Текст книги "Звезда и шпага"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Да как же так, господа командиры, – потух Голов, – что это получается? Меня, честного мазурика, не просто в доносители, а в каплюжники чистые записать хотите. Это же против всех понятий, господа командиры, меня ж свои, братья мазурики, на нож поставят.

– За это не беспокойся, Голов, – заверил его Стельмах. – Я с людьми из роты поговорю, объясню политику.

– Да всё едино, – взмолился сержант, – господа командиры, не могу я в каплюжники идти, не могу, вся порода моя мазовская противиться этому. – Он упал на колени и заломил руки.

– Пойдёшь, Голов, пойдёшь, как миленький, – железным голосом сказал Кутасов, – иначе тебе одна дорога – на виселицу. Думаешь, про тебя забудут, раз Пугачёв запретил казаков вешать и гноить, – слух о недовольстве «царя-императора» арестами казаков быстро распространился по всей армии, – но к тебе это отношения не имеет. За тебя, мазурика, никто вступаться не станет. В общем, хочешь жить, Голов, вертись, как хочешь, но стань мне тенью Сластина. Всё понял?

– Покупаете задёшево честного мазурика, – протянул сержант, но Кутасов уже видел, что он согласен на всё. Жизнь, как говориться, всегда дороже.

На следующее же утро Голова схватили особисты, однако после разбирательства он отделался только десятком розог за воровство. А вот подельники его, которых он выдал с потрохами, вместо миног или дроби попробовали шомполов. Во взводе Стельмаха росло глухое недовольство, однако лейтенант каким-то образом пресёк его, а Голова, от греха подальше, забрал к себе Сластин. Что и требовалось комбригу.

Теперь победы следовали одна за одной. В тылу врага вспыхивали крестьянские восстания, генерал-поручик Щербатов лишился провианта, и был вынужден разворачивать полки на их подавление. К тому же в тылах действовали легкоконные отряды казаков и башкир, нарушавшие коммуникации. В конце июня были взяты Воткинский и Ижевский железоделательные заводы, пали Елабуга, Сарапул, Мензелинск, Агрыз, Заинск, Мамадыш. Омелин находился постоянно в приподнятом настроении, его даже перестали волновать возродившиеся шапкозакидательские настроения в армии.

– Наконец-то, наконец, – говорил он Кутасову, как правило, меряя шагами комнату в очередном доме, где размещался штаб и политотдел армии. – Рабочие пришли к нам. Настоящий крепкий пролетариат, рабочая косточка, не то, что крестьяне-мешочники. Таких нам не хватало всё это время!

– Да брось ты, Андрей, – осаживал его комбриг, видя, что настроение комиссара слишком опасное, – это же вчерашние крепостные, такие же, как эти твои крестьяне.

– А кем были рабочие в девятьсот пятом, – возражал Омелин, – и в семнадцатом. Кто стал становым хребтом революции и Гражданской войны? Чёрные кепки и серые шинели! Рабочие, солдаты и моряки. И все они, все, такие же вчерашние крестьяне, как те, кто приходят к нам что ни день.

– Вот только ты забыл, Андрей, – напомнил ему Кутасов, – что сейчас совсем не та война, что была в семнадцатом. Тогда рабочему винтовку в руки дал, а уж в цепи ходить и окапываться он сам учился. Сейчас же у нас всё сложнее. На подготовку более-менее сносного солдата-новобранца нужно не меньше двух месяцев, чтобы он научился из мушкета стрелять да в строю ходить. Противостоят же нам умелые и опытные ветераны Семилетней войны, Русско-турецкой, давители Барской конфедерации. С казаками, конечно, проще, но им полного доверия нет, сам понимаешь, не тот класс.

– Ты слишком пессимистичен, Владислав, – перебил его Омелин.

– А ты, Андрей, похоже, ослеплён победами и притоком рабочих, – брякнул кулаком по столу Кутасов. – Раскрой глаза, Андрей! Сейчас переломный момент, нам предстоит историю менять. И наша главная задача сейчас уговорить Пугачёва идти на Москву, а не поворачивать к Дону. Да и Михельсона не стоит сбрасывать со счетов. Как бы то ни было, а его корпус вполне может нанести нам поражение.

– Михельсона разобьём, – твёрдо заявил Омелин, – со свежими батальонами с Южного Урала, разобьём. А вот с Пугачёвым будет сложнее. Тут всё будет зависеть от потерь, особенно среди казаков, понесённых в сражении с ним.

– Вот теперь тебя люблю я, – процитировал Кутасов с улыбкой. – Правда, тогда у Пугачёва казаки были единственной силой, кроме них были кто – рабочие с заводов да крестьяне с дрекольем. У нас же есть рабоче-крестьянские батальоны, они – основная сила нашей армии, как ты там сказал, становой хребет революции. Значит, на них нацелит атаку Михельсон, а они могут и не выдержать удара кавалерии. Как бы то ни было, половина из них воевала только с гарнизонными войсками, пускай и с границы с казахами, но до настоящей линейной пехоты им далеко. Вторая же, вовсе необстрелянные новобранцы. Потери могут быть, а, к чёрту, какие политесы между нами, и будут большими! И вообще, про штурм Казани не забывай. Потери ведь и там будут. Воевать нам будет очень тяжко.

– Для того нас сюда и прислали, – напомнил ему комиссар. – Со своей стороны я с политработниками обеспечу должные настроения в армии. С шапкозакидательством будем бороться всеми силами, думаешь, я этих настроений не замечаю?! Вполне, вполне. Проведём работу.

Десятого июля пугачёвская армия встретила отряд полковника Толстого, вышедшего ему навстречу из Казани.

– Нынче нам предстоит встретиться с жестоким врагом, – говорил Пугачёв. – У него меньше солдат, но это не гарнизонные вояки, позабывшие как в руках оружье держать. Нет. Это матёрые каратели, на них кровь сотен и сотен казаков и крестьян. Толстой крестьян и казаков целыми деревнями вешал. И надо сделать так, чтобы завтра сам он болтался на крепкой верёвке.

– Не подведём, ваше величество! – браво рявкнул казачий полковник Белобородов, браво топорща бороду.

– Вот об этом я докладывал вам, Пётр Фёдорович, – тут же напомнил Омелин. – Лёгкие победы вскружили головы многим вашим верным людям. А вы ведь сами только что говорили, воевать нам придётся не с гарнизонными вояками, а с матёрыми карателями полковника Толстого.

– Верно говоришь, комиссар, – согласился «император». – Никуда не годится с таким настроением в бой идти. Помните, с кем нам драться придётся. А ты, комиссар, прикажи своим людям эту вашу политработу провести в полках и батальонах как следует. Крепкую работу провести. Таков тебе мой царский наказ.

– Слушаюсь, Пётр Фёдорович, – вытянувшись, козырнул Омелин. Именно это ему и было нужно, чтобы весь высший комсостав армии услышал недовольство Пугачёва.

После этого заседания штаба, Пугачёв распустил полковников и бригадиров, а сам взял в руки подзорную трубу и стал осматривать поле грядущего боя. Армия его строилась напротив небольшого, в общем-то, отряда полковника Толстого. Основной ударной силой последнего служил эскадрон казанских кирасир. Гордые всадники очень хорошо помнили победы над пугачёвцами, одержанные в составе корпуса премьер-майора Михельсона над превосходящими силами противника. Вот и сейчас они стояли в центре отряда Толстого, с флангов поддержанные пикинерами и драгунами. Пехоту же полковник поставил за кирасирами и между их позициями и лёгкой кавалерии. План его был прост и незатейлив, как сабля.

– Одним эскадроном нас сокрушить хочет, – разгадал его замысел Пугачёв, – а если не выйдет, уйти за пехоту. Дурного же о нас мнения полковник Толстой, знать, ещё не воевал против меня.

– Он не такой дурак, как может показаться, – заметил Кутасов. – Просто недооценивает нашу армию. Выжидает, ждёт, пока мы двинемся вперёд, чтобы атаковать кирасирами нашу пехоту на ходу.

– Твои рабоче-крестьянские батальоны не раз доказывали свою силу, – сказал Пугачёв, складывая трубу и вынимая из-за пояса булаву. – Пусть покажут её и теперь. Им принимать удар кирасир. – Он вскинул булаву и указал вперёд.

Рабочие батальоны, стоявшие в центре построений пугачёвской армии, двинулись вперёд под барабанный бой. Чуть поотстав от них, зашагали пешие казаки. Лейб-казаки полковника Мясникова, как всегда остались в тылу, а лёгкая конница, состоящая из казаков поплоше, башкир, татар и казахов Младшего Жуза, начали обыкновенный свой фланговый манёвр. Они помчались далеко в стороны, пользуясь бескрайностью степи, чтобы обойти противника с флангов, зайти в тыл, осыпать стрелами, ударить в пики, в сабли, как делали это ещё их деды-прадеды во времена Чингиз-хана и Батыя, когда они сокрушали рати со всех краёв мира – от китайцев и персов до русичей и тевтонцев

– Солдаты! – рядом с передовыми батальонами гарцевал на вороном коне Омелин. – Вам предстоит выдержать удар элиты тяжёлой кавалерии, кирасир. В бою у Чесноковки они разбили Чику-Зарубина! У него был один батальон рабочих, все они погибли в этом бою! Это те самые кирасиры из Казани! – Он указал на медленно тронувшихся навстречу рабочим батальонам всадников. – Так отомстите же за своих братьев, рабочих и крестьян Поволжья и Урала, погибших у Чесноковки! Остановите кирасир, уничтожьте их всех, до последнего!

Он не стал разворачивать коня и отходить в тыл. Нет, в Омелина будто бес вселился, он ехал вместе с офицерами и комиссарами Первого рабочего, не слишком хорошо держащихся в седле.

– Ну, ты посмотри на него, – хлопнул себя по бедру Пугачёв, – лихой казак из твоего комиссара выйдет, а, бригадир?

Растущей армии Пугачёва были нужны новые звания. И если в рабочих батальонах были введены звания РККА, то казаки наотрез отказались принимать их, оставив себе исконных есаулов и хорунжих, но ведь и звания выше полковника были нужны. Вот и появились бригадиры и комбриги, а также командармы и атаманы. Такая двойная система званий привела к тому, что Военная коллегия Пугачёва издала собственную Табель о рангах, правда, без гражданских и, тем более, придворных чинов. Но Кутасов был уверен, что когда они возьмут Москву и придёт время не только воевать, но строить новое, небывалое, рабоче-крестьянско-казацкое государство, выпустят и дополнение к этой Табели.

Кирасиры набрали скорость и летели к рабочим батальонам, как на крыльях, держа поперёк седла тяжёлые палаши. Кутасов не слышал уже далёкого барабанного боя, однако он отлично знал, что сейчас дробь их приказывает батальонам перестроиться в каре. Омелин вместе с командирами Первого нырнул внутрь этой живой крепости, вставшей к врагу углом, чтобы два фронта её могли дать залп по врагу. Кирасиры не обратили на это внимания, они продолжали набирать скорость, тяжёлые кони их взрывали копытами землю. Никто из них не захотел выстрелить из пистолета – все шли врукопашную. А вот солдаты этим не пренебрегли. Каре, стоящие углом к налетающему врагу окутались дымом, лишь секунду спустя до Кутасова докатился сильно приглушённый рокот выстрелов сотен мушкетов. Пули плющились о кирасы тяжёлых всадников, некоторых выбивали из сёдел, под другими убивали коней, с третьих только треуголки сшибали. А после кирасиры влетели в пороховое облако, врезались в квадраты, стоящие углом к ним. Они обрушили палаши на мушкеты, на плечи и головы солдат. Те ответили дружным удар и ударили в штыки.

– Слишком самонадеян полковник Толстой, – повторил Пугачёв, вовсе не так уверенный в успехе, как хотел показать. – Одним эскадроном кирасир в сотню палашей пяти батальонов не разбить.

Этот бой длился минут двадцать, после чего разбитые кирасиры куда медленнее отступили к подходящей уже пехоте. Проехав через расступившиеся шеренги, кирасиры скрылись в тылу. Несмываемым позором покрыл себя этот эскадрон из-за самонадеянности полковника Толстого. Кутасов в бинокль видел сгорбленные фигуры в рваных мундирах, почти все без шляп, никто не смел поднять головы, когда они проезжали мимо других кавалеристов. Ведь элита кавалерии не может отступить перед вчерашними рабочими и крестьянами, но отступает сейчас, уступая место менее прославленным всадникам. Таким, как «рабочие лошадки войны», драгуны, как за глаза называли представителей старейшей в России регулярной кавалерии.

Пехота Толстого выстроилась перед каре. Перестроиться в шеренги рабоче-крестьянские батальоны уже не успевали, а делать это под огнём противника очень сложно. Вот она, новая проверка для батальонов «нового строя». Кутасов вжал в глаза окуляры бинокля – Пугачёв их не признавал, отдавая предпочтение более традиционным трубам – рассматривая солдат, шагающих под огнём противника. Сыплют дробь барабанщики – палочек не видно. Солдаты на ходу отмыкают штыки, вешая их на пояс. И падают, падают, падают. Но вот перестроение закончено, ряды выровнены. Унтера, как всегда, надрывая голоса, орут, передавая команды офицеров. «Заряжай! Первая шеренга, на колено! Целься!». Рабочие батальоны отстают от солдат регулярной армии. Пока они готовятся к залпу, враг успевает дать свой и почти полностью подготовиться к следующему. «Огонь!» Шеренги снова окутываются дымом уже с обеих сторон, падают солдаты в гимнастёрках и мундирах, летят наземь фуражки и шляпы-треуголки. Солдаты обеих армий заряжают мушкеты. Опережают рабочих екатерининские бойцы, давая залп и заряжая мушкеты повторно, прежде чем рабочие успевают подготовиться к первому. Однако после нового слитного выстрела шеренги Толстого таяли, как сахар в чае, сказывалось численное преимущество рабочих.

И вот уже пешие казаки, не уступающие регулярной пехоте почти ни в чём, заходят с флангов, ведя просто ураганный огонь из разнообразных мушкетов, фузей и штуцеров. Толстой медлил пускать в бой кавалерию, ведь над ним хищными коршунами нависали легкоконные башкиры, казахи и татары. Они маневрировали, осыпая врага тучами стрел, ждали своего часа, когда Толстой оголит фланги, пустив в бой кавалерию. Вот тогда можно будет ринуться на врага с фланга, зайти в тыл, порубить, насадить на копья, потоптать конями пехоту.

Только тогда Толстой осознал роковую ошибку. Он слишком недооценил противника. Основная ударная сила, на которую он полагался, казанские кирасиры, разбита, пехота тает в огневом бою с пугачёвцами, на который он также рассчитывал, а над флангами страшной угрозой нависла лёгкая конница из башкир и татар, одними пикинерами с ними уже не справиться. И потому забили барабаны отступление. Потянулась назад под огнём пехота, уходя от окружения пешими казаками. Рванули на фланги драгуны и пикинеры, сшиблись с лёгкой конницей, отогнали её, разбили, развеяли по степи. Но и это было ошибкой.

– Мясников, – подозвал к себе полковника лейб-казаков Пугачёв, – атакуй Толстого.

– Слушаюсь, ваше величество! – гаркнул тот.

Две сотни лейб-казаков, изголодавшихся по бою, сорвались вперёд, как один человек. Они налетели на отступающую потрёпанную пехоту, принялись рубить и колоть, и солдаты дрогнули и побежали. Они бросали мушкеты, срывали мундиры и в одних нательных рубахах бежали в степь. Драгуны с пикинерами не успели вернуться, чтобы защитить пехоту, а когда развернулись всё же, в тыл им ударили рассеянные, казалось бы, по степи башкиры, татары и казахи с казаками поплоше. Вновь взвились в небо тучи, хоть и сильно поредевшие, стрел, в спины драгун и пикиреров, не успевших во второй раз развернуть коней, врезались пики, скрестились с саблями и тяжёлыми палашами лёгкие шашки, часто ломающиеся после первых ударов. А лейб-казаки преследовали бегущего со своими офицерами полковника Толстого.

– Вот так их надо бить, – повторял Пугачёв. – Только так!

Глава 11
Поручик Ирашин

После двух дней бесплодных сражений на реке Ай, корпус отступил к Уфе. Пополнив ряды, закупив коней и фуража, мы выступили на север, к Сарапулу, тогда ещё не взятому Пугачёвым. По армии только и ходили слухи, что о новых батальонах в его войске, составленных вроде бы из заводских рабочих и беглых крепостных.

– Это тебе не просто «новый строй», – говорил наш ротмистр. – Нет, это злой враг. Его гонит на нас ненависть. Вечная ненависть русского мужика, попробовавшего господской крови.

– Такое и раньше бывало, – заметил я. – Все эти Разины и Болотниковы, но тогда восставали казаки и крепостные, но никогда не было у них хорошей линейной пехоты, настоящих солдат. Теперь есть. И они громят гарнизоны городов, колют их как гнилые орешки.

– Скверно это всё, господа офицеры, – заявил поручик Шневец, – тут явно без помощи не обошлось. Вот только кто так споспешествовал маркизу Пугачёву? Кто из наших заклятых друзей? Британия, Франция, Пруссия?

– Ты мундиры их видел, – напомнил ему Коренин. – Нет, Шневец, тут что-то вовсе невиданное. В картузах, в рубашках, но дело военное знают крепко. А кто эти комиссары в кожаных куртках?

– Да уж, дело небывалое, – согласился с ним Шневец. – Откуда они взялись? С неба попадали, что ли?

– Комиссары эти уже объявлялись, – напомнил я. – Помните, господа, в Польше, в семидесятом, когда ещё с крылатыми гусарами дрались и Беньовского в плен взяли. Их тогда всех перевешали.

– Да, были, были такие, – покивал Коренин. – Злые люди и говорили они странные вещи. О какой-то ненависти, о классах. Я, лично, мало запомнил из этого бреда.

– Это нам такие слова нипочём, – заметил секунд-майор Ерышев, – а мужику они как раз по сердцу приходятся. Вот потому они такие злые, и в рукопашной с этими солдатами «нового строя» справиться так сложно. Комиссары раздувают в душах их огонь ненависти к нам, господам-дворянам, да и к тем, кто им служит – чиновникам и даже простым солдатам. Одного только не хватало врагу – военной выучки, а теперь она у них, извольте видеть, есть.

– Да бросьте вы, Ерышев, – отмахнулся от его слов Самохин, так и не поднявшийся до ротмистра, хотя и продолжал командовать четвёртым эскадроном. – Какая, к чёрту, военная выучка! У кого? Рабочих? Крестьян? Мужиков-лапотников? Откуда ей у них взяться?

Ответом на его реплику послужили известия о падении Красноуфимска.

– И как вам это понравилось, господа? – спросил у нас сияющий, как новенький гривенник, Ерышев, поведавший нам о разгроме красноуфимского гарнизона. – Экая уловка? Не ждали такого от казачков маркиза Пугачёва, а?

– Вы что это такой довольный, Ерышев, – спросил у него Коренин, – будто не нашу крепость взяли, вы лично Пугачёва на аркане притащили к нам.

– Да нет, господа, – тут же смутился секунд-майор, – я просто как опровержение слов Самохина насчёт военной выучки.

– А дела, между тем, господа, весьма прескверные, – заметил Коренин. – У Пугачёва теперь не толпа мужиков-лапотников, а сильная, закалённая в боях армия. И он, скорее всего, рвётся к Казани. А на полковника Толстого я бы не особенно полагался.

– Отчего у вас такое недоверие к господину полковнику? – поинтересовался наш командир, входя в палатку офицерского собрания. – Он, вообще-то, на хорошем счету.

– Толстой из графов, белейшая из белой кости, – усмехнулся Коренин. – Он собирается пугачёвцев батогами разогнать. С таким настроением против нынешней армии Пугачёва выступать не стоит. Войск в Казани слишком мало, хватит только для того, чтобы город оборонять, а я уверен, что Толстой их за стенами держать не станет. Ему славы военной подавай, он захочет громкой победы в поле.

– Откуда вы так хорошо знаете полковника Толстого? – поинтересовался у Коренина Михельсон.

– Вы же знаете, что мы вместе учились в Корпусе, – ответил ротмистр, – и Толстой так быстро дослужился до полковника, благодаря исключительно своей фамилии и титулу.

– Ну, вы как скажете, господин ротмистр, – покачал головой Михельсон. – Толстой у вас получается этаким бездарем, что звания получает только за родовитость.

– Нет-нет, я, верно, не смог точно выразить свою мысль, – сказал Коренин. – Толстой не бездарен, а, скорее, высокомерен. Не ставит противника ни в грош. Это его и погубит.

– Что же, – задумался Михельсон, на которого произвели впечатление слова ротмистра, – будем надеяться, что вы недооцениваете полковника.

Однако Коренин оказался прав во всём. Отряд Толстого, вышедший из Казани был разбит, а сам он только чудом избежал плена. Два дня спустя были взяты предместья города и начался штурм кремля. А ещё день спустя к городу подошёл наш корпус.

Последний день на горизонте появились дымы – в Казани начались пожары. Это стало стимулом для нас, мы толкали коней каблуками сапог, солдаты старались шагать быстрее и даже пушки, как будто, скорее покатились. И остановились в десятке вёрст от города. Спать в ту ночь никто не ложился, до самого позднего часа в палатке командиров горела лампа – Михельсон, Мартынов, Самыгин и начальник корпусной артиллерии, обрусевший голштинец Фухтель, обсуждали план грядущего сражения.

Примерно о том же были и все разговоры в лагере. Все сомнения наши развеял сам Михельсон, ближе к полуночи вышедший из палатки. Оглядев горящие по всему лагерю костры и сидящих вокруг них солдат и офицеров, он укоризненно покачал головой и подозвал к себе трубача.

– Играй общий сбор, – сказал наш командир.

Тот поднёс к губам серебряную трубу и проиграл несколько чистых и звонких нот, знакомых каждому кавалеристу. И тут же премьер-майора окружили офицеры, стоящие в первом ряду, и солдаты на несколько шагов дальше.

– Завтрашний день нам на отдых, – громким голосом произнёс Михельсон, – атаковать будем после захода солнца. Наша главная задача – прорваться в кремль, на помощь гарнизону города. Пойдём двумя колоннами. В первой: карабинеры и драгуны, а также конная артиллерия. Я сам возглавлю её. Мы будем прорываться через позиции пугачёвцев с боем, оттягивая на себя как можно больше сил противника, и, главное, рабочие батальоны, а также, по возможности, казаков. Вторая колонна под командованием капитана Мартынова под прикрытием лёгкой кавалерии и с оставшейся артиллерией пойдёт кружным путём, к восточным воротам кремля. Там, согласно плану его укреплений, сосредоточено наибольшее число пушек, если что они прикроют вас, я, по крайней мере, на это надеюсь. А теперь, господа, – Михельсон намеренно не добавил слово «офицеры», – расходитесь и отдыхайте. Завтра подъём трубить не будут, часовых и кашеваров будить как можно тише. Приказ понятен?

– Так точно, – ответили все мы и разошлись по палаткам.

Я присел на седло, достал из-под него припрятанную перед уходом плоскую фляжку с коньяком местного разлива, мало имеющего общего с напитком из провинции Арманьяк, но, всё равно, весьма приятного. Сделав небольшой глоток, передал Озоровскому, пустив по кругу собравшихся у нашего костра офицеров и старших унтеров.

– Ловкий манёвр задумал наш командир, – заявил вахмистр Обейко после глотка коньяку. – Рисковый, конечно, но очень ловкий.

– Он может закончиться для нас гибелью, – ответил я. – Оттянем на себя слишком много пугачевцев, и они нас не допустят к крепости. В крови захлебнуться можем.

– Что за пессимизм, Пётр? – удивился Озоровский. – Мы били Пугачёва раньше, побьём и в этот раз.

– Быстро ты, Павел, забыл Сакмарский городок, – сказал я.

– Э, нет, Пётр, – помахал у меня перед лицом длинным пальцем Озоровский. – Не сравнивай. Там мы были пешие, а тут – на конях.

– Толку-то, – отмахнулся я. – Только что мишень лучшая, с конём.

– Полегче, поручик, – подсел к нам ротмистр Коренин. – Не боевые настроения отставить. – Он принял у вахмистра Обейко фляжку, потряс, допил, отдал мне и достал свою, также пустив по кругу. – Не слышу ответа, поручик.

– Есть, отставить, – буркнул я, в свою очередь, прикладываясь к фляжке – коньяк в ней был куда лучше моего.

– Вам вреден коньяк, молодой человек, – заявил Коренин. – Вы от него сильно мрачнеете, и впадаете в совершенно непотребную меланхолию. Это никуда не годится, поручик.

– Виноват, ваше благородие, – совершенно по-уставному ответил я.

– Нам завтра вечером предстоит дело лихое и кровавое, – наставительным от выпитого тоном заявил Коренин, – а у меня есть большое желание вас в обоз списать. До окончания операции. – Я вскинулся, но ротмистр остановил меня жестом. – Погодите, поручик, погодите. Вот взгляните на Обейко, как всегда, весел и лих до бесшабашности. – Мой подчинённый даже выпрямился от таких слов, глянул на остальных унтеров гоголем. – Вот таким надо быть в пред-д-дверии, – он всё же справился с трудным словом, – столь рискового дела. У него рука в решающий момент, когда, кажется всё проиграно, не опустится. Он будет драться, пока весь кровью не изойдёт.

– А у меня, значит, опустится?! – начал подниматься я с со своего седла.

– Может и опустится, – невозмутимо ответил Коренин, – раз вы в таком настроении сейчас, в ночь перед боем. Подумайте об этом, поручик. – Он с ощутимым трудом поднялся и, махнув нам, мол, оставьте коньяк себе, только бросил: – Фляжку завтра вернёте. А вы, поручик, подумайте над моими словами.

Утром, как и положено после хорошей попойки, я чувствовал себя весьма и весьма не ахти, и мрачное настроение моё только усилилось. Не исправило его и то, что поднялись мы с Озоровским ближе к полудню, чего не было уже давненько. Выбравшись из палатки, я скинул с себя не самую чистую рубаху и велел нашему общему с Пашкой денщику, которого мы делили так же, как и палатку, (дело в том, что мой денщик умер от инфлюенции весной этого года, ещё в самом начале кампании) окатить меня несколько раз холодной водой из бочонка, стоявшего тут же неподалёку. После приказал подать чистое исподнее и мундир. А когда облачился в него, уступил место у бочонка Озоровскому. Как гласит военная мудрость: «Привёл в порядок себя, позаботься об оружии». Я вынул из ножен палаш, клинок его после боя был сильно зазубрен, а потому я отдал его освободившемуся уже денщику, имени которого я так и не удосужился запомнить, своё оружие. На плече бывшего солдата, что хорошо видно по выправке, уже лежал палаш Озоровского, он взял и мой и направился к кузнецу, чтобы заточить и поправить клинки.

– Ну что, поручик, – поинтересовался у меня ротмистр Коренин. – вы снова невеселы, не смотря на мои вчерашние слова?

– Видимо, перебрал вчера вашего коньяку, – ответил я, возвращая ему фляжку.

– Надеюсь, к вечеру, поручик, вы повеселеете, – Коренин повесил фляжку на пояс.

День тянулся удивительно долго и мучительно. Особенно раздражало то, что я был предоставлен самому себе. Я побродил по лагерю, понаблюдал за стрелковыми упражнениями взвода, которыми руководил вахмистр Обейко, вмешиваться не стал. Неподалёку офицеры также упражнялись в стрельбе, заодно хвалясь своими пистолетами. Я ненадолго присоединился к ним, однако слушать бесконечную похвальбу богатых обер-офицеров своим оружием не смог.

– Вот поглядите, господа, – говорил поручик сибирских драгун Максим Панаев. – Это французские пистолеты Бугэ. Как видите, изготовлены по специальному заказу самим мастером. – Он демонстрировал всем пистолет, украшенный золотыми накладками с монограммой МП. – Ручаюсь, на двадцать шагов бьют без промаха.

– Вы не ручайтесь, господин ротмистр, – отвечал ему мой знакомец Александр Холод, которого тоже раздражало, что все больше хвалятся, чем стреляют, – а покажите.

Панаев встал на рубеж, обозначенный дырявым пехотным барабаном, и прицелился в бутылки, расставленные в ряд на расстоянии как раз в два десятка шагов. Бах! Пуля взбивает фонтан в аршине от ящика с бутылками.

– Да он у вас даже не пристрелян, поручик, – прорычал Холод, – как прикажете это понимать? – Панаев служил в его эскадроне и числился его заместителем. – Вы похваляетесь оружием, из которого толком никогда не стреляли! Будь моя воля, я бы вас в унтера разжаловал! Это научило бы вас следить за оружием. – Он перевёл дух. – В общем, так, господин поручик, к вечеру, чтоб ваш замечательный пистолет был пристрелян должным образом! За час до заката проверю. Вы меня поняли?

– Так точно, – ответил Панаев, склонивший голову к земле. Следующие несколько часов он только и занимался тем, что стрелял из своего пистолета, пристреливая его.

Я пострелял вместе с ним, посоревновался в меткости с Холодом на бутылку шампанского, правда, оба мы не знали, где его по нынешнему времени достать. Но и это мне скоро надоело.

От стрелкового рубежа я направился к гусарам. Офицеры Изюмского полка, эскадрон которого был придан нашему корпусу, упражнялись в конном бою. По старинной традиции они рубили на скаку лозу и соломенные головы.

– Эгей, – окликнул меня один из них, прапорщик Лаврик – совсем ещё юноша с едва отросшими усиками, – да это же карабинер, поручик Ирашин. Не желаете поупражняться вместе с нами, или вы только стреляете лихо?

– Славная провокация, прапорщик, – усмехнулся я, но решил принять предложение, ведь делать, всё равно, было нечего. Я поймал за рукав какого-то унтера из пешей команды нашего полка, глазевшего на лихих красавцев-гусар. – Найди моего денщика, пусть приведёт мне коня и подаст палаш, если тот уже наточен. – Последняя реплика была излишней, в расторопности денщика я не сомневался.

И действительно, он явился спустя несколько минут, ведя в поводу моего коня с притороченным к седлу палашом. На самом деле, я был не силён в конной рубке, однако уступать гусарам не желал. Надо расстараться и утереть нос гусарам или, по крайней мере, не ударить в грязь лицом. Я вскочил в седло, отцепил ножны с палашом, чтоб не мешались, отдал их денщику, положил палаш поперёк седла и направился к началу протоптанной дорожки, с разных сторон которой были воткнуты в землю жерди с укреплённой на них лозой. Сейчас, как раз, солдаты пешей команды полка привязывали к жердям свежую лозу. Пустив коня быстрой рысью, я проехал через жерди, нанося удары направо и налево, срубая столько лозин, сколько успевал. С последней и вовсе курьёз вышел. Я ударил несколько ниже – а может, жердь была длинней – и попал не по лозе, а по самой жерди. Тяжёлый клинок палаша разрубил её также легко, как и тонкую лозу.

– Браво, браво, – похлопал мне незнакомый офицер-гусар. – Напор достойный кирасира.

Оказалось, что последняя жердь намерено была сделана длинней, чтобы скачущий гусар учился наносить удары на разной высоте, рубя по головам солдат разного роста. Лёгкие сабли их не могли перерубить жердины из свежего вяза, а вот мой недавно наточенный палаш – вполне.

Я покинул гусар, провожавших меня дружеским смехом и аплодисментами, вернул коня в стойло и принялся чистить, как говориться, до белой тряпки. После же, вернулся в свою палатку и растянулся на импровизированной кровати, глядя на грязноватый полог. Мысли в голову лезли всё больше мрачные с каким-то даже пораженческим оттенком. И кто только придумал нас, тяжёлую кавалерию, в город загонять. Я отлично помнил Сакмарский городок и дерущихся с батальоном «нового строя» солдат, которых с крыш засыпали пулями казаки. Представлять наших карабинеров и драгун на их месте как-то совершенно не хотелось. С такими вот мыслями наедине я и провалялся до самого захода солнца, а на вечерней заре запели трубы.