, – сказал Гарри, – один раз, один только раз – ну, скажем, через год, а быть может, раньше – вы позволите мне снова заговорить с вами об этом… заговорить в последний раз!

– Но не настаивать на том, чтобы я изменила принятое мной решение, – с печальной улыбкой отозвалась Роз. – Это будет бесполезно.

– Согласен! – сказал Гарри. – Только услышать, как вы повторите его, если захотите – повторите в последний раз! Я положу к вашим ногам все чины и богатства, каких достигну, и если вы останетесь непоколебимы в своем решении, я не буду ни словом, ни делом добиваться, чтобы вы от него отступили.

– Пусть будет так, – ответила Роз, – это только причинит новую боль, но, может быть, к тому времени я в состоянии буду перенести ее.

Она снова протянула руку. Но молодой человек прижал Роз к груди и, поцеловав ее чистый лоб, быстро вышел из комнаты.

Глава XXXVI
очень короткая и, казалось бы, не имеющая большого значения в данном месте. Но тем не менее ее должно прочесть как продолжение предыдущей и ключ к той, которая последует в надлежащее время

– Так, стало быть, вы решили уехать сегодня утром со мной? – спросил доктор, когда Гарри Мэйли уселся за завтрак вместе с ним и Оливером. – Каждые полчаса у вас меняются или планы, или расположение духа!

– Придет время, и вы мне скажете совсем другое, – отозвался Гарри, краснея без всякой видимой причины.

– Надеюсь, у меня будут на то веские основания, – ответил мистер Лосберн, – хотя, признаюсь, я не думаю, чтобы это случилось. Не далее чем вчера утром вы очень поспешно приняли решение остаться здесь и, как подобает примерному сыну, проводить вашу мать на морское побережье. Еще до полудня вы возвещаете о своем намерении оказать мне честь и сопровождать меня в Лондон. А вечером вы весьма таинственно убеждаете меня отправиться в дорогу, раньше чем проснутся леди, – в результате чего юный Оливер принужден сидеть здесь за завтраком, хотя ему следовало бы рыскать по лугам в поисках всяких красивых растений… Плохо дело, не правда ли, Оливер?

– Я бы очень жалел, сэр, если бы меня не было дома, когда уезжаете вы и мистер Мэйли, – возразил Оливер.

– Молодец! – сказал доктор. – Когда вернешься в город, зайди навестить меня… Но, говоря серьезно, Гарри, не вызван ли этот неожиданный отъезд каким-нибудь известием, полученным от важных особ?

– От важных особ, – ответил Гарри, – к числу которых, полагаю, вы относите моего дядю, не было никаких известий с того времени, что я здесь, и в эту пору года вряд ли могло произойти какое-нибудь событие, делающее мое присутствие среди них необходимым.

– Ну и чудак же вы! – сказал доктор. – Разумеется, они проведут вас в парламент на предрождественских выборах, а эти внезапные колебания и переменчивость – недурная подготовка к политической жизни. В этом какой-то толк есть. Хорошая тренировка всегда желательна, состязаются ли из-за поста, кубка или выигрыша на скачках.

У Гарри Мэйли был такой вид, будто он мог продлить этот короткий диалог двумя-тремя замечаниями, которые потрясли бы доктора не на шутку, но он удовольствовался словом «посмотрим» и больше не говорил на эту тему. Вскоре к двери подъехала почтовая карета, и, когда Джайлс пришел за багажом, славный доктор суетливо выбежал из комнаты посмотреть, как его уложат.

– Оливер, – тихо произнес Гарри Мэйли, – я хочу сказать тебе несколько слов.

Оливер вошел в нишу у окна, куда поманил его мистер Мэйли; он был очень удивлен, видя, что расположение духа молодого человека было грустным и в то же время каким-то восторженным.

– Теперь ты уже хорошо умеешь писать? – спросил Гарри, положив руку ему на плечо.

– Надеюсь, сэр, – ответил Оливер.

– Быть может, я не скоро вернусь домой… Я бы хотел, чтобы ты мне писал – скажем, раз в две недели, в понедельник, – на главный почтамт в Лондоне. Согласен?

– О, разумеется, сэр! Я с гордостью буду это делать! – воскликнул Оливер, в восторге от такого поручения.

– Мне бы хотелось знать, как… как поживают моя мать и мисс Мэйли, – продолжал молодой человек, – и ты можешь заполнить страничку, описывая мне, как вы гуляете, о чем разговариваете и какой у нее… у них, хотел я сказать… вид, счастливый ли и здоровый. Ты меня понимаешь?

– О да, прекрасно понимаю, сэр, – ответил Оливер.

– Я бы хотел, чтобы ты им об этом не говорил, – быстро сказал Гарри, – так как моя мать стала бы писать мне чаще, что для нее утомительно и хлопотливо. Пусть это будет наш секрет. И помни – пиши мне обо всем! Я на тебя рассчитываю.

Оливер, восхищенный и преисполненный сознанием собственной значительности, от всей души пообещал хранить тайну и посылать точные сообщения. Мистер Мэйли распрощался с ним, заверив его в своем расположении и покровительстве.

Доктор сидел в карете; Джайлс (который, как было условлено, оставался здесь) придерживал дверцу, а служанки собрались в саду и наблюдали оттуда. Гарри бросил мимолетный взгляд на окно с частым переплетом и вскочил в экипаж.

– Трогайте! – крикнул он. – Быстрей, живей, галопом! Сегодня только полет будет мне по душе.

– Эй, вы! – закричал доктор, быстро опуская переднее стекло и взывая к форейтору. – Мне полет совсем не по душе. Слышите?

Дребезжа и грохоча, пока расстояние не заглушило этого шума и только глаз мог различить движущийся экипаж, карета катилась по дороге, почти скрытая облаком пыли, то совсем исчезая из виду, то появляясь снова по воле встречавшихся на пути предметов и извилин дороги. Провожающие разошлись лишь тогда, когда нельзя было разглядеть даже пыльное облачко.

А один из провожавших долго не спускал глаз с дороги, где исчезла карета, давно уже отъехавшая на много миль: за белой занавеской, которая скрывала ее от глаз Гарри, бросившего взгляд на окно, сидела Роз.

– Он как будто весел и счастлив, – произнесла она, наконец. – Одно время я боялась, что он будет иным. Я ошиблась. Я очень, очень рада.

Слезы могут знаменовать и радость и страдание; но те, что струились по лицу Роз, когда она задумчиво сидела у окна, глядя все в ту же сторону, казалось говорили скорее о скорби, чем о радости.