Текст книги "Звезда и шпага"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Глава 16
Это есть наш последний…

По всем расчётам решающее сражение, от которого зависела судьба Москвы, должно было состояться около Арзамаса. Из Сызрани и Саранска скорым маршем к нему спешили Мансуров и Голицын, Добровольческий корпус фон Бракенгейма и семь полков генерал-аншефа Панина выступили из Москвы к Арзамасу, вокруг которого уже готово было сомкнуться кольцо трёх корпусов правительственных войск. Однако самозванец не проявлял ни малейшего беспокойства, как будто и не превосходил враг его числом примерно в полтора раза. Более того, он явно собирался дать бой вне стен города, в поле и без поддержки городской артиллерии. Обезопасив лишь свои тылы и частично, фланги. Именно об этом докладывала разведка, ей не верили, отправляли новых разведчиков, но и те приносили прежние сведения. Армия Пугачёва стоит лагерем в нескольких верстах от Арзамаса, словно ожидая подхода правительственных войск.

Наш корпус влился в состав армии генерал-аншефа Панина, третьей дорогой обойдя занятый врагом Арзамас. Михельсона принял у себя сам граф, я не присутствовал при этой встрече, однако по слухам он подробно расспросил нашего командира о сражении под Казанью и отступлении. Говорят, даже похвалил за относительно небольшое количество потерь среди карабинеров и драгун, а также за то, что собирал по дороге всех солдат и офицеров разбитых полков.

Спустя два дня после нашего присоединения с армией Панина, в неё влились корпуса Мансурова и Голицына, а также несколько небольших карательных команд. Офицеры последних много чего порассказали о том, что творится в губерниях.

– Озлобились мы, господа, – говорил прапорщик Марцевич из команды Муфеля. – Крайне озлобились. Нельзя так себя вести. Даже за границей, а уж со своими-то и подавно. Какие бы они не были бунтовщики, но нельзя вешать целые деревни за одну только ржавую саблю. Сотни человек шомполами запарывали.

– А как иначе с ними воевать? – привычно возражал ротмистр Коренин. – Нельзя с ними иначе. Они нас убивают, и мы их. Бунтовщики офицеров запарывают, мы будем запарывать их. Око за око, зуб за зуб, так завещано нам с древнейших времён.

– Порочный круг какой-то выходит, – заметил мрачным, как обычно в последнее время, голосом мой нынешний командир. – Мы их, они – нас. И чем это закончится?

– А у вас, поручик, сомнения есть в исходе этой кампании? – холодно поинтересовался у него Коренин.

– Вызов мой всё ещё в силе, – заметил Самохин. – А исходы у войн бывают разные. Вот вы тут предков вспомнили, но среди них был и царь Эпира.

– Скверные у вас намёки, господин поручик, – голос Коренина стал ледяным, как воды Белого моря. – О своём вызове можете не напоминать, у меня с головой всё в порядке. В отличие от иных.

Раньше Самохин вспылил бы, вскочил на ноги, замахал бы руками, схватился за палаш, однако теперь только головой покачал. Как будто только он один понимал всё на свете, а остальные – блуждают, словно слепцы в потёмках. Очень непохоже это было на нашего лихого поручика. Быть может, именно поэтому меня к нему Михельсон и приставил.

Утром девятого августа наша армия подошла к Арзамасу. Нас уже встречали выстроенные в боевые порядки пугачёвцы. Первым, что бросалось в глаза, было почти полное отсутствие знаменитых крашенных кафтанов, большая часть армии была обмундирована должным образом в зелёные рубашки, картузы и маленькие шапочки, каких я никогда не видал. У всех мушкеты, насколько я смог разглядеть во взятую у поручика Парамонова подзорную трубу, единого образца. На флангах кавалерия – казаки, башкиры, татары и выделяющиеся на их фоне запорожцы. Но и нам им было что противопоставить. Наш полк стоял на правом фланге армии Панина, вместе со вновь собранным Сибирским драгунским, Арзамасским драгунским и двумя эскадронами Луганского пикинёрного. Именно нам предстояло ударить по запорожцам и казакам, отличающимся от них зелёными рубахами и картузами, как-то не вяжущимися с длинными пиками. Однако все понимали, что противники эти весьма и весьма серьёзные. Драка нам предстоит не на жизнь, а на смерть.

– Сегодня решится судьба Москвы, – в который раз повторил Пугачёв. Он всё ещё не был уверен, правильно ли поступил, послушавшись совета бригадира Кутасова и выведя армию из-за стен Арзамаса.

– Именно сегодня, – вторил ему Кутасов, оглядывая поле боя в диковинную трубу с двумя окулярами, какие были у его пришлых офицеров. – Прикажете играть начало боя?

– Пусть они наступают, – покачал головой Пугачёв. Он перестал ходить туда-сюда и теперь только поигрывал булавой. – Нас меньше, так что обороняться сподручнее будет, чем нападать.

– Но ведь и спровоцировать врага тоже надо, – усмехнулся Кутасов. – Так играть, Пётр Фёдорович?

– Играть, – махнул рукой Пугачёв.

В ответ на его команду запели трубы, ударили барабаны, однако армия оставалась стоять, будто не слыша этих сигналов. А вот противник среагировал на провокацию. Слитно качнулись вперёд шеренги солдат, шагом двинулась вперёд кавалерия. Вот и началась битва.

Однако оказалось, Панин и не думал поддаваться на провокацию. Он просто сократил расстояние между армиями. Его войско прошло полверсты и замерло, солдаты подровняли ряды, конница заняла позиции на флангах, бомбардиры подтащили тяжёлую артиллерию. Вокруг пушек тут же засуетились инженеры с плетёными корзинами, набитыми землёй, габионами, превращая позиции артиллерии в хорошо укреплённые флеши и редуты. Рядом строились батальоны прикрытия, состоящие из одних гренадер в длинных шапках-митрах с медными налобниками.

Панин выстроил полки, солдаты подравняли ряды, а после снова забили барабаны – и вперёд двинулись несколько батальонов правого фланга. Они бодро прошагали разделявшее армии расстояние, замерев в двухстах аршинах от линии пугачёвцев. Командиры их сориентировались быстро. Мушкеты были заряжены, а потому батальоны, против которых встали екатерининские солдаты, дали слитный залп, без команды свыше. Тот край поля окутался пороховым дымом. Кутасову даже показалось, что он почувствовал запах протухших яиц, хотя расстояние, разделявшее его и сражающихся, было довольно большим, и ничего такого почуять носом он просто не мог. Когда же дым рассеялся, глазам его предстала престранная картина. Дав ответный залп, шеренги правительственных батальонов двинулись обратно к своим позициям. Пока солдаты рабоче-крестьянских батальонов заряжали мушкеты, расстояние, разделяющее их, стало слишком большим для стрельбы. В итоге короткой перестрелки на земле остались лежать около десятка солдат с каждой стороны.

Стоило правительственным солдатам занять свои места в построении, как тут же вперёд двинулись батальоны левого фланга.

– Прощупывают нас, – сделал правильный вывод Пугачёв. «Император» перестал ходить с места на место, размахивая булавой, а замер, то и дело поднимая к глазу хорошую, подаренную казанскими стеклодувами, подзорную трубу. – Ищут, где солдаты послабже сердцем.

– Не найдут таких, – заявил Омелин.

Кутасов вспомнил, как комиссар примчался к ним с позиций армии. Глаза горят каким-то злым азартом, на губах улыбка, иногда становящаяся похожей на какой-то волчий оскал. Фуражку он где-то потерял, видимо, так быстро скакал по позициям со своей, как он выразился, комиссарской проверкой.

– Вот оно, – почти крикнул он. – Сейчас начнётся. Разгромим Панина с такими-то солдатами! Разобьём в пух и прах! Никого не оставим!

– И долго мы будем так их прощупывать? – словно самому себе сказал Самохин. Он, вообще, часто в последнее время стал разговаривать с самим собой, не ожидая ответа от других, а то и попросту перебивая их. Так что теперь ему уже никто и не отвечал. – Пора уже в атаку идти на этих сволочей.

Как и всегда, ему никто не стал отвечать. Незачем просто. Однако, как ни странно, он выразил общее настроение. Нам всем не терпелось сорваться в атаку на казаков – пеших ли, конных, всё равно. Лошади наши нервничали, слыша треск выстрелов, фыркали от пороховой вони, хотя до нас доносились только отголоски её. Это были давно уже не те скакуны, на которых мы прибыли из Польши воевать с Пугачёвым. Теперь приходилось ездить на том, что могли достать наши квартирмейстеры, которые часто пропадали на недели и месяцы, а когда и вовсе не возвращались из своих поездок. Когда же они всё-таки пригоняли табуны, кони в них были не самыми хорошими. Оправдывались квартирмейстеры тем, что это всё, что удалось достать. Нам от этого было не легче, ведь на этом, «что удалось достать», нам приходилось сражаться. Особенно туго стало с конями после нашего отступления из Казани, если бы не табуны из обоза генерал-аншефа Панина, нам вряд ли бы удалось набрать лошадей на всех, кого можно было посадить в седло.

Перестрелка длилась уже несколько часов. Раз за разом батальоны свежих полков, приведённых Паниным, выходили вперёд, подходили к замершим пугачёвцам, давали залп и отступали, оставляя на земле трупы в зелёных мундирах и рубахах. С обеих сторон работала артиллерия. Закрепившиеся во флешах и редутах бомбардиры обстреливали стоящих казаков, чьи полки представляли собой просто отличную мишень. Им отвечали пугачёвские артиллеристы. Здоровенные чугунные шары врезались в шеренги, оставляя в них кровавые просеки. Просеки эти мгновенно заполняли солдаты, напомнив мне отчего-то о водной глади. Вот так кинешь в неё камень, он вроде оставляет в ней прореху, но её тут же заполняет вода. И вот уже вроде и не было ничего, не кидал ты никакого камня в реку.

К нам примчался вестовой от Панина. Передал письменный приказ Михельсону – он командовал кавалерией правого фланга – тот кивнул, отпустил вестового и что-то приказал полковому трубачу. Тот поднёс к губам свой инструмент и выдул из него несколько нот. Они означали: «скорый марш». По цепочке передали команду. Кавалерия правого фланга выдвигается, даёт залп с седла и отступает. Теперь пришла и наша очередь пощупать пугачёвцев.

– Кавалерию двинул, – без нужды сообщил всем Пугачёв. – Снова прощупывает? А может, уже в атаку повёл?

– Без пехоты, никогда, – покачал головой Кутасов. – Панин не дурак, иначе немца и турка не бил бы так хорошо. Очередная провокация.

– Ну да и мы не лыком шиты, – усмехнулся Пугачёв. – Юлаев, – обратился он к вернувшемуся из-под Уфы командиру башкир, – атакуй их кавалерию на подходе. Бери своих башкир, татар и казахов. Казаки останутся прикрывать пехоту.

– Слушаюсь, – кивнул Юлаев, одетый, как и всегда, в новенькую гимнастёрку и фуражку с ремнём, опущенным под подбородок, чтобы не свалилась в головы. Узкие глазки башкира горели предвкушением кровавой потехи. Он чётко отдал честь по уставу РККА, недавно разработанному политотделом со скидкой на реалии восемнадцатого века и введённому в армии Пугачёва.

– Опасная затея, Пётр Фёдорович, – заявил Кутасов. – Можем и положить легкоконных в схватке с драгунами и карабинерами.

– Нет, бригадир, – покачал головой Пугачёв. – Сам же говоришь, провокация. Значит, на настоящий бой они не настроены. Отойдут сразу, боя не приняв.

– Быть может, всё же подкрепить их сечевиками, Пётр Фёдорович, – предложил Кутасов. – Для надёжности.

– И этого хватит вполне, – махнул рукой вслед ускакавшему Юлаеву Пугачёв. – Боя-то толкового не будет. А если что, сечевики скоры на подъём, и минуты не пройдёт, как они на помощь татарве и башкирами прискачут.

Омелину опять вспомнился роман Сенкевича. Там тоже чубатые запорожцы воевали плечом к плечу с татарами против шляхтичей. И весьма неплохо воевали, до поры до времени. Вот и теперь история повторяется, только воевать приходится не с польской шляхтой, а с суворовскими чудо-богатырями. Как-то неприятно.

– Из луков не стрелять, – командовал своим степнякам Салават Юлаев. – У нас теперь есть хорошие сабли и шашки. Есть пики с длинными древками и калёными жалами. Всё это дал нам царь Пётр. Сегодня его холодное железо напьётся горячей крови врагов!

И он издал дикий, понятный каждому уроженцу степи кем бы он ни был – казахом, татарином или башкиром – боевой клич. И сотни всадников под бунчуками из конского волоса и зелёными знамёнами с полумесяцем и витиеватыми цитатами из Корана сорвались с места. Помчались наперерез драгунам и карабинерам Панина.

Мы мчались, перейдя с быстрой рыси на галоп, чтобы как можно скорее сократить расстояние между собой и врагом. И тут от фланга пугачёвцев отделился изрядный клин кавалерии, состоящий из степняков. Они мчались нам наперерез. Трубы сыграли «В рукопашную». Мы взялись за палаши. Пикинеры опустили свои пики с яркими флажками-флюгерками. И уже через минуту наши полки сшиблись. С треском ломаемых пик, под звон стали, в сопровождении надсадных лошадиных и людских криков.

Я был впервые за свою кавалерийскую карьеры освобождён от какого-либо бремени. Сначала я носил знамя, после – командовал взводом, теперь же мог позволить себе просто драться, не думая ни о чём. Главное, держаться своих, да вертеть головой, чтобы не пропустить какого-нибудь особенно шустрого врага. Вот и сейчас я наносил удары, вышибая из сёдел лихих степняков в бешметах и меховых – не смотря на лето шапках, похожих на колпаки. Надо сказать, большая часть их была вооружена хорошими саблями и шашками, которые больше не ломались после одного двух ударов о наши палаши. Драться с ними стало куда сложнее, чем раньше. И всё равно, диким всадникам степи было далеко до регулярной кавалерии.

За несколько минут ожесточённой рубки в жуткой тесноте, когда даже всадники, под которыми убили коней, не падали на землю, мы порубили большую часть вражеского авангарда. Дети вольных степей не привыкли к такому бою, когда нет пространства для манёвра, и потому мы стремительно истребили их. Однако противник наш был не так прост. Он развернул своё войско, попытавшись обойти нас с фланга, а главное, вырваться на открытое пространство, что было для него спасением. Вслед за степняками развернули коней луганские пикинеры и арзамасские драгуны, последние почти не принимали участия в битве, не заморили коней и рвались в атаку. Они попытались не дать им обойти нас с фланга, отрезать от пространства, лишить манёвра. Завязалась новая схватка. Степняки пытались прорваться любой ценой, понимая, что в противном случае их могут вырезать до последнего всадника. Мы же поспешили на помощь товарищам, захлопывая смертоносную мышеловку.

Мы вновь врубились, на сей раз во фланг степняков. Я раздавал удары щедрой рукой. Враги, к чести их, быстро опомнились, однако против них было всё. И увеличившееся на целый полк число врагов, и теснота, и потери, понесённые степняками. Бой снова стал перерастать в истребление.

В ставку Пугачёва влетел на вороном коне кошевой атаман сечевиков Максим Кривонос. Рванул на груди расписную рубаху, сжал смуглые до черноты пальцы в кулак с голову младенца.

– Батька, – выкрикнул, – дозволь татарве помочь! Сил нет, тут торчать, пока они там рубятся!

– Ступай, Кривонос, – махнул ему булавой в сторону идущей смертельной рубки Пугачёв. – Ступай.

И тот сложил губы как-то по-особому, блеснув желтоватыми зубами из-под пышных усов, и издал неповторимый свист. Такой же нёсся в ответ на дикий степняцкий вопль, что выдал незадолго до того Салават Юлаев. И после них начиналась кровавая сеча. Она будет и в этот раз, однако татары теперь будут драться плечом к плечу с запорожцами. В общем-то, тоже не самое невиданное дело.

С диким гиком сорвались запорожские полки, курени, помчались, размахивая саблями, опустили пики с флюгерками и бунчуками конского волоса. Вся эта разномастная конница устремилась в сторону закипевшего боя. Однако вступить в него запорожцы попросту не успели. Едва завидев их, драгуны, карабинеры и пикинеры бросили степняков Юлаева, которые отбивались из последних сил, зажатые с двух сторон, как в тиски. И со всей скоростью, доступной их приморенным лошадям, отступили под прикрытие пехоты и артиллерии.

Пришлось сечевикам возвращаться, несолоно хлебавши, сопровождая медленно плетущихся степняков, большая часть которых были без коней. Животных увели екатерининские кавалеристы, столько успели.

Мы вернулись на позиции ещё не отошедшие от недавней схватки. Кто-то смеялся истерически, размахивая палашом, другие всем повторяли одни и те же фразы, вроде: «А как я его», «Лихо-то как» и всё в том же духе, ну а те, кто постарше молча чистили оружие, готовя его к новой схватке. Как-то странно было ощущать себя принадлежащим именно к этой, третьей группе. Очистив палаш, я сунул его в ножны и замер на своём месте в эскадронном строю, ожидая новых приказов.

Вестовой промчался мимо спустя несколько минут с нашего возвращения. Он передал какой-то устный приказ Михельсону, отдал честь и ускакал обратно. Премьер-майор отстал от него только потому, что конь его притомился в недавней схватке. Рядом с нашим эскадроном он придержал коня и крикнул:

– Ирашин, за мной!

Я, не раздумывая, ударил коня пятками, устремившись за командиром, который ждать меня не собирался. Только позже я узнал, что его адъютанта – прапорщика Сергея Брюсова – ранили в недавней схватке, он получил в самой первой сшибке вражьим копьём в грудь и теперь лежал в госпитальной пролётке, мечась между жизнью и смертью. Отца его, секунд-майора Семёна Брюсова, Михельсон отпустил к сыну, оставшись, таким образом, совсем без адъютантов, взяв меня им на замену.

Мы влетели в штаб армии, расположившийся на холме. Генерал-аншеф Панин сидел в седле каракового жеребца, оглядывая поле боя в искусно сработанную подзорную трубу. Оторвавшись от этого занятия, он жестом дал знать нам, чтобы подъехали для разговора.

– Что вы учудили, премьер-майор? – поинтересовался командующий.

– Действовал по обстановке, ваше высокопревосходительство, – коротко отдал честь Михельсон, которого, похоже, задели тон и слова графа.

– Вижу, что по обстановке. – Панина, похоже, это ничуть не интересовало. – Вам, премьер-майор, что было приказано?

– Атаковать противника, – ответил Михельсон.

– Я приказал вам дать по противнику залп и отступить, – поправил его Панин. – В рукопашную ввязываться приказа не было.

– Бегать от врага – тоже не было. – Михельсон продолжал держать два пальца у треуголки, отдавая честь.

– Довольно, – махнул ему рукой Панин, – дуетесь тут, будто гимназист. Вы всё делали правильно. Уничтожили легкоконных башкир и иже с ними и отступили, как только к ним подошло подкрепление. А ворчу я на тебя так, по-стариковски, ты уж не взыщи. Жаль только, что пощупать пугачёвцев не смогли. Ну, да ничего. Передохните пока, а потом снова попробуете. Всё ясно?

– Так точно, – чётко ответил Михельсон, будь он пехотным офицером, щёлкнул бы каблуками и развернулся как на параде. А так только коня повернул и толкнул каблуками, стараясь не задуть и без того израненные бока шпорами. – Ирашин, возвращайся в эскадрон. И глаз с Самохина не спускай.

– Слушаюсь, – ответил я. И мне отчего-то показалось, что именно из-за этих слов он меня с собой и взял.

Я вернулся на своё место и на меня тут же накинулся Самохин.

– Что такое? Чего он тебя таскал?

Никогда раньше, ни от одного офицера я не слышал, чтобы о Михельсоне сказали «он».

– Не могу знать, – ответил я казённой фразой. – В штабе премьер-майора отчитал для виду генерал-аншеф, после чего похвалил и отпустил.

– Ясно, – кивнул Самохин и снова как будто углубился в себя.

Битва же, тем временем, развивалась своим чередом. Закончив прощупывать шеренги пугачёвцев, Панин двинул вперёд полки правого фланга. Это были полки, что он привёл с собой, злых и опытных солдат Мансурова и князя Голицына он решил оставить в резерве до решающего момента битвы. Для пугачёвцев, похоже, стало большим сюрпризом, что панинские батальоны не прекратили стрельбы после нескольких взаимных залпов. Они продолжали заряжать мушкеты и палить по врагу повзводно. Правый фланг медленно затягивало пороховым дымом. В полуверсте от них гарцевали казаки в гимнастёрках, с пиками при седле, порывались атаковать, однако без приказа не делали этого. А ведь ещё полгода назад эта лихая вольница сорвалась бы с места, без приказа, даже вопреки приказу, врезалась бы во фланг панинской пехоте. Но не теперь, когда даже дикие дети степей научились понимать дисциплину. А ведь в немалой степени именно на этом был построен план баталии, составленный Паниным и его офицерами.

Ну, да генерал-аншеф не зря считался одним из лучших русских полководцев Семилетней войны и кампании против турок. Он умел справляться с разными неожиданностями. Не удалось спровоцировать Пугачёва двумя полками, начнём общее наступление.

– Вестовой, – обратился генерал-аншеф к одному из многочисленной своей свиты, не называя конкретного времени, что и не было нужно, – передайте бомбардирам, чтобы удвоили темп стрельбы. И перешли на эти новые, шрапнельные, снаряды.

Не одни только пугачёвцы имели своих людей во вражьей армии. Один из шпионов Тайной канцелярии передал через верных людей несколько снарядов нового типа, что применялись под Сакмарским городком и решили исход казанского сражения. Снаряды эти попали в военную коллегию и были тщательнейшим образом изучены. Они представляли собой шары разных калибров из тонкого металла, начинённые мушкетными пулями. В центре их помещался небольшой пороховой заряд, к которому шёл фитиль. При взрыве этого заряда пули и куски жестяного ядра разлетались в стороны, поражая десятки людей. Жестокое оружие. Но весьма эффективное. И вполне современное. Несколько сотен таких снарядов были поставлены в армию Панина, а на оружейных заводах уже готовили к выпуску более серьёзную партию. С ними была только одна беда, лёгкие снаряды летели довольно недалеко, и из-за непрочности оболочки из жести пороховые картузы приходилось облегчать едва не вдвое, иначе сила выстрела попросту разрывала её. Именно для этого Панин подвёл свою армию так близко к пугачёвской.

В ряды солдат в зелёных гимнастёрках полетели сероватые шары с тлеющими фитилями. Они взорвались над шеренгами пугачёвцев, осыпав их мушкетными пулями. Одновременно Панин двинул вперёд полки центра и левого фланга. Пугачёвцы пригибались, они не привыкли к свистящим над головой пулям, что выбивают разом десятки солдат. Да и протяжный звук, издаваемый шрапнельными снарядами, многих нервировал, вызывая едва не зубную боль. Солдаты подошли на расстояние эффективной стрельбы и открыли огонь. Первые два залпа остались без ответа, но пугачёвцы быстро оправились от первого шока, вызванного обстрелом шрапнелью. Перестрелка между полками была чудовищно яростной. Полки осыпали друг друга свинцом не хуже шрапнелей, падали один за другим с шомполами в руках и кусками бумажных патронов в зубах, но место убитых быстро занимали другие. Раз за разом взводы окутывались пороховым дымом, давая залпы. Однако приказа идти в рукопашную всё не было.

– Что это такое? – вопрошал Пугачёв, указывая булавой на линию пехоты. – По нам палили нашими снарядами!

– Что же, – пожал плечами Кутасов, – это было почти неизбежно, Пётр Фёдорович. Наши обозы не раз перехватывали пикинеры и карабинеры, так что шрапнели попали к врагу.

– Почему же мы не стреляем по ним шрапнелями? – поинтересовался Пугачёв.

– Надобности не было, – ответил Кутасов. – Панин нас просто немного опередил.

Теперь, когда армии сблизились, стрелять шрапнелями было слишком опасно. Они рассыпали пули слишком широко и могли основательно проредить ряды не только вражеских солдат. В общем, Панин сумел переиграть их, вовремя предъявив один из козырей. Правда, в рукаве у каждой стороны, словно у заправских шулеров, было ещё по несколько штук таких же.

– Прикажите солдатам идти в рукопашную, – посоветовал Пугачёву Омелин. – Пора уже.

Кутасов с сомнением поглядел на него. Что это нашло на комиссара? Он, конечно, не совсем профессиональный военный, однако должен же понимать.

– Нас меньше, – ответствовал «император», важно качая булавой, будто учитель указкой, придавая словам дополнительный вес. – А меньшим числом не атакуют.

– Зато мы злее, – припечатал Омелин. – Классовая ненависть стоит сотни штыков. К тому же, вы понимаете, что наших солдат просто истребляют этой перестрелкой. Панин понимает, что в рукопашной мы сильней, а вот в огненном бою опыта нашим солдатам не хватает. Он сейчас отведёт полки и снова обстреляет нас шрапнелью.

Кутасов покачал головой. Выходит, недооценил он своего комиссара, а ведь он говорил вполне очевидные вещи. И Панин не так прост, не стал кидать авангард в рукопашную, завязал перестрелку, а в штыковую отправит злых солдат Мансурова и князя Голицына, ненавидящих пугачёвцев также сильно, как те, благодаря пропаганде политотделов, всех остальных правительственных солдат.

– Прав ты, комиссар, – покивал Пугачёв. – Передать мой приказ пехоте. В рукопашную.

Вестовые помчались к линии пехоты. Почти сразу же забили барабаны, и пехота двинулась вперёд, солдаты вели беглый огонь на ходу и заряжали мушкеты, не смотря на примкнутые штыки. Рукопашная схватка была жестокой и кровавой: екатерининские солдаты успели примкнуть штыки перед самой атакой. Она кипела кровавой кашей, оставляя под ногами сражающихся трупы с многочисленными колотыми ранами, расколотыми головами, переломанные, словно куклы, брошенные злым ребёнком. Их число росло и росло, но солдаты продолжали истреблять друг друга. Иной и убит вроде, пронзён штыками раз тридцать, избит прикладами, но продолжает драться, как ни в чём не бывало. А потом у него будто завод кончился, падает солдат навзничь и глядит в небо остекленевшими глазами. Над ним же и по его бренному телу, уже лишенному души, топтались другие солдаты, задевая сапогами и штиблетами.

– Молодцы, – усмехнулся Панин, опуская подзорную трубу. – Но отчего кавалерию в бой не пускают? – ни к кому не обращаясь, спросил он.

– Ударной кавалерии у них нет, – ответил ему фон Бракенгейм, – а казаки для флангового маневра хороши, да в преследовании противника. Равно как и степные всадники Юлаева, что уже доказала недавняя схватка на нашем правом фланге. К тому же, атаковать кавалерией только на одном фланге было бы глупо, а на другом у Пугачёва осталось конницы только чтобы прикрывать пехоту от наших фланговых манёвров.

– В теории вы, Магнус Карлович, сильны, – покачал головой Панин, снова поднимая трубу к глазу.

– Мои добровольцы только ждут приказа, – коротко отчеканил пожилой немец. – Я готов лично вести их в рукопашную.

В ответ донеслась отборная брань. Фон Бракенгейм сначала опешил от такого, однако он слишком хорошо знал генерал-аншефа, чтобы воспринять её на свой счёт. Он быстро поднёс к лицу свою подзорную трубу, оглядел поле боя. И тоже заругался, причём по-немецки. Солдаты правого фланга бежали, увлекая за собой остальных, пугачёвцы прорывали линию пехоты.

– Михельсона туда, – приказал Панин. – Михельсона. Пусть заткнёт эту дыру!

Вестовой тут же умчался на фланг, к Михельсону.

Вестовой был, кажется, тот же самый, что передавал приказ нашему командиру явиться к Панину. Он сказал несколько слов, после чего Михельсон обратился к нам.

– Третий, четвёртый эскадроны, – приказал он, – вперёд. Ликвидировать прорыв.

Два наших эскадрона сорвались вперёд, сразу переходя на галоп. Мы видели, как побежали солдаты правого фланга, и теперь стремились как можно скорее атаковать врага, не дать ему рассечь нашу армию. Я на скаку проверил палаш и пистолеты, на всякий случай, хотя стрелять мне сегодня ещё не приходилось. Мы промчались мимо бегущих солдат, сбивая самых нерасторопных конями, заставляя иных остановиться, повернуть голову туда, где насмерть дерутся их товарищи. И врубились в пугачёвцев, явно неготовых к атаке конницы.

Я без устали рубил палашом направо и налево, конь топтал врагов, сбивал их наземь грудью. Это было совсем не то, что драться против шеренг подготовленного противника, особенно сбившегося в плотные каре. Нет. В этот раз мы рассекали пугачёвцев, быстро вытесняя из прорыва. Они пытались отбиваться, били штыками и прикладами. Я отвечал ударами палаша по головам, по плечам, колющими в грудь. Тяжёлый клинок раскраивал черепа, от него не спасали картузы и шапочки, насквозь пробивал тела, под ним трещали рёбра и ломались хребты. Один офицер в картузе замахнулся на меня длинным мушкетом, целя штыком толи в грудь, толи в живот. Слишком медленно. Я успел выхватить левой рукой пистолет и разрядить ему в лицо. Голова его лопнула как астраханский арбуз под ударом кулака, обдав меня кровавыми брызгами. Я сунул пистолет в ольстру и толкнул коня, чтобы тот грудью отбросил оседающее тело прочь с дороги.

Теперь уже мы прорвались через пугачёвцев. И тут началось самое страшное.

Когда Самохин достал пистолет, я не придал этому значения. Даже вспомнил, что и у меня остался один заряженный, и стал искать себе цель, достойную пули. И когда он обернулся ко мне, также не обратил внимания. А вот слова поручика меня очень удивили, не напугали – сделать это было сложновато – а именно удивили.

– Сдохни, шпион! – крикнул Самохин и нажал на курок.

Расстояние, разделявшее нас было слишком мало, да и падать с коня в толпу пугачёвцев было бы глупостью, поэтому я ничего не успел сделать. Мир залила красная волна.

Невиданное дело генералы ругающиеся, как извозчики, да ещё и на двух языках – русском и немецком. От графа Панина и фон Бракенгейма только и неслось «мать-перемать», «Donnerwetter», «так вашу и растак», «verflucht»; и всё в том же духе, хотя больше было совсем уж непечатных выражений никак не приличествующих двум убелённым сединами генералам. Однако то, что случилось на поле боя, с лихвой оправдывало и генерал-майора и генерал-аншефа.

А ведь начиналось всё весьма и весьма многообещающе. Карабинеры легко разбили не успевших выстроиться и дать отпор пугачёвцев, в два счёта ликвидировали прорыв. Побежавшие было солдаты начали возвращаться, строиться в шеренги, двинулись вслед за кавалеристами. Ход боя выравнивался. Как вдруг на том же фланге началась какая-то непонятная суета, разглядеть что-либо даже в отличные подзорные трубы, какие были у Панина и фон Бракенгейма, было нелегко.

– Они что же, к Пугачёву прорываются? – акцент в голосе фон Бракенгейма усилился от волнения. Про себя он клял ослабшее с возрастом зрение. – Das will mir nicht in den Kopf.

– Мать-перемать! – вскричал вдруг граф Панин. – Да что они творят?! Михельсона ко мне! – Он отнял от глаза подзорную трубу, и, казалось, был готов тут же швырнуть её под ноги коню. А когда премьер-майор, буквально, подлетел к нему, матерно заорал на него: – Что твои люди творят?! Да тебя самого за такое в Сибирь! В кандалы! На вечную каторгу!