Текст книги "Леди в саване"

Автор книги: Брэм Стокер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Дневник Руперта. Продолжение

апреля 10-го, 1907

Несколько дней после «происшествия», как я его называю, состояние моего ума было престранным. Я никому – даже тете Джанет – не рассказал о произошедшем. Даже она, пусть милая, сердечная, либерально мыслящая, разобралась бы, вероятно, не настолько, чтобы судить справедливо и проявлять терпимость, а мне бы не хотелось услышать неблагоприятное мнение о моей странной гостье. Почему-то мне была невыносима мысль, что кто-то обвинит ее в чем-нибудь, найдет в ней какие-нибудь пороки, хотя, как ни странно, я постоянно отстаивал ее перед моим внутренним голосом, ведь, вопреки желанию, не мог отделаться от постоянно смущающих меня мыслей, от разного рода вопросов, на которые трудно было ответить. Я обнаружил, что защищаю ее иногда как женщину, угнетенную страхами и физическими страданиями, а иногда – как нарушительницу законов, управляющих всем живым. По сути, я не мог решить для себя, вижу я в ней живую женщину или же обитательницу иного мира, ведущую странное существование и имеющую лишь случайную опору в нашем мире. Эта неопределенность пробудила во мне воображение, и мысли о зле, опасности, неясности моего положения, даже страх стали столь настойчиво одолевать меня и являлись в столь изменчивых обличьях, что моя вначале инстинктивная скрытность сделалась намеренной. Польза такой предосторожности вскоре стала очевидной – когда обнаружилось то, что занимало мысли тети Джанет.

Она начала сообщать мрачные предсказания и была полна, как я считал, чудовищных страхов. Впервые в жизни я видел, что тетя Джанет нервничает. Я давно втайне верил, что она наделена, пусть в какой-то мере, ясновидением, и это свойство – или что бы там ни было, – сопричастное могуществу суеверий – если не равноценное их доскональному знанию, – так или иначе держит в напряжении ум не только лица, обладающего этим свойством, но и тех, кто как-то соприкасается с ним. Возможно, это прирожденное ее свойство получило новый импульс благодаря нескольким ящикам книг, присланным ей сэром Колином. Они читала и перечитывала эти книги, посвященные главным образом оккультным предметам, денно и нощно, а в краткие минуты передышки зачитывала мне выборочные фрагменты самого угнетающего и устрашающего характера. Неделя не прошла, как я мог считать себя знатоком оккультной традиции, а также оккультных феноменов, последними же я интересовался уже многие годы.

В итоге я предался раздумьям. И по меньшей мере за это, как я понял, получил выговор от тети Джанет. Она всегда говорит, что думает, а значит, если она считала, что я слишком занят своими мыслями, то так оно и было; я последил за собой и пришел, нехотя, к выводу, что она была права, – во всяком случае, что касается моего поведения, если смотреть на меня со стороны. Но состояние ума, в котором я пребывал, удерживало меня от признания этого факта – я не хотел открывать причину, по которой был погружен в себя и был столь distrait. [92]92
  Рассеян (фр.).


[Закрыть]Поэтому я продолжал, как и прежде, изводить себя вопросами и поиском ответов на них, а она, сосредоточенная на моем поведении и желавшая доискаться до его причины, продолжала делиться своими предчувствиями, опасениями и истолковывала их.

Наши с тетей Джанет беседы, когда мы оставались вдвоем после обеда – в другое время я избегал ее допросов, – подстегивали мое воображение. Открывшийся благодаря ей неиссякаемый источник суеверий обрел для меня, вопреки моим желаниям, новую притягательность. Я давно уже считал, что добрался до самых глубин этого раздела анимизма, но новая фаза мысли, основой которой была непреходящая сосредоточенность на моей прекрасной гостье и ее печальных и ужасных обстоятельствах, заставила меня признать такой факт, как большое самомнение. Я пришел к заключению, что мне необходимо было пересмотреть свою систему ценностей и заново установить для себя ориентиры морали. Иначе мой ум по привычке так и пленялся бы сверхъестественными предметами, возникавшими перед ним. Я принялся соотносить их поочередно с моим собственным недавним опытом и невольно попытался сопоставить их с последним происшествием.

В результате размышлений я невольно увидел поразительное подобие случая с моей гостьей и обстоятельств, соединяемых в традиционных и суеверных представлениях с такими существами, которые, скорее, не перешли в мир мертвых, чем остались в мире живых, – они все еще ходят по земле, хотя им место среди мертвецов. К таким существам относится, например, вампир, или вервольф. К этому же разряду существ можно отнести и доппельгенгера, который одной из своих двойственных сущностей обычно пребывает в реальном мире. Это также обитатели астрального мира. В каждом случае необходима материальная оболочка, которая создается единожды или же многократно. И неважно, то ли уже созданная материальная оболочка принимает бесплотную душу, то ли непривязанная душа получает тело, сотворенное для нее либо вокруг нее; или, опять же, тело мертвого человека может обрести подобие живого посредством некоего дьявольского стимулирования в определенный момент, посредством унаследованной способности, а также вследствие пагубного пристрастия к использованию магической силы в прошлом. В каждом случае итог будет один и тот же, пусть пути достижения его окажутся очень разными: это будут душа и тело, связанные не гармонией, но сведенные вместе ради странных целей посредством странных приемов силами еще более странными.

В процессе исключения менее вероятного я пришел к выводу, что жуткая разновидность этих существ, наиболее соответствовавшая моему случаю и походившая на мою фантастическую гостью, являлась разновидностью вампиров. Двойники, астральные сущности и им подобные не подходили к моему случаю. Вервольфы – всего лишь вариант вампиров, и поэтому их не следует рассматривать как отдельный класс и вообще принимать здесь во внимание. А при таком взгляде на вещи Леди в саване (так я мысленно называл ее) начинала обретать новую значимость.

Библиотека тети Джанет оказалась очень полезной мне в этом смысле, и я с жадностью набросился на нее. В глубине души я противился проведению такого дознания и не хотел его продолжать. Но в данных обстоятельствах мне не оставалось ничего другого. Отмети я мои подозрения, их место поспешили бы занять новые подозрения и домыслы. Все было бы как в евангельской истории про семерых дьяволов, заменивших одного изгнанного. [93]93
  См.: Лк. 11:23–26.


[Закрыть]С подозрениями я бы совладал. С домыслами я бы справился. Но подозрения и домыслы, соединяясь, делались столь чудовищной мукой для меня, что я был вынужден хвататься за любые посвященные этой тайне тексты, которые могли бы что-то прояснить мне. Таким образом я пришел к тому, что в качестве рабочей гипотезы принял гипотезу о вампире – принял, по крайней мере, чтобы проанализировать ее настолько беспристрастно, насколько это было в моих силах. Шли дни, и мое убеждение крепло. Чем больше я читал об этом предмете, тем больше находил прямых подтверждений сделанному выводу. Чем больше я размышлял, тем упорнее держался моего вывода.

Я вновь и вновь перелистывал книги тети Джанет в поисках чего-нибудь, что опровергло бы мое заключение, но тщетно. И однако, каким бы крепким ни было мое убеждение, всякую минуту ко мне подкрадывались сомнения, поэтому я пребывал в состоянии изнуряющей неопределенности.

Свидетельства, подтверждающие соответствие моего случая теории о вампирах, вкратце были таковы:

она появилась ночью, а это время, когда, согласно преданию, вампиры могут свободно передвигаться;

на ней был саван как следствие того, что она недавно вышла из могилы или гробницы; нет никаких неясностей в отношении одеяния, когда оно не имеет астральной или подобной природы;

ей потребовалась помощь, чтобы попасть в мою комнату, а это строго соответствует «этикету вампиров», как выразился один скептически настроенный критик оккультизма;

она чудовищно торопилась покинуть мою комнату после того, как прокричал петух;

она была противоестественно холодной; ее сон был почти аномально глубоким, и, однако, она расслышала во сне петушиный крик.

Все это показывало, что она подчинялась тем же законам – пусть и не столь безоговорочно, – которые управляют людьми. Учитывая тяжелый опыт, который она должна была узнать, живучесть ее представала, вместе с тем, сверхчеловеческой; иными словами, она была способна пережить опыт обычного погребения. Опять же, ее упорство под гнетом некой определенной цели, ее леденяще холодный и мокрый саван, закутавшись в который она вновь ушла в ночь, едва ли вязались с поведением и образом женщины в мире живых.

Но если так, если она действительно была вампиром, нет ли чего-то, чем бы это ни было, что держит в подчинении подобных существ и что тем или иным способом можно заклясть? Найти такой способ – следующая моя задача. Потому что я в действительности изнемогаю от желания увидеть ее вновь. Никогда и никто так глубоко не волновал меня. Откуда бы она ни пришла, с небес или из ада, из неведомого края земли или из могилы, не имеет значения; я сделаю все, чтобы вернуть ее к жизни, чтобы вернуть ей покой. Если она на самом деле вампир, мне предстоят долгие и тяжкие усилия; если нет, если она всего лишь стала жертвой обстоятельств и поэтому производит такое впечатление, моя задача будет проще, а результат моих усилий принесет больше радости. Но не может быть радости большей, чем возродить потерянную – или кажущуюся потерянной – душу женщины, которую вы любите! Вот, вот наконец она – правда! Думаю, я ее полюбил. А если так, то слишком поздно противиться этому. Я могу только ждать, насколько хватит терпения, ждать новой встречи с ней. Но тут я ничего не способен сделать. Я абсолютно ничего не знаю о ней – даже ее имени. Одно остается мне – терпение!

Дневник Руперта. Продолжение

апреля 16-го, 1907

Единственное, что умеряет мою одержимость Леди в саване, так это тревожное положение дел в стране, где я поселился. Несомненно, здесь что-то затевается, что от меня скрывают. Горцы взбудоражены и позабыли покой: бродят всюду поодиночке или группами, собираются в странных местах. Так бывало, я догадываюсь, и в прежние времена, когда назревали столкновения со строившими козни турками, греками, австрийцами, итальянцами, русскими. Происходящее затрагивает мои жизненные интересы, ведь я давно уже решил, что свяжу свою судьбу с Синегорией. Ждут меня радости или горести, но я намерен остаться здесь. J’y suis, j’y reste. [94]94
  Где нахожусь, там остаюсь (фр.).


[Закрыть]А значит, жребий синегорцев – это мой жребий, и ни Турция, ни Греция, Австрия, Италия, Россия, ни Франция, ни Германия, ни смертный, ни сам Господь, ни дьявол не заставят меня отступить от принятого решения. Я заодно с этими патриотами! Хотя вначале мне было трудно поладить с ними – с людьми как таковыми. Они немыслимо горды, и вначале я опасался, что они даже не удостоят меня чести считаться одним из них! Тем не менее жизнь идет и меняется независимо от изначальных трудностей какого-то ее этапа. Ничего! Когда оглядываешься на что-то достигнутое, первые усилия стираются в памяти, а если и нет, то не так уж это и важно.

Вчера до меня дошел слух, что поблизости от замка после полудня должна была состояться большая сходка, и я отправился туда. Думаю, удача была со мной. И если это можно счесть за доказательство, то скажу, что я был воодушевлен и удовлетворен, когда покидал собравшихся. Ясновидица тетя Джанет отчасти утешила меня, но одновременно в какой-то мере и смутила мрачностью своих предсказаний. Когда я желал ей спокойной ночи, она попросила меня наклонить голову. Я повиновался, и она положила руки мне на голову и провела ими до самого моего затылка. Я слышал, как она пробормотала:

– Странно! Ничего нет, но я могу поклясться, что видела ее!

Я попросил у нее объяснений, но она не добавила ни полслова. Она вдруг заупрямилась и наотрез отказалась продолжать разговор на эту тему. Ни встревоженной, ни печальной она не казалась, поэтому у меня не было повода самому обеспокоиться. Я промолчал; поживем – увидим. Большинство тайн со временем раскрывается, или они исчезают. Но теперь о сходке, пока не забыл…

Когда я вступил в круг горцев, я подумал, что они обрадовались, увидев меня, хотя некоторые смотрели враждебно, были и не очень довольные лица. Впрочем, полное единодушие – редкая вещь. В действительности оно недостижимо, а в свободном сообществе людей оно даже совсем нежелательно. Если проявляется единодушие, то собравшимся недостает индивидуальности, необходимой для достижения реального согласия во мнениях, которое есть гармония истинного единства целей. Вначале собравшиеся были сдержанны, замкнуты. Но постепенно они оживились, и после нескольких пламенных ораторов попросили выступить и меня. По счастью, я начал изучать балканский язык сразу же, как только содержание завещания дяди Роджера стало мне известным, и поскольку я способен к языкам и имею большую языковую практику, вскоре я уже в какой-то мере овладел им. Потом, я живу здесь не первую неделю, у меня есть возможность ежедневно разговаривать с местными жителями; я научился понимать интонацию, улавливать окончания слов: в общем, я довольно легко заговорил на этом языке. Я понял каждое слово, сказанное на собрании до меня, и когда произносил свою речь, то видел, что собравшиеся меня тоже понимали. Подобный опыт в какой-то мере и до какой-то степени знаком любому оратору. И он инстинктом чует, с ним ли его слушатели; если они откликаются на его речь, значит, они, несомненно, его понимают. Вчера вечером это было совершенно очевидно. Я чувствовал это на протяжении всего своего выступления. А когда осознал, что люди абсолютно разделяли мои взгляды, я посвятил их в свои личные планы. То был момент зарождения взаимного доверия; поэтому в заключение я сказал, что пришел к такому выводу: главное, что им требуется для защиты, безопасности и объединения их народа, – это оружие, оружие новейшего образца. Здесь они прервали меня энергичными возгласами одобрения, которые столь меня ободрили, что я, вопреки намерениям, сделал рискованное заявление:

– Я говорю про безопасность и объединение нашейстраны, ведь я приехал, чтобы жить среди вас. Мой дом здесь – пока я жив. Я с вами душой и сердцем. Я буду жить среди вас, сражаться плечом к плечу с вами и, если потребуется, умру вместе с вами!

При этих моих словах раздались оглушительные крики, и самые молодые участники собрания вскинули ружья, чтобы произвести салют по обыкновению синегорцев. Однако в тот же миг владыка [95]95
  Владыка – высшее должностное лицо в Синегории. Своего рода наследник прежних князей-епископов, одно время правивших государством. Постепенно система власти изменилась, но должностные обязанности – правда, уже без личной прерогативы – остались. В настоящее время народом управляет Совет. Церковь (разумеется, православную Церковь) возглавляет архиепископ, под чьим контролем находится вся духовная жизнь в стране и деятельность всех духовных организаций. Связующим звеном между этими двумя – и весьма независимыми учреждениями – выступает владыка, ex officio(по должности – лат.) член национального Совета. По обычаю он не принимает участия в голосовании, но считается независимым советником и доверенным лицом обеих сторон, представляющих власть в стране. (Примеч. автора).


[Закрыть]поднял руки, призывая их остановиться. В наступившей сразу тишине он заговорил, вначале резко, а затем обнаружил красноречие, пронизанное одной неотступной мыслью. Слова его звучали у меня в ушах долго после того, как сходка завершилась, я помню их и сейчас, когда уже многое обдумал.

– Тише! – прогремел он. – Не нужно наполнять эхом лес и горы в это страшное для нашей страны время, когда мы удручены грозящей нам опасностью. Вспомните, ведь эта сходка проводится тайно, так чтобы о ней не поползли слухи. Разве для того все вы, отважные мужи Синегории, пробирались сюда через лес подобно теням, чтобы кто-то из вас бездумно открыл врагам наш секретный план? Грохот ваших ружей, несомненно, достигнет ушей тех, кто желает нам зла и старается навредить нам. Соотечественники, разве вы не знаете, что турки вновь грозят нам бедой? Шпионы преодолели оцепенение, охватившее их, когда замысленное против нашей Тьюты вызвало у наших горцев такой гнев, что пограничные заставы турок были сметены огнем и мечом. Больше того, где-то среди нас есть предатель, или же чья-то неосмотрительность и беспечность служат вражеской цели. Кое-какие наши нужды и приготовления, которые мы старались держать в секрете, обнаружились. Прислужники турок у наших границ; возможно, кто-то из них миновал наши посты и проник, неузнанный, в наши ряды. Поэтому нам следует быть вдвойне осторожными. Поверьте мне, я, так же как и вы, мои братья, исполнен любви к благородному англичанину, который появился на нашей земле, чтобы делить с нами наши горести и наши устремления, и я думаю, это к счастью для нас. Мы все едины в желании воздать ему должное, но негоже оказывать ему почести, навлекая на всех нас беду. Братья мои, наш новый брат прибыл к нам от великого народа, единственного среди всех народов, настроенного к нам дружески и уже оказывавшего нам поддержку, когда она была нам жизненно необходима, – он прибыл из могущественной Британии, всегда выступавшей за дело свободы. Мы, синегорцы, хорошо узнали эту страну, когда она, вооружившись, встретилась лицом к лицу с нашими врагами. И вот он, ее сын и теперь наш брат, в пору наших бед готов служить нам рукой гиганта и сердцем льва. Позже, когда нас не будет окружать опасность, когда тишина не будет необходима нам как наша защита, мы выкажем ему гостеприимство так, как это принято в нашей земле. Но дотоле пусть верит – и он поверит, ведь он великодушен, – что любовь, благодарность и радушие наши мы не вправе выражать громогласно. Время придет, и в его честь прогремит салют не только ружейный, но из пушек, зазвонят в колокола, и свободный народ в один голос будет приветствовать его. Но сейчас мы должны быть благоразумны и хранить молчание, потому что турки вновь у наших границ. Увы, прежнего повода для них уже не найдется, потому что той, чья красота, благородство, чье место в нашей земле и в наших сердцах соблазнили их на обман и насилие, уже нет среди нас, и она не может даже разделить с нами нашу тревогу.

Здесь голос его пресекся, и со всех сторон послышался стон, который становился громче и громче, пока лес вокруг, казалось, разразился горестным и давно сдерживаемым рыданием. Оратор понял, что его цель достигнута, и краткой фразой завершил свою речь:

– Помните, час испытаний для нашей земли еще не прошел!

Затем, сделав мне красноречивый жест продолжать, он смешался с толпой и исчез.

Как мог я даже пытаться продолжать после такого оратора, откуда бы у меня взялась надежда на успех? Я просто сказал собравшимся о том, что я уже успел сделать с целью помощи им:

– Вам нужно оружие, и я им запасся. Мой агент, пользуясь только нам двоим известным шифром, сообщил мне, что приобрел для меня – для нас – пятьдесят тысяч французских ружей новейшего образца и боеприпасы в количестве, достаточном для года войны. Первая партия оружия уже готова к отправке. Имеются и другие средства ведения войны, которые, когда они прибудут сюда, позволят каждому мужчине и каждой женщине – и даже детям – нашей страны принять участие в ее защите, если возникнет такая необходимость. Братья, я с вами навсегда, в горестях и в радостях!

Я исполнился великой гордости, когда услышал раздавшиеся громкие крики одобрения. Я и так был возбужден, но теперь моя собственная речь почти лишила меня способности сохранять подобающее мужчине хладнокровие. И я порадовался продолжительным аплодисментам, которые дали мне время, чтобы овладеть собой.

К счастью, собравшиеся не захотели больше слушать речей и начали расходиться – без всякого формального распоряжения. Вряд ли они вскоре намеревались собраться вновь. Погода начала портиться, нас опять ждут затяжные дожди. Это неприятно, а впрочем, дождь имеет свое очарование. Ведь именно в дождь ко мне явилась Леди в саване. Может быть, он вновь приведет ее сюда. Надеюсь на это, всей душою надеюсь.

Дневник Руперта. Продолжение

апреля 23-го, 1907

Дождь лил не переставая четверо суток, и земля в низких местах тут и там превратилась в болото. Под лучами солнца горы сверкают – то сбегают по ним потоки воды. Я испытываю странное воодушевление, хотя тетя Джанет постаралась, без веской причины, испортить мне его, предупредив, когда желала спокойной ночи, чтобы я был очень осторожен, потому что прошлой ночью она во сне видела фигуру в саване. Боюсь, тете не понравилось, что я отнесся к ее словам не с той же серьезностью, с какой она сообщила свое предвидение. Я бы ни за что на свете не причинил ей и малейшую обиду, если бы мог последить за собой, однако упоминание о саване настолько пришлось мне по сердцу, что я и думать забыл об осторожности: мне же следовало оградить тетю от всякого беспокойства.

Я усомнился в том, что судьбе угодно соединить этот привидевшийся ей саван со мной, но тогда тетя Джанет довольно резко произнесла:

– Будь осторожен, парень. Негоже шутить с неведомыми силами.

Возможно, частые тетины предостережения и обратили мой ум к этому предмету, но теперь той женщине не требовалась подобная помощь – она всегда пребывала в моих мыслях; и когда я запирал свою комнату на ночь, то почти ожидал, что найду ее там. Спать мне не хотелось, и я взял почитать одну из книг тети Джанет. Называлась она «О способностях и свойствах бесплотных духов». «Заглавие твоей книги, – мысленно упрекнул я автора, – не очень привлекает, но, возможно, я узнаю что-то, что имеет отношение к ней. Поэтому я прочту твою книгу». Прежде чем приняться за чтение я, однако, подумал, что не помешает выглянуть в сад. После той ночи, когда меня посетила моя странная гостья, сад, казалось, обрел новое очарование для меня. Я редко теперь ложился, не взглянув перед тем в окно. Я отодвинул тяжелую штору и направил взгляд в сад.

Вид был прекрасен, но сердце защемило от этой явленной печали. Все было призрачным в резком свете луны, время от времени пробивавшемся сквозь плотные облака, плывшие по небу. Ветер усиливался, воздух был влажен и студен. Я инстинктивно обернулся и оглядел комнату: все было готово для разведения огня, короткие поленья были сложены кучкой возле камина. С той самой ночи я всегда держал наготове дрова для топки. Я хотел было развести огонь в камине, но поскольку зажигал костер, только проводя ночь под открытым небом, то не решился… Я вновь повернулся к окну, открыл задвижку и шагнул на террасу. Скользя взглядом по белой дорожке, потом по всему саду, блестевшему там, где на мокрую листву падал свет луны, я почти ожидал, что увижу белую фигуру, летящую меж кустов и статуй. Картина прежнего появления гостьи столь отчетливо встала перед моими глазами, что я едва мог поверить, будто это происходило когда-то, не теперь… Декорации были совершенно такими же, час столь же поздний. Жизнь в замке Виссарион была очень проста, ложились здесь рано, разве что в ту ночь…

Я глядел в сад, и мне показалось, что я уловил какое-то белое пятно вдалеке. То был всего лишь лунный отблеск. Но все равно я странно взволновался. Я вроде бы перестал быть самим собой в эти мгновения. Я будто был загипнотизирован наблюдаемой картиной или воспоминанием, а может быть, какой-то неведомой силой. Не отдавая себе отчет в своих действиях, не задаваясь их причиной, я вернулся в комнату и развел огонь в камине. Затем задул свечу и вновь подошел к окну. Мне не пришла в голову мысль о том, насколько же это глупо – обратившись спиной к свету, стоять у окна в стране, где каждый мужчина носит при себе ружье. Я был одет как обычно по вечерам, и моя грудь под белой рубашкой послужила бы отличной мишенью. Я вновь открыл доходящее до полу окно и ступил на террасу. Я стоял там несколько минут, погруженный в раздумья. И все оглядывал, осматривал сад. Был миг, когда мне почудилось, что я вижу движущуюся белую фигуру, но он миновал, и тогда, заметив, что вновь начинается дождь, я вернулся в комнату, закрыл окно, задвинул штору. Потом в мое сознание проникла умиротворяющая картина горящего камина, я подошел к нему и встал перед ним.

Чу! Послышался слабый стук в оконное стекло. Я кинулся к окну и отдернул штору.

На исхлестанной дождем террасе вновь стояла закутанная в саван белая фигура, вид которой был еще более скорбный, чем прежде. Она была так же мертвенно-бледной, но в глазах появилось новое выражение страстной тоски. Я решил, что ее привлекал огонь в камине, теперь уже хорошо разгоревшийся: сухие поленья потрескивали, и пламя взвивалось вверх. От пылающего камина комната наполнилась мерцающим светом; при каждой яркой вспышке пламени фигура в белом отчетливо выступала за окном, выделялись черные глаза и заключенные в них звезды.

Не проронив ни слова, я открыл окно, взял протянутую мне белую руку, и – в моей комнате оказалась Леди в саване.

Когда она вошла и ощутила тепло от пылавшего камина, на ее лице появилось радостное выражение. Она чуть было не бросилась бегом к камину. Но в следующий миг овладела собой и стала осматриваться с инстинктивной настороженностью. Потом закрыла и заперла окно, нажала на рычаг, благодаря чему оконный проем закрыла решетка, и задернула штору. Потом поспешила к двери и проверила, заперта ли дверь. Удовлетворившись осмотром, она быстрым шагом подошла к камину, опустилась на колени возле него и протянула к пламени закоченевшие руки. Почти в тот же миг от ее мокрого савана пошел пар. Я был поражен. Проявляемая ею предосторожность и стремление сохранить свое посещение в тайне в то время, как она испытывала страдания – а то, что она страдала, было совершенно очевидно, – предполагали какую-то опасность. Вот там и тогда я мысленно дал себе клятву, что огражу ее от любой опасности. Однако следовало предпринять неотложные меры – против пневмонии и прочих хворей, которые неминуемо накинулись бы на нее, измученную холодом, если бы я оставил ее без помощи. Я подхватил халат, в который она уже облачалась, и протянул ей, а затем, как уже однажды и делал, указал на ширму, предлагая ей, как и в прошлый раз, переодеться. К моему удивлению, она заколебалась. Я ждал. Она тоже не двигалась с места, потом опустила халат на край каминной решетки.

Тогда я заговорил:

– Вы не хотите переодеться, как в прошлый раз? Ваш… ваше платье высохнет. Ну же! Для вас безопаснее переодеться во что-то сухое, а потом вы вновь наденете свою одежду.

– Как я могу это сделать, если вы здесь?

Ее слова поразили меня – поведение ее было абсолютно не похоже на прежнее, в то первое ее посещение. Я просто поклонился – говорить об этом предмете было бы по меньшей мере невежливо – и прошел к окну. Отвел в сторону штору, открыл окно. Прежде чем шагнуть на террасу, я обернулся и сказал:

– Не спешите. Спешить некуда. Вы найдете там все, что вам может понадобиться. Я постою на террасе, пока вы не позовете меня. – Потом я вышел на террасу, плотно прикрыв за собой створку окна.

Я стоял, всматриваясь в ночной мрак, как мне показалось, совсем недолго; мысли в голове спутались. Из комнаты послышался шорох, и я заметил фигуру в темно-коричневом, выглянувшую из-за шторы. Поднялась белая рука, делая мне знак войти. Я вернулся в комнату и запер окно. Она уже успела пересечь комнату и вновь стояла на коленях у камина, протянув к огню руки. Полурасправленный саван лежал на краю камина, от него шел густой пар. Я принес несколько подушек, сложил их горкой возле нее.

– Присядьте, – сказал я, – и спокойно отдохните в тепле.

Возможно, это был просто отсвет яркого пламени, но я увидел румянец на ее лице, когда она обратила ко мне свои сияющие глаза. Не говоря ни слова, с легким церемонным поклоном она тут же опустилась на подушки. Я накинул ей на плечи плед из плотной шерсти и сам уселся на стуле в двух футах от нее.

Минут пять мы сидели в полном молчании. Наконец, повернув ко мне голову, она произнесла мягким тихим голосом:

– Я намеревалась прийти раньше с целью поблагодарить вас за исполненное великодушия внимание, которое вы мне оказали, но обстоятельства сложились так, что я не могла покинуть мою… мою… – она запнулась, а потом продолжила: —…мое пристанище. Я не вольна поступать по своему желанию, как вы и другие. Мое существование удручающе сурово, сковано хладом, переполнено ужасами. Но я действительноблагодарна вам. Что до меня, то я не сожалею о случившейся задержке, потому что всякий проходивший час обнаруживал со все возрастающей очевидностью, что вы отнеслись ко мне с пониманием, сочувствием, добротой. Мне остается только надеяться, что когда-нибудь вы, возможно, поймете всю меру своей доброты и всю меру моей благодарности вам.

– Я рад служить вам, – нерешительным, как мне показалось, голосом произнес я и протянул ей руку.

Она не замечала моей руки. Глаза ее теперь были устремлены на огонь, и теплый отблеск лег на ее лоб, щеку и шею. Укор был столь мягко выражен, что никто бы не оскорбился. Было очевидно, что она по-своему застенчива или сдержанна и не допустит большей близости с ней, не допустит даже прикосновения к своей руке. Но то, что сердцем она откликалась, тоже было очевидно – это читалось во взгляде ее дивных черных лучистых глаз. Эти взгляды – настоящие молнии, перечеркивавшие ее выразительную сдержанность, – положили конец моим колебаниям, если они были у меня. Теперь я совершенно уверился в том, что мое сердце покорено. Я понял, что полюбил, по-настоящему и так сильно полюбил, что без этой женщины рядом со мной, кто бы она ни была, мое будущее окажется абсолютно бессмысленным.

Теперь было ясно, что она не намерена задерживаться в этот раз так надолго, как в прошлый. Когда замковые часы пробили полночь, она неожиданно вскочила на ноги со словами:

– Я должна идти! Полночь!

Я тотчас поднялся, напряженность в ее голосе мгновенно прогнала сон, который подкрадывался ко мне, успевшему расслабиться и согреться. Она вновь неописуемо спешила, поэтому я кинулся к окну, но, обернувшись, увидел, что она, несмотря на спешку, не двинулась с места. Я указал на ширму и, скрывшись за штору, открыл окно до полу, затем вышел на террасу. Укрываясь за шторой, краем глаза я видел, как она подняла свой саван, лежавший у камина, уже сухой.

Ей потребовалось невероятно мало времени, и она выскользнула из комнаты на террасу – вновь в этом чудовищном одеянии. Торопливо ступая босыми ногами по мокрому холодному, тут же вызвавшему у нее невольную дрожь мрамору и минуя меня, она прошептала:

– Еще раз спасибо. Вы действительнодобры ко мне. Вы способны меня понять.

И вновь я стоял на террасе, наблюдая, как она, будто тень, скользнула по ступеням вниз и скрылась за ближайшей купой кустов. Потом она понеслась от одной точки к другой, все наращивая скорость. Луна к этому времени спряталась за грядой облаков, поэтому было плохо видно. Я только различал бледное свечение тут и там на ее тайном пути.

Долго стоял я в одиночестве, погруженный в мысли: отмечая для себя ее путь, я не мог не задаваться вопросом о ее конечной цели. Моя гостья упомянула о своем «пристанище», поэтому я знал, что она следовала в некоем определенном направлении.

Но что было толку задаваться вопросами. Я не имел ни малейшего представления о месте ее пребывания, поэтому мне совершенно не от чего было оттолкнуться в моих размышлениях. И я вернулся в комнату, оставив окно открытым. Казалось, что так – при открытом окне – между нами будет одной преградой меньше. Я собрал подушки и пледы, оставленные возле камина, где огонь уже не полыхал, но горел ровно и ясно, и отнес их на место. Тетя Джанет, по обыкновению, могла зайти ко мне утром, и мне не хотелось, чтобы у нее возникли какие-нибудь домыслы. Она слишком умная женщина – ей ли не разгадать тайну, особенно если эта тайна связана с моими переживаниями. Интересно, что бы она сказала, если бы увидела, как я целовал подушку, на которой покоилась голова моей прекрасной гостьи?