Текст книги "Приключения Оливера Твиста. Повести и рассказы"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц)

Глава XXVII
заглаживает неучтивость одной из предыдущих глав, в которой весьма, бесцеремонно покинута некая леди

Скромному автору не подобает, конечно, заставлять столь важную особу, как бидл, ждать, повернувшись спиной к камину и подобрав полы шинели, до той поры, пока автор не соблаговолит отпустить его; и еще менее подходит автору, принимая во внимание его положение и галантность, относиться с тем же пренебрежением к леди, на которую сей бидл бросил взор нежный и любовный, нашептывая ласковые слова, которые, исходя от такого лица, заставили бы затрепетать сердце любой девицы или матроны. Историк, чье перо пишет эти слова, – полагая, что знает свое место и относится с подобающим уважением к тем смертным, кому дарована высшая, непререкаемая власть, – спешит засвидетельствовать им почтение, коего они вправе ждать по своему положению, и соблюсти все необходимые церемонии, которых требуют от него их высокое звание, а следовательно, и великие добродетели.

С этой целью автор намеревался даже привести здесь доводы касательно божественного происхождения прав бидла и его непогрешимости. Такие доводы не преминули бы доставить удовольствие и пользу здравомыслящему читателю, но, к сожалению, за недостатком времени и места автор принужден отложить это до более удобного и благоприятного случая; когда же таковой представится, автор готов разъяснить, что бидл в точном смысле этого слова – а именно: приходский бидл, состоящий при приходском работном доме и прислуживающий в качестве официального лица в приходской церкви, – наделен по своей должности всеми добродетелями и наилучшими качествами, и ни на одну из этих добродетелей не имеют ни малейшего права притязать бидлы, состоящие при торговых, компаниях, судейский бидлы и даже бидлы в часовнях (впрочем, последние все-таки имеют на это некоторое право, хоть и самое ничтожное).

Мистер Бамбл еще раз пересчитал чайные ложки, взвесил на руке щипчики для сахара, внимательно осмотрел молочник, в точности установил, в каком состоянии находится мебель и даже конский волос в сиденьях кресел, и, проделав каждую из этих операций не менее пяти-шести раз, начал подумывать о том, что пора бы уже миссис Корни вернуться. Одна мысль порождает другую: так как ничто не указывало на приближение миссис Корни, мистеру Бамблу пришло в голову, что он проведет время невинно и добродетельно, если удовлетворит свое любопытство беглым осмотром комода миссис Корни.

Прислушавшись у замочной скважины с целью удостовериться, что никто не идет, мистер Бамбл начал знакомиться с содержимым трех длинных ящиков, начиная с нижнего; эти ящики, наполненные всевозможными принадлежностями туалета прекрасного качества, которые были заботливо уложены между двумя листами старой газеты и посыпаны сухой лавандой, по-видимому, доставили ему чрезвычайное удовольствие. Добравшись до ящика в правом углу (где торчал ключ) и узрев в нем шкатулочку с висячим замком, откуда, когда он ее встряхнул, донесся приятный звук, напоминающий звон монет, мистер Бамбл величественной поступью вернулся к камину и, приняв прежнюю позу, произнес с видом серьезным и решительным: «Я это сделаю». После сего примечательного заявления он минут десять игриво покачивал головой, как будто рассуждал сам с собой о том, какой он славный парень, а затем с явным удовольствием и интересом стал рассматривать свои ноги сбоку.

Он все еще мирно предавался этому созерцанию, как вдруг в комнату ворвалась миссис Корни, задыхаясь, упала в кресло у камина и, прикрыв глаза одной рукой, другую прижала к сердцу, стараясь отдышаться.

– Миссис Корни, – сказал мистер Бамбл, наклоняясь к надзирательнице, – в чем дело, сударыня? Что случилось, сударыня? Прошу вас, отвечайте, я как на… на…

Мистер Бамбл от волнения не мог припомнить выражения «как на иголках» и вместо этого сказал: «как на осколках».

– Ах, мистер Бамбл! – воскликнула леди. – Меня так ужасно расстроили.

– Расстроили, сударыня? – повторил мистер Бамбл. – Кто посмел?.. Я знаю, – произнес мистер Бамбл с присущим ему величием, сдерживая свои чувства, – эти дрянные бедняки.

– Страшно и подумать, – содрогаясь, сказала леди.

– В таком случае не думайте, сударыня, – ответствовал мистер Бамбл.

– Не могу, – захныкала леди.

– Тогда выпейте чего-нибудь, сударыня, – успокоительным тоном сказал мистер Бамбл. – Рюмочку вина?

– Ни за что на свете, – ответила миссис Корни. – Не могу… Ох! На верхней полке, в правом углу… Ох!

Произнеся эти слова, добрая леди указала в умопомрачении на буфет и начала корчиться от спазм. Мистер Бамбл устремился к шкафу и, схватив с полки, столь туманно ему указанной, зеленую бутылку, вмещавшую пинту, наполнил ее содержимым чайную чашку и поднес к губам леди.

– Теперь мне лучше, – сказала миссис Корни, выпив полчашки и откинувшись на спинку стула.

В знак благодарности мистер Бамбл благоговейно возвел очи к потолку, потом опустил их на чашку и поднес ее к носу.

– Пепперминт, [36]36
  Пепперминт– водка, настоянная на мяте и перце.


[Закрыть] – слабым голосом промолвила миссис Корни, нежно улыбаясь бидлу. – Попробуйте. Там есть еще… еще кое-что.

Мистер Бамбл с недоверчивым видом отведал лекарство, причмокнув губами, отведал еще раз и осушил чашку.

– Это очень успокаивает, – сказала миссис Корни.

– Чрезвычайно успокаивает, сударыня, – сказал бидл.

С этими словами он придвинул стул к креслу надзирательницы и ласковым голосом осведомился, что ее расстроило.

– Ничего, – ответила миссис Корни. – Я такое глупое, слабое создание, меня так легко взволновать…

– Ничуть не слабое, сударыня, – возразил мистер Бамбл, придвинув ближе свой стул. – Разве вы слабое создание, миссис Корни?

– Все мы слабые создания, – сказала миссис Корни, констатируя общеизвестную истину.

– Да, правда, – согласился бидл.

Затем оба молчали минуты две. По истечении этого времени мистер Бамбл, поясняя высказанную мысль, снял руку со спинки кресла миссис Корни, где эта рука раньше покоилась, и положил ее на пояс передника миссис Корни, вокруг которого она постепенно обвилась.

– Все мы слабые создания, – сказал мистер Бамбл.

Миссис Корни вздохнула.

– Не вздыхайте, миссис Корни, – сказал мистер Бамбл.

– Не могу удержаться, – сказала миссис Корни. И снова вздохнула…

– У вас очень уютная комната, сударыня, – осматриваясь вокруг, сказал мистер Бамбл. – Прибавить к ней еще одну, сударыня, и будет прекрасна.

– Слишком много для одного человека, – прошептала леди.

– Но не для двух, сударыня, – нежным голосом возразил мистер Бамбл. – Не так ли, миссис Корни?

Когда бидл произнес эти слова, миссис Корни опустила голову; бидл тоже опустил голову, чтобы заглянуть в лицо миссис Корни. Миссис Корни весьма пристойно отвернулась и высвободила руку, чтобы достать носовой платок, но, сама того не сознавая, вложила ее в руку мистера Бамбла.

– Совет, отпускает вам уголь, не правда ли, миссис Корни? – спросил бидл, нежно пожимая ей руку.

– И свечи, – ответила миссис Корни, в свою очередь пожимая слегка его руку.

– Уголь, свечи и даровая квартира, – сказал мистер Бамбл. – О миссис Корни, вы – ангел!

Леди не устояла перед таким взрывом чувств. Она упала в объятья мистера Бамбла, и сей джентльмен в волнении запечатлел страстный поцелуй на ее целомудренном носу.

– Превосходнейшее творение прихода! – восторженно воскликнул мистер Бамбл. – Известно ли вам, моя очаровательница, что сегодня мистеру Скауту стало хуже?

– Да, – застенчиво отвечала миссис Корни.

– Доктор говорит, что он и недели не протянет, – продолжал мистер Бамбл. – Он стоит во главе этого учреждения; после его смерти освободится вакансия, эту вакансию кто-нибудь должен занять. О миссис Корни, какая перспектива! Какой благоприятный случай, чтобы соединить сердца и завести общее хозяйство!

Миссис Корни всхлипнула.

– Одно словечко, – промолвил мистер Бамбл, склоняясь к застенчивой красавице. – Одно маленькое, маленькое словечко, ненаглядная моя Корни?

– Д… д… да, – прошептала надзирательница.

– Еще одно, дорогая, – настаивал мистер Бамбл. – Соберитесь с силами и произнесите еще одно словечко. Когда это совершится?

Миссис Корни дважды пыталась заговорить и дважды потерпела неудачу. Наконец, собравшись с духом, она обвила руками шею мистера Бамбла и сказала, что это произойдет, когда он пожелает, и что он «ненаглядный ее птенчик».

Когда дело было таким образом улажено, дружески и к полному удовлетворению, договор скрепили еще одной чашкой пепперминта, которая оказалась весьма необходимой вследствие трепета и волнения, овладевших леди. Осушив чашку, она сообщила мистеру Бамблу о смерти старухи.

– Прекрасно! – сказал сей джентльмен, попивая пепперминт. – По дороге домой я загляну к Сауербери и скажу, чтобы он прислал, что нужно, завтра утром. Так, значит, это вас и испугало, моя дорогая?

– Ничего особенного не случилось, мой милый, – уклончиво отвечала леди.

– Но все-таки что-то случилось, дорогая моя, – настаивал мистер Бамбл. – Неужели вы не расскажете об этом вашему Бамблу?

– Не сейчас… – ответила леди, – в один из ближайших дней, когда мы сочетаемся браком, дорогой мой.

– Когда мы сочетаемся браком! – воскликнул мистер Бамбл. – Неужели у кого-нибудь из этих нищих хватило наглости…

– Нет, нет, дорогой мой! – быстро перебила леди.

– Если бы я считал это возможным, – продолжал мистер Бамбл, – если бы я считал возможным, что они осмелятся взирать своими гнусными глазами на это прелестное лицо…

– Они бы не осмелились, дорогой мой, – ответствовала леди.

– Тем лучше для них, – сказал мистер Бамбл, сжимая руку в кулак. – Покажите мне такого человека, приходского или сверхприходского, который посмел бы это сделать, и я докажу ему, что второй раз он не осмелится.

Не будь это заявление подкреплено энергической жестикуляцией, оно могло бы показаться весьма нелестным для прелестей сей леди, но так как мистер Бамбл сопровождал свою угрозу воинственными жестами, леди была чрезвычайно растрогана этим доказательством его преданности и с величайшим восхищением объявила, что он и в самом деле ее птенчик.

После этого птенчик поднял воротник шинели, надел треуголку и, обменявшись долгим и нежным поцелуем с будущей своей подругой жизни, снова храбро зашагал навстречу холодному ночному ветру, задержавшись лишь на несколько минут в палате для бедняков мужского пола, чтобы осыпать их бранью и тем самым удостовериться, что может с надлежащей суровостью исполнять обязанности начальника работного дома. Убедившись в своих способностях, мистер Бамбл покинул заведение с легким сердцем и радужными мечтами о грядущем повышении, которые занимали его, пока он не дошел до лавки гробовщика.

Мистер и миссис Сауербери пили чай и ужинали в гостях, а Ноэ Клейпол никогда не склонен был утруждать себя физическими упражнениями, за исключением тех, какие необходимы для принятия пищи и питья, – вот почему лавка оказалась незапертой, хотя уже миновал час, когда ее обычно закрывали. Мистер Бамбл несколько раз ударил тростью по прилавку, но не привлек к себе внимания и, видя свет за стеклянной дверью маленькой гостиной позади лавки, решил заглянуть туда, чтобы узнать, что там происходит. Узнав же, что там происходит, он был немало удивлен.

Стол был покрыт скатертью; на нем красовались хлеб и масло, тарелки и стаканы, кружка портера и бутылка вина. Во главе стола, небрежно развалившись в кресле и перебросив ноги через ручку, сидел мистер Ноэ Клейпол; в одной руке у него был раскрытый складной нож, а в другой – огромный кусок хлеба с маслом. Подле него стояла Шарлотт и раскрывала вынутые из бочонка устрицы, которые мистер Клейпол удостаивал проглатывать с удивительной жадностью. Нос молодого джентльмена, более красный, чем обычно, и какое-то напряженное подмигивание правым глазом свидетельствовали, что он под хмельком; эти симптомы подтверждало и величайшее наслаждение, с каким он поедал устрицы и которое можно было объяснить лишь тем, что он весьма ценил их свойство охлаждать сжигающий его внутренний жар.

– Вот чудесная жирная устрица, милый Ноэ, – сказала Шарлотт. – Скушайте ее, одну только эту.

– Чудесная вещь – устрица, – заметил мистер Клейпол, проглотив ее. – Какая досада, что начинаешь плохо себя чувствовать, если съешь слишком много! Правда, Шарлотт?

– Это прямо-таки жестоко, – сказала Шарлотт.

– Совершенно верно, – согласился мистер Клейпол. – А вы любите устрицы?

– Не очень, – отвечала Шарлотт. – Мне приятнее смотреть, как вы их едите, милый Ноэ, чем самой их есть.

– Ах, боже мой… – раздумчиво сказал Ноэ. – Как странно!

– Еще одну! – предложила Шарлотт. – Вот эту, с такими красивыми, нежными ресничками.

– Больше не могу ни одной, – сказала Ноэ. – Очень печально… Подойдите ко мне, Шарлотт, я вас поцелую.

– Что такое? – вскричал мистер Бамбл, врываясь в комнату. – Повторите-ка это, сэр.

Шарлотт взвизгнула и закрыла лицо передником. Мистер Клейпол, оставаясь в прежней позе и только спустив ноги на пол, с пьяным ужасом взирал на бидла.

– Повторите-ка это, дерзкий, дрянной мальчишка, – продолжал Бамбл. – Как вы смеете заикаться о таких вещах, сэр?.. А вы как смеете подстрекать его, бесстыдная вертушка?.. Поцеловать ее! – воскликнул мистер Бамбл в сильнейшем негодовании. – Тьфу!

– Я вовсе этого не хотел, – захныкал Ноэ. – Она вечно сама меня целует, нравится мне это или не нравится.

– О Ноэ! – с упреком воскликнула Шарлотт.

– Да, целуешь. Сама знаешь, что целуешь, – возразил Ноэ. – Она всегда это делает, мистер Бамбл, сэр; она меня треплет по подбородку, сэр, и всячески ухаживает.

– Молчать!.. – строго прикрикнул мистер Бамбл. – Ступайте вниз, сударыня… Ноэ, закройте лавку. Вам не поздоровится, если вы еще хоть словечко пророните, пока не вернется ваш хозяин. А когда он придет домой, передайте ему, что мистер Бамбл приказал прислать завтра утром, после завтрака, гроб для старухи. Слышите, сэр?.. Целоваться! – воскликнул мистер Бамбл, воздев руки. – Поистине ужасна развращенность и греховность низших классов в этом приходе. Если парламент не обратит внимания на их гнусное поведение, погибла эта страна, а вместе с нею и нравственность крестьян!

С этими словами бидл величественно и мрачно покинул владения гробовщика.

А теперь, проводив домой бидла и покончив со всеми необходимыми приготовлениями для похорон старухи, справимся о юном Оливере Твисте и удостоверимся, лежит ли он еще в канаве, где его оставил Тоби Крекит.

Глава XXVIII
занимается Оливером Твистом и повествует о его приключениях

– Чтобы вам волки перегрызли глотку! – скрежеща зубами, бормотал Сайкс. – Попадись вы мне – вы бы у меня завыли.

Бормоча эти проклятия с самой безудержной злобой, на какую только способна была его натура. Сайкс опустил раненого мальчика на колено и на секунду повернул голову, чтобы разглядеть своих преследователей.

В темноте и тумане почти ничего нельзя было увидеть, но он слышал громкие крики, и со всех сторон доносился лай собак, разбуженных набатом.

– Стой, трусливая тварь! – крикнул разбойник вслед Тоби Крекиту, который, не щадя своих длинных ног, далеко опередил его. – Стой!

После второго окрика Тоби Крекит остановился как вкопанный. Он был не совсем уверен в том, что находится за пределами пистолетного выстрела, а Сайкс пребывал не в таком расположении духа, чтобы с ним шутить.

– Помоги нести мальчика! – крикнул Сайкс, злобно подзывая своего сообщника. – Вернись!

Тоби сделал вид, будто возвращается, но шел медленно и тихим голосом, прерывавшимся от одышки, осмелился выразить крайнее свое нежелание идти.

– Поторапливайся! – крикнул Сайкс, положив мальчика в сухую канаву у своих ног и вытаскивая из кармана пистолет. – Меня не проведешь.

В эту минуту шум усилился. Сайкс, снова оглянувшись, увидел, что гнавшиеся за ним люди уже перелезают через ворота в конце поля, а две собаки опередили их на несколько шагов.

– Все кончено, Билл! – крикнул Тоби. – Брось мальчишку и улепетывай!

Дав на прощание этот совет, мистер Крекит, предпочитая возможность умереть от руки своего друга уверенности в том, что он попадет в руки врагов, пустился наутек и помчался во всю прыть. Сайкс стиснул зубы, еще раз оглянулся, накрыл распростертого Оливера плащом, в который его второпях завернули, побежал вдоль изгороди, чтобы отвлечь внимание преследователей от того места, где лежал мальчик, на момент приостановился перед другой изгородью, пересекавшей первую под прямым углом, и, выстрелив из пистолета в воздух, перемахнул через нее и скрылся.

– Хо, хо, сюда! – раздался сзади неуверенный голос. – Пинчер! Нептун! Сюда! Сюда!

Собаки, казалось, испытывали от забавы, которой предавались, не больше удовольствия, чем их хозяева, и с готовностью вернулись на зов. Трое мужчин, вышедшие к тому времени в, поле, остановились и стали совещаться.

– Мой совет, или, пожалуй, следовало бы сказать – мой приказ: немедленно возвращаться домой, – произнес самый толстый из всех трех.

– Мне по вкусу все, что по вкусу мистеру Джайлсу, – сказал другой, пониже ростом, отнюдь не худощавый, но очень бледный и очень вежливый, каким часто бывает струсивший человек.

– Я бы не хотел оказаться невежей, джентльмены, – сказал третий, тот, что отозвал собак. – Мистеру Джайлсу лучше знать.

– Разумеется, – ответил низкорослый. – И что бы ни сказал мистер Джайлс, не нам ему перечить. Нет, нет, я свое место знаю. Слава богу, я свое место знаю.

Сказать по правде, маленький человечек как будто и в самом деле знал свое место, и знал прекрасно, что оно отнюдь не завидно, ибо, когда он говорил, зубы у него стучали.

– Вы боитесь, Бритлс! – сказал мистер Джайлс.

– Я не боюсь, – сказал Бритлс.

– Вы боитесь! – сказал Джайлс.

– Вы лжец, мистер Джайлс! – сказал Бритлс.

– Вы лгун, Бритлс! – сказал мистер Джайлс.

Эти четыре реплики были вызваны попреком мистера Джайлса, а попрек мистера Джайлса был вызван его негодованием, ибо под видом комплимента на него возложили ответственность за возвращение домой. Третий мужчина рассудительно положил конец пререканиям.

– Вот что я вам скажу, джентльмены, – заявил он, – мы все боимся.

– Говорите о себе, сэр, – сказал мистер Джайлс, самый бледный из всей компании.

– Я о себе и говорю, – ответил сей джентльмен. – Бояться при таких обстоятельствах вполне натурально и уместно. Я боюсь.

– Я тоже, – сказал Бритлс. – Только зачем же так грубо попрекать этим человека!

Эти откровенные признания смягчили мистера Джайлса, который немедленно сознался, что и он боится, после чего все трое повернули назад и бежали с полным единодушием, пока мистер Джайлс (который был обременен вилами и начал задыхаться раньше всех) весьма любезно не предложил остановиться, так как он хочет принести извинение за свои необдуманные слова.

– Но вот что удивительно, – сказал мистер Джайлс, покончив с объяснениями, – чего только не сделает человек, когда кровь у него закипает! Я мог бы совершить убийство – знаю, что мог бы, если бы мы поймали одного из этих негодяев.

Так как другие двое чувствовали то же самое и так как кровь у них тоже совсем остыла, то они принялись рассуждать о причине этой внезапной перемены в их темпераменте.

– Я знаю причину, – сказал мистер Джайлс. – Ворота!

– Я бы не удивился, если б так оно и было! – воскликнул Бритлс, ухватившись за эту мысль.

– Можете не сомневаться, – сказал Джайлс, – это ворота охладили пыл. Перелезая через них, я почувствовал, как весь мой пыл внезапно улетучился.

По удивительному стечению обстоятельств другие двое испытали такое же неприятное ощущение в тот же самый момент. Итак, было совершенно очевидно, что всему причиной ворота; к тому же не оставалось никаких сомнений относительно момента, когда наступила перемена, ибо все трое припомнили, что как раз в эту минуту они увидели разбойников.

Этот разговор вели двое мужчин, спугнувшие взломщиков, и спавший в сарае странствующий лудильщик, которого разбудили, чтобы он со своими двумя дворнягами тоже принял участие в погоне. Мистер Джайлс исполнял обязанности дворецкого и управляющего в доме старой леди; Бритлс был на побегушках; поступив к ней на службу совсем ребенком, он все еще считался многообещающим юнцом, хотя ему уже шел четвертый десяток.

Подбодряя себя такими разговорами, но тем не менее держась поближе друг к другу и пугливо озираясь, когда ветви трещали под порывами ветра, трое мужчин бегом вернулись к дереву, позади которого оставили свой фонарь, чтобы свет его не надоумил грабителей, куда стрелять. Подхватив фонарь, они бодрой рысцой пустились к дому; и, когда уже нельзя было различить в темноте их фигуры, фонарь долго еще мерцал и плясал вдали, словно какой-то болотный огонек в сыром и нездоровом воздухе.

По мере того как приближался день, становилось все свежее, и туман клубился над землею, подобно густым облакам дыма. Трава была мокрая, тропинка и низины покрыты жидкой грязью; с глухим воем лениво налетали порывы сырого, тлетворного ветра. Оливер по-прежнему лежал неподвижный, без чувств, там, где его оставил Сайкс.

Загоралось утро. Ветер стал более резким и пронизывающим, когда первые тусклые проблески рассвета, – скорее смерть ночи, чем рождение дня, – слабо забрезжили в небе. Предметы, казавшиеся расплывчатыми и страшными в темноте, постепенно вырисовывались все яснее и яснее и принимали свой обычный вид. Полил дождь, частый и сильный, и застучал по голым кустам. Но Оливер не чувствовал, как хлестал его дождь, потому что все еще лежал без сознания, беспомощный, распростертый на своем глинистом ложе.

Наконец, болезненный стон нарушил тишину, и с этим стоном мальчик очнулся. Левая его рука, кое-как обмотанная шарфом, повисла тяжелая и бессильная; повязка была пропитана кровью. Он так ослабел, что ему едва удалось приподняться и сесть; усевшись, он с трудом огляделся кругом в надежде на помощь и застонал от боли. Дрожа всем телом от холода и слабости, он сделал попытку встать, но, содрогнувшись с головы до ног, как подкошенный упал на землю.

Когда он очнулся от короткого обморока, подобного тому, в который он был так долго погружен, Оливер, побуждаемый дурнотой, подползавшей к сердцу и словно предупреждавшей его, что он умрет, если останется здесь лежать, поднялся на ноги и попытался идти. Голова у него кружилась, и он шатался, как пьяный. Однако он удержался на ногах и, устало свесив голову на грудь, побрел, спотыкаясь, вперед, сам не зная куда.

И тогда в его сознании возникли какие-то сбивчивые, неясные образы. Ему чудилось, будто он все еще шагает между Сайксом и Крекитом, которые сердито переругиваются, – даже те слова, какими они обменивались, звучали у него в ушах; а когда он, сделав неимоверное усилие, чтобы не упасть, пришел в себя, то обнаружил, что он сам разговаривал с ними. Потом он остался один с Сайксом и брел вперед, как накануне; а когда мимо проходили призрачные люди, он чувствовал, как Сайкс сжимает ему руку. Вдруг он отшатнулся, услышав выстрелы; раздались громкие вопли и крики; перед глазами замелькали огни; вокруг был шум и грохот; чья-то невидимая рука увлекла его прочь. В то время как быстро сменялись эти видения, его не покидало смутное ощущение какой-то боли, которая не давала ему покоя.

Так плелся он, шатаясь, вперед, пролезал, чуть ли не машинально, между перекладинами ворот и в проломы изгородей, попадавшихся ему на пути, пока не вышел на дорогу. Тут начался такой ливень, что мальчик пришел в себя.

Он осмотрелся по сторонам и неподалеку увидел дом, до которого, пожалуй, мог бы добраться. Быть может, там, видя печальное его состояние, сжалятся над ним, а если и не сжалятся, подумал он, то все-таки лучше умереть близ людей, чем в пустынном открытом поле. Он собрал все свои силы для этого последнего испытания и нетвердыми шагами направился к дому.

Когда он подошел ближе, ему показалось, что он уже видел его раньше. Деталей он не помнил, но дом был ему как будто знаком.

Стена сада! На траве, за стеной, он упал прошлой ночью на колени и молил тех, двоих, о сострадании. Это был тот самый дом, который они хотели ограбить.

Узнав его, Оливер так испугался, что на секунду забыл о мучительной ране и думал только о бегстве. Бежать! Но он едва держался на ногах, и если бы даже силы не покинули его хрупкого детского тела, куда было ему бежать? Он толкнул калитку: она была не заперта и распахнулась. Спотыкаясь, он пересек лужайку, поднялся по ступеням, слабой рукой постучал в дверь, но тут силы ему изменили, и он опустился на ступеньку, прислонившись спиной к одной из колонн маленького портика.

Случилось так, что в это время мистер Джайлс, Бритлс и лудильщик после трудов и ужасов этой ночи подкреплялись в кухне чаем и всякой снедью. Нельзя сказать, чтобы мистер Джайлс привык терпеть излишнюю фамильярность со стороны простых слуг, по отношению к которым держал себя с величественной приветливостью, каковая была им приятна, но все же не могла не напомнить о его более высоком положении в обществе. Но смерть, пожар и грабеж делают всех равными; вот почему мистер Джайлс сидел, вытянув ноги перед решеткой очага и облокотившись левой рукой на стол, правой пояснял детальный и обстоятельный рассказ о грабеже, которому его слушатели (в особенности же кухарка и горничная, находившиеся в этой компании) внимали с безграничным интересом.

– Было это около половины третьего… – начал мистер Джайлс, – поклясться не могу, быть может около трех… когда я проснулся и повернулся на кровати, скажем, вот так (тут мистер Джайлс повернулся на стуле и натянул на себя край скатерти, долженствующей изображать одеяло), как вдруг мне послышался шум…

Когда рассказчик дошел до этого места в своем повествовании, кухарка побледнела и попросила горничную закрыть дверь; та попросила Бритлса, тот попросил лудильщика, а тот сделал вид, что не слышит.

– …послышался шум, – продолжал мистер Джайлс. – Сначала я сказал себе: «Мне почудилось», – и приготовился уже опять заснуть, как вдруг снова, на этот раз ясно, услышал шум.

– Какой это был шум? – спросила кухарка.

– Как будто что-то затрещало, – ответил мистер Джайлс, посматривая по сторонам.

– Нет, вернее, будто кто-то водил железом по терке для мускатных орехов, – подсказал Бритлс.

– Так оно и было, когда вы, сэр, услышали шум, – возразил мистер Джайлс, – но в ту минуту это был какой-то треск. Я откинул одеяло, – продолжал Джайлс, отвернув край скатерти, – уселся в постели и прислушался.

Кухарка и горничная в один голос воскликнули: «Ах, боже мой!» – и ближе придвинулись друг к другу.

– Теперь я совершенно отчетливо слышал шум, – повествовал мистер Джайлс. – «Кто-то, говорю я себе, взламывает дверь или окно. Что делать? Разбужу-ка я этого бедного парнишку Бритлса, спасу его, чтобы его не убили в кровати, а не то, говорю я, он и не услышит, как ему перережут горло от правого уха до левого».

Тут все взоры обратились на Бритлса, который воззрился на рассказчика и таращил на него глаза, широко разинув рот и всей своей физиономией выражая беспредельный ужас.

– Я отшвырнул одеяло, – продолжал Джайлс, отбрасывая край скатерти и очень сурово глядя на кухарку и горничную, – потихоньку спустился с кровати, натянул пару…

– Мистер Джайлс, здесь дамы, – прошептал лудильщик.

– …башмаков, сэр, – сказал Джайлс, поворачиваясь к – нему и особо подчеркивая это слово, – схватил заряженный пистолет, который всегда относят наверх вместе с корзиной со столовым серебром, и на цыпочках вышел к нему в комнату. «Бритлс, говорю я, разбудив его, не пугайся!..»

– Да, вы это сказали, – тихим голосом вставил Бритлс.

– «Мне кажется, твоя песенка спета, Бритлс, говорю я, – продолжал Джайлс, – но ты не пугайся».

– А он испугался? – спросила кухарка.

– Ничуть, – ответил мистер Джайлс. – Он был так же тверд… да, почти так же тверд, как и я.

– Право же, будь я на его месте, я бы тут же умерла, – заметила горничная.

– Вы – женщина, – возразил Бритлс, слегка приободрившись.

– Бритлс прав, – сказал мистер Джайлс, одобрительно кивая головой, – ничего другого и ждать нельзя от женщины. Но мы, мужчины, взяли потайной фонарь, стоявший на камине у Бритлса, и ощупью, в непроглядной тьме, спустились по лестнице – скажем, вот так…

Сопровождая свой рассказ соответствующими жестами, мистер Джайлс встал и сделал два шага с закрытыми глазами, но вдруг сильно вздрогнул, так же как и все остальные, и бросился назад к своему стулу. Кухарка и горничная взвизгнули.

– Кто-то постучал, – сказал мистер Джайлс, притворяясь безмятежно спокойным. – Пусть кто-нибудь откроет дверь.

Никто не шевельнулся.

– Довольно странно – стук в такой ранний час, – сказал мистер Джайлс, окинув взглядом бледные лица окружающих, да и сам он очень побледнел, – но дверь открыть нужно. Кто-нибудь, слышите?

При этом мистер Джайлс посмотрел на Бритлса, но сей молодой человек, будучи от природы скромным, должно быть почитал себя никем и, следовательно, полагал, что этот вопрос не имеет к нему ни малейшего отношения: во всяком случае он ничего не ответил. Мистер Джайлс перевел умоляющий взгляд на лудильщика, но тот внезапно заснул. О женщинах не могло быть и речи.

– Если Бритлс согласится отпереть дверь в присутствии свидетелей, – сказал после короткого молчания мистер Джайлс, – я готов быть одним из них.

– Я также, – сказал лудильщик, проснувшись так же внезапно, как и заснул.

На этих условиях Бритлс сдался, и вся компания, слегка успокоенная открытием (сделанным, когда распахнули ставни), что уже совсем рассвело, стала подниматься по лестнице – впереди шли собаки. Обе женщины, боясь оставаться внизу, замыкали шествие. По совету мистера Джайлса, все говорили очень громко, предупреждая любого находящегося снаружи злоумышленника, что их очень много; а в прихожей, приводя в исполнение гениальный план, родившийся в голове того же изобретательного джентльмена, собак больно дергали за хвост, чтобы они подняли отчаянный лай.

Когда эти меры предосторожности были приняты, мистер Джайлс крепко уцепился за руку лудильщика (чтобы тот не убежал, как любезно пояснил он) и дал приказ открыть дверь. Бритлс повиновался; остальные, боязливо выглядывая друг из-за друга, не увидели ничего устрашающего, кроме бедного, маленького Оливера Твиста. От слабости он не мог говорить, только поднял отяжелевшие веки и безмолвно молил о сострадании.

– Мальчик! – воскликнул мистер Джайлс, храбро оттесняя на задний план лудильщика. – Что с ним такое… а?.. Что? Бритлс… Взгляни-ка… Ты узнаешь?

Не успел Бритлс – он отступил за дверь (чтобы открыть ее) – увидать Оливера, как у него вырвался громкий крик. Мистер Джайлс, схватив Оливера за ногу и за руку (к счастью, за здоровую руку), втащил его прямо в холл и положил на пол.