Текст книги "Noir (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Бомон продолжал стоять с оружием в руках, теперь ствол револьвера смотрел на меня. Но я лишь поднял руки в примирительном жесте и сказал:

– Мне нет дела до Робера, тем более что он был тем ещё ублюдком, и до тебя тоже, если уж на то пошло. Просто хотел посмотреть, убьёшь ты его или нет.

А после я развернулся и пошёл к остановке трамвая. Несколько десятков шагов я думал, что Бомон выстрелит мне в спину. Просто для верности, чтобы не оставлять лишних свидетелей. Но тот оказался лучше, чем я думал о нём.

После смерти Робера группу распустили. Доктор Гриссо благополучно отправился на пароходе домой в тёплой компании безымянных легионеров. Не знаю, что стало с Фаржем, а меня на следующий день после убийства комиссара попросту выставили прочь из управления жандармерии, отобрав пропуск и разрешение, подписанное покойным Робером. Как сказал мне в приватной беседе Робишо, на меня уже готовили документы на отзыв лицензии в «Континентале», однако неожиданно мой старый недруг ещё со времён убийства астрийского атташе мадам-дипломатесса забрала все претензии в мой адрес.

– Говорят, с ней основательно поговорили люди из Надзорной коллегии, – сообщил мне Робишо. – Сейчас многие ведомства начали серьёзно трясти, поговаривают о каких-то чистках, но подробностей даже я не знаю. Вот и пришлось твоей подружке идти на попятную. У тебя появилось неплохое прикрытие, но постарайся всё же какое-то время не влипать в неприятности.

Я подозревал, что моё прикрытие коллеги зовут упёртой сукой, но не стал говорить об этом Робишо.

Последовав совету патрона, я, чтобы не влезть в неприятности, первым делом отправился в кабачок на углу Орудийной и Кота-рыболова, хотя редко заходил туда так рано. Однако как это обычно бывает, неприятности нашли меня сами.

– Там парень пришёл какой-то, – подошёл ко мне чернокожий вышибала, – тебя спрашивает. Я его раньше не видел у нас. Могу его вежливо попросить.

Я хотел было кивнуть вышибале, чтобы тот «попросил» незнакомца на улицу, но тут вспомнил себя и мой недавний визит в кабак «Лафитова кузня», что в «Беззаботном городе». Оттуда меня тоже могли выкинуть без лишних объяснений, и как бы дальше сложилась моя судьба – не знаю. Поэтому я взял с собой недопитый стакан бренди и направился к столику, на который указал мне вышибала.

За столиком сидел не старый ещё человек с лицом художника, пишущего свой новый шедевр. От него заметно пахло ванилью, корицей и другими приправами, как будто он только вышел из булочной.

– Добрый вечер, – произнёс он и представился, протянув мне руку с длинными пальцами, какие подошли бы музыканту: – Равашоль.

– Очень приятно, – только и смог буркнуть в ответ я.

Похоже, меня нашли очень серьёзные неприятности.

Интерлюдия IV

Максим Пятницкий давно привык к тому, что все вокруг коверкают его имя. Уроженец далёкой Руславии он гордился своими именем и фамилией, а равно такой невиданной в других государствах Аурелии штукой, как отчество. Обычно отчество принимали за второе имя, и первое время молодой инженер объяснял всем, что есть разница, что в отчестве используется особый суффикс, и всё в том же духе. Однако вскоре Пятницкий понял, что его путаные объяснения мало кому интересны. Его либо слушали вполуха из вежливости, либо вовсе пропускали слова мимо ушей. По той же причине Пятницкий давно перестал поправлять тех, кто безбожно коверкал его имя и фамилию. Если Максима ещё большинство было в состоянии выговорить правильно, что Пятницкий превращалось в такой чудовищный набор звуков, что молодой инженер предпочёл, чтобы его называл просто Максом Пьятом. Про отчество же и вовсе решил позабыть – всё равно за пределами Руславии оно не входу.

Так что когда в небольшой записке, переданной уличным мальчишкой, он прочёл Максим Артурович Пятницкий, то был очень сильно удивлён. Настолько сильно, что содержание её понял лишь после того, как перечитал во второй раз. Хотя понимать там было особо и нечего – его вежливо приглашали на встречу в кафе, куда он частенько заглядывал после работы на объекте. В отличие от Руфуса Пьят жил не за стеной, отделявшей строящуюся супер-пушку от остального урба, а в высотном доме в двух шагах от проходной. На первом этаже этого здания расположились несколько забегаловок, куда Пьят заходил вечерами. В последнее же время он облюбовал одну из них из-за смазливой официантки, за которой ухлёстывал напропалую в меру сил и возможностей.

Главной же причиной удивления, заставившего молодого инженера замереть столбом, было даже не то, что кто-то так хорошо знал его привычки, а то, что кто-то мог правильно записать его имя фамилию и отчество, пользуясь розалийским алфавитом, основанным на Старой лингве. Пьят вообще был уверен, никто в урбе, за исключением нескольких человек, никогда не покидавших территорию строительства, не знает его иначе, как Макса Пьята – парня со странным восточным акцентом.

Конечно, по правилам, которые Пьят подписывал, он должен был первым делом отнести записку в службу безопасности объекта, где отправившим её занялись бы со всей серьёзностью. Однако именно правильное написание полного имени-отчества подкупило молодого инженера, а также небольшая приписка внизу, что разговор будет касаться вовсе не сверхпушки, но куда более интересного объекта из прошлого Пьята. Таким объектом могла быть только Фабрика, где Максу довелось немного поработать с такими легендарными личностями как Александр Гранин и Николай Соколов. Кому и для чего понадобились скудные его знания о Фабрике, Пьят даже представить себе не мог.

В общем, молодость, любопытство и свойственный ему бунтарский дух, который, впрочем, обычно не доводил до добра, подтолкнули Пьята к тому, чтобы принять предложение. И следующим вечером молодой инженер сел не за обычный свой столик, а устроился в углу, откуда за ним мало, кто мог наблюдать. Вместо привычного светлого пива, которое тут варили куда хуже, чем на родине Макса или даже в Крайне, но всё же достаточно сносного, Пьят заказал бутылку астрийского лагера. Дозревшее в бочке и разлитое в стеклянную тару, он сильно уступал сваренному в прямо урбе светлому. Но бутылка астрийского лагера на столе, причём обязательно закрытая и без тарелки с закуской, была знаком того, что Пьят готов к разговору.

Ждать автора записки пришлось недолго. Высокий человек с некрасивым, но странно приятным лицом подсел за столик к Пьяту. В одной руке он нёс закрытую бутылку астрийского лагера, в другой же тарелку с сырными и мясными закусками.

– Времени наш разговор много не займёт, конечно, – не утруждая себя приветствием, заявил он, ставя бутылку с тарелкой на столик, – но не на голодный желудок и сухое горло же говорить, верно, Макс?

– Верно, Жосс, – ответил инженер. Память у Пьята была хорошей, и он сразу узнал «кронциркуля», который пришёл в лабораторию к Хосе Карлосу, чтобы забрать оттуда самого Пьята и Руфуса Дюкетта. Конечно, Жосслен Бомон сменил костюм на брюки и кожаную куртку с «молниями», вроде тех, что носят пилоты, однако этого было мало, чтобы Макс не узнал его.

– Браво, – улыбнулся ничуть не сбитый с толку Бомон, салютуя Пьяту открытой бутылкой. – Ты сумел меня поймать, Макс. Раз на память ты не жалуешься, то можешь кое-чем поделиться со мной?

– Чем именно?

– Событиями прошлого, конечно.

– Тебя интересует Фабрика, Жосс?

– Во второй раз этот трюк не сработает, Макс, – вылив пиво в стакан, заявил Бомон. – Это очевидно, что интересовать меня может либо супер-пушка, либо Фабрика.

– Я мало чем могу поделиться, потому что мало знаю. Ни на объекте, ни на Фабрике меня не допускали ни к чему серьёзному. Так, работал, и сейчас работаю, на подхвате у великих.

– Не стоит недооценивать тех, кто на подхвате, они видят куда больше, нежели кажется порой даже им самим.

– Ну, попробуй выведать у меня то, чего я и сам не знаю, – скептически усмехнулся Пьят, глядя как пенится в стакане янтарный лагер.

Бомон усмехнулся в ответ – уж он-то в результате расспросов не сомневался.

Поднимаясь к себе полтора часа спустя, Пьят чувствовал себя выжатым, словно лимон или половая тряпка. Оба сравнения подходили как нельзя лучше. Бомон воспользовался им, вытянув если не абсолютно всё, что знал молодой инженер, то большую часть когда-либо услышанного им краем уха или увиденного краем глаза. Забавные случаи в лабораториях Фабрики, разговоры в «курилке» и столовой, оговорки старших коллег и самих руководителей работ по главным направлениям деятельности заводского комплекса. До встречи с Бомоном Пьят мог бы с чистой совестью поклясться, что ничего не знает о работе Фабрики, но «кронциркуль» словно опытный рыбак закидывал наживку в омут памяти Максима и как только крючок цеплялся за что-нибудь, тут же подсекал и тащил воспоминания. Обронённые фразы и обрывки фраз – всё годилось Бомону. Любопытные взгляды в закрытые лаборатории (удивительно, сколько всего может запомнить человек, прежде чем перед его носом захлопнется дверь). Таинственные намёки, которые делали важничавшие старшие товарищи, с более высоким уровнем допуска. Всю эту информацию Жосс Бомон вытянул из памяти Макса Пьята, для верности делая заметки в небольшом блокноте в кожаной обложке. Там же, на страницах блокнота, Бомон делал небольшие зарисовки коридоров и помещений Фабрики, где работал, жил и отдыхал Пьят. И информацией «кронциркуля» молодой инженер снабдил весьма и весьма интересной, теперь это понимал и сам Максим. Жаль только выручить за неё уже ничего не получится – за то, что он уже услышал, Бомон точно не заплатит, а больше Пьяту предложить было нечего. Откровенно же лгать или пересказывать небылицы, что бродили по Фабрике, Макс опасался – мало что придёт в голову Бомону, когда он проверит его слова и узнает об обмане. Уж в том, что «кронциркуль» человек опасный Пьят ничуть не сомневался.

Тяжко вздохнув, Макс открыл дверь своей квартиры, протопал в спальню и, не раздеваясь, завалился на кровать. Последней его мыслью перед тем, как он уснул было: «А всё же как обидно, что не потребовал денег…».

* * *

Видеть Дюрана снова в кабинете, одетым в форму Надзорной коллегии, которой мой бывший взводный обычно пренебрегал, было весьма непривычно. Он встал из-за стола и налил нам по бокалу коньяка. Мы выпили молча, не чокаясь, как обычно, поминая тех, кому не посчастливилось вернуться с войны.

– Валяй, – откинулся я на спинку стула и ставя опустевший бокал перед собой. – Я и не знал, что решил выйти из тени.

– После того, что ты сообщил, ротный, – усмехнулся Дюран, наполняя наши бокалы снова, – мне ничего не оставалось.

А вот это мне уже совсем не понравилось. Если Дюран не стал ограничиваться одним, традиционным для нас, бокалом коньяка, значит, дело у него ко мне из разряда не самых приятных. Я бы не отказался в любом случае, конечно же, однако насторожился и лишь пригубил спиртное. Дюран последовал моему примеру, правда, бутылку прятать в буфет не стал, и это вызвало у меня вполне законные опасения. Дело, по которому пригласил меня Дюран, могло оказаться ещё хуже, чем я думал, когда он наполнил бокалы во второй раз.

– Равашоль не того полёта птица, чтобы держать его у Бовуа долго, – добавил мой бывший взводный. – Хунган, конечно, ставленник моего отца, но у всего есть границы.

– А я тут при чём?

Глава анархистов, с которым я говорил в кабачке на углу Орудийной и Кота-рыболова, теперь безвылазно сидел в «Беззаботном городе», переданный Дюраном на попечение Бовуа. Он сообщил много ценных сведений, за ним только успевали записывать, однако о самом главном молчал, ведь ни я, ни Дюран ещё не выполнили его главное условие.

– Ты же детектив, – развёл руками Дюран, – так найди её, бесы тебя забери!

Главным условием, поставленным Равашолем, было спасение его дочери. Она, по словам анархиста, находилась в заложниках у главы шпионской сети Северной лиги, давно и прочно обосновавшейся в Марнии. И Равашоль далеко не один, кого этот эльф крепко держал за яйца.

– Вот ты простой, как три медяка, Дюран, – сделал я ещё глоток коньяку и понял, что бокал опустел. – Возьми да найти девчонку в урбе с населением без малого восемь миллионов? Меня зовут не Анри Бенколен, если ты не забыл, и такие дела мне не по зубам. У нас нет никаких зацепок, и Равашоль ничего путного сообщить не смог.

– А вот тут ты ошибаешься, ротный, – наклонился ко мне через стол Дюран и снова наполнил бокал. – Зацепка есть, просто мы с тобой её проглядели.

– Поделись.

Я тронул краем своего бокала его, и они издали мелодичный звук.

– Вторая убитая по твоему делу женщина, на чьём теле было найдено твоё удостоверение «Континенталя». Мы ведь даже не стали заниматься расследованием её убийства, а, наверное, стоило бы.

– Это случайная женщина, – пожал плечами я. – Подвернулась под руку этим ублюдкам, ей просто не повезло.

– Официальная версия, – согласился Дюран, – но знаешь, кто вёл это так называемое расследование по линии жандармерии?

Вопрос был чисто риторический и ответа не требовал.

– Хочешь, чтобы я взял это дело от «Континенталя»? – Я понял, почему Дюран наливает мне бокал за бокалом – на трезвую голову я бы на такое не согласился ни за что. – Ты понимаешь, что нужен официальный повод, а не просто моя блажь, как попавшего под удар подозреваемого. Мы ставим под сомнение решение комиссара жандармерии, да ещё и покойного, да ещё погибшего, когда я был в его группе. Слишком уж много всего набирается, не находишь?

– Сами дураки, – упрекнул нас обоих Дюран, – надо было раньше цепляться, а теперь мне придётся брать удар на себя. Ещё и ради этого я вернулся из длительной командировки в столицу.

Видимо, именно так в коллегии объяснили отсутствие Дюрана в течение нескольких месяцев. Не завидую я своему бывшему взводному, ведь ему явно пришлось проторчать «на ковре» у начальства не один час, оправдывая свою пропажу и житьё на нелегальном положении. Надзорная коллегия – организация, конечно, не военная, но всё же спецслужба, а потому порядки тут едва ли не строже, чем в армии, и поступок Дюрана вполне могли расценить как дезертирство. И тогда бы ему не помогли никакие связи отца в колониальной администрации и былые заслуги.

– Когда мне ждать официальной бумаги от твоего начальства?

Я допил коньяк и отставил бокал в сторону – пить дальше уже вредно не только для здоровья, но и для дела.

Дюран спрятал бокалы в шкаф вместе с основательно опустевшей бутылкой и вернулся к столу. Оказалось, он был готов к моему визиту и встретил меня во всеоружии. На стол передо мной лёг внушительный документ с печатью коллегии и несколькими размашистыми, истинно министерскими подписями, и тут же к нему присоединилась папка с делом убитой женщины.

– Как ни странно, жандармы расстались с ним без вопросов, – заметил Дюран, подвигая мне папку, – видимо, посчитали рутинной проверкой.

– Вот и проверим, как глубоко зарыл улики мой знакомый комиссар, – усмехнулся я, забирая дело, а документ с печатью и подписями складывая во внутренний карман пиджака.

Проверки Надзорной коллегией дел, закрытых полицией и жандармерией, были обычным делом, никто на них внимания не обращал. Оправдывая своё название, служба, где работал мой бывший взводный, надзирала за другими спецслужбами, не давая комиссарам и следователям совсем уж расслабляться. Но в том деле, что передал мне Дюран, всё должно быть шито-крыто и сработано на лучшем уровне – иначе покойный Жан-Клод Робер, не зря прозванный «комиссар-лопата», не умел. Это подтверждали все, кто знал его. И меня охватил охотничий азарт, подогретый немалой дозой коньяка, плескавшегося в желудке. Если Робер сумел зарыть улики, то я просто обязан вытащить их на свет святых, возможно, это поможет нам спасти дочку Равашоля и даст более чем серьёзный козырь в игре против шпионов Северной лиги.

Поймав такси, благо к бумаге из Надзорной коллегии и делу прилагался пухлый конверт с авансом, я быстро добрался до своей конторы. Заперев дверь, повесив на неё табличку «Закрыто. Сегодня не ждите», уселся за стол, разложив перед собой содержимое вручённой мне Дюраном папки. Мой бывший взводный хотел было налить ещё коньяку, выпить на посошок, но я отказался: час ещё ранний и терять время с этим делом не хотелось. А значит, голова мне нужна ясная, чему и так не способствовали те бокалы, что мы приговорили по ходу разговора, но хоть в такси немного протрезвел. Да ещё умылся перед тем, как приступать к делу. В общем, был готов заниматься своей непосредственной работой.

Только разложив бумаги и копии фотографий, я понял, как поиздевался надо мной патрон, прикрепив к группе Робера, когда тому потребовался детектив из «Континенталя». Ведь именно «комиссар-лопата» вёл моё дело по линии жандармерии, да и слова самого покойного Робера о том, что он может зарывать не только дела, но и людей, теперь получили несколько иной смысл. Он-то, наверное, думал, я в курсе, что прежде Бомона Роберу поручили зарыть меня.

Надо сказать, комиссару не пришлось прилагать особых усилий, чтобы закопать дело о смерти второй, якобы убитой мной женщины. В переданной мне Дюраном картонной папке лежали лишь несколько документов и пяток фотографических снимков. Ничего сверх обычного набора.

Протокол осмотра места убийства: обнаружена на кровати, в квартире многоэтажного дома, внутри никакого беспорядка, замок на двери не взломан, орудие убийства (предположительно кинжал или стилет) не найдено. Из существенных улик только удостоверение детектива агентства «Континенталь» на моё имя, найдено под кроватью. С фотокарточки на меня смотрела бледная молодая женщина, одетая в залитую кровью ночную сорочку, по ткани которой растекались чёрные пятна. Лицо её мне не было знакомо. Личность убитой установили тут же – Полин Дюссо, двадцати двух лет от роду, без особого рода занятий. Имя и фамилия убитой мне сказали не больше, чем её лицо.

Опрос соседей не дал почти ничего, кроме штрихов к портрету покойной. Несмотря на запись «без особого рода занятий», которая вроде бы говорила сама за себя, почти все соседи утверждали, что проституцией убитая не занималась или, по крайней мере, клиентов на квартиру не водила. Она вообще ни с кем не общалась толком, пропадая на какой-то работе, о которой никто ничего не знал, с утра до вечера. Вывод о том, что работа эта легальная и никак не связана с оказанием интимных услуг, полицейские сделали после беседы с несколькими соседками убитой, которые как раз занимались этим самым делом. Они сообщили, что убитая ночевала, как правило, дома, редко пропадала на несколько дней, никогда не приходила нетрезвой. «Такое себе только элитные „бабочки“ позволить могут, а такие в этой хибаре не живут», – фраза лучше всего характеризовала все показания соседок. Но о настоящей работе убитой никто ничего сказать не мог. Оно и понятно, как ни странно, но скученность людей в урбах привела к разобщению. Это в деревнях, где вроде бы у каждого свой дом и двор с огородом, все всё про всех знают, а когда обитают в одном большом здании, не ведают даже, чем живут соседи за стенкой. Вот такой парадокс.

Самым интересным документом стали результаты вскрытия. С одной стороны, ничего примечательного – несколько смертельных ударов в жизненно важные точки нанесены, скорее всего, когда жертва спала. Других следов насилия, в том числе полового, не обнаружено. Как нет и остатков какой-либо алхимической дряни в крови. Такое впечатление, что Дюссо дала себя убить, просто закрыла глаза и легла поудобнее. Вот только следы магии, особенно ментальной, никто не обнаружит уже через пару часов после смерти жертвы. Интереснее всего была пометка патологоанатома в самом конце: «Убита не аналогичным с объектом номер один образом», – гласила она.

Догадаться, кем был объект номер один, было несложно – секретарша Робишо, найденная в постели со мной. Конечно, дела о её убийстве и смерти Полин Дюссо объединили, ведь в обоих преступлениях подозревали меня. А значит, и вскрывал Дюссо тот же патологоанатом, что и мою первую мнимую жертву. Я записал в блокнот фамилию и имя врача, работавшего с обеими убитыми, переговорить с ним нужно будет в первую очередь. Никаких комментариев к финальной ремарке не было, а значит, прояснить ситуацию может только он сам.

Больше из папки выжать не удалось ничего интересного, и я решил, что пора отправиться в гости к патологоанатому. Провозился я с документами достаточно долго – пускай они и не могли пролить свет на это дело, однако все их я прочёл от корки до корки, ничего не упуская. Без этого в моём деле нельзя никак – самый здоровенный огур[18]18
  Огур (множ. число огуры) – самоназвание расы гигантов.


[Закрыть] кроется в мелких деталях вроде ремарки в конце заключения патологоанатома. Но час ещё не настолько поздний, чтобы я не застал его на рабочем месте. Тем более что поеду я туда снова на такси – средства, выделенные Дюраном на представительские расходы, это вполне позволяют.

Не очень приятно было оказаться в подвале того же полицейского участка, где пришёл в себя после псевдосмерти. Слишком уж много воспоминаний будило во мне это место. Но ничего не поделаешь – патологоанатом, вскрывавший обеих якобы моих жертв, работал именно здесь. Если мой визит в участок и вызвал у кого-то вопросы, то документ из Надзорной коллегии закрыл все рты. Да и, положа руку на сердце, могу сказать, вряд ли кто-то задавался вопросами по этому поводу. Работы у полиции всегда хватает, и даже затишье, обеспеченное Равашолем, не сильно убавило её количество.

Патологоанатом оказался человеком немного выше среднего роста, с седыми волосами и коротко остриженной бородой. И что самое удивительное, он меня узнал.

– Повезло вам, молодой человек, – сказал он, – что настроение у меня было дурное в тот день. Сказать по чести, вы сильно рисковали.

– Вы поняли, что я не умер? – удивился я.

– Да нет, – пожал плечами врач, – просто угробивший вас сыщик так кричал и топал ногами, требуя немедленного вскрытия, что я послал его подальше. Моя смена заканчивалась, и возиться ещё с одним покойником, устанавливая, отчего он скончался прямо во время допроса, не было никакого желания. Да и детектив, который допрашивал вас, как-то слишком уж юлил, явно не выдавал всей правды. Вот я и объяснил ему, куда он может отправляться со своими требованиями, пока нет официально оформленных документов на вскрытие.

Да уж, о риске вскрытия я как-то даже не думал во время допроса. А ведь окажись врач сговорчивее, и я бы превратился в настоящий труп под его скальпелем.

– Тогда я могу вас только поблагодарить, – кивнул я, – но, сами понимаете, я пришёл не за этим.

– И кто же из моих «клиентов» вас интересует?

– Те две женщины, чьи смерти хотели повесить на меня. Я видел ваш отчёт от вскрытии Полин Дюссо, той, что нашли в своей квартире, и вы утверждаете, что её и найденную в постели со мной женщину убили разными способами.

– Всё абсолютно верно, – заявил патологоанатом, – два принципиально разных случая убийства. Первая женщина, та, что нашли в вашей постели, убила сама себя. Ранения были нанесены умело, твёрдой рукой, но таким образом, что умереть не сразу. Она истекла кровью, лёжа с вами в одной кровати. Вторую женщину кто-то зарезал, на коже остались следы от рукоятки кинжала, и удары нанесены так, чтобы убить сразу. Она не истекала кровью, а скончалась через считанные секунды.

– А что ещё можете рассказать про жертву? Может быть, какие-то наблюдения вы не сочли достойным занести в официальный отчёт о вскрытии?

– Знаете ли, молодой человек, за это время я вскрыл столько покойников, что детали давно уже стёрлись, – пожал плечами патологоанатом. – Если будете задавать правильные вопросы, может, я что-нибудь и смогу припомнить.

Да уж, тут он прав: верные вопросы – ключ ко всему. Они сами по себе содержат ответы. Вот только как понять, какие из вопросов те самые, а какие просто шлак, не стоящий сотрясения воздуха, может лишь по-настоящему хороший детектив. И себя к таким я отнести никак не мог, увы.

– Что её тело могло рассказать о роде занятий? – решил я зайти издалека.

– Намекаете на проституцию, – понимающе кивнул врач. – Нет, она точно не была жрицей ночной любви. Состояние половых органов говорило о том, что половые акты у убитой случались нерегулярно. Удивительно для юной особы, потому я и запомнил эту деталь.

– А если не брать в расчёт эту сферу деятельности, то кем она могла быть?

– Никаких предположений, – развёл руками патологоанатом. – Конечно, она точно не работала на заводе, не была прачкой, вообще весь физический труд можно исключить. Ухаживала за собой, но в меру. Для содержанки жила слишком скромно. Могла быть, например, официанткой, билетёршей в театре или кинематографе, кем-то из этой области. Но делать какие-либо выводы её, как вы выразились, тело не даёт.

На этом вопросы и закончились. Я выяснил всё, что сумел, и это оказалось куда меньше, чем хотелось бы, но всё-таки больше чем ничего. Как обычно, впрочем. Будь на моём месте герой грошовых детективов в мягкой обложке Анри Бенколен, которого я упомянул при разговоре с Дюраном, он бы легко сделал нужные выводы и вышел на след убийцы. Читатели такого рода беллетристики не любят затянутых сюжетов, а ещё меньше им нравится, когда герой оказывается в тупике. Вот только жизнь сложнее любой, самой лихо закрученной выдумки.

Попрощавшись с патологоанатомом, я отправился – конечно же, снова на такси – к дому, где жила убитая якобы мною Полин Дюссо. В её квартире, само собой, давно уже обитали новые жильцы – кто же будет держать её пустой, а дурная репутация может лишь сказаться на цене аренды, – зато соседи вряд ли сменились. У меня по-прежнему не было никаких зацепок, значит, надо действовать по отработанной схеме. Беседа с соседями никогда лишней не бывает. Тем более что в отличие от полицейских я не ограничусь стандартным набором вопросов, лишь бы поскорее отделаться. Да и подогреть интерес у меня было чем.

Вот только сперва мне пришлось столкнуться с серьёзными проблемами. Приехал я к дому вечером, когда большинство жильцов уже вернулись с работы, но с детективом разговаривать мало кто захотел. И самые нужные мне жильцы – наиболее наблюдательные и памятливые – ещё не забыли громкие заголовки на передовицах «жёлтой» прессы, где моё имя как только не полоскали. Ушлые газетчики объявили меня виновным и каких только эпитетов не придумывали, чтобы описать якобы совершённые мной преступления.

– Знаю я, кто вы такой, – желчно процедила, будто ядом брызгая мне в лицо, немолодая и уродливая, даже по меркам своего народа, гномка, – читала про вас, как же. Отмазались, значит, а теперь за собой прибираете, чтобы всё шито-крыто было!

Он плюнула мне под ноги и захлопнула дверь.

– Не спешите звонить в полицию! – крикнул я ей. – За ложный вызов штраф серьёзный!

С той стороны меня припечатали парой крепких выраженьиц, от каких и у бывалых солдат на фронте уши в трубочку свернулись бы. Гномы вообще ругаться любят и умеют, наверное, лучше представителей всех других рас.

Во второй раз из квартиры, отодвинув уже готовую отвечать на вопросы супругу, вышел здоровенный полуорк, выше меня на полголовы и прилично шире в плечах. От него несло дешёвым спиртным и машинным маслом, видимо, не так давно вернулся со смены.

– Значтак, – рыгнул он мне в лицо перегаром, – жена моя с фликами уж грила. Сам у них всё спросишь.

Он выразительно принялся разминать кулаки. Я заметил, что костяшки на них весьма характерно сбиты. Махать кулаками полуорк любил и умел.

Спорить с ним я не стал и развернулся, чтобы уйти. Полуорк захлопнул дверь, однако я отчётливо услышал звук удара и женский крик. Вот этого я стерпеть уже не мог. Полуорк не запер дверь, и я распахнул её, шагнув в маленький темный коридор. Полуорк нависал над упавшей женщиной, занося кулак для нового удара.

– Грилте, не трепать с кем ни попадя! – рычал он. Женщина на полу закрывала руками окровавленное лицо.

Ничего удивительного, в общем. Я не рыцарь из сказки, знаю, что такое сейчас происходит в десятках, если не больше, квартир только в этом доме. Вот только раз стал свидетелем избиения, проходить мимо – это совсем уж полное свинство.

Как уже говорил, я не рыцарь, а потому предупреждать полуорка о своём появлении не стал. Он крупнее меня, тяжелее, может быть, и повоевать успел. Моим главным – не хотелось думать, что единственным – козырем в драке с ним была неожиданность.

Я врезал ему между ног, заставив согнуться пополам. Развернуться в тесноте коридора было для полуорка габаритов моего противника непростой задачей. Тем более когда выпрямиться не даёт острая боль ниже пояса. Я вытащил из кобуры пистолет, перехватил его и рукояткой врезал полуорку в висок. Потом ещё раз и ещё – для верности. Он растянулся на полу, по грязному линолеуму потекла кровь.

– Что ты наделал?! – закричала женщина. Не поднимаясь с пола, она подползла к полуорку.

– Да жив он, – ответил я, вытирая испачканную кровью полуорка рукоять пистолета о его домашнюю майку. – Башка у него крепкая.

– Ты-то уйдёшь, но я-то останусь, – прошипела с ненавистью женщина. – Так бы отделалась парой оплеух, а как он придёт в себя – кости мне переломает.

Может, и правда, не стоило лезть в чужую жизнь. Может, действительно, только хуже сделал. Да только сделанного-то не воротишь. Осталось только прикрыть за собой дверь. На душе было гадко и мерзко.

Повезло мне только в пятой по счёту квартире. Жила там одинокая женщина, которая ни о чём не спрашивала, а усадила меня на тесной кухне пить чай.

– Ажаны отказались от моего чаю, – приговаривала она, хлопоча вокруг плиты, – и от печенья. А зря, я его сама пеку, между прочим, и никто не жалуется.

Чай был на самом деле неплох – привозной из Альбийских колоний, да и печенье тоже. Мне оставалось только слушать, а уж рассказывать женщина любила.

– Она и правда почти ни с кем не общалась, верно, – кивала женщина сама себе, подливая мне ещё чаю, – вот только меня молчанием не проведёшь. Я так и сказала ажанам, что убитая, мол, няней была.

– Няней? – удивился я, позабыв даже взять печенье с услужливо подвинутой поближе тарелки. – Почему вы так думаете?

– А чего тут думать-то, когда оно так и есть. Или было. В общем, была она няней. Не при младенчике, конечно, и не сиделкой при старике каком или инвалиде – за теми постоянно наблюдать надо. Там или совсем с ними жить надо, или сменами, но вряд ли кто-то днём сидит, а кто-то ночью. Редко такое бывает с совсем уж беспомощными. А вот с ребёнком, что обиходить себя уже может, другое дело. Девочка же как на завод уходила – всегда к одному времени и возвращалась в одно и то же.