Текст книги "Леди в саване"

Автор книги: Брэм Стокер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

Когда я лег в темноте, если не считать затухавшего огня в камине, то должен был мысленно признаться себе, что, где бы ни было ее пристанище – на земле, на небесах или в аду, – она мне дороже всего на свете. В этот раз, уходя, она не обмолвилась о том, что придет еще. Я был так захвачен ею, когда она оставалась со мной, и так расстроен ее внезапным уходом, что упустил возможность попросить ее об этом. И вот теперь я вынужден, как и прежде, полагаться на ее случайное появление – на случай, который, боюсь, не могу и не сумею приблизить.

Конечно же, тетя Джанет появилась у меня ранним утром. Я еще спал, когда она постучала в мою дверь. Благодаря чисто физическому автоматизму, который выработался в силу привычки определять происхождение звука, я проснулся с мыслью, что это тетя Джанет стучит и ожидает, чтобы ее впустили. Я выпрыгнул из кровати, а потом, когда отпер дверь, вновь прыжком забрался в кровать. Войдя в комнату, тетя Джанет заговорила о том, что в комнате холодно:

– Ей-богу, парень, ты тут насмерть замерзнешь. – Оглядевшись и заметив золу от выгоревших в камине дров, она добавила: – Э, да ты не совсем дурень, у тебя хватило ума развести огонь. Хорошо, что я позаботилась, чтобы тут были сухие поленья, у тебя под рукой. – Очевидно она почувствовала, что холодом тянуло из окна, потому что прошла к окну и отодвинула штору. Когда она увидела, что окно раскрыто, она воздела руки в испуге, который мне, знавшему, насколько мало она осведомлена и насколько мало у нее причин пугаться, показался комичным. Она быстро закрыла окно и, подойдя близко к моей кровати, произнесла: – Для меня, твоей старой тетушки, это была опять страшная ночь, парень.

– Опять что-то снилось, тетя Джанет? – спросил я, как мне самому показалось, в довольно непочтительном тоне.

Она покачала головой:

– Нет, Руперт, если только Господь не дает нам во снах то, что мы, по своей духовной слепоте, считаем видениями.

При этой ее фразе я насторожился. Если тетя Джанет называет меня Рупертом, как случалось во времена, когда была жива моя дорогая мать, то с ней произошло что-то очень серьезное. Поскольку я теперь вернулся мыслями в детство, ожившее благодаря этому единственному ее слову, я решил, что лучший способ подбодрить тетушку – это вернуть, если мне удастся, и ее в те времена. Я похлопал по краю кровати, как делал ребенком, когда хотел, чтобы тетя утешила меня, и сказал:

– Сядь, тетя Джанет, и расскажи мне.

Она тотчас послушалась, и у нее на лице появилось выражение старых добрых дней, отчего оно засветилось так, будто ей на лицо упал солнечный луч. Она села, а я, как когда-то, взял обеими руками ее руку. В глазах ее стояли слезы, когда она приподняла одну мою руку и поцеловала – точно так, как в те дни. Однако при всем драматизме сцена эта была комична: тетя Джанет, постаревшая и поседевшая, но сохранившая девичью стройность фигуры, маленькая, изящная, как дрезденская статуэтка, с лицом, отмеченным печатью многолетних забот, но и смягченным, облагороженным многолетней самоотверженностью, держала мою большую руку, мою кисть, которая была тяжелее ее кисти, предплечья и плеча вместе взятых; будто прекрасная старая фея, она грациозно сидела подле лежавшего великана – ведь мое тело никогда не кажется таким большим, как тогда, когда я нахожусь рядом с этой моей воистину маленькой доброй волшебницей, – семь футов рядом с четырьмя футами, семью дюймами.

И вот она начала, как в те дни, когда хотела успокоить перепуганного ребенка, рассказывая ему волшебную сказку:

– Это было видение, я думаю, хотя, может, и сон. Но чем бы это ни было, оно относилось к моему маленькому мальчику, выросшему в гиганта, и было там такое о нем, что я пробудилась вся дрожа. Парень мой, мне кажется, я видела, как ты стал женатым.

Тут мне представился повод, пусть и незначительный, успокоить ее, и я произнес:

– Но в этом же нет ничего, что могло бы тебя встревожить, ведь нет? Ты только позавчера говорила, что мне пора жениться, и хотя бы для того, чтобы детки твоего мальчика играли у твоих колен, как их отец когда-то, когда сам был крохотным беспомощным ребенком.

– Верно, парень, – сказала она серьезно. – Но твоя свадьба была совсем не такой радостной, как мне бы того хотелось. Да, ты, казалось, полюбил ее всем сердцем. Твои глаза горели, и от этого огня того и гляди она бы запылала – со своими черными волосами и приятным лицом. Но, парень, это не все, нет, пусть ее черные глаза, в которых сверкали все звезды ночи, отсвечивали в твоих так, будто сама любовь и сама страсть поселились в этой звездной черноте. Я видела, как вы соединили руки, и слышала странный голос, говоривший еще более странные речи, но я никого не заметила. Твои глаза и ее глаза, твоя рука и ее рука – только это я и видела. Остальное было в тумане, и тьма подступала к вам обоим близко-близко. А когда прозвучало благословение – я поняла это по голосам, что запели, и по радости, что была в ее глазах, по гордости и торжеству, что были в твоих, – сделалось немного светлее, и я смогла увидеть новобрачную. На ней была фата из чудесного тонкого кружева. В волосах был флёрдоранж, и были веточки: на голове у нее лежал венок из цветов, и голову обвивала золотая лента. Языческие свечи [96]96
  Пресвитерианцы не возжигают свечи, и хотя вопрос о принадлежности мисс Макелпи к пресвитерианской церкви не обсуждается на страницах книги, для уроженки Шотландии, где пресвитерианская религия является государственной, естественно называть свечи, привычные для исповедующих православие, «языческими». Это темное место в тексте романа переводчице прояснил изучавший богословие в Оптиной Пустыни Владимир Давыдов.


[Закрыть], стоявшие на столе, где лежала Библия, давали странный свет, потому что от них над головой у новобрачной возникла вроде бы неяркая корона. На пальце у нее было золотое кольцо, а на твоем пальце было серебряное.

Тут она остановилась и задрожала, и я, чтобы рассеять ее страхи, сказал голосом мальчика тех давних дней:

– Дальше, тетя Джанет.

Казалось, она не отдала себе отчет в том, что в настоящем было что-то от прошлого, однако мой прием подействовал, потому что она заговорила почти так, как в те прежние времена, хотя я различил мрачный тон ее пророчеств, и эту мрачность мне не доводилось отмечать у нее прежде.

– Все, что я тебе рассказала, это хорошо, но, парень, чудовищно недоставало живой радости этой женщине, радости, которую проявила бы избранница моего мальчика, а тем более – при венчании! И чему же удивляться, если я скажу тебе все до конца: хотя свадебная фата была красива, и венок был из свежих цветов, на ней было не что иное, как призрачный саван. В моем видении – или во сне – я была готова к тому, что увижу червей, ползающих на каменных плитах у ее ног. Нет, та, что стояла рядом с тобой, парень, была не смерть, она была тенью смерти, и из-за нее вокруг тебя сгущалась тьма, и ни свет свечей, ни благовония не могли пронизать эту тьму. Ой, парень, парень, горе мне, что я увидела это видение – наяву или во сне, какая уж тут разница! Я была так встревожена, так встревожена, что очнулась с криком и в холодном поту. Я бы поторопилась к тебе, чтобы узнать, здоров ты или нет, чтобы под твоей дверью хоть послушать – есть ли из твоей комнаты какие-нибудь живые звуки, но я побоялась беспокоить тебя до утра. Я считала часы и минуты с полночи, когда мне было это видение, считала, пока не пришла вот сюда.

– Очень хорошо, тетя Джанет, – сказал я. – И я благодарен тебе за твою добрую заботу обо мне в этом случае, как и всегда. – А потом я продолжил – из предосторожности, чтобы она не раскрыла мою тайну. Мне была невыносима мысль, что из-за ее благих намерений, но бестолковых потуг моя драгоценная тайна уйдет глубже в землю. Это было бы для меня страшным ударом. Тетя могла бы спугнуть мою прекрасную гостью, даже имени и происхождения которой я не знал, а значит, я бы никогда ее больше не увидел. И я продолжил так: – Никогда не делай этого, тетя Джанет. Мы с тобой добрые друзья, и между нами не может встать недоверие или недовольство друг другом, но это, конечно же, случится, если меня будет преследовать мысль, что ты или еще кто-то подсматривает за мной.

Дневник Руперта. Продолжение

апреля 27-го, 1907

После проведенного в одиночестве времени, показавшегося мне бесконечным, кое-что запишу. Когда мое опустошенное сердце грозило стать вместилищем для сонма мрачных подозрений и сомнений, я поставил перед собой задачу, которая, как рассчитывал, смогла бы занять, пусть отчасти, мой ум: я решил досконально обследовать окрестности замка. Это, я надеялся, будет мне как болеутоляющее средство, ведь мука одиночества с каждым днем и часом становилась все нестерпимее. Я ухватился за эту надежду, готовый к тому, что в результате поисков нисколько не приближусь к разгадке мучительной тайны: где же пристанище женщины, которую я полюбил столь безумно?..

Мои поиски вскоре приняли системный характер, потому что я не хотел ничего упустить. Каждый день, покидая замок, я отправлялся по определенному маршруту: я начал с южного направления и ежедневно брал все восточнее, с целью сделать полный круг. В первый день я добрался до берега ручья, который пересек на лодке, а затем пристал на другом берегу под скалой. Уже одни эти скалы были достойны отдельного осмотра. Тут и там виднелись пещеры, которые я решил обследовать позже. Мне удалось взобраться на скалу там, где она была менее крута, и я продолжил путь. Место было пусть и красивое, но не представляющее какого-то особого интереса. Я изучил спицу колеса, ступицей которого был Виссарион, и успел вернуться в замок к обеду.

На другой день я отправился по маршруту, который пролегал чуть восточнее. Мне было нетрудно держаться моей цели, потому что, когда я добрался на лодке до другого берега ручья, старая церковь Святого Савы встала передо мной во всей своей величавой мрачности. Это место, где многие поколения знатнейших людей Синегории, в том числе обитатели Виссариона, с незапамятных времен обретали вечный покой. И вновь, подплыв к берегу, я видел скалы, тут и там изрезанные пещерами, иногда имевшими широкий вход, иногда же вход частью скрывался под водой. Однако я не смог взобраться на скалистый берег и был вынужден плыть дальше по ручью, пока не нашел пологий участок. Я поднялся на берег и обнаружил, что нахожусь на прямой линии между замком и южной стороной гор. Я видел церковь Святого Савы справа, невдалеке от края скал. Я сразу же направился к церкви, потому что пока не бывал даже поблизости от нее. До той поры мои экскурсии ограничивались замком, его садами и прилегающими к нему участками. Церковь была выстроена в незнакомом мне стиле, с четырьмя крыльями, обращенными к четырем сторонам света. Громадная дверь величественного фасада, высеченного из камня и, несомненно, сооруженного в древние времена, смотрела на запад, а значит, входивший двигался на восток. К моему удивлению – почему-то я ожидал обратного, – дверь была открыта. Не настежь – как говорится, на щелку; не заперта на замок или на задвижку, но и не настолько открыта, чтобы можно было заглянуть внутрь храма. Я вошел и, пройдя широкий вестибюль, скорее даже коридор, через просторный проход попал в главную часть храма. Она была почти круглой по замыслу зодчего, а проемы, ведущие в четыре нефа, – достаточно большие – позволяли увидеть все внутреннее помещение церкви, и это был громадный крест. В церкви царил полумрак, потому что окна были маленькие и были расположены высоко, а кроме того, вставленные в них стекла оказались зелеными и синими, причем в каждом окне – своего особого оттенка. Стекла являли собой образчик старины – похоже, были изготовлены еще в тринадцатом или четырнадцатом столетиях. Храм, при всей его атмосфере заброшенности, представал дивно-прекрасным и богатым, тем более если учитывать, что здесь – пусть и в храме – дверь не запиралась. Поражала также тишина – необычная даже для старинной церкви, выстроенной на уединенном мысе. Это была твердыня мрачной торжественности, и я, видевший столько странных, причудливых мест, ощутил озноб. Здесь было пустынно, и однако этот храм, в отличие от других старых храмов, не производил впечатления совсем покинутого. Тут не было вековой пыли – атрибута забытых культовых сооружений.

Ни в самой церкви, ни в ее приделах я не обнаружил ничего, что помогло бы мне в моих поисках, целью которых была Леди в саване. Здесь находилось множество памятников – статуи, мемориальные доски и все прочие общепринятые формы напоминания живым о мертвых. Количество имен и дат просто ошеломляло. Часто встречалось родовое имя Виссарионов, и эти надписи я внимательно читал, в надежде получить какой-то ключ к разгадке мучившей меня тайны. Но все мои старания были тщетными: в церкви я ничего не нашел. Поэтому я решил спуститься в крипту. Фонаря со мной не было, и мне пришлось вернуться за ним в замок.

Странные ощущения наполнили меня, когда, после ослепительного солнечного света, слишком яркого для человека, успевшего привыкнуть к небу северных широт, я оказался при слабом свете фонаря, который принес из замка и зажег, вновь переступив порог церкви. При первом посещении меня так поразила вся необычайность этого места, и так поглотило желание найти разгадку мучительной тайны, что я был просто не способен сосредоточиться на деталях. Но теперь детали стали чрезвычайно важны для меня, потому что мне надо было отыскать вход в крипту. Слабый свет от моего фонаря не мог рассеять почти непроглядную тьму, наполнявшую это громадное сооружение: мне приходилось направлять робкий луч то в один, то в другой угол.

Наконец за большой перегородкой я обнаружил узкую винтовую лестницу, уходившую вниз, в глубь скалы. Спуск вовсе не был тайным, но поскольку его закрывала большая перегородка, разглядеть его можно было, только оказавшись в двух шагах от него. Теперь я знал, что близок к цели, и стал спускаться. Привыкший ко всякого рода загадкам и опасностям, я, однако, испытывал трепет, и меня угнетало ощущение полного одиночества, покинутости, когда ноги мои касались древних ступеней. Их было много – грубо высеченных в скале, на которой давным-давно выстроили эту церковь.

Меня взбудоражила новая неожиданность – дверь крипты была открыта. А это совсем не то, что открытая дверь в храм; разумеется, во многих краях сохраняется обычай, позволяющий всякому приблизившемуся к храму свободно войти и найти отдохновение и покой в святом убежище. Однако я предполагал, что, по крайней мере, место, где обрели вечный покой исторические лица, будет ограждено от вторжения случайных пилигримов. Даже я, одержимый поисками из-за сердечной муки, задержался перед этой открытой дверью, потому что не мог противиться внутреннему голосу, который требовал соблюсти приличия. Крипта была огромной, с поразительно высоким для усыпальницы сводом. По ее виду я, впрочем, вскоре догадался, что изначально это была пещера естественного происхождения, которую рука человека преобразовала ради настоящей ее цели. Я слышал где-то поблизости звук бегущей воды, но не мог определить, откуда шел звук. Время от времени, с неравными промежутками, раздавался протяжный гул, который могла вызвать только волна, ударяющаяся о камень на ограниченном пространстве. И тогда я вспомнил, что церковь находилась вблизи выступающей в ручей скалы и что скала была изрезана пещерами, входы в которые наполовину скрывала вода.

При слабом свете фонаря, направлявшего меня, я прошел крипту из конца в конец, а затем обошел вдоль стен. В ней было множество массивных гробниц, в основном грубо вытесанных из громадных каменных глыб. Некоторые гробницы были из мрамора, и от покрывавших их рельефов веяло архаикой. Так велики и тяжелы были многие гробницы, что я недоумевал: как же их занесли в это место, куда вела только узкая винтовая лестница, по которой я спустился? Наконец в одном конце крипты я увидел висящую тяжелую цепь. Направив луч фонаря вверх, я обнаружил, что она крепилась на кольце, приделанном к крышке широкого люка. Должно быть, именно через это отверстие огромные саркофаги опускали в крипту.

Прямо под висевшей цепью, которая на восемь-десять футов не доставала до пола, стояла огромная гробница в форме прямоугольного сундука. Она была открыта, если не считать большого толстого стекла, которое лежало на двух массивных брусьях-подпорках, вырезанных из темного дуба и гладко отполированных; эти подпорки находились по обе стороны гробницы. С дальнего от меня края каждый брус крепился к дубовой, тоже отполированной доске, наклоненной к каменному полу. Если бы понадобилось открыть гробницу, стекло можно было бы сдвинуть по подпоркам и опустить на пол по этой наклонной доске.

Снедаемый любопытством, желая поскорее узнать, что может быть в таком странном вместилище, я поднял фонарь и направил луч внутрь гробницы.

А потом я с криком отшатнулся; фонарь же выскользнул из моей дрожавшей руки и со звоном упал на покрывавшее гробницу толстое стекло.

Внутри на мягких подушках, под вытканным из белой овечьей шерсти покрывалом с узором из крохотных сосновых веточек, которые были вышиты золотой нитью, лежало тело женщины – ничье иное, как тело моей прекрасной гостьи. Она была белее мрамора, и длинные черные ресницы опущенных век касались белых щек, как будто она спала.

Не проронив ни слова, беззвучно, если не считать моих торопливых шагов по каменному полу, я взбежал по крутой лестнице, пересек сумрачное пространство церкви и выбрался на яркий свет солнца. Я обнаружил, что механически поднял упавший фонарь и захватил с собой, обратившись в бегство.

Невольно я повернул к дому. Меня вел инстинкт. Новый ужас, по крайней мере на время, увлек мой разум в пучину тайны, что была глубже предельных глубин и мысли, и воображения.

КНИГА IV
ПОД ФЛАГШТОКОМ

Дневник Руперта. Продолжение

мая 1-го, 1907

Несколько дней после описанного приключения я находился в полубессознательном состоянии и был не способен мыслить разумно, даже связно. Но изо всех сил старался, однако, вести себя привычным образом. Первая проверка вскоре закончилась благополучно для меня, и когда я понял, что никто ничего не заподозрил, я вновь обрел достаточно уверенности в себе, чтобы держаться намеченной цели. Постепенно я преодолел первоначальное состояние помраченного сознания и уже мог смотреть фактам в лицо. Теперь, по крайней мере, я знал самое страшное, и поскольку худшее было позади, ход вещей должен был как-то исправиться. Но я по-прежнему очень остро реагировал на все, что могло бы затронуть мою Леди в саване и даже повлиять на мое мнение о ней. У меня уже вызывал страх ясновидческий дар тети Джанет, ее видения. Они столь близко отражали реальность, что риск обнаружения тайны делался фатальным. Теперь мне не оставалось иного, как признать, что Леди в саване воистину могла быть вампиром – представительницей той чудовищной расы существ, которые преодолевают смерть и вечно сохраняют жизнь в смерти, творя только зло. Я уже действительно ждал, что на тетю Джанет вскоре снизойдет пророческое прозрение. Она была так поразительно верна в своих провидческих догадках относительно двух посещений моей гостьи, что вряд ли не сумела бы постигнуть последнее происшествие.

Но мои страхи были необоснованными; по крайне мере, у меня не было причины заподозрить, что благодаря силе своего оккультного дара – или же применению его – она, проникнув в мою тайну, может доставить мне беспокойство. Только раз я ощутил, что такая вероятность опасно реальна. Это было, когда тетя Джанет однажды рано утром постучала в мою дверь. Я откликнулся:

– Кто там? Что такое?

И она возбужденным голосом проговорила:

– Слава Богу, парень, с тобой все в порядке! Спи-спи.

Позже, когда мы встретились за завтраком, она объяснила, что видела пожар перед рассветом. Она полагала, что видела меня в крипте огромной церкви, рядом с каменной гробницей, и, понимая, что это зловещее сновидение… видение, поторопилась убедиться, что со мной все в порядке. Ее мысли были явно заняты смертью и погребением, потому что дальше прозвучали такие слова:

– Кстати, Руперт, мне говорили, что большая церковь на скале через ручей – это церковь Святого Савы и там обычно хоронили великих людей этой страны. Мне бы хотелось, чтобы ты как-нибудь отвез меня туда. Мы обойдем ее и вместе осмотрим могилы и памятники. Я побоюсь отправиться туда одна, но если ты будешь со мной, тогда другое дело.

Такая перспектива была воистину угрожающей, и я отклонил просьбу:

– Тетя Джанет, я думаю, не стоит этого делать. Если ты станешь посещать странные древние церкви и подпитывать свои страхи новыми, то не знаю, чем все кончится. Тебе будут каждую ночь видеться ужасные сны про меня, и ни я, ни ты не сможем спокойно спать. – Я усердно старался отговорить тетю от ее намерения, и мои мягкие возражения, должно быть, обидели ее. Но у меня не было выбора: слишком серьезная сложилась ситуация, и нельзя было допустить ее развития. Если бы тетя Джанет оказалась в церкви, она бы, конечно, захотела осмотреть крипту. А сделай она это и обнаружь там покрытую стеклом гробницу – что случилось бы неминуемо, – одному Богу известно, какими были бы последствия. Она уже предсказала мою свадьбу с той женщиной, я же не сразу осознал, что во мне поселилась такая надежда. Что еще откроется моей тете, узнай она, откуда явилась та женщина? Возможно, сила ясновидения основывается на некоем знании или допущении и видения тети есть не что иное, как интуитивное постижение моих собственных мыслей. Как бы то ни было, этому следовало положить конец – любой ценой.

Упомянутый эпизод обратил меня к самоанализу, и постепенно я погрузился в неотвязные раздумья – нет, не о моих возможностях, но о моих мотивах. Вскоре я уже старался прояснить для самого себя свои истинные цели. Вначале я решил, что это интеллектуальное занятие сводилось к упражнению чистого разума, однако прошло совсем немного времени, и я отказался от такого заключения как от не соответствующего действительности, даже невозможного. Разум есть нечто холодное, но чувство, которое подчинило меня и управляло мною, было не чем иным, как страстью, а она нетерпелива, горяча и упорна.

Самоанализ привел меня всего лишь к тому, что я отдал себе отчет в давно сформировавшемся у меня, хотя и неосознаваемом намерении. Я желал сделать добро той женщине – спасти ее в каком-то смысле – и оказать ей благодеяние во что бы то ни стало, как бы трудно это ни оказалось, иными словами, я был намерен постараться изо всех сил. Я понимал, что люблю ее, люблю искренне и горячо, и не было нужды в самоанализе, чтобы понять это. Более того, никакой самоанализ или любой другой известный мне умственный процесс не избавил бы меня от единственной неясности: была ли она обычной женщиной (скорее, необычной), попавшей в отчаяннейшее положение, или же существом, находившимся в чудовищном состоянии, лишь отчасти живой и не властной над собой и своими действиями. Но как бы ни обстояло с ней дело, я был переполнен любовью к ней. Самоанализ обнаружил передо мной, по крайней мере, одну вещь – то, что я прежде всего бесконечно жалел ее, и это чувство смягчило меня в отношении к ней и даже потеснило мои эгоистичные желания. Именно из чувства жалости я уже давно искал оправдания любому ее поступку. Теперь я знаю – хотя, вероятно, не догадывался об этом в тот момент, – что я оправдывал ее, потому что в глубине души видел в ней живую и любимую мною женщину.

Формирование наших идей осуществляется разными методами, похоже, что аналогия с материальной жизнью здесь вполне уместна. При сооружении здания, например, нанимают людей разных профессий и занятий – архитектора, подрядчика, каменщиков, плотников, водопроводчиков и еще целую армию других; и все они находятся при своих мастерах, соответственно гильдии или роду деятельности. Точно так же с мыслями и чувствами: знание и понимание есть итог работы различных действующих сил, у каждой из которых свои задачи.

Насколько тесно взаимодействовали сострадание и любовь, мне было неизвестно; я знал только то, что, в каком бы состоянии ни пребывала Леди в саване, была она жива или мертва, я не мог отыскать в своем сердце причины ее порицать. Она не могла быть мертвой в обычном смысле слова, потому что мертвые, в конце концов, не ходят по земле во плоти, пусть даже и существуют духи, способные принимать материальную оболочку. У этой женщины были реальные формы и вес. Как мог я усомниться в этом – я, державший ее в своих руках? Может быть, она была не совсем мертвой, и мне было дано возродить ее к жизни? О, за это исключительное право я бы своей жизни не пожалел! Если бы только такое оказалось возможным. Несомненно, древние мифы были не полным вымыслом, они должны были в чем-тоосновываться на фактах. Не основывается ли старая как мир история об Орфее и Эвридике на каком-то глубинном законе или же свойстве человеческой природы? Многие из нас хотели бы, в то или иное время, вернуть кого-то из мертвых в круг живых. И кто из нас не думал, что силой своей глубокой любви он смог бы воскресить наших дорогих мертвых, только бы знать секрет – как это сделать?

Что до меня, то я повидал столь тайное, что склоняюсь к мнению, согласно которому существуют вещи, пока не объясненные. Так было, конечно же, и у дикарей или у древних народов, которые передали нам, не подвергая их проверке, традиции и верования – как и возможности – тех теряющихся в тумане дней, когда мир был юн, когда стихии были первозданны и рукоделия Природы были, скорее, пробой, чем делом завершенным. Некоторые из этих чудес, возможно, старше общепринятой даты нашего собственного сотворения. Разве нет сейчас и других удивительных вещей, изменившихся только по характеру проявления, но так же воспринимаемых на веру? Африканские маги исполняли свои тайные действия в моем присутствии, и результаты этих действий были доступны моим глазам и моим чувствам. Странные ритуалы, которым я был очевидцем – с тем же объектом и с теми же следствиями, – совершались на островах Тихого океана, а также в Индии, Китае, на Тибете и в Херсонесе. Во всех этих случаях моя вера была достаточна, чтобы включить механизм понимания происходящего, и никакие колебания морального свойства не препятствовали мне осознавать совершившееся. Тех, чья жизнь проходит так, что они слывут людьми, не страшащимися ни смертного, ни Бога, ни дьявола, не останавливают в их действиях и не задерживают в продвижении к намеченной цели вещи, которые могли бы остановить других, не столь подготовленных к риску. Что бы ни ожидало их – радость или страдание, горечь или наслаждение, что-то требующее напряжения сил или что-то доступное, веселящее или ужасающее, комичное или вызывающее благоговейный страх, – они должны все принять, преодолеть, как тренированный атлет преодолевает препятствия на дистанции. Без колебаний, не оглядываясь назад. Если у исследователя или искателя приключений есть какие-то сомнения, то лучше ему оставить выбранную в жизни дорогу и идти той, что ровнее. Сожалений быть не должно. К чему они? Вольная первозданная жизнь имеет это своим преимуществом: она прививает определенную терпимость, которой вы не найдете в мире привычных условностей.