Текст книги "Звезда и шпага"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Глава 13
Комбриг Кутасов

– Как же так, бригадир?! – бушевал Пугачёв. – Что ж это выходит?! Твои солдаты целы, а казаков – с гулькин хрен! Разбили их ко всем чертям!

– А кто виноват? – пожал плечами Кутасов. – Я виноват, что Михельсон сумел разделать ваших, Пётр Фёдорович, казаков и башкир Арсланова. – Салават Юлаев вернулся под Уфу, организовывать террор в окрестностях города, а командование башкирами в армии Пугачёва принял старшина Кинзя Арсланов. – Вы так считаете?

– Белобородов погиб, – прогудел Пугачёв, – Арсланов тяжело ранен. Яицких казаков в армии хрен да ни хрена. – От душевного потрясения «император» потерял всю свою немецкость, в нём теперь был отлично виден не фальшивый надёжа-государь, а лихой донской казак, не гнушающийся крепким словцом. – Одни твои рабочие с крестьянами остались, какой же теперь казацкий государь.

– Придут к вам казаки, Пётр Фёдорович, – Кутасов поймал себя на том, что ему было даже немного жаль Пугачёва, настолько подавлен он был, не смотря на разгром михельсоновского корпуса. – Узнают о победе – и придут. Да и лейб-казаки Мясникова остались, в конце концов.

– Поди прочь, бригадир, – тяжко вздохнул Пугачёв. Он склонил голову, подперев её могучим кулаком. Кутасов поспешил покинуть его покои в недавно занятом казанском кремле.

Гарнизон его не стал долго обороняться. Не было у них для этого сил. Солдаты в вечер после боя быстренько перебили офицеров и несогласных унтеров и открыли ворота Пугачёву. Таков был итог. Но предводителя восстания угнетало то, что Михельсону удалось напоследок почти полностью перебить его кавалерию.

– Да уж, – вздохнул Кутасов, на выходе из царской палаты в кремле он встретил Омелина, – чему быть того не миновать. Хоть и разгромили мы Михельсона, но Белобородов голову здесь, всё равно, сложил.

– Это глупый фатализм, Владислав, – решительно заявил ему комиссар. – Белобородов погиб потому, что считал, победа уже у него в кармане. Думал, Михельсон побежит, а его казаки будут легко рубить карабинеров и драгун на всём скаку, до седла. Вот что погубило казачьего полковника, но никак не судьба или там фатум.

– Хорошо сказано, Андрей, – усмехнулся в отросшие усы комбриг. – Ты так скоро и до Господа Бога доберёшься – объявят твои комиссары, как в семнадцатом, что его нет, и всё. – Он подмигнул Омелину с какой-то хитрецой, которой раньше за ним не водилось. – Михельсона мы всё-таки разгромили, хоть и дорогой ценой, – вернул он в деловое русло разговор, – теперь надо уговорить Пугачёва идти на Москву.

– Он это и без того всем обещал, – напомнил Омелин. – Тогда, – именно это слово они употребляли для обозначения событий, имевших место в их прошлом, – его остановило поражение, нанесённое Михельсоном при Казани, теперь же дорога на Москву, можно сказать, открыта.

– Нет, Андрей, – они уже покинули «царские палаты» казанского кремля и теперь шагали по улицам города, носившим следы до сих пор идущего грабежа, – не само поражение важно. Главное то, что потеряно было ядро его войска – яицкие казаки во главе с Белобородовым. Также случилось и теперь, карабинеры и драгуны Михельсона перебили почти всех конных казаков, остались только пешие – из нищеты, так сказать, казачьего пролетариата. Ну, и Лейб-казачья сотня Мясникова. – Кутасов снова прошёлся пальцами по густым усам, что означало у него крайнюю степень волнения. – Пугачёв далеко не глуп и не доверяет нам, как и детищу нашему рабоче-крестьянским батальонам. Он, как бы то ни было, представитель совсем другого класса – и как всякий казак привык с презрением относиться к землеробам и заводским рабочим. Те отвечают казакам, можно сказать, полной взаимностью. Сейчас, пока идёт война, они дерутся плечом к плечу, но после победы все их разногласия обострятся с новой силой. Так было хотя бы с теми же гуситами. Стоило разбить всех врагов, отразить несколько крестовых походов, как они тут же раскололись на несколько фракций, готовых вцепиться друг другу в горло. Все эти сироты, оребиты, табориты и прочие. Пугачёв лишился своих казаков, верных безоговорочно только ему одному, и теперь готов сменить направление удара, двинув войска на юг, к Дону. Основная задача лежит на тебе и твоём политотделе. Наш царь-император должен понять, что если он прикажет изменить направление движения армии, она может и взбунтоваться. По войску надо пустить нечто вроде клича: «На Москву!»; и никак иначе.

– Поработаем над этим, – кивнул Омелин, – но, думаю, против законного царя войско не обернётся. Не семнадцатый год на дворе, когда только ленивый не хаял Николашку последними словами. С этим бороться бессмысленно.

– Но надо бороться, Андрей, надо! – слишком громко сказал Кутасов, правда, никто не понял о чём он, бродившие без особой цели по городу повстанцы – население его, что ещё оставалось в живых, предпочитало сидеть по домам, носа на улицу не высовывая – обернулись на бригадира и комиссара и пошли себе дальше, лишь некоторые плечами пожали. Мало ли что на уме у этих странных гостей их государя. – Как же нам тогда бороться с самодержавием, погубившим Россию?

– Рано с ним ещё бороться, – комиссар старался говорить как можно тише, ведь обсуждали они такие вещи, о которых и думать-то было опасно. Узнай Пугачёв, что готовят ему верные военачальники, лишил бы их жизни быстро и беспощадно. – Рано, Владислав. Пока идёт война, всё войско, весь народ, сплотилось вокруг Пугачёва. Кто мы такие для народа? Никто. Нет нас. Крепостные бегут к Пугачёву, готовят восстания, чтобы открыть ему городские ворота, целые деревни поднимаются, стоит заслышать о нём. Только о нём, чудом воскресшем императоре Петре Третьем, «казацком царе». Ведь втайне очень многие крестьяне мечтают стать вольными казаками, лихими разбойниками, грабить барские усадьбы, растаскивать по домам их добро. И все эти помыслы у них, так или иначе, связаны именно с именем Пугачёва. Лишись мы его сейчас, все усилия пойдут к чёрту.

– И что же ты предлагаешь? – удивился Кутасов. Они зашли в дом, что занимали в Казани, и уселись за стол, на который заботливая хозяйка его тут же принялась выставлять разносолы.

Женщина не могла нарадоваться на своих гостей. Она была прислугой в этом доме, а стала полновластной хозяйкой, после того как повстанцы повесили владеющих этим домом князей Маркиных. Принимать столь высоких гостей она была очень рада, хоть и побаивалась этих странных людей, часто, не замечая её, говоривших такие вещи, которых она просто не понимала, отчего становилось только страшней. Зато с продовольствием никаких проблем не было, как бы не взлетели цены на него после взятия Казани. Всё самое лучшее для бригадира и главного комиссара пугачёвской армии ей доставляли солдаты рабочих батальонов.

– Ждать, Владислав, – ответил Омелин. – Возьмём Москву, получим, хотя относительный, но мир, вот тогда и начнём борьбу с самодержавием. – Он усмехнулся своим мыслям. – Быть можем, именно на нас будут равняться деятели Великой Французской революции, как ты думаешь?

– Её может и вовсе не быть, – сказал на это Кутасов. – Посмотрит французская знать во главе с королём на наши события, да и передушат все революционные ростки, так сказать, в зародыше.

– Не получится, – резко хлопнул кулаком по столу Омелин. – К восемьдесят девятому году по всей Европе уже вспыхнет пламя революционного гнева.

– Про Коминтерн я помню, – кивнул Кутасов, – но ты, выходит, сам себе противоречишь, Андрей.

– Да, не важно, – отмахнулся комиссар, и сам понявший, что его понесло куда-то не туда. – Будущего знать никто не может, но Мировую революцию мы приближать будем всеми силами.

– Спорить с этим я не стану.

Не смотря на мрачное настроение Пугачёва, восстание развивалось стремительными темпами. Армия двигалось от города к городу под малиновый звон колоколов. Крестьяне встречали Пугачёва, что называется, хлебом-солью, именовали не иначе как «добрым царём-батюшкой» и вязали и вешали на воротах своих помещиков и их приказчиков. В Саранске на главной площади города был зачитан манифест «О даровании вольности крестьянам», Омелин, как главный комиссар армии, принимал самое деятельное участие в его написании, вспоминая формулировки, что зубрил перед отправкой в прошлое.

Однако теперь войско испытывало трудности с личным составом. Не смотря на огромную поддержку среди населения, крестьяне отказывались воевать за новую власть дальше своих деревень.

– Мы вам помощь оказали, – говорили старосты деревень, – помещиков перевешали, приказчиков ихних тож, чего ж вы от нас хотите теперь?

Записываться в армию, а уж тем более, отправляться на далёкий Урал, желающих находилось немного. Да не было их почти, на самом-то деле.

– Вот они, крестьяне, – скрипел зубами Кутасов, – мешочная порода, сволочь-людишки. С такими революции не сделать. Воевать дальше своего уезда не жалеют. Бар перевешали и довольно, а другие за них воюй. И ведь не прижать их никак! Рекрутские наборы вы отменили! – По этому вопросу у комиссара с комбригом были самые жаркие споры, точку в котором поставил Пугачёв. «Рекрутским наборам при моей власти не бывать», – сказал он, как отрезал.

– Нам нельзя открывать крестьянина от земли, – говорил на это Омелин. – Мы уже готовим манифест «О призыве в ряды РККА», будем брать по три молодых человека от каждой деревни, служить будут по пять лет. А рекрутские наборы оставим как чрезвычайное средство на время войны.

– Я всё это уже слышал, – вздыхал Кутасов, – и не один раз. А нам Москву ещё брать, не забыл, Андрей? Но кем брать, не подскажешь? На Урале осталось всего три батальона, полторы тысячи человек. И всё. Больше не будет. Никого. Крестьяне больше не бегут на Урал, а вешают помещиков с приказчиками. Но воевать не желают. Никак.

– Пойми, Владислав, – настаивал комиссар, – нельзя сейчас выпускать манифест о призыве. Это оттолкнёт от нас крестьянство. Но ведь всегда можно обратиться к истории, не находишь?

– Ты про вербовщиков? – уточнил Кутасов. – Набрал я уже их, из старых солдат, что к нам переметнулись. Пустил по деревням и городам. Результат слабоватый. Не желает мешочник воевать, сукин сын. Набираем одну голоту, кому держаться не за что, да преступников. Прямо не чудо-богатыри, а красные мундиры какие-то.

– А кого ты ждал? – пожал плечами Омелин. – Это в начале к нам целыми деревнями бежали, теперь же крестьяне свою силу почуяли. – Он решил сменить тему, она давно уже набила оскомину комиссару. – С восстаниями дела идут лучше. Сластин старается вовсю.

Об этом Кутасов знал и без него. Сержант Голов, вполне удачно справившийся с поставленной задачей, регулярно докладывал о деятельности особого отдела. Сластин, кроме контрразведки взял на себя и задачи прямо противоположные. А именно, занимался подрывной деятельностью в тылу врага. И с этой задачей он справлялся отлично.

– Ездил я несколько раз, – говорил Голов. – В Пензу, в Саранск, да и по деревням проехался немало. Пару раз ловили меня, но каждый раз отбивали крестьяне. Не шучу, два раза восстания из-за меня начинались.

Куда пропала его уголовная манера говорить? Жаргон? Байковые словечки? Нет их, как не было. Теперь перед комбригом стоял настоящий офицер-разведчик. Славно работает Сластин, умеет ковать из любого материала настоящих бойцов.

– А что с московским подпольем? – поинтересовался Кутасов у Омелина.

– Сластин сообщил мне, что работа идёт, – пожал плечами комиссар, – но когда я пытаюсь уточнить, отвечать нормально не хочет. Вертится, как уж, он ведь у нас скользкий, что твой угорь.

– Это верно, – согласился Кутасов. Про московское подполье он спросил потому, что Голов уехал в Первопрестольную более месяца тому и вестей от него комбриг не получал. Надежды на то, что Омелин знает больше него, было мало, однако спросить всё же стоило, для проформы. – Хватит оттягивать неизбежное, Андрей, – теперь уже Кутасов сменил тему. – Пора к Пугачёву идти. Уговаривать не сворачивать на Дон.

– Давно пора, – кивнул Омелин.

И они покинули дом, в котором квартировали в Пензе. Пройдя по улицам до «царских палат», бывшей резиденции градоначальника, комиссар и комбриг поднялись по лестнице, всё ещё застеленной красной ковровой дорожкой. Правда, она была сильно истоптана сапогами, а чистить её было некому. Хотя бы потому, что всех слуг перевешали, как «Катькиных холуёв», те же, кому удалось сбежать, не собирались возвращаться к своим обязанностям. Перед залом, занимаемым Пугачёвым и его Тайной думой, топтались несколько десятков человек разных сословий, что именовались прежде подлыми, а теперь неэксплуататорскими. Значение этого слова никто не знал, да и просто выговорить его, могли немногие, что только придавало этому именованию значимости. Кутасов с Омелиным миновали их, игнорируя просьбы поговорить, и пройдя мимо шталмейстера, облачённого в ливрею с нереальным количеством золотого шитья, галунов и позументов, вошли в зал.

Вот резиденцию «императора» убирали регулярно и довольно чисто. Сам Пугачёв сидел в резном кресле, весьма похожем на трон. Его он возил с собой повсюду, от Авзяно-Петровских заводов до самой Пензы. Всюду устанавливали его в зале для приёмов, где бы он не находился, в деревенской ли хате, хорошем доме, вроде этого, или же просто в шатре посреди поля.

– С чем пожаловали, товарищи? – сказал «надёжа-царь». Слово это плотно вошло в лексикон пугачёвского войска, однако сейчас прозвучало оно как будто даже оскорбительно.

– О дальнейших планах у вас поинтересоваться, Пётр Федорович, – ответил Кутасов. – Когда армию на Москву двинем?

– Сначала на Дон, – ответил Пугачёв. – Поднимем Тихий Дон – и на Москву.

– Это смерти подобно, Пётр Федорович, – вскричал комиссар. – Ваша супруга успеет к тому времени собрать армию в несколько раз превосходящую нашу.

– Верно, – поддержал его Кутасов, – я ведь не раз говорил вам, что сила наша – во внезапности. Неожиданности. Никто не думал, что мы меньше чем за год сумеем выковать из рабочих и крестьян настоящих солдат, ничем не уступающих иным русским чудо-богатырям. Но мы разбили Михельсона и Толстого, пора взять Москву и заявить о себе не только в России, но и всему миру объявить, что Пётр Фёдорович Романов, самодержец всероссийский, жив и сидит на престоле своих предков.

– Сладко поёшь ты, – усмехнулся Пугачёв и многочисленная свита засмеялась вслед за ним, – да только и я не дурак. Вот говорите мне вы, товарищи, что неожиданность – наша главная сила. И потому поступлю я именно что неожиданно. Чего ждёт Катька, жёнка моя неверная? Что я на Москву или Петербурх армию двину, и потому перекроет все дороги на них своими генералами. А я вместо этого, на Дон пойду – и с Дона уже в таких силах вернусь, что всем небо с овчинку покажется.

– Но к тому времени поздно может быть, – настаивал Омелин. – У супруги вашей полков больше, чем казаков на Дону. К тому же, Пётр Федорович, на Яике, – он давно уже не называл реку Уралом, а казаков уральскими, хотя поначалу это было комиссару очень сложно, – не все за вами пошли, многие на сторону Катерины переметнулись после того, как только военная фортуна от нас отвернулась.

– На то намекаешь, комиссар, – покачал головой Пугачёв, – что не весь Дон за мною пойдёт. Согласен с тобой, не все мне поверят, да только больше будет честных казаков. Иных мне не надо.

– Но время, Пётр Фёдорович, время, – напомнил Кутасов. – Оно будет упущено. Я уверен, мы разобьём солдат вашей супруги, сколько бы она их против вас не выставила. Ведь на нашей стороне правда, а она всегда победит.

– Так за чем же дело стало? – перебил его Пугачёв.

– За жизнями казацкими, – ответил Кутасов, – и рабочих с крестьянами. Выставит жена ваша против вас полки, пойдём мы против них всей силой – с донцами плечом к плечу. И сколько же душ на поле останутся? Победа будет наша, но какой ценой?

– Войны без убитых не бывает, – сказал Пугачёв, но в голосе его не было твердокаменной уверенности, что звучала минутой раньше.

– Всё дело в их числе, – покачал головой Омелин. – А ведь нам после победы жить надо. Каково будет жить России без армии? Ведь соседи только и ждут, чтобы мы сами поломали сабли и выкинули мушкеты. Немцы и шведы, да и турки готовы вцепиться в нас со всех сторон. – Комиссар отлично помнил интервенцию восемнадцатого года, как ни был мал в то время, когда вся Европа тянула соки из России, урывая, кто столько успеет.

– К тому же, Пётр Фёдорович, – продолжал давить, почувствовав слабину, Кутасов, – после взятия Москвы Дон поднимется сам. Не надо будет вам идти на поклон, – он намеренно употребил столь дерзкий оборот, чтобы распалить Пугачёва, – к донским атаманам. Они сами придут к вам, на Москву. Склонят головы, увидев, кто подлинный царь на Руси.

– Головы склонят, – голос Пугачёва заметно изменился, став каким-то лёгким, мечтательным. Он уже представлял себе, что гордые атаманы донских казаков придут к нему, в Кремль, склонят головы перед ним, когда-то простым казаком Емелькой Пугачёвым. – А прикажу, так и вовсе на колени упадут, в ножки поклонятся.

Кутасов с Омелиным поняли, что дело сделано. На следующее утро армия Пугачёва выступила к Москве.

Глава 14
Светлейший князь Григорий Потёмкин-Таврический и сержант особого отдела РККА Голов

– Нельзя. Никак нельзя-с. Они вчерась водочки перекушали изрядно-с, а теперь почивать изволят-с.

Под эти слова князь Потёмкин проснулся. Он накануне, действительно, злоупотребил крепким спиртным и нынче поутру чувствовал себя не лучшим образом. И слово-то какое подлец-лакей выбрал мерзкое «изрядно-с». Не слово – патока. Но кто это требует его, да ещё так рано поутру? Надо подниматься.

Князь дёрнул за шнурок и сладкий лакей, имени которого Потёмкин никак запомнить не мог, мгновенно образовался на пороге.

– Чего изволите-с, ваша светлость?

– Корня моего, – ответил Потёмкин, – умываться и мундир. – Потом подумал и спросил: – Кто там?

– Его высокопревосходительство Никита Иванович Панин, – был ответ.

– Тогда статское платье.

Почёсывая длинные волосы и хрустя горькой редькой – своим излюбленным корнем – Потёмкин проследовал вслед за лакеем в туалетную комнату, а уже спустя десяток минут из покоев в приёмную вышел самый настоящий russische FЭrst. В статском платье с золотым шитьём, при цивильных орденах и шпаге, в белоснежном парике, со слегка припудренным лицом, чтобы скрыть мёртвый глаз – память о давней схватке с братьями Орловыми. Кивнул графу Панину, дожидавшемуся его пробуждения. В руках граф, выглядевший ничуть не менее эффектно – тоже ведь царедворец не последнего порядка и высший чиновник по Табели о рангах – держал увесистую папку, украшенную двуглавым орлом.

– Что это у тебя, граф? – спросил у него Потёмкин после положенных приветствий и пожеланий.

– Доклад государыне, – ответил тот, намеренно умолчав о содержании.

– И о чём же? – Князь пребывал в скверном настроении и не был настроен на придворные политесы.

– О положении дел во внутренних губерниях.

– О маркизе Пугачёве, что ли? – без особой надобности уточнил Потёмкин.

– Именно, – кивнул Панин, – а равно и мои предложения по этому поводу.

– За брата просить станешь, – вздохнул Потёмкин. – А я то при чём?

– Без вашей, светлейший князь, поддержки не смею нести сей доклад государыне.

– И что ж ты там такое написал-то, граф, что государыне отнести боишься? – усмехнулся Потёмкин.

– Михельсон разбит у Казани, – слова Панина падали, словно камни или комья земли на гроб, – Пугачёв скорым маршем движется на Москву.

– Что значит, разбит? – опешил Потёмкин. – Этого быть не может.

– Отчего же, известия проверенные, – он протянул князю папку, – ознакомьтесь.

– Граф, граф, – Потёмкин без сил опустился в кресло с резными ручками, жестом отстранив папку, – что же нам делать с твоим докладом. За такие вести можно и места при дворе лишиться.

– Но они не терпят отлагательств, князь, – настаивал Панин. – Щербатову Первопрестольной не удержать, а с потерей её всё обернётся весьма и весьма…

– Вот именно, что весьма и весьма, – невежливо перебил его Потёмкин, – а как же иначе-то, граф, только что весьма и, непременно, весьма.

– Здесь, – Панин похлопал по папке, – не только сообщение о разгроме Михельсона, но и доклад о положении в армии и губерниях, занятых пугачёвцами, а также непосредственно к ним прилегающих.

– И каково оно? – поинтересовался Потёмкин, без особой надежды в голосе.

– Неутешительные, – ответил Панин, – вы лучше ознакомьтесь, князь, прежде чем я сей доклад государыне понесу.

– Садись уже, – кивнул ему Потёмкин, понимая, что от этой не слишком приятной необходимости ему не отвертеться, и принял из рук графа папку с гербом.

Читал он долго. Очень долго. Иногда по нескольку раз просматривая один и тот же лист. Часто откладывал иные, чтобы изучить отдельно. Вещи, о которых писал в своём докладе граф Панин, были ужасны, фатальны, кошмарны. В общем, как правильно сказал Панин «весьма и весьма». Сложив листы в начальном порядке, Потёмкин вернул папку графу, после чего наугад нащупал серебряный колокольчик и несколько раз звякнул им.

Лакей нарисовался мгновенно. В руках он держал поднос с чаркой водки и несколькими корнями горькой редьки. От водки князь решительно отказался, а вот редьку забрал и отослал лакея.

– Корню моего будешь? – спросил у Панина, а когда тот покачал головой, тут же захрустел ею. – А зря. Исключительно полезный корешок. О твоём докладе сказать можно только одно. Нельзя таких вещей государыне говорить, но и не говорить, тоже нельзя. Если Пугачёв возьмёт Москву, он сможет говорить о себе, как о правителе хорошего куска Империи. Можно сказать, он рассечёт всю страну нашу надвое.

– Он уже это сделал, – мрачно сказал Панин. – Урал и Поволжские губернии уже, можно сказать, не наши. Малороссия, подбиваемая крайне недовольными политикой государыни запорожцами, поднимается и готова примкнуть к чудом воскресшему царю, а так оно и будет, если возьмёт Москву. Ведь именно Первопрестольную многие считают настоящей столицей Империи, а не наш, «господский», Петербург. Про Дон, откуда этот маркиз Пугачёв родом, я вообще молчу, нет смысла упоминать.

– Погодить ещё немного надо, – покивал Потёмкин, догрызая последнюю редьку. – Пускай государыню иные-всякие помучают, просьбами да петициями, а после и мы с тобой, граф, придём. С нашими вестями.

Спустя полчаса, когда Потёмкин сгрыз ещё несколько редек, а после потребовал мороженного, от которого Панин отказываться не стал, они направились в Большой дворец. Парки и фонтаны Петергофа не радовали обоих. Князь Потёмкин отмахивался ото всех просителей, что тут же атаковали его, стоило только им с графом выйти на улицу. И уже спустя несколько минут по всему Петергофу полетел слух: «Светлейший не в духе». Все придворные от тафельдекера и кондитера до гофмейстера и обер-гофмаршала принялись гадать в чём же причина. Выводов было сделано множество, но ни один реальности не соответствовал.

С первого взгляда Потёмкин понял, что государыня не в духе и очень сильно не в духе. Первые же слова только уверили князя в этом.

– Чем ты обрадуешь меня, светлейший? – спросила она.

Не «милый друг» и даже не Григорий, а светлейший. И кто у неё сейчас фаворит? Надо припомнить, но припомнить не удавалось, потому Потёмкин обратился к императрице с такими словами:

– Не вели казнить, матушка. – Он низко склонил голову.

– Брось ты свою азиатчину, светлейший. – Чуткое ухо придворного мгновенно уловило малейшее изменение интонации голоса императрицы. – С чем вы с графом пожаловали ко мне?

– Со скверными вещами, матушка, – почти непритворно вздохнул Потёмкин. – Граф Панин доклад измыслил о положении дел в армии и в губерниях, охваченных восстанием, а также непосредственно к ним примыкающих.

– И что же это за вести, относительно marquis Pugachev? – заинтересовалась императрица.

– Дозволите зачитать доклад, государыня? – испросил разрешения граф Панин и, дождавшись кивка самодержицы, начал: – Ситуация в губерниях, где действует армия изменника и бунтовщика, Емельяна Пугачёва, а так же, непосредственно к ним прилегающих сложилась весьма и весьма угрожающая. Но более всего угрожающей представляется мне ситуация в армии. После разгрома корпуса премьер-майора Михельсона на реке Казанке, настроения в ней стоят пораженческие. Ряд подразделений, от взвода до роты, перешли на сторону восставших. Растёт дезертирство. Самым же страшным представляется мне масштаб воровства и количество фактов, о которых мне донесли верные агенты, продажи боеприпасов и оружия врагу.

Сержант Голов смотрел на каптенармуса и его команду. Человек – даже не так, человечек – этот, облачённый в мундир гарнизонного полка вызывал у сержанта особого отдела РККА только отвращение. Но с другими иметь дело не приходилось – работа такая у него на этой войне. Кажется, на музыке было особое слово для таких людишек, но этот язык давно и прочно был позабыт бывшим мазуриком. Начальник особого отдела умел выбивать из людей ненужные знания. Да и не было теперь никакого мазурика, а был сержант особого отдела РККА Голов. Отвлекшись от своих мыслей, он снова обратил внимание на каптенармуса.

– Ружья самые новые, – сладко растекался тот. – Только что присланы. Боеприпасы к ним. Как договаривались.

– Принимайте, – кивнул Голов своим людям. – А где сабли, что ты мне обещал?

– Ещё не прибыли, – ответил тот. – Но в следующую нашу встречу будут обязательно.

– Хорошо, – снова кивнул Голов, снимая с пояса кошель с золотыми рублями. Глаза каптенармуса загорелись. Однако Голов демонстративно развязал тесёмки кошелька и отсыпал несколько полновесных монет и сунул в карман. – За сабли получишь, когда я их увижу.

– Будут сабли, будут, – закивал каптенармус, как китайский болванчик, что еще, будучи мазуриком, Голов утащил из богатого дома в Казани.

– Вот когда будут, – усмехнулся сержант, – тогда и рубли будут. – И передал кошель каптенармусу.

– Кроме оружия и боеприпасов, – продолжал Панин, – предатели и златолюбцы поставляют врагу лошадей и даже орудия. Это почти невозможно себе представить, государыня, но агенты Тайной канцелярии перехватили большой обоз, направляющийся в сторону занятой Пугачёвым Казани. Этом обозе были пять тяжёлых пушек и десять лёгких, а также три воза с порохом и ядрами.

Башкиры бродили по табуну и лица их узкоглазые просто лучились радостью. Всадники, дети степей, всегда умели ценить хорошего коня. Голов этого не понимал.

– Ну как, товарищи? – спрашивал кавалерийский офицер, ведавший поставками коней в пикинерные полки. – Хороши мои лошадки?

Каскын Самаров, башкирский старшина, предводительствовавший степняками несколько раз коротко кивнул и сказал, страшно коверкая слова:

– Хороши, хороши. Очень хороши лошадки. Как раз для башкир. Подойдут.

– А ты теперь куда? – спросил у офицера Голов. – В армию ведь уже не вернуться?

– С такими-то деньгами, товарищ, – усмехнулся тот. – Да куда угодно. Хоть бы и за границу. – Он взвесил на руке небольшой мешочек с драгоценными камнями, переданный Головым. Девять тысяч рублей, а именно столько стоил табун в пятьсот пикинерских коней, пригнанный офицером, сумма весьма значительная. Бумажным деньгам, введённым императрицей не так давно, ещё мало кто доверял, а золотом это выходил совершенно неподъёмный мешок. – С деньгами везде хорошо, а без них – всюду хреново.

Он перешагнул через труп унтера-табунщика, что вместе с ним пригнал коней, и ловким движением вскочил в седло. Делится полученными от «товарищей» деньгами, он не собирался ни с кем.

– Города, находящиеся на пути продвижения армии Пугачёва, наводнены агентами. Подготовка их такова, что заставляет задуматься о том, откуда они могли появиться в армии бунтовщиков, состоящей из казаков и черни. – Панин читал так вдохновенно, что Потёмкин даже заслушался, хотя и ознакомился заранее с текстом доклада, и не сразу заметил, как с каждым услышанным словом темнеет лицо императрицы. – Агенты Тайной канцелярии борются с ними, однако сил их, подорванных после правления Анны Иоанновны, на это не хватает. Привлекают офицеров из гарнизона, а также солдат, но они – не специалисты, и эффективно бороться с врагом не могут. Городовые и полиция, вообще, более заняты борьбой с растущей преступностью.

Городовые бежали за Головым уже несколько улиц. Вот ведь черти! Во времена его молодости, когда сержант был ещё лихим мазуриком, они бы давно отстали и бросили это дело. Война их такими прыткими сделала, что ли? Или это ему так не повезло. И ведь как же фатально не повезло. Он только вошёл в комнату, где собирались нижегородские подпольщики, как тут же понял, явка провалена. Он не слишком хорошо понимал смысл этих слов, но их часто повторял Сластин, а потому они крепко въелись в память Голова. За столом сидели вроде бы и рабочие волжских верфей, и одежда подходящая, и лица, однако стоило бросить взгляд на их руки, как учил всё тот же Сластин, сразу всё становилось понятно. Ладони их не были густо покрыты смолой, как должны были, а значит, вывод мог быть один – Тайная канцелярия.

И Голов рванул с квартиры со всех ног, плечом сшибив загородившего ему выход «рабочего», ссыпался по лестнице и выскочил на улицу. Кто ж знал, что на улице городовых поставят. Для подстраховки. Голов угрём вывернулся из их крепких объятий, в которых городовые сжали его, и бросился вперёд. Не особенно разбирая куда. И бежал он так уже минут пять, а городовые всё не отставали.

И тут из тёмного переулка высунулась грязная физиономия и коротко свистнула Голову, показав отсутствие передних зубов, отчего свистеть было даже сподручней.

– Эй, маз, сюда, – для верности добавил обладатель физиономии, через мгновение скрывшись в переулке.

Голов нырнул вслед за ним. Долгое время он видел перед собой только спину в грязной рубахе, и старался не отстать от своего нечаянного спасителя. Удалось. Помогли былая сноровка опытного мазурика и уроки Сластина. А вот городовые отстали. И вот беглецы остановились в каком-то дворе, откинувшись на стену. Голов судорожно ловил ртом воздух – всё же возраст не тот, чтобы бежать по полчаса кряду. Не мальчик давно.

– Третья часть слама мне, – прохрипел мазурик, которому бегство далось так же не слишком легко, однако на губах его играла мечтательная улыбка.

Голов и без хитрой науки психологии, азам которой учил его Сластин, мог прочитать мысли, бродящие сейчас в давно не мытой голове жулика. Как велено воровским законом третья часть добычи доставалась тому, кто выручил незадачливого мазурика из лап каплюжников. Но на сей раз жулику не повезло, и Голов сейчас выжидал, давая парню ещё несколько секунд счастья, чтобы разочаровать его – и очень сильно.