Текст книги "Звезда и шпага"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Ничего этого комиссар Омелин, уходящий с позиций артиллерии правого фланга, знать просто не мог. Пушки вновь открыли огонь, теперь уже шрапнелью, осыпая снарядами перегруппирующихся для новой атаки гренадер.

– Не расслабляться! – начали покрикивать командиры стельмаховского полка и восстановленные из штрафников. – Не сидеть! Не сидеть! – поддерживали их унтера. – Готовиться к отражению атаки!

Будить же грозного Стельмаха никто не решался. Навлекать на свою голову гнев не хотел никто. Да и пусть отдохнёт командир, ведь три ж дня на ногах, глаз не сомкнул. Солдаты занимали позиции, убирали трупы, выносили раненых, меняли сломанные мушкеты на целые. И лишь когда гренадеры снова пошли на штурм, командир первого батальона в полку Стельмаха, майор поляк Браунек, также из бывших ссыльных, всё же тронул Стельмаха за плечо. Ведь если не разбудить того перед атакой врага, значит навлечь на себя гнев командира, всё равно же проснётся когда начнётся бой. Однако вместо того, чтобы дёрнуться, помотать головой, потеряв фуражку, и потереть ладонями лицо, полковник начал заваливаться в сторону. Он скатился с вала, оставшись лежать навзничь, глаз он так и не открыл.

Только оказавшись на возвышенности, которую занимал штаб армии, я понял, какой стоит холод. На ледяном ветру усы мои мгновенно покрылись инеем, став похожими на щётку, неприятно холодящую губу. Остальные мало обращали внимания на холод и ветер, ведь большая часть офицеров носили епанчи, тяжёлые плащи и даже шубы, а какой-то пехотный генерал даже спрятал руки в муфту. Лишь Суворов да Алехан Орлов, казалось, вовсе не обращали внимания на погоду. Плащ генерал-поручика рвали порывы ветра, грозящие унести ещё и шапку, но тот не открываясь, глядел в зрительную трубу. Алексей Орлов же, брат ещё не так давно всемогущего фаворита, замер в седле, будто памятник, сжимая могучими кулаками поводья. Он даже плащом или епанчой пренебрёг, оставшись в зимнем мундире. Я смотрел на графа, и проникался, ведь, как и у него, на мне был только зимний мундир. В общем, выдержке Алексея Орлова можно было только позавидовать.

– А ведь как хорошо дерутся, канальи! – воскликнул Суворов, опуская трубу.

Дорого бы я дал за такую. Рассмотреть, что твориться на поле с такого расстояния было нельзя, а просить трубу у незнакомых офицеров штаба армии я как-то не решался.

– Но возьмём ли мы сей ретраншемент в скором времени или нет? – спросил у него Орлов. – Времени-то мало у нас.

– А кто знает, возьмём или нет? – пожал плечами Суворов. – Два прорыва отбили ведь.

– Ты же знаешь, Александра Васильич, – настаивал Орлов. – От матушки письмо пришло Гришке, братцу моему. Пишет Катерина, что швед, и пруссак, и цесарец на наши земли зуб точит. В Польше снова воду конфедераты очередные мутят, своё восстание готовят. Ведь потому Потёмкин, князь байковый, с полками в Малороссии так и остался стоять. Границы караулит. Но долго он их сдерживать не сможет. Скоро соберутся с силами и ударят с трёх сторон сразу, а тогда от Потёмкина только пух да перья полетят. И никакие рекрутские наборы не спасут дела. Настоящие, войной проверенные, полки у нас, а Потёмкин к границе даже гарнизоны внутренних городов стянул. Его сметут за пару дней, ежели ударят все совокупно.

– Семилетняя война показала, как умеет Европа воевать совокупно, – ответил на это Суворов, вновь прикладывая трубу к глазу. – Это баталия решит всю войну с Пугачёвым. И я предпочту потратить несколько дней, но взять ретраншемент с меньшими потерями для себя и возможно наибольшими для противника, нежели наоборот. День или два ничего не решат на границах. Будем правильно штурмовать ретраншемент.

Тут Суворов будто вспомнил обо мне, обернулся и сказал:

– Для вас, господа кавалеры, дел на сегодня более не предвидится. Так что скачи к своим и передай мой приказ. Нечего коней морозить, возвращайтесь в лагерь и отдыхайте. Завтра вам дело будет.

– Будет сделано, – ответил я и ускакал.

Спустя четверть часа вся кавалерия, кроме нескольких эскадронов гусар, охранявших фланги от возможных рейдов казаков и башкир, снялась с позиций и вернулась в лагерь. Где у горящих костров, с чаркой водки и тарелкой каши с салом – от изысков все мы давно отвыкли – казалось, что и нет войны. Выехали мы на зимние манёвры, хотя я таких и не припомню, обыкновенно с ноября по конец марта торчали на винтер-квартирах, а теперь они окончены и уже завтра вернёмся мы в расположение полка. К дамочкам, вину и тёплым постелям. Несколько мешали думать в этом направлении гулкие выстрелы пушек, но к канонаде давно привыкли и словно бы не слышали громов, что изрыгали орудия под руководством Григория Орлова.

Генерал-адъютант, вообще, расстарался на славу. Он собрал трофейные пушки, захваченные во время боевых действий осени прошлого и зимы этого года, в отдельные батареи. Те, что были достаточно мобильными, свёл в небольшую батарею конной артиллерии, и они носились по нашим позициям, подкрепляя огнём те участки, где это было нужно. Ядра улетали одно за другим, большая часть их оставляла за собой дымный след. Раскалённые чугунные шары врезались в стенки вагенбурга, оставляя в них здоровенные дыры, иногда от них начинались небольшие пожары, но их быстро тушили, благо средство для этого было, буквально, под ногами. Нестроевые зачёрпывали снег вёдрами, ковшами и даже шапками, и закидывали им любые очаги пламени.

Завершилась баталия к третьему часу пополудни. И завершились они ничем. Забили барабаны – и пехота двинулась от ретраншемента, подбирая на ходу раненых и убитых. Ни одно знамя не было потеряно, но и успехов добиться не удалось. Это было весьма странно. Генерал-поручик Суворов успел прославиться за Барскую кампанию и войну с Портой именно стремительностью. Он брал города и крепости сходу, не жалея ни себя, ни солдат, что часто ставили ему в вину. А теперь же какая-то осторожность, откуда она? Совершенно непонятно. И это настораживало, можно сказать, пугало всех нас. Быть может, не только нас, но и наших врагов, ведь многие казаки воевали под началом Суворова в Семилетнюю и Барскую кампании.

Ближе к вечеру начался снегопад. Сначала с неба падали крупные хлопья, будто в зимней сказке, однако вскоре поднялся ветер, настоящий ураган и хлопья сменились мелкими злыми снежинками, этакой крупой. Она нещадно секла лица, заставляя щурить глаза и пониже надвигать треуголку. А вообще, меньше всего сейчас хотелось выходить из палаток, но пришлось, ибо надо было проверить, правильно ли устроены кони. Ведь нам на них ещё воевать, как-никак. Проверив, я быстро вернулся в палатку и замотался в одеяло. Уснул я под свист снега достаточно быстро.

Утром ничуть не распогодилось. Когда я выбрался из палатки, небо висело также низко, сыпля на головы ту же снежную крупу, хорошо хоть, что ветра особого не было. Трубы пропели построение, и я поспешил на своё место в строю полка. Что самое интересное, строились без коней, сигнал просто не оставлял времени на то, чтобы оседлать их. На импровизированном плацу, который представлял собой просто площадку утоптанного до каменной плотности снега, выстроились все кавалерийские полки Добровольческой армии и гвардейский Военного ордена кирасирский, точнее два эскадрона его. Перед нами вышагивали генерал-майор Бракенгейм, генерал-поручик Суворов и генерал-аншеф Орлов.

– Нынче, господа мои, – сказал Суворов, – предстоит вам одно дело. Рисковое, как раз по вам, как я мыслю. Верно, Магнус Карлович?

Бракенгейм только кивнул.

– Отсюда вражеский ретраншемент не видать из-за снега, – продолжал Суворов, вполне таким ответом удовлетворившись, – и я отправил к нему гусар на разведку. Они доложили, что он сильно заметён снегом. Зело великие сугробы намело даже поверх проволочных заграждений. Этим-то мы и обязаны воспользоваться, верно, господа мои? Вас, кавалерию, выбрал я потому, что надобна в деле, что мы, с генерал-аншефом Орловым задумали, хорошая подготовка в фехтовальном искусстве. А именно в умении схватываться с врагом поодиночке, а не в строю или колонне. Вам должно по наметённым сугробам перебраться через проволочные заграждения и атаковать ретраншемент бунтовщиков. Снеговой буран зело силён и дозоры вражьи вас не сразу разглядят, особенно из-за сих белых епанчей, – он указал на здоровенный ящик, около которого переминался с ноги на ногу каптенармус, – что были захвачены в ржевских цейхгаузах пугачёвцев. По такой погоде вас весьма сложно будет разглядеть.

Тут на плац едва не бегом примчались каратели, во главе с поручиком Мещеряковым. Он подскочил к Суворову с Орловым, отдал честь.

– Ваши превосходительства, карательный отряд построен.

– Возвращайтесь в строй, поручик, – кивнул ему Орлов.

Мещеряков, как обычно, бодрым шагом двинулся к своим солдатам.

– Эти-то зачем нам сдались? – сквозь зубы процедил Озоровский.

– Это понятно, – усмехнулся я. – Ты станешь жечь палатки, резать выскакивающих из них в исподнем солдат и офицеров, убивать раненых? – Мой приятель злобно поглядел на меня, но, похоже, он начал понимать, в чём дело. – Вот для таких дел и нужны каратели Мещерякова.

– Господа мои, – снова обратился к нам Суворов, – стройтесь и получайте епанчи. Через три четверти часа выступление.

– Ты забыл сказать, Александр Васильич, – впервые вступил в разговор Алексей Орлов, уже одетый в белую епанчу, – что в бой солдат и офицеров поведу я сам.

– Вот ты сам, Алексей Григорьевич, – усмехнулся в ответ Суворов, – это самое и сказал. – И сразу всем стало понятно, что генерал-поручик явно был против этой эскапады генерал-аншефа.

Мы выстроились в несколько длинных цепочек и каптенармус с двумя помощниками принялись выдавать нам белые епанчи. В таких нас, действительно, будет очень сложно разглядеть на снегу. Набросив её на плечи, я застегнул все три крючка её и понял, что она очень тёплая, наверное, в ней лежать на снегу можно и не замёрзнешь. На то, чтобы все облачились в эти епанчи, став похожими на неких призраков, ушло как раз около трёх четвертей часа. Когда же мы вновь построились на плацу в колонны, Суворов махнул, и забили барабаны, а трубы негромко запели атаку. И так, двумя колоннами – первая – кавалеристы во главе с Орловым, вторая – каратели во главе с Мещеряковым – мы двинулись в атаку.

Мы прошли почти через весь лагерь и нырнули в буран. Ветер был самым противным, какой только может быть, порывистым. То его вроде и нет вовсе, а то, как кинет в лицо пригоршню острых, как стеклянное крошево, снежинок. Именно из-за этих порывов на пути нашем вставали высоченные, как курганы древних кочевников, сугробы, а бывало, мы шагали по ровно утоптанной ещё вчера сотнями солдатских сапог и ботинок равнине. Так шли мы через ветер и снег, почти невидимые в белых епанчах, придерживая руками шляпы, а враг сидел внутри ретраншемента, почти слепой от снега и ветра и не ждал в такую погоду прихода смерти.

Комиссар ворвался к Кутасову, принеся с собою порыв ветра и снежный вихрь. Полный праведного негодования Омелин плюхнулся на койку комбрига, так что тот даже сморщился от боли.

– Прости, Владислав, – несколько опомнился комиссар, – я не хотел. Но всё-таки, зачем ты отменил мой приказ удвоить караулы?

– В этом нет нужды, – ответил комбриг. – Не нужно морозить такое количество солдат.

– Да они же, как слепые кутята! – вскричал Омелин. – На десяток шагов ничего не разглядеть!

– Вот именно, – кивнул Кутасов. – Какая разница, пятеро слепцов охраняют нас, или десяток?

Комиссар задумался над его словами.

– Тем более, что я не совсем отменил твой приказ, – добавил комбриг, – а скорректировал его. Я приказал удвоить патрули, что проверяют посты, а также укоротить время стояния в карауле вдвое.

– А как ты считаешь, Владислав, – спросил у него комиссар, – нападут они по такой погоде?

– Вряд ли, – покачал головой комбриг, – погода не та. Только что обстрел затеяли интенсивный, но на большее вряд ли решаться.

Как будто в подтверждение слов его прозвучал очередной взрыв. Артиллерия Суворова работала без перерыва. Бомбардиры перенесли прицел вглубь ретраншемента и палили в основном пороховыми ядрами, в надежде зацепить палатки или повредить вагенбурги. В общем, Григорий Орлов, который по данным разведки командовал артиллерией, старался вовсю.

– А вот я не так уверен, – поделился сомнениями Омелин. – Мы ведь не с кем-то дело имеем, а с самим Суворовым. Он прославился именно самыми неожиданными ходами.

– Сейчас сама погода на нашей стороне, Андрей, – сказал на это Кутасов. – Управлять войсками в такой буран невозможно и полки в первые минуты схватки превратятся в толпу людей, готовых побежать прочь при малейшей возможности.

– И всё же, как-то неспокойно у меня на сердце, – вздохнул комиссар. – Не может дать нам Суворов день передышки, даже в такую погоду. И одного того, что нас интенсивно обстреливает его артиллерия, мне мало. Надо ждать чего-то ещё.

– И чего же? – спросил у него Кутасов, у которого, если быть до конца честным, тоже камень на душе висел. Как-то странно вёл себя Суворов, слишком странно. – Чего нам ждать от будущего генералиссимуса?

– Если бы я знал, Владислав, – развёл руками Омелин, – если бы я знал… Пойду, проверю посты, – сказал он, поднимаясь и хлопая себя ладонями по бёдрам. – А то засиделся я у тебя.

Поверх проволочных заграждений пугачёвского ретраншемента намело изрядный сугроб. Мы по нему легко перебрались, через них, быстро и без шума перебив посты. А после начался бой. Хотя назвать это боем, язык не поворачивался. Словно волки ворвались мы в ретраншемент с палашами и саблями наголо. Стрелять до поры никто не собирался, чтобы не поднять тревогу раньше времени. Мой эскадрон, вернее сказать, первый взвод его, только им я сейчас и командовал, да то не всех драгун видел, выскочил в круг костра. Пугачёвцы ничуть не насторожились, приняв за своих, даже протянули кто чарку водки, кто миску кулеша. И когда мы ударили в палаши, это стало для них большим сюрпризом. Последним. Рубить не успевших схватиться за оружие солдат, конечно, подло, но война теперь, в веке осьмнадцатом, совсем не та, нет в ней места благородным вызовам на бой, вроде: «Господа, мы имеем честь атаковать вас».

Ну, а уже после этого началась рубка. Зазвучали первые выстрелы, зазвенела сталь, закричали убиваемые. Мы мчались по вражескому лагерю, рубая всех, кто без епанчей. В первое время никто не мог оказать нам сопротивления. Лишь какой-то комиссар вылетел из палатки уже с шашкой наголо. Я схватился с ним. Удар, другой, третий. Во все стороны летят искры. К комиссару подбегает сбоку прапорщик из моего взвода, бьёт палашом и комиссар падает, а мы бежим дальше. Первое сопротивление встретили, наверное, спустя десяток минут после начала атаки. Взвод пугачёвцев сбился у костра, ощетинившись штыками. Но были все они сильно напуганы, офицеров среди них не было, а мушкеты в руках так и плясали. Клинком палаша я отбил ствол ближайшего ружья в сторону, ворвался в шаткое построение пугачёвцев. Очень быстро мы рассеяли бунтовщиков и перебили их. Потом бежали мимо большой палатки, практически шатра, который завалили каратели Мещерякова. В тот момент они кололи штыками и били прикладами возящихся под тяжёлым тентом пугачёвцев. Ткань шатра и снег под ногами смеющихся карателей быстро окрашивался красным. Я сплюнул и поспешил дальше. Воевать, а не убивать беззащитных.

– На вагенбург! – услышал я, сквозь завывания ветра и шум боя. – Левого фланга!

– Эскадрон, за мной! – тут же скомандовал я.

Около мощного сооружения из сцепленных меж собой повозок и фур обоза, я едва не столкнулся с Алексеем Орловым. Генерал-аншеф был похож на некоего демона битвы. Епанча залита кровью, в руках тяжёлая шпага, на голове ни парика, ни шляпы.

– Эй ты, капитан, вперёд! – крикнул он, видимо, сделав вывод из моих заледенелых усов. – Все за мной!

И он первым прыгнул на передок фуры, стенки которой были украшены двуглавым орлом с серпом и молотом в лапах. Мы поспешили за ним. В вагенбурге царила теснота, столько солдат – и наших, и пугачёвских – набилось внутрь. Орудовать палашом было почти невозможно, приходилось бить чашкой эфеса, а то и просто кулаками. Тех, кто падал, мгновенно затаптывали, раненые тоже не могли рассчитывать на то, что их вынесут. Бой был жестоким и скоротечным. Мы перебили пугачёвцев, разбили ружья Пакла, а после рассыпали по снегу порох, разбросали бочки с ним, а после бросились прочь оттуда. Последним выскочил Алехан Орлов, швырнув себе за спину несколько горящих тряпок. Вскоре над обречённым вагенбургом потянулись в небо дымки, а ещё через секунду он взлетел на воздух. Как не странно, могучие фуры выдержали взрыв, что, наверное, спасло всех нас.

Взрыв этот не сломил врага, наоборот, пугачёвцы ринулись на нас, как будто второе дыхание у них открылось. Вели их, что вполне закономерно, комиссары. Люди в чёрных куртках размахивали шашками и кричали что-то злое и яростное, часто сами шли впереди, не обращая внимания на опасность. Те же, кто только немного приостанавливался в нерешительности, тут получал шашкой по голове или пулю в грудь. Работало безотказно.

Начало атаки Омелин пропустил. Он как раз шагал по левому флангу, проверяя посты. И лишь когда зазвенела сталь и зазвучали выстрелы, он с отрядом солдат, с которыми инспектировал караулы, устремился на звуки боя. Они столкнулись с добровольцами в белых маскировочных плащах, их собственной новации, привнесённой из двадцатого века, поверх того же цвета мундиров.

Омелин выхватил шашку и первым атаковал врага. Противник попался ему непростой, явно бывалый фехтмейстер. Он ловко управлялся с тяжёлым палашом, лихо отбивая все выпады Омелина, да ещё норовя как следует рубануть его в ответ. Несколько раз схватывались комиссар с офицером, звеня сталью, однако одолеть один другого не мог, а вмешиваться в их поединок никто не решался, очень уж ловко управлялись с оружием, можно же и под случайный выпад попасть. Кому оно надо? Вот и бились насмерть батальонный комиссар и генерал-аншеф, одетый в белый мундир. Ведь именно Алексей Орлов, лихой Алехан, герой Чесмы, сам участвовавший в абордажах, схватился с Андреем Омелиным. Оба не знали противника в лицо. Батальонный комиссар, конечно, видел портреты братьев Орловых, но были они парадными и слишком мало общих черт имели с оригиналами. Генерал-аншеф же главного комиссара пугачёвцев не видал, ни в каком виде. Так рубились они, обмениваясь могучими ударами, покуда граф Орлов не уловил нужный момент и не врезал комиссару Омелину кулаком в лицо. Закалённый во многих боях и драках граф, не раз проверявший своё искусство в кабаках и баталиях, столь сильно врезал комиссару, что рот того мгновенно наполнился кровью, в глазах потемнело, а в ушах зазвенело. Ему даже показалось, что он услышал, как трещат его зубы и кости лица. Лишь поистине титаническим усилием удалось ему устоять на ногах, каким-то чудом он даже ловкий выпад противника отбил. Орлов позволил себе расслабиться, не стал бить во всю силу, думая, что противник и без того практически выведен из строя. Более он таких ошибок не совершал, но и с Омелиным драться ему больше не пришлось. Пошатнувшегося комиссара подхватили на руки товарищи, оттащили прочь, стеной встали между ним и Орловым. Да и граф не особенно кидался вслед за ним, плевать ему было на какого-то там комиссара. Ему вполне хватало кровавой потехи.

Омелин же, немного придя в себя от удара, что отправил его, выражаясь боксёрским термином, в knock-down, вновь ринулся в гущу боя. Он намерено искал встречи с побившим его офицером, но так и не увидел его снова. Да и не до того стало. Не было уже времени для таких вот схваток один на один, словно былинные богатыри, пришло время сражения регулярного, по уставам и регламентам. Омелин надрывал глотку, выравнивая шеренги, матюгами загонял солдат в них, заставляя их выступать ровным строем против разрозненного противника. И они штыками погнали врага прочь из ретраншемента. Вот только прежде Омелину и прочим командирам удалось навести порядок, прогремел взрыв – это взлетел на воздух вагенбург левого фланга, с длинными ружьями Пакла, запасами, телегами, фурами и ящиками.

– Чего встали?! – тут же заорал Омелин. – Вперёд! На врага! В шеренги! В шеренги – и вперёд! Арсланова сюда!

Его команды подхватили другие комиссары и комсостав. Солдаты вставали плечом к плечу, теснее сжимали шеренги, шли вперёд. На врага, на врага, на врага! И добровольцы с суворовцами покатились назад, к валу, отчаянно отбиваясь, но ничего противопоставить организованному противнику не могли. Это были спешенные кавалеристы, они хорошо умели драться верхом и ловко управлялись с саблями и палашами, однако когда против них встали ровные шеренги солдат, ощетинившиеся штыками, словно злобный ёж, они невольно попятились. Однако за каждый шаг пугачёвцам приходилось платить кровью. Шеренги буквально по телам в белых или зелёных мундирах и гимнастёрках, не особенно разбираясь, шевелятся они или нет. Пленные никому не нужны, а заботиться о своих раненых времени не было.

– Зачем звал? – подбежал к комиссару бывший башкирский старшина, а теперь комкор и начальник всей нерегулярной кавалерии, Кинзя Арсланов, ближайший друг и сподвижник Салавата Юлаева.

– Седлайте коней, – приказал ему Омелин, открываясь от командования баталией. – Как только они, – он махнул шашкой в сторону пятящихся к валу кавалеристов, – перевалят на ту сторону, наскакивайте на них. И убейте всех! Ни один не должен добраться до лагеря!

– Понял тебя, комиссар! – сейчас, когда он нервничал, в речи башкира особенно сильно чувствовался акцент. – Всех переколем, как баранов!

Пятиться спиной вперёд было сложно и несколько обидно. Нас теснили к валу стеной штыков, мы рубились отчаянно, но отступали. И всё же за каждый шаг врагу приходилось платить. Я наотмашь, как в кавалерийской схватке, бил палашом по штыкам и стволам мушкетов. Но мне было очень далеко до Алексея Орлова. Словно былинный богатырь обрушивался он на нестройные шеренги пугачёвцев, бестрепетно хватал левой рукой стволы мушкетов и штыки, часто из-под пальцев его текла кровь. Выдергивал, бывало, даже солдат из строя, швыряя их под ноги товарищам, а в образовавшуюся брешь тут же обрушивался со своей шпагой. Словно проделав дыру в бронированном панцире Змея Горыныча, он рубил его мягкое брюхо, так что только кровавые ошмётки во все стороны летят. Но Орлов получил уже не одну рану, белый мундир его окрасился кровью, он уже не проделывает своих эскапад, лишь, как все мы, рубится с врагом, отступая вверх по валу. Когда мы оказались на валу, стало легче. Это как будто мы оказались в седле, выше врага, и рубим его по головам, никак не защищённым. Они же кололи нас штыками снизу.

Но вот и вершина вала, многие из нас в прямом смысле скатились с его противоположного склона. Как говориться, на чём – на всём.

– Укрыться за сугробами! – закричал тут же Орлов, одним из первых вскочивший на ноги. – Скорее! Скорее! Они сейчас палить по нам станут!

И мы бросились к наметённым ветром сугробам. Вот ведь как странно, в ретраншементе и ветер был, и вьюга крутила, но только здесь, за его пределами, они накинулись на нас, как будто с новыми силами. Злой ветер так и швырял нам в лица колючие снежники, вонзающиеся в кожу тысячами иголок. Я едва успел укрыться за здоровенным сугробом, когда захлопали выстрелы и в нас полетели пули. Однако попасть в кого-нибудь при такой вьюге, снежинки запорашивают глаза, и таком ветре, который сносит пули, можно было разве что случайно.

Дождавшись, когда выстрелы стихнут, я со всех ног бросился к лагерю. Не заплутать бы в этакой-то пурге.

Я пробежал несколько десятков саженей, прежде чем услышал свист. Страшный и отлично знакомый свист, с таким скакали в бой всадники диких народов, пугачёвские иррегуляры, башкиры, калмыки, татары, казахи. Их не пустили в бой, когда мы обстреливали вагенбург, предпочтя пожертвовать несколькими эскадронами рабочей кавалерии, а теперь, мы бежим разрозненными группами, и по нашему следу пустили иррегуляров, словно гончих псов за беглыми крепостными. Хорошо хоть ветер и пурга не дадут им пускать нам в спину стрелы, ну да им хватит и сабель. Похоже, все мы обречены.

Один такой промчался мимо меня, не заметив в пурге, а вот товарищ его, огибавший большой сугроб, выскочил точно мне наперерез. И был он поистине страшен, это дикое дитя степи. Узкие глаза, смуглое лицо, губы сложены для оглушительного свиста. В меховой шапке, странно смотрящейся с серой шинелью. Он засвистал, как соловей-разбойник, вскинул кривую саблю, готовясь рассечь меня едва ли не надвое. Но я успел рухнуть навзничь и схватился за рукоять пистолета, который так и остался заряженным лежать в моей ольстре. Не до стрельбы было во вражеском ретраншементе. Кривой клинок сабли сверкнул надо мной, распоров епанчу и мундир, обжог кожу холодом стали. Раздосадованный иррегуляр взмахнул ей снова, ещё сильнее свесившись в седле, чтобы достать меня лежачего. Конь его так и плясал, грозя затоптать меня копытами. Всадник уже занёс над головой саблю для второго удара, когда я выдернул из ольстры пистолет и выстрелил в иррегуляра. Пуля попала крайне удачно – во лбу всадника появилось круглое отверстие, а затылок лопнул, будто по нему изнутри черепа молотом врезали. Иррегуляр откинулся в седле, выронил саблю и свалился с коня. Тот тут же вскинулся на дыбы и умчался прочь. Я даже на ноги подняться не успел, а он уже скрылся в снежной круговерти. Очень жаль, верхом бы у меня было больше шансов добраться до лагеря.

Поднявшись на ноги, я побежал дальше. Несколько раз где-то вдали слышались крики, едва пробивавшиеся через завывания пурги. Это те, кому не повезло так, как мне. Одну схватку я видел, всадник налетел на бегущего, не понять солдата или офицера, добровольца или суворовца. Взмах, другой, бегущий человек падает ничком, а всадник топчет его копытами коня. А потом разворачивает его ко мне, бьёт пятками, направляя заупрямившегося скакуна, не желающего скакать сквозь пургу. Пистолет мой разряжен, придётся драться пешим против конного, что было мне весьма непривычно. Иррегуляр опустил руку, собирая силы для удара, отразить такой палашом практически невозможно. И всё же я поднял оружия для защиты, не особенно надеясь пережить этот удар врага. Но тут из пурги вылетел ещё один всадник – не в серой шинели и меховой шапке, а в гусарском мундире. Он конём сбил пугачёвца, чей скакун пошёл боком. Они обменялись несколькими ударами, гусар наступал, тесня противника, не ожидавшего такого напора. И тут где-то вдали, хотя на самом деле было это не так и далеко, запели трубы. Гусар, спасший меня, был всадником передового отряда. За ним мчались несколько эскадронов лёгкой кавалерии. Гусары, пикинеры, даже несколько драгунских. Они схватились с пугачёвцами, спасая нас. Без свиста и гика, только под пение труб из нашего лагеря.

Я побежал туда со всех ног, спотыкаясь, утопая в сугробах, несколько раз падал, но вставал и продолжал свой бег. А надо мной схватывались гусары с калмыками, пикинеры с башкирами, драгуны с казахами. Последние не изменили своей одежде, оставшись в длиннополых тёплых халатах и меховых шапках. Ведь казахи Младшего и Среднего жузов были союзниками самозванца, а не обычными солдатами его Красной армии.

Я едва не повалился на рогатки нашего лагеря, искать вход в него не было сил. Мне помогли, перетащили через рогатки, едва не на руках отнесли в костру, сунули в левую ладонь, правой я всё ещё мёртвой хваткой сжимал палаш, чарку с обжигающей водкой. Я проглотил её одним глотком, даже не поморщившись, и мне тут же дали вторую. Она пошла также легко. Голову заволокло туманом, пальцы сами разжались, на снег упали чарка и палаш, а следом и сам я рухнул бы, если б не подхватили меня товарищи. Дальнейшего уже не помню.

От слов комиссара лицо Кутасова в прямом смысле заледенело, став похожим на вырезанный из мрамора лик, как в Петергофе или Пушкине.

– Это невозможно, – ответил он безапелляционным тоном. – Как ты мог додуматься до такого, Андрей?

– Очень просто, Владислав, очень просто, – сказал комиссар. – Все мы тут, в ретраншементе обречены, спорить с этим глупо. Но ты, командующий Красной армии, должен жить. Именно поэтому тебя сегодня ночью вывезут в Москву. И спорить с этим не смей, Владислав, если надо я прикажу привязать тебя к носилкам…

– Ты не посмеешь! – прорычал Кутасов.

– Посмею, Владислав, – покачал головой Омелин. – Очень даже посмею. Я, в конце концов, армейский комиссар первого ранга, и принял командование после твоего ранения. И имею право отдать такой приказ.

– Знаю я твои приказы, – отмахнулся Кутасов. – Зачем ты приказал заливать вал водой, ледяную корку из пушек разобьют в несколько минут? У Орлова хорошие канониры.

– Нельзя чтобы люди сидели без дела после такого поражения, – ответил комиссар. – Часть солдат я занял на восстановлении вагенбурга, остальные же плавят снег и заливают водой вал. Так им некогда думать о поражении и налёте врага, вот пускай поработают. Заодно и согреются немного.

– А в тылу, что за работы ведутся? – настаивал командующий армией.

– Узнаешь, Владислав, когда ночью поедешь из лагеря.

– Это ещё не решено… – решил постоять на своём комбриг.

– Решено, – отрезал комиссар. – Я принял командование армией и отдал приказ о твоей эвакуации в Москву, Владислав.

– А может не в Москву, Андрей? – изменившимся тоном произнёс комбриг. – Как Кутузов говорил, ну, точнее, скажет ещё, с потерей Москвы не потеряна Россия, но с потерей армии… Уйдём на Урал, к заводам, рабочему классу, соберём новую армию и снова выступим в поход.

– Сам понимаешь, Владислав, что ничего из этого не выйдет, – покачал головой Омелин. – Ведь почти так думал и Пугачёв, повернув армию с московского направления на юг, к Дону. Тоже ведь думал о том, чтобы сил поднакопить, а чем это закончилось, сам знаешь. Ведь Голов пишет, что в столице зреет заговор против Пугачёва, он давит его как может, однако сам говорит, что борется только с проявлениями, а корень заговора ему недоступен.

– Слишком уж пессимистично у Голова всё выходит, – заметил Кутасов. – По его словам вся верхушка казачества, что не пошла на войну с нами, спит и видит, как бы продать Пугачёва властям.

– А что тут такого? – невесело усмехнулся Омелин. – Я думаю, так оно и есть. Пока мы были на коне, громили врага, это их устраивало, теперь же – в дни поражений они готовы отвернуться от нас, чтобы спасти свои шкуры.