Текст книги "Звезда и шпага"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Колонны корпусов Мансурова и Голицына потеснили бунтовщиков, осаждающих сбившиеся в каре полки авангарда, заставили их вернуться на прежние позиции и, на ходу разворачиваясь в шеренги, атаковали их широким фронтом. Их, чем смогли, поддержали измученные солдаты передовых полков, многие из которых дрались штыками или обломками тесаков – тяжёлые мушкеты поднять им было уже не под силу. Лейб-казаки Мясникова попытались обойти колонну добровольцев, ударить ей в тыл. Однако арьергардные батальоны не дали им сделать этого. Эти солдаты почти не принимали участия в сражении – всё, что они сделали, это прошлись меньше двух вёрст медленным шагов с мушкетом на плече – они были свежи и готовы к бою. Быстро развернувшись фронтом к налетающим казакам, батальоны под громовые команды офицеров и унтеров дали залп и принялись споро перестраиваться в каре для отражения кавалерийской атаки, штыками отгораживая тылы добровольцев от врага. Лейб-казаки налетели на них, выскочив из порохового дыма, словно призраки из сказок и легенд, обрушились сбившихся в крепости-каре добровольцев. Бой был кровавым, но недолгим. Как налетели казаки, также быстро и отхлынули, оставив на земле несколько десятков трупов людей и лошадей. Слишком устали лейб-казаки, не смогли превозмочь добровольцев, но пользу их атака принесла. Оставшиеся мужики и Ударные батальоны разбили-таки авангард добровольцев, рассеяли несколько шеренг в рукопашной схватке, а арьергардные батальоны в это время дрались насмерть с казаками и прийти на помощь не могли. Когда же они отогнали врага и, столь же скоро перестроившись, поспешили на помощь товарищам, пугачёвские гренадеры отступили на позиции, встав одним фронтом с остальными полками.

Панинские солдаты начали штурм редутов, раз за разом наваливаясь на врага, шагая по трупам в мундирах и гимнастёрках, падая на них убитыми и раненным. Вот уже какой-то офицер в дырявой треуголке взбежал на габион редута в центре вражеских позиций, взмахнул обломанной у самого конца шпагой, да так и рухнул навзничь, сражённый вражьей пулей в упор. Штурм продолжался, редуты обливались кровью, но держались. Пушки били в упор картечью, сражая десятки солдат, но не зря Панин – многомудрый генерал-аншеф – берёг для решающего бригады Мансурова и Голицына. Их солдаты уже не первый день сражались с Пугачёвым и ненавидели его солдат в зелёных рубахах и шапочках. И будь на их месте свежие, только что приведённые, полки, нет уверенности, что они бы не отступили в этой ситуации, а продолжали бы атаковать с каким-то даже остервенением. Кидаясь на пули, штыки, картечь. Сражаясь, будучи неоднократно ранены или же валясь с ног от изнеможения. Команды конной артиллерии носились по полю боя, как угорелые, под прикрытием эскадронов арзамасских драгун, осыпая позиции врага ядрами и картечью – шрапнель уже вышла вся. За ними гонялись степные всадники Юлаева, затевая рукопашные схватки. Две команды из шести уже были вырезаны под корень, как и эскадроны драгун, что их прикрывали.

– Лошади на ногах уже не стоят, – говорил поручик Маслин, принявший командование после смерти ротмистра Охлопкова, над вторым эскадроном командиру конно-артиллерийской команды капитан-поручику Лопухову. Они скакали рядом, несясь к новой позиции. – Башкиры, эвон, отступят, коней сменят, а нам, как же быть?

– Как есть, так и будем, – пожал плечами флегматичный конно-артиллерист, покрытый гарью до такой степени, что цвета его мундира угадать было невозможно, хоть он и сбрасывал его каждый раз, как только начиналась стрельба, и временные позиции их превращались в некое подобие Дантова ада на земле. – Что нам ещё остаётся? Воевать до приказа, верно?

– Что верно, то верно, – вынужден был согласиться с ним поручик Маслин.

А на левом фланге панинской армии с упоением вырезали друг друга лёгкие кавалеристы. Казаки и пикинеры, башкиры и гусары сошли в смертельной сече, истребляя друг друга, чтобы прорваться во фланг и тыл врагу, и погибая, чтобы этого не допустить. Схватка их была, казалось бы, бессмысленной, для чего драться, если результата это не приносит, однако и это отсутствие результата было своеобразной победой, хотя бы в том, что одна сторона лишалась возможности сделать то, чего добивается также и противная. Сложно и кроваво, но в этом и состоит логика войны.

– Вот он! – вскричал комиссар Омелин, выпустив из рук бинокль. – Вот он! Решающий момент всей битвы! Момент истины!

– Сила наша противу вражьей, – согласился с ним Пугачёв, также опуская подзорную трубу. – Чья превозмогнёт, за тем поле и останется. Того и победа будет.

– За нами будут и поле и победа, – уверенно заявил Омелин. – Иначе и быть не может. Ведь нас ведёт классовая ненависть ко всем врагам трудящихся и казаков, кем бы те ни были.

– На одной классовой ненависти далеко не уедешь, товарищ комиссар, – скептически заметил Кутасов, которому лихорадочный блеск глаз Омелина совершенно не нравился. Сейчас полковой комиссар более всего напоминал буйнопомешанного.

– Э, нет, – неожиданно поддержал комиссара, что бывало довольно редко, Пугачёв, – сейчас комиссар прав. На одной только ненависти сейчас наши люди держатся, и с одной только ненавистью рвутся на них жёнкины солдаты. Только ненависть, – повторил он.

Сгинула ещё одна конно-артиллерийская команда, бомбардиры успели подорвать орудия, угробив несколько десятков казахов, из тех, кто перебил драгун. Ещё одна этого сделать не успела, однако пушки загвоздили, прежде чем самим пасть под башкирскими саблями. Третья дала залп по несущимся на них всадникам картечью, свалив нескольких, однако это не спасло бомбардиров, ведь драгуны, что прикрывали их, погибли все до последнего. Четвёртой погибшей командой конно-артиллеристов была батарея флегматичного капитан-поручика Лопухова.

– Гвозди готовь! – не своим голосом кричал он, сам, забивая ядро в ствол шестифунтовой пушки. – После этого выстрела загвоздить все пушки!

Он почти не слышал себя, оглохший от грохота орудий и нескольких контузий, что пережил в сражениях молодости, а потому надрывал горло изо всех сил. Пушка, которую он заряжал, выстрелила, и тут же к ней подскочил молодой совсем капрал с молотком и быстро загвоздил оловянным гвоздём.

– На коней! – заорал ещё громче капитан-поручик Лопухов. – Уходим!

Но коней не было, а были только казахи в жёлтых халатах с кривыми саблями в руках. Такой вот саблей и получил по голове капитан-поручик – шляпа не спасла. Он покачнулся, ловя пальцами быстрые ручейки крови, бегущие по лбу, рухнул на колени и умер. Ненадолго пережил его поручик Маслин, отчаянно отбивавшийся от наседающих со всех сторон казахов. Он погиб последним в своём эскадроне.

И вот уже все команды сгинули в пучине битвы, вместе с Арзамасским драгунским полком. Бунтовщики, поняв, что по ним более не стреляют смертоносные шестифунтовки, бьющие с самых разных направлений, приободрились. С каждым новым приступом всё больше панинских солдат и офицеров оставалось лежать трупами у пугачёвских редутов и флешей.

Лёгкие кавалеристы почти полностью истребили друг друга. В кровавой схватке их уцелело всего несколько десятков. Забирая бродящих среди трупов коней, казаки и башкиры, гусары и пикинеры возвращались на позиции. Они не достигли успеха, но и не дали врагу достичь его, а значит и не проиграли. Хотя победой назвать сие также язык бы не повернулся.

Теперь судьба битвы, а значит и Москвы, решалась на редутах и флешах пугачёвских позиций. Можно сказать, она была в руках уставших солдат, что сжимали штыки, тесаки и мушкеты. Многие из них едва на ногах стояли, не падая лишь потому, что с обеих сторон подпирали их такие же вымотанные люди. Офицеры и унтера давно уже посрывали голоса, но продолжали рычать и хрипеть команды, зачастую даже себя не слыша. С пустыми патронными сумами, вынужденные идти в рукопашную, они кидались на укреплённые позиции бунтовщиков, но всякий раз бывали отброшены с всё большими потерями с обеих сторон.

– Этой баталии нам не выиграть, – сказал генерал-аншеф Панин, складывая подзорную трубу. – Армия обречена, а с нею и я. Отпишите государыне, что верный слуга её, генерал-аншеф Панин Пётр Иванович, подаёт ей прошение об отставке и отправляется в добровольную ссылку. На Камчатку, – добавил он самым мрачным тоном и обратился к адъютанту, секунд-майору Антонову-Горлову: – Подай бумагу, я подпишу, а текст отставки сам сочинишь, я пером щёлкать не силён.

– Вы, что же, Пётр Иванович, – от удивления генерал-поручик Пальников потерял всякие основы речевой субординации, позабыв положенное обращение, – бросить нас задумали?

– Отнюдь, – покачал головой главнокомандующий. – Армию из боя выведу, а уж после – в отставку, на Камчатку.

И глядя на него, Пальников вдруг понял, что генерал-аншеф уже мёртв. Да он сидит сейчас в седле, командует, пытаясь спасти, что осталось от армии, вывести из боя полки, штурмующие сейчас позиции пугачёвцев, однако это был уже труп. Этот крепкий человек, наверное, ещё проживёт несколько лет, даже на скованной льдами Камчатке, однако на самом деле он остался лежать на этом поле под Арзамасом, вместе с тысячами его солдат и сотнями офицеров. И боевому генералу, начавшему служить у Панина ещё в Семилетнюю войну, прошедшему Русско-турецкую, уже не под его началом, стало страшно. Он опустил глаза, чего не делал перед шеренгами «железной» немецкой пехоты и жестоких оттоманских янычар. Опустил, лишь бы не видеть этого живого пока ещё мертвеца, пытающегося спасти живых.

– Лёгкую артиллерию снимать, – командовал Панин. – Тяжёлой – бить до последнего, а как подойдёт враг вплотную, пушки загвоздить, пороха подорвать, чтоб врагу не достались. Гренадерам драться до последней капли крови, но бунтовщиков к орудиям не допустить. Лычков, как там твои кирасиры?

– Молодцом, ваше высокопревосходительство, – ответил тот, козыряя под треуголку. – Хоть сейчас в бой.

– Твоя задача будет, – сказал ему Панин, – прикрыть отступающую пехоту. Вскорости заиграют барабаны ретираду, кавалерии у Самозванца почти нету более, но, мыслю, и инфантерия его не удержится от того, чтоб накинуться на отступающих. Вот на этих и ударишь. На тех, кто преследовать кинется.

– Всё понял, – ответил Лычков. Его ничуть не смутило, что придётся одним неполным эскадроном атаковать бросившуюся преследовать отступающего противника армию. Он рвался в бой, мечтая отомстить бунтовщикам за унижение при Казани.

В тылу армии забили барабаны, возвещая о полном отступлении. Двинулись обратно по кровавому полю полки авангарда – всё, что от них осталось – инфантерия бригад Мансурова и Голицына, добровольческие полки. На ходу, уже не столь сноровисто перестаивались в колонны. Вопреки ожиданиям Панина их никто не кинулся преследовать. Противная сторона была вымотана куда больше. Лишь вослед им неслись ядра, да и те не слишком часто и крайне не метко. Закат обе армии встретили на тех же позициях, что занимали в начале сражения, а ночью войско Панина скрытно, насколько это вообще возможно для такого количества людей покинула поле боя, оставляя его ликующему победителю.

Глава 17
Братья Орловы

Когда Григорий ворвался в дом младшего брата, генерал-аншефу, графу Орлову-Чесменскому, показалось, что тот окончательно тронулся умом. Таким же он был в 1771 году, когда по приказу императрицы отправился подавлять Чумной бунт в Москве. С таким лицом, по свидетельствам очевидцев, врывался он тюрьмы, предлагая заключённым освобождение в обмен на работу в чумных бараках. Бесстрашный и буйный, часто кажущийся помешанным, он становился совершенно безумным, если им овладевала какая-нибудь идея. Вот и сейчас Алексей Орлов отлично видел, что новая идея занимает его старшего брата полностью.

– Вот ему лесенка! – закричал он едва не порога, в пинки вытолкав слуг из комнаты брата. – Вот лесенка! – Он скрутил из пальцев кукиш, мазнул им перед носом Алексея. – Я-то спустился с неё, а он, Грицко Ничёса, скатился с неё, головою об ступеньки стукаясь!

– Да объясни ты, Григорий?! – вспылил, также не отличающийся терпением, Алексей Орлов. – Толком объясни, чёрт дурной! Какая-такая лестница?! При чём тут Потёмкин?!

– Ты, брат, хоть и в Питере живёшь, да, видать, совсем от жизни столичной отстал, – резюмировал, немного успокоившись, Григорий. – О поражении Панина при Арзамасе сейчас только немой не твердит. А кто этого генерал-аншефа опального выдвинул, кто настоял, чтоб ему армию дали, да противу Самозванца направил. Гришка Потёмкин, князюшка светлейший Римской империи. Теперь и он, и Никишка Панин у государыни в опале, а значит, пора бы и нам по лесенке-то вверх подняться!

– Долго я пил-гулял, – усмехнулся генерал-аншеф Алексей Орлов, прозванный Алеханом. – Едва всё не проспал в своей берлоге. Эй, там! – гаркнул он громовым голосом. – Готовить мой парадный мундир, да выезд!

– В моём поедешь, – отмахнулся Григорий, – а то покуда твой подготовят, Гришка Потёмкин чего сочинить успеет. Он паря быстрый, что веник.

– Да хоть бы и верхами, лишь бы к государыне поскорей, – сжал пудовые кулаки Алехан. – Я же писал ей, чтоб отправила нас Самозванца воевать, или хотя бы меня одного. Да я б тех бунтовщиков узлом завязал!

Тут вошли несколько слуг с парадным генеральским мундиром на руках и внушительной коробочкой орденов, принадлежащих Алексею Орлову. Брат его, к слову, также был в мундире генерал-адъютанта, а награды его ждали своего часа в такой же коробочке, украшенной двуглавым орлом, лежащей, верно, в его парадном выезде, что стоял сейчас у крыльца дома его младшего брата. Быстро одевшись, почти без помощи слуг, Алексей велел нести его награды туда же, в братнин выезд, а сам, по привычке оправив шпагу, будто не к императрице шёл, а бой или на дуэль, зашагал следом за братом.

Они разместились в просторном выезде и возница, лихо щёлкнув кнутом над спинами коней, направил его к Ораниенбауму, где тогда располагался двор императрицы. Екатерина пребывала печали по случаю разгрома армии Панина и мало кто, кроме самых верных слуг и камеристок рисковал подходить к ней. Иностранные послы воздерживались от визитов в Ораниенбаум, ожидая ответов на письма, отосланные на родину. Князь Потёмкин был отправлен высочайшим повелением в Малороссию, подавлять там волнения Запорожской сечи, а, по сути, уничтожать эту чубатую вольницу на корню. Любовник, которого тщательно отобрал для неё князь, боялся и близко подходить к «милой госпоже», как звал он государыню в интимной обстановке. Он, не без резонов, опасался, что гнев государыни на светлейшего падёт и на его голову. Граф Панин также сидел дома, помня обещание государыни, высказанное в гневе, но всё же, отправить его вослед брату на Камчатку. В вечную ссылку. Так что лучшей обстановки для приезда графов Орловых придумать было невозможно.

– А вот и вы, братья, – сказала им Екатерина после того, как громогласный церемониймейстер прокричал имена и титулы Орловых, трижды стукнув жезлом, помнящим ещё подлинного Петра III, об пол. – Что-то давно не заглядывали ко мне, друзья сердешные.

Сколько намёков таилось в одной этой фразе стареющей интриганки, сжившей со свету собственного супруга. Но лейтмотивом звучало: не приезжали вы ко мне, от двора отлучённые, немилые мне, и ещё сто лет не приезжали бы. Однако Григорий Орлов посмел едва ли не в открытую воспротивиться сему скрытому, хотя и не слишком хорошо, предложению императрицы убираться прочь.

– Государыня, – склонил голову гордый граф, прижимая к груди расшитую золотом треуголку. На более неформальное обращение он не решился. – Государыня, – повторил он более проникновенным тоном, – не могли усидеть дома, когда такие дела в Отчизне делаются. Самозванец и вор, именем вашего супруга почившего прикрывшийся, Москву занял, чернь к нему со всей страны стремиться, соседи наши только и мечтают, чтобы оторвать от земли русской кусок пожирнее – и в это время ни един слуга твой, государыня, от службы удалиться не может. Если он, конечно, на самом деле верный слуга, а не только сказывается таковым.

– Вот за что я всегда любила тебя, Григорий, – сказала, оттаивая сердцем, императрица, – так это за то, что всегда умеешь красно говорить.

– Слово с делом, государыня, у меня никогда не расходятся, – щёлкнул каблуками ботфорт Григорий Орлов. – Вот где нынче Григорий Потёмкин, князь светлейший? Где Никита Панин? Где брат его? Кто дома сидит да больным сказывается, чуть что, кто Малороссии, а кто и вовсе на Камчатку коня настропалил. И это верные слуги, государыня? Что бросили тебя с такой день.

– Светлейшего я сама к хохлам отправила, прочь с глаз моих, пока зла я на него, – возразила ему Екатерина, однако по самомалейшему тону голоса Орлов понял, что начинает одерживать верх. – А Паниным, и вправду, лучше мне на глаза не показываться. Пётр – вольтерьянец, но честный и достойный человек оказался, раз сам в отставку подал да на Камчатку удалился.

– Вот именно, государыня, – продолжал натиск Григорий. – Ты новых своих фаворитов отставила, так вспомни о былых, что верно служили тебе.

– Как при Чесме! – решив всё же вставить своё слово в разговор, как на параде гаркнул Алексей Орлов.

– В Фокшанах же оба подвели меня, – напомнила ничего не забывающая императрица.

– Да кто ж виноват, что турок, хоть и бит был, да столь упёрся, как, прости, государыня, за грубое слово, баран в новые ворота! – вспылил Алексей, и Григорий сжал пальцами треуголку, превращая её в фетровый ком, прижав груди, разорвав об острые края орденов, надетых непосредственно перед входом в Ораниенбаум. Однако на сей раз, он сумел обратить вспышку брата себе на пользу.

– Ведь мы и не с дипломатической миссией к Самозванцу ходить просим, но воевать против него желаем, – сказал он.

– В драке-то брат твой, Григорий, хорош, – улыбнулась Екатерина. – Но вот ты сам чего можешь в войне против marquis Pugachev мне предложить, разве только экономию свою.

– В войне, государыня, – легко нашёлся Григорий Орлов, – экономия, иной час, важней отваги бывает. Как во врага стрелять, если пуль и пороха нет? Как в штыки на него ходить, ежели самих штыков в недостатке? Про артиллерию я и вовсе упоминать не стану.

– Так, значит, желаете попытать военного счастья там, где Панин и светлейший князь Потёмкин потерпели поражение препозорное? – поинтересовалась у братьев Екатерина, но больше для виду, было понятно, что решение императрица уже приняла.

– Токмо послужить тебе, государыня, желаем! – снова гаркнул, как на плацу, Алексей Орлов.

– Вот и послужите, – сказала Екатерина. – Тебя, Алексей, назначаю главнокомандующим новым, вместо Панина, а ты, Григорий, при нём генерал-кригскомиссаром по снабжению. Покажите мне свою отвагу, вкупе с экономией.

Уже в выезде, немного успокоившись, Григорий Орлов сделал несколько глотков из припрятанной в специальном ящике бутылки с вином, передал её брату и сказал:

– Ну ты даёшь, Алехан. Как грянул ты про турка, да про Фокшаны, тут думал и конец нам. Придётся бегом бежать из Петербурга.

– Да ведь так оно и было! – вскричал простоватый генерал-аншеф. – Мы им одно, они – другое. Мы новые предложения, а они – на прежних стоят, как ни в чём не бывало.

– А то я этого не сам не ведаю, Алехан, – отмахнулся новоявленный генерал-кригскомиссар. – Но для чего ты императрице нашей неудачей-то в нос ткнул, будто, прости Господи, дерьмом? Я уж думал, как начались мы, тут же и кончимся. Ну да ладно, – сменил он тему, – всё что ни делается, всё – к лучшему. Теперь нам надо подумать, кто командовать нашей армией станет.

– Это как, кто? – удивился Алексей Орлов. – Меня государыня поставила, я ей и послужу в этой должности.

– Имей мы дело с Емелькой Пугачёвым, да его казаками, то – да, – сказал на это Григорий, – лучше тебя, Алехан, не найти. Повёл бы ты армию в лихую атаку, смял-растоптал бы бунтовщиков, с грязью бы смешал копытами кирасирских коней. Да вот беда, противник наш не так прост, как из Петербурга кажется. На этом и погорел Гришка Потёмкин с братьями Паниными. На что хорош был генерал-аншеф Пётр Иванович, Фридриха бил в Семилетнюю, турка бил, а вот с бунтовщиками не совладал. Значит, эти казаки да чернь эта сильней и пруссака, и турка оказались. Надо вызнать, откуда у них сила взялась, да кто им оружье смастерил.

– Какое-такое оружье? – не понял Алексей Орлов, на самом деле, не интересовавшийся крестьянской войной, разразившейся где-то в глубине Империи. Графа всё более занимала новая страсть – коневодство.

– Я имею свои уши, которые уже золотом покрыть можно, – усмехнулся Григорий, – сколько я им плачу. Так вот, уши эти и языки имеют, и доносят мне о том, что у бунтовщиков самое настоящее войско, прямо по Регламенту. Солдаты в одинаковых рубахах тёмно-зелёного цвета и маленькие шапочки, виду невиданного, зимнее обмундирование составляют шинели, что в нашей армии для егерей учреждены. Вооружены они мушкетами стандартными, явно сработанными на уральских заводах, откуда идёт постоянное снабжение оружием их армии. Холодное оружие составляют штыки и тесаки, также стандартного производства. – В голосе его были отлично слышны экономические, как звал их Алексей, нотки. Брат его будто бы и не говорил с ним, а делал доклад на очередном собрании Вольного экономического общества. – Офицеры обмундированы сходным образом, только, как и положено, форма их сшита из сукна лучшего качества, вместо треуголок носят картузы с козырьками, а вместо шпаг вооружены лёгкими саблями, которые казаки шашками называют. Эмблемы их нам незнакомы, однако выдают их бунтарскую суть. Что это такое? – Теперь голос Григория стал более человечным, в нём прорвались эмоции – и главная среди них безмерное возмущение. – Серп и молот, пахари и работяги, это же открытый вызов всему устоявшемуся миропорядку. Всему! Они идут за своим царём, который обещает им уничтожить дворян. Это же невиданное дело! Уничтожить дворянство, цвет, элиту русского общества! Куда пойдёт страна, которой станут управлять мещане, купцы да чернь?! Её же в первые же дни разорвут соседи, растащат по кускам, словно псы!

– Это наше счастье, – мрачно заметил Алексей, – что вся Европа обескровлена Фридрихом и его Семилетней войной. Иначе уже нынче же пруссаки стояли бы под Петербургом, конечно, если бы их не опередили иные стервятники, вроде Франции или Австрии. Да и сейчас нам надо опасаться за границы российские. Я, между прочим, хотел сказать о том государыне, да ты, брат, не дал, едва не силком утащил меня.

– Тебе только дай волю, братушка, – рассмеялся заметно повеселевший от вина – они приканчивали уже третью бутылку, пока выезд медленно катился по питерской мостовой к дому Алексея – Григорий Орлов, – ты такого наговоришь, что государыня позабудет о том, что пролонгировала клятву Елизавет Петровны, да и про запрет пыток тоже. Закончился бы наш визит в Сибири, где-нибудь.

– В Сибирь теперь не сошлют, – в том же игривом тоне ответил ему Алексей. – Между нами и ею родимой аккурат Самозванец и стоит. Так кого бы хотел командующим видеть, братушка?

– Граф Румянцев отбыл Дон усмирять, Гришка Потёмкин, слава Богу, в Малороссии сечевиками чубы крутит, – вслух принялся размышлять Григорий Орлов, – Долгоруков в Крыму сидит безвылазно, все боятся, что татарва тамошняя восстанет, отчего и Порта по новой полыхнёт. Кто ж остаётся из полководцев в земле российской, что могли бы с бандитом совладать?

– А помнишь, брат, того офицера, как, бишь его, Суворов, что ли? – щёлкнул пальцами Алексей Орлов. – Он шляхетных панов в Польше хорошо давил, француза этого, генерала Дюмурье и Огинского разгромил преславно. Раз в Польше справился с бунтовщиками, так и на родной земле не подведёт.

– В каких же чинах Александр Васильевич нынче пребывает, не помнишь, брат? – спросил Григорий, не слишком следивший за карьерой Суворова. Он, конечно, слышал об этом полководце, весьма талантливо проявившем себя в Польше и Турции, а также о некоторой эксцентричности его, о которой порою судачили при дворе и в военных кругах. Однако мало ли таких генералов в Империи, что до них всемогущему фавориту, а когда же оказался отторгнутым от власти, так и вовсе.

– За Польшу получил генерал-майора, – ответил Алексей, также не слишком интересовавшийся судьбой Суворова, – скорей всего, за Турцию продвинулся ещё на чин, вряд ли, больше. Не сильно-то любят его в штабах.

– Генерал-поручик, – кивнул самому себе Григорий, – самый подходящий чин для твоего заместителя. Самый подходящий, – повторил он. – Надо будет нынче же узнать, где сейчас обретается Суворов.

Как выяснилось, обретался генерал-поручик Суворов в пределах Порты Оттоманской, пока шёл Кучук-Кайнарджийский мирный конгресс, определяющий итоги Русско-Турецкой войны. Вся Военная коллегия уже на следующий день после визита братьев Орловых в Ораниенбаум знала, что они снова пускай и не в фаворе, но и не в опале. И любой чиновник её был готов услужить Григорию. А уж выписать из-за границы не слишком милого сердцам этих самых чиновников, зато победоносного генерал-поручика Суворова и откомандировать его на подавление внутреннего восстания было для них делом едва не любезным. Минуло несколько недель, и он прибыл в Петербург, тут же отправившись не в Военную коллегию, а домой к Алексею Орлову, который стал своего рода штабом по подготовке новой армии для борьбы с Пугачёвым.

– Честь имею, господа, – лихо щёлкнул каблуками ботфорт генерал-поручик.

Он весьма комично смотрелся рядом с двумя истинными богатырями земли Русской, как братья Орловы. Уж очень невелик ростом и тщедушен телом был он, что особенно бросалось в глаза при сравнении с Орловыми. Однако смотрел Суворов с таким достоинством и держался от них на таком расстоянии, чтобы головы сильно при разговоре с ними не задирать.

– Присядем, генерал-поручик, – предложил Григорий Орлов, чтобы совершенно сгладить эту разницу. Они опустились в мягкие кресла, обитые турецкой парчой. – Ты, Александр Васильевич, мыслю, знаешь уже, с кем нам придётся драться. А чего не знаешь, вот тут прочтёшь. – Он передал Суворову памятный доклад Никиты Панина, в котором были сделаны дополнения самим Григорием Орловым. – Если коротко, то враг наш не просто казаки да чернь, это подлинная армия. Мои люди из Тайной канцелярии доносят, что в недрах её кипит работа, все усилия направлены только на одно. На поиск врага, что снабдил бунтовщиков оружием, обмундированием и, главное, подлинными военными, которые делают из сбора бунтарей армию.

– По скромному моему разумению, – ответил на это Суворов, – искать, откуда ноги растут, надобно в Германиях, особливо же в Пруссии. Семилетнюю войну пруссаки нам не простили и никогда не простят. Слишком уж славно отлупили мы по голому заду короля их Фридриха.

– Пущай ищут, – махнул рукой Алексей Орлов, – это их дело. В Пруссии или ещё где, неважно, всюду у нас враги имеются. Нам же надобно бить бунтовщиков, не хуже Фридриха в Семилетнюю. И армию готовить скорее. – Это уже упрёк брату. Деятельная натура Алексея не терпела сидения на месте, когда можно и нужно было рваться вперёд, на врага, кем бы он ни был. Но тут она столкнулась с не менее деятельной натурой его родного брата, подошедшего к формированию армии и особенно её тылов, без которых нормальной войны, по его мнению, быть не могло. И вот теперь он собирал полки, большая часть которых была также отозвана из Порты, строил магазины и часами пропадал на стрельбищах, глядя, как взрываются в воздухе и у самой земли шрапнельные снаряды, шпигуя пулями чучела в зелёных рубахах. Таким образом проверялась эффективность их при разной длине фитиля. Сборы его длились столь долго и были так основательны, что Алексей приходил в дикую ярость и напивался до полной потери сознания, понимая, что и сегодня армия не будет готова к походу на Пугачёва.

– Ведь каждый день дорог, брат, – заклинал он Григория. – Враг ведь тоже готовится, не дурней нас, поди.

Однако в этом вопросе Суворов, как заместитель командующего, неожиданно для Алексея, встал на сторону его брата.

– Без должной подготовки армия пропадёт безо всякого толку, – сказал он. – Взять того же генерал-аншефа Панина. Он ведь шёл воевать Самозванца с наскока, хвать семь полков – и вперёд, лишь бы поскорей в бой ввязаться. И чем кончилось? А главная сила армии в крепком тылу её, вот где. Ведь предстоит нам война, кампания полноценная, а так – тяп-ляп и готово. Враг у нас регулярный и воевать его до поры, стало быть, надобно регулярно.

– Что значит, до поры? – удивился Алексей Орлов. – А после поры, иррегулярно, ровно татары или калмыки дикие?

Этот вопрос насмешил его брата, а уж Суворов, любивший перед всеми изображать из себя человека простого и недалёкого, хохотал во всё горло, слезу рукавом утирая. Секунду потерпев, к веселью общему присоединился и Алехан, не слишком понимающий, отчего стал причиной его, однако обиды на дружеский смех не державший.

– Регулярно, граф, – ответил ему, наконец, Суворов, – только пруссак воюет. По регламентам и поученьям генералов да маршалов прошлых годов. И ведь забывают как-то все, что те, кто писал наставленья эти, ломали устои лет былых. Вот и нам до начала кампании следует всех предписаний придерживаться, тылы готовить и справно магазины преуготавливать, а вот как до дела дойдёт, тогда и о регулярности позабыть и бить врага всюду, где можем и как можем, позабыв о регламентах и наставлениях.

– Это мне по нраву! – хлопнул кулаком по ручке кресла Алексей Орлов. – Бить Самозванца так, чтобы пух и перья полетели по всей России, чтобы запомнил холоп на веки вечные своё место.

– В землях, что мы у Самозванца отберём и вновь к порядку приведём, – начал самую неприятную часть беседы Григорий Орлов, – придётся меры принимать весьма жестокие. Я знаю, что вы неоднократно высказывались против убийств мирного населения, однако в нашей ситуации нам этого не избежать.

– Вы, граф Григорий, верно сказали, что я – против лишнего насилия на войне, – кивнул Суворов, – вот только меру насилия сама суть войны диктует. Воюя за границами, я стараюсь щадить людей, ведь мирные люди не виноваты в том, что правители войну затеяли, к тому же, они, возможно, пополнят собою, вместе с землёю, пределы государства Российского. А вот бунтовщиков щадить не следует, равно и людей, что живут в землях взбунтовавшихся, кров им дают, питают их своими трудами, и всем тем расширению восстания способствуют. Только жестокостью по отношению ко всем бунтовщикам, при оружии они или нет, можно споро загасить пламень пожара бунтарного.

– Верно, – с облегчением вздохнул Григорий Орлов, даже не ожидавший от Суворова такой пылкости, – среди бунтовщиков нонкомбатантов нет.