Текст книги "Приключения Оливера Твиста. Повести и рассказы"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)

Глава XXIV
трактует о весьма ничтожном предмете. Но это короткая глава, и она может оказаться не лишней в этом повествовании

Особа, нарушившая покой в комнате надзирательницы, была подобающей вестницей смерти. Преклонные годы согнули ее тело, руки и ноги дрожали, лицо, искаженное бессмысленной гримасой, скорее походило на чудовищную маску, начертанную карандашом сумасшедшего, чем на создание Природы.

Увы! Как мало остается лиц, сотворенных Природой, которые не меняются и радуют нас своей красотой! Мирские заботы, скорби и лишения изменяют их так же, как изменяют сердца; и только тогда, когда страсти засыпают и навеки теряют свою власть, рассеиваются взбаламученные облака и проясняется небесная твердь. Нередко бывает так, что лица умерших, даже напряженные и окоченевшие, принимают давно забытое выражение, словно у спящего ребенка, напоминая младенческий лик; такими мирными, такими безмятежными становятся снова эти люди, что те, кто знал их в пору счастливого детства, преклоняют колени у гроба и видят ангела, сошедшего на Землю.

Старая карга ковыляла по коридорам и поднималась по лестницам, невнятно бормоча что-то в ответ на ругань своей спутницы; наконец, приостановившись, чтобы отдышаться, она передала ей в руки свечу и последовала за ней, стараясь не отставать от своей куда более проворной начальницы, направлявшейся в комнату больной.

Это была жалкая каморка на чердаке. В дальнем ее углу горел тусклый свет. У постели сидела другая старуха; у камина стоял ученик аптекаря и делал себе зубочистку из гусиного пера.

– Вечер морозный, миссис Корни, – сказал этот молодой джентльмен вошедшей надзирательнице.

– В самом деле, очень морозный, сэр, – приседая, ответила та самым учтивым тоном.

– Вам следовало бы получать лучший уголь от ваших поставщиков, – заявил помощник аптекаря, разбивая заржавленной кочергой кусок угля в камине, – такой уголь не годится для морозной ночи.

– Совет выбирал его, сэр, – ответила надзирательница. – А совет мог бы позаботиться, по крайней мере о том, чтобы мы не мерзли, потому что работа у нас тяжелая.

Тут разговор был прерван стоном больной.

– О! – сказал молодой человек, поворачиваясь к кровати с таким видом, будто совсем забыл о пациентке. – Ее песенка спета, миссис Корни.

– Неужели, сэр? – спросила надзирательница.

– Я буду очень удивлен, если она протянет еще часа два, – сказал помощник аптекаря, сосредоточив внимание на острие зубочистки. – Организм совершенно разрушен. Посмотрите-ка, старушка, она дремлет?

Сиделка наклонилась к кровати и утвердительно кивнула головой.

– Быть может, она так и умрет, если вы не будете шуметь, – сказал, молодой человек. – Поставьте свечу на пол. Там она ей не помешает.

Сиделка исполнила приказание и в то же время покачала головой, как бы давая понять, что женщина так легко не умрет; затем она снова заняла свое место рядом с другой старухой, которая к тому времени возвратилась. Надзирательница с раздражением завернулась в шаль и присела в ногах кровати.

Помощник аптекаря, покончив с отделкой зубочистки, расположился перед камином и в течение десяти минут грелся у огня; наконец, по-видимому соскучившись, он пожелал миссис Корни успешного завершения ее трудов и на цыпочках удалился.

Посидев несколько минут молча, обе старухи отошли от кровати и, присев на корточки у огня, стали греть иссохшие руки. Приняв такую позу, они вели тихим голосом разговор, и, когда пламя отбрасывало призрачный отблеск на их сморщенные лица, их безобразие казалось ужасающим.

– Больше она ничего не говорила, Энни, милая, пока меня не было? – спросила та, что ходила за надзирательницей.

– Ни слова, – ответила вторая сиделка. – Сначала она щипала и ломала себе руки, но я их придержала, и она скоро утихомирилась. Сил у нее мало осталось, так что мне легко было ее успокоить. Для старухи я не так уж слаба, хотя и сижу на приходском пайке!

– Она выпила подогретое вино, которое ей прописал доктор? – спросила первая.

– Я пробовала влить ей в рот, – отозвалась вторая, – но зубы у нее были стиснуты, а за кружку она уцепилась так, что мне едва удалось ее вырвать; тогда я сама выпила вино, и оно пошло мне на пользу.

Осторожно оглянувшись и убедившись, что их не подслушивают, обе старые карги ближе придвинулись к огню в весело захихикали.

– Было время, – снова заговорила первая, – когда она сама сделала бы то же самое и как бы еще потом потешалась!

– Ну конечно! – подхватила другая. – Она была развеселая. Много, много славных покойничков она обрядила, и были они такие милые и аккуратные, как восковые куклы. Мои старые глаза их видели, эти старые руки их трогали, потому что я десятки раз ей помогала.

Вытянув дрожащие пальцы, старуха с восторгом помахала ими перед носом собеседницы, потом, пошарив в кармане, вытащила старую, выцветшую от времени жестяную табакерку, из которой насыпала немножко табаку на протянутую ладонь своей приятельницы и чуть-чуть побольше себе на ладонь. Пока они так развлекались, надзирательница, нетерпеливо ожидавшая, когда же, наконец, умирающая очнется, подошла к камину и резко спросила, долго ли ей еще ждать.

– Недолго, миссис, – ответила вторая старуха, подняв на нее глаза. – Всем нам недолго ждать смерти. Потерпите, потерпите! Скоро она заберет всех нас.

– Придержите язык, старая идиотка! – строго приказала надзирательница. – Отвечайте мне вы, Марта: впадала ли она и раньше в такое состояние?

– Много раз, – отозвалась первая старуха.

– Но больше это уже не повторится – добавила вторая, – то есть еще один разок она очнется, но ненадолго, попомните мое слово, миссис!

– Надолго или ненадолго, – с раздражением сказала надзирательница, – но когда она очнется, меня здесь уже не будет! И чтобы вы не смели меня больше беспокоить из-за пустяков! В мои обязанности не входит смотреть, как умирают здесь старухи, и я этого делать не стану. Запомните это, бесстыжие старые ведьмы! Если вы опять вздумаете меня дурачить, предупреждаю – я с вами быстро расправлюсь!

Разозлившись, она бросилась к двери, но крик обеих старух, повернувшихся к кровати, заставил ее оглянуться. Больная приподнялась в постели и простирала к ним руки.

– Кто это? – глухо кричала она.

– Тише, тише! – зашипела одна из старух, наклоняясь к ней. – Ложитесь, ложитесь!

– Живой я никогда уже больше не лягу!.. – отбиваясь, воскликнула женщина. – Я хочу что-то сказать ей. Подойдите ко мне! Ближе! Я буду шептать вам на ухо.

Она вцепилась в руку надзирательницы и, заставив ее сесть на стул у кровати, хотела заговорить, но, оглянувшись, заметила двух старух, которые, вытянув шею, приготовились с жадностью слушать.

– Прогоните их, – слабеющим голосом сказала больная. – Скорее, скорее!

Старые карги, завопив в один голос, принялись жалобно сетовать на то, что бедняжке очень худо и она не узнает лучших своих друзей, твердили, что ни за что ее не покинут, но надзирательница вытолкала их из комнаты, заперла дверь и вернулась к кровати. Очутившись за дверью, старые леди переменили тон и стали кричать в замочную скважину, что старуха Салли пьяна; это было довольно правдоподобно, так как в дополнение к умеренной дозе опиума, прописанного аптекарем, на нее подействовала последняя порция джина с водой, которым, по доброте сердечной, тайком угостили ее достойные старые леди.

– Теперь слушайте меня! – громко сказала умирающая, напрягая все силы, чтобы раздуть последнюю искру жизни. – Когда-то в этой самой комнате я ухаживала за молодой красоткой, лежавшей на этой самой кровати. Сюда ее принесли с израненными от ходьбы ногами, покрытыми грязью и кровью. Она родила мальчика и умерла. Сейчас я припомню… в каком году это было?..

– Неважно, в каком году, – перебила нетерпеливая слушательница. – Ну, дальше, что скажете о ней?

– Дальше… – пробормотала больная, впадая в прежнее полудремотное состояние, – что еще сказать о ней, что еще… Знаю! – воскликнула она, быстро выпрямившись; лицо ее было багровым, глаза были выпучены. – Я ее ограбила. Да, вот что я сделала! Она еще не окоченела, говорю вам – она еще не окоченела, когда я это украла!

– Что вы украли, да говорите же, ради бога? – вскричала надзирательница, сделав движение, словно хотела позвать на помощь.

– Одну вещь, – ответила женщина, прикрыв ей рот рукой. – Единственную вещь, какая у нее была. Ей нужна была одежда, чтобы не мерзнуть, нужна была пища, но эту вещь она сохраняла и прятала у себя на груди. Говорю вам – вещь была золотая! Чистое золото, которое могло спасти ей жизнь!

– Золото! – повторила надзирательница, наклонившись к упавшей на подушку женщине. – Говорите же, говорите… что дальше? Кто была мать? Когда это было?

– Она поручила мне сохранить ее, – со стоном продолжала больная, – и доверилась мне, единственной женщине, которая была при ней. Как только она мне показала эту вещь, висевшую у нее на шее, я сразу порешила ее украсть. Может быть, на моей душе лежит еще и смерть ребенка! Они бы лучше с ним обращались, если бы им все было известно.

– Что известно? – спросила надзирательница. – Да говорите же!

– Мальчик подрос и так походил на мать, – бессвязно продолжала больная, не обращая внимания на вопрос, – что я никогда не могла об этом забыть, стоило мне увидеть его лицо. Бедная женщина! Бедная женщина! И такая молоденькая! Такая кроткая овечка! Подождите. Я должна еще что-то сказать. Ведь я вам еще не все рассказала?

– Нет, нет, – ответила надзирательница, наклоняясь, чтобы лучше расслышать слабеющий голос умирающей. – Скорее, не то будет поздно!

– Мать, – сказала женщина, делая еще более отчаянное усилие, – мать, когда настали смертные муки, зашептала мне на ухо, что если ее ребенок родится живым и вырастет, то, может быть, придет день, когда он, услыхав о своей бедной молодой матери, не будет считать себя опозоренным. «О боже милостивый! – сказала она. – Будет ли это мальчик или девочка, пошли ему друзей в этом мире, полном невзгод, и сжалься над бедным, одиноким ребенком, брошенным на произвол судьбы!»

– Имя мальчика? – спросила надзирательница.

– Его назвали Оливером, – слабым голосом ответила женщина. – Золотая вещь, которую я украла…

– Да, да… говорите! – крикнула надзирательница.

Она нетерпеливо наклонилась к женщине, чтобы услышать ответ, но невольно отшатнулась, когда та медленно, не сгибаясь, снова приподнялась и села, потом, вцепившись обеими руками в одеяло, пробормотала что-то невнятное и упала на подушки.

– Умерла! – сказала одна из старух, врываясь в комнату, как только открылась дверь.

– И в конце концов ничего не сказала, – отозвалась надзирательница и спокойно ушла.

Обе старухи, готовясь к исполнению своей ужасной обязанности, были, по-видимому, слишком заняты, чтобы отвечать, и, оставшись одни, закопошились около тела.

Глава XXV
которая вновь повествует о мистере Феджине и компании

Пока происходили эти события в провинциальном работном доме, мистер Феджин сидел в старой своей берлоге – той самой, откуда девушка увела Оливера, – и размышлял о чем-то у тусклого огня в дымящем очаге. На коленях у него лежали раздувальные мехи, с помощью которых он, видимо, старался раздуть веселый огонек, но, задумавшись, он положил на них руки, подпер подбородок большими пальцами и рассеянно устремил взгляд на заржавленные прутья.

У стола за его спиной сидели Ловкий Плут, юный Чарльз Бейтс и мистер Читлинг; все трое с увлечением играли в вист; Плут с «болваном» играл против юного Бейтса и мистера Читлинга. Физиономия первого из упомянутых джентльменов, всегда удивительно смышленая, казалась теперь особенно интересной вследствие вдумчивого его отношения к игре и внимательного изучения карт мистера Читлинга, на которые, как только представлялся удобный случай, он бросал зоркий взгляд, мудро сообразуя свою игру с результатами наблюдений над картами соседа. Так как ночь была холодная. Плут не снимал шляпы, что, впрочем, являлось одной из его привычек. Он сжимал зубами мундштук глиняной трубки, которую вынимал изо рта на короткое время, когда считал нужным подкрепиться джином с водой из кувшина, вместимостью в кварту, поставленного на стол для угощения всей компании.

Юный Бейтс также уделял большое внимание игре, но так как у него натура была более впечатлительная, чем у его талантливого друга, то можно было заметить, что он чаще угощался джином с водой и вдобавок увеселял себя всевозможными шутками и непристойными замечаниями, в высшей степени неуместными при серьезной игре. Плут, на правах тесной дружбы, несколько раз принимался торжественно журить его за такое неприличное поведение, но все эти наставления юный Бейтс выслушивал с величайшим добродушием и предлагал своему другу отправиться к черту либо засунуть голову в мешок или же отвечал другими изящными остротами в том же духе, удачное пользование которыми приводило в восторг мистера Читлинга. Примечательно, что сей последний джентльмен и его партнер неизменно проигрывали, и это обстоятельство не только не раздражало юного Бейтса, но, по-видимому, доставляло ему огромное удовольствие, так как после каждой партии он оглушительно хохотал и уверял, что отроду не видывал такой веселой игры.

– Два двойных и роббер, – с вытянувшейся физиономией сказал мистер Читлинг, доставая из жилетного кармана полкроны. – В первый раз вижу такого парня, как ты, Джек. Ты всегда выигрываешь. Даже когда у нас с Чарли хорошие карты, все равно иы ничего не можем поделать.

Самый ли факт, или очень печальный тон, каким юыли сказаны эти слова, привели в такое восхищение Чарли Бейтса, что очередной его взрыв смеха заставили еврея очнуться от раздумья и спросить, в чем дело.

– В чем дело, Феджин!? – закричал Чарли. – Жаль, что вы не следили за игрой. Томми Читлинг ни разу не выиграл, мы с ним играли против Плута с «болваном».

– Так, так, – сказал еврей с улыбкой свидетельствовавшей о том, что причина ему ясна. – Попробуй еще разок, Том, попробуй еще разок.

– Хватит с меня, благодарю вас, Феджин, – ответил мистер Читлинг. – Хватит! Этому Плуту так везет, что против него не устоишь.

– Ха-ха-ха, милый мой! – рассмеялся еврей. – Встань утром пораньше, тогда выиграешь у Плута.

– Утром! – повторил Чарли Бейтс. – Если хотите его обыграть, нужно с вечера надеть башмаки, приставить к обоим глазам по подзорной трубе, а за спину повесить бинокль.

Мистер Даукинс с философическим спокойствием выслушал эти любезные комплименты и предложил любому из присутствующих джентельменов открыть фигуру, ставка – шиллинг. Так как никто не принял вызова, а трубку он к тому времени выкурил, то и начал для развлечения чертить на столе общий план Ньюгетской тюрьмы тем куском мела, который заменял ему фишки; при этом он долго и пронзительно свистел.

– Ну и скукотища же с тобой, Томми!.. – после долгого молчания сказал Плут, перестав свистеть и повернувшись к мистеру Читлингу. – Как вы полагаете, о чем он думает, Феджин?

– Откуда мне знать, мой милый? – оглядываясь, отозвался еврей, раздувавший огонь мехами. – Может быть, о своем проигрыше или о том уединенном местечке в провинции, которое он недавно покинул. Ха-ха!.. Верно, мой милый?

– Ничуть не бывало, – возразил Плут, перебивая мистера Читлинга, собиравшегося ответить. – А ты что скажешь, Чарли?

– Скажу, – ухмыляясь, отвечал юный Бейтс, – что он без ума от Бетси. Смотрите, как он краснеет. Боже ты мой! Ну и умора! Томми Читлинг влюблен!.. Ох, Феджин, Феджин, вот так потеха!

Потрясенный образом мистера Читлинга – жертвы нежной страсти, – юный Бейтс столь энергически откинулся на спинку стула, что потерял равновесие и полетел на пол, где и остался лежать, вытянувшись во весь рост (это происшествие отнюдь не уменьшило его веселости), пока не нахохотался вдосталь, после чего занял прежнее место и снова захохотал.

– Не обращайте на него внимания, мой милый, – сказал еврей, подмигнув мистеру Даукинсу и в виде наказания ударив юного Бейтса рыльцем раздувальных мехов. – Бетси – славная девушка. Держитесь за нее, Том. Держитесь за нее.

– Я хочу только сказать, Феджин, – отозвался мистер Читлинг, густо покраснев, – что это решительно никого не касается.

– Разумеется, – подтвердил еврей. – Чарли так себе болтает. Не обращайте на него внимания, мой милый, не обращайте внимания. Бетси – славная девушка. Делайте то, что она вам скажет, Том, – и вы разбогатеете.

– Да я так и поступаю, как она велит, – ответил мистер Читлинг. – Меня бы не зацапали, если бы я не послушался ее совета. Вам-то это оказалось на руку, правда, Феджин? Ну, да ведь шесть недель ничего не стоят. Рано или поздно, это должно было случиться, так уж лучше зимой, когда нет охоты болтаться по улицам. Правда, Феджин?

– Совершенно верно, мой милый, – ответил еврей.

– Ты бы согласился еще разок посидеть, Том, – спросил Плут, подмигивая Чарли и еврею, – раз Бет дала тебе хороший совет?

– Я хочу сказать, что я бы не отказался! – сердито ответил Том. – Ну, хватит! Хотел бы я знать, кто, кроме меня, мог бы это сказать, Феджин?

– Никто, мой милый, – ответил еврей, – ни один человек, Том. Я не знаю никого, кроме вас, кто бы мог это сказать. Никого, мой милый.

– Меня бы отпустили, если бы я ее выдал. Верно, Феджин? – с раздражением продолжал бедный, одураченный, слабоумный парень. – Для этого мне нужно было сказать только слово. Верно, Феджин?

– Разумеется, отпустили бы, мой милый, – ответил еврей.

– Но я ничего не выболтал. Правда, Феджин? – сказал Том, стремительно задавая один вопрос за другим.

– Нет, нет, разумеется, ничего, – ответил еврей, – вы слишком мужественны для этого. Слишком мужественны, мой милый!

– Может быть, это и верно, – отозвался Том, озираясь. – Но коли так, то что тут смешного, а, Феджин?

Еврей, видя, что мистер Читлинг не на шутку раздражен, поспешил уверить его, что никто не смеется; желая добиться серьезного отношения собравшихся, он воззвал к юному Бейтсу, первому обидчику. Но, к несчастью, Чарли, уже раскрыв рот и собравшись ответить, что еще ни разу в жизни он не был так серьезен, не смог удержаться и разразился таким неистовым хохотом, что оскорбленный мистер Читлинг без дальнейших церемоний кинулся в другой конец комнаты и замахнулся на обидчика, но тот, наловчившись избегать преследователей, шмыгнул в сторону, дабы ускользнуть от него, и столь удачно выбрал момент, что удар попал в грудь веселого старого джентльмена и заставил его пошатнуться и отступить к стене, где он и остановился, тяжело дыша, а мистер Читлинг взирал на него с ужасом.

– Тише! – крикнул в эту минуту Плут. – Что-то тренькает.

Взяв свечу, он крадучись стал подниматься по лестнице.

Снова раздался нетерпеливый звон колокольчика. Все остальные сидели в темноте. Вскоре вернулся Плут и с таинственным видом шепнул что-то Феджину.

– Как? – вскричал еврей. – Один?

Плут утвердительно кивнул головой и, заслонив рукой пламя свечи, украдкой дал понять Чарли Бейтсу с помощью пантомимы, что лучше бы ему теперь не смеяться. Оказав эту дружескую услугу, он устремил взгляд на еврея и ждал его распоряжений.

В течение нескольких секунд старик кусал свои желтые пальцы и пребывал в раздумье; лицо его подергивалось от волнения, словно он чего-то опасался и страшился узнать наихудшее. Наконец, он поднял голову.

– Где он? – спросил еврей.

Плут указал на потолок и сделал движение, будто намеревался выйти из комнаты.

– Да, – сказал еврей, отвечая на безмолвный вопрос. – Приведи его сюда, вниз. Тес!.. Тише, Чарли! Успокойтесь, Том! Смойтесь!

Это лаконическое приказание Чарли Бейтс и его недавний противник исполнили покорно и незамедлительно. Ни один звук не выдавал их присутствия, когда Плут со свечой в руке спустился по лестнице, а вслед за ним пошел человек в грубой рабочей блузе, который, быстро окинув взглядом комнату, снял широкий шарф, скрывавший нижнюю часть лица, и показал усталую, немытую и небритую физиономию ловкача Тоби Крекита.

– Как поживаете, Феги? – сказал сей достойный джентльмен, кивая еврею. – Сунь этот шарф в мою касторовую шляпу, Плут, чтобы я знал, где его найти, когда буду удирать. Вот какие времена настали! А из тебя выйдет прекрасный взломщик, получше этого старою мошенника.

С этими словами он вытянул из штанов подол блузы, обмотал ее вокруг талии и, придвинув стул к огню, положил ноги на решетку.

– Посмотрите-ка, Феги, – сказал он, печально показывая на свои сапоги с отворотами. – Сами знаете, с какого дня они не нюхали ваксы Дэй и Мартин, [34]34
  Вакса Дэй и Мартин– известная в Лондоне вакса для обуви, производимая фирмой, успешно конкурировавшей с фирмой Уоррена, на предприятии которого работал Диккенс, когда был ребенком.


[Закрыть]ей-богу ни разу не чищены!.. Нечего таращить на меня глаза, старик. Все в свое время. Я не могу говорить о делах, пока не поем и не выпью. Тащите сюда еду и дайте мне спокойно поесть в первый раз за эти три дня!

Еврей жестом приказал Плуту подать на стол съестные припасы и, усевшись против взломщика, стал ждать.

Суда по всему, Тоби отнюдь не спешил начать разговор. Сначала еврей довольствовался тем, что терпеливо изучал его физиономию, словно надеясь по выражению ее угадать, какие вести он принес, но это ни к чему не привело. Тоби казался усталым и изнуренным, но лицо его оставалось благодушно спокойным, как всегда, и, невзирая на грязь, небритую бороду и бакенбарды, на нем сияла все та же самодовольная, глупая улыбка ловкача Крекита. Тогда еврей, вне себя от нетерпения, стал следить за каждым куском, который тот отправлял себе в рот, и, не скрывая волнения, зашагал взад и вперед по комнате. Но от всего этого не было никакого толку. Тоби продолжал есть с величайшим хладнокровием, пока не наелся до отвала; затем, приказав Плуту выйти из комнаты, он запер дверь, налил в стакан виски с водой и приступил к беседе.

– Прежде всего, Феги… – начал Тоби.

– Ну, ну?.. – перебил еврей, придвигая стул.

Мистер Крекит приостановился, чтобы хлебнуть джина с водой, и объявил, что он превосходен; затем, упершись ногами в полку над низким очагом так, чтобы сапоги находились на уровне его глаз, он спокойно продолжал.

– Прежде всего, Феги, – сказал взломщик, – как поживает Билл?

– Что! – взвизгнул еврей, вскакивая со стула.

– Как, неужели вы хотите сказать?.. – бледнея, начал Тоби.

– Хочу сказать! – завопил еврей, в бешенстве топая ногами. – Где они? Сайкс и мальчик! Где они? Где они были? Где они скрываются? Почему не пришли сюда?

– Кража со взломом провалилась, – тихо сказал Тоби.

– Я это знаю, – сказал еврей, выхватив из кармана газету и указывая на нее. – Что дальше?

– Они стреляли, попали в мальчика. Мы пустились наутек вместе с ним через поля позади дома, бежали вперед быстрее, чем ворона летит… перескакивали через изгороди и канавы. За нами погнались. Черт подери! Все окрестные жители проснулись, на нас напустили собак…

– А мальчик?

– Билл тащил его на спине и мчался как вихрь. Мы остановились, чтобы нести его вдвоем; голова у него свесилась, и он весь похолодел. Они гнались за нами по пятам. Тут уж каждый за себя и подальше от виселицы! Мы расстались, а мальчишку положили в канаву. Живого или мертвого – не знаю.

Еврей не стал больше слушать. Громко завопив и вцепившись себе в волосы, он бросился вон из дому.