Текст книги "Путь к себе. Отчим."

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

…Четырехэтажное здание новой школы с огромными сияющими окнами стояло у Дона напротив речного вокзала и поражало белизной стен, косым козырьком-навесом у входа.

Осмотрев школу со всех сторон, Сережа и Варя подошли к своему излюбленному месту у чугунной ограды набережной. Вдали и правее гостеприимно приподнял ворота железнодорожный мост, пропуская черноморский величественный теплоход. Ему навстречу мчался стремительный катерок.

– Все-таки Дон широкий! – сказала Варя, провожая катерок синими распахнутыми глазами.

– Подумаешь… широкий! Переплыть – раз плюнуть. – Растопыренной пятерней Сережа зачесал вверх короткие выгоревшие волосы.

– Не люблю хвастунишек, – продолжая внимательно смотреть на катерок, идущий наперерез волне, сказала Варя и погладила загорелой, в золотом пушке, рукой бетонную тумбу ограды.

– А я и не хвастаюсь! – оскорбленно воскликнул Сережа. – Просто пустяк переплыть…

– Какой бесстрашный! – все еще иронически, но вовсе не желая обидеть, улыбнулась Варя, никак не ожидая, что за этим последует.

Сережа мгновенно сбросил с себя рубаху, изрядно измятые брюки, сандалеты в царапинах от острых камней. Оставшись в одних трусах, перелез через чугунную ограду и, сложив руки над головой, ринулся вниз, в воду. Поплыл саженками, быстро и сильно взмахивая руками, свирепо разбрызгивая воду.

Ему казалось, что он достиг середины реки, а на самом деле до нее было еще далеко.

Ну и широк же Дон! Но отступать поздно, и Сережа продолжал упрямо рассекать руками воду, чувствуя все большую усталость.

Промчавшаяся на Таганрог «ракета» поднята высокие волны. Одна из них накрыла Сережу с головой, потянула вниз. Он лихорадочно все же вынырнул, но тут силы вовсе оставили его, – и Сережа начал судорожно ловить ртом воздух.

«Все! Тону!» – подумал он с отчаянием и, страшным усилием воли заставив себя всплыть, последний раз глотнул воздух.

Перед глазами промелькнуло мамино заплаканное лицо, голос Виталия Андреевича потребовал: «Держись, держись!» Но тело, став свинцовым, уходило все глубже, и только неуместная мысль еще соединяла Сережу с тем, что оставалось наверху: «Вот Варя напугается».

Перестав даже барахтаться, покорившись неизбежному, Сережа словно сквозь сон почувствовал, как чья-то сильная рука настойчиво начала подталкивать его снизу вверх.

Лишь на берегу он пришел в себя. Приоткрыв глаза, увидел, что лежит лицом к небу возле чугунной тумбы. Тело его судорожно сжималось и разжималось, изо рта, ушей, носа извергалась вода.

Какой-то парень в тельняшке – Лепихин так и не успел его запомнить – сделал еще несколько взмахов Сережиными руками, поднимаясь с колена, сказал:

– Добре пацан наглотался! – И ушел.

Толпа, собравшаяся вокруг «утопленника», растаяла, и только встревоженная, растерянная Варя склонилась над ним.

– Сереженька, тебе плохо? – виновато и жалобно спросила она.

Сережа поднялся с каменной плиты. Его еще подташнивало.

– Пойду домой, – непослушным, заплетающимся языком сказал он.

– Я тебя провожу, – предложила Варя.

Ее поразил зеленовато-синий цвет лица Сережи. Волосы его, казалось, поредели, глаза ввалились.

– Нет, не надо. Я сам…

Варя поняла: Сереже стыдно и неприятно, что она видела его таким беспомощным.

– Ну хорошо, хорошо, иди! – торопливо, пожалуй, слишком торопливо сказала она.

Еще постояла у ограды, глядя вслед.

Погода вдруг резко изменилась: горячий ветер с Черных земель погнал клубы пыли, завихрил воронками по набережной, принес запах выжженной степи. Дон сразу поблек, словно пропитался пылью. Она заскрипела на зубах Вари, придала сероватый оттенок ее загару, золотистым волосам.

«Ну что за дурачок! Прыгнул, чтобы доказать взрослость…» – подумала она и медленно пошла домой, коря себя за то, что не удержала Сережу от безрассудного поступка.

То и дело останавливаясь и отдыхая, Сережа преодолел крутой подъем и наконец добрался домой.

Раиса Ивановна, увидя его осунувшееся лицо, встревожилась:

– Ты что? Заболел?

– Пустяки. Голова немного болит, – вяло ответил Сережа.

Раиса Ивановна дала ему таблетку, уложила на диван, и Сережа сразу уснул. Мать с тревогой поглядывала на него. Что бы это могло быть? Явно от недоедания. Он может сутками не есть. Ему просто лень жевать, тратить время на подобную ерунду.

Правда, Виталий Андреевич успокаивал ее: «Еще ни одно юное существо добровольно не умирало от голода. Захочет – сам возьмет».

За последние месяцы Сережа очень вырос. Теперь, когда он стоял рядом с ней, то поглядывал сверху вниз. Наливающиеся силой руки нелепо высовывались из рукавов пиджака. Брюки очень быстро делались короткими, и Раиса Ивановна с отчаянием говорила, что на этого верзилу не напасешься ни одежды, ни обуви.

Давно ли Сережа спрашивал у бабушки: «На какой праздник надо красить яйца и говорить: „Христос воскресник“ – „Воинственный воскресник“?» А теперь у него появились новые повадки: запирается в своей комнате; по утрам в ванной долго и с любопытством разглядывает лицо перед зеркалом, старательно выдавливая прыщи на носу. На щеках у него пушок, скорее, даже какие-то спиральки волос; в уголках губ усики. Он все чаще прицеливается к бритве Виталия Андреевича, но еще не решается взять ее. Жесткой щеткой старательно пытается зачесать волосы вверх – они упорно не поддаются, и Сережа ожесточенно смачивает волосы, надеясь смирить их хотя бы так.

В книжном шкафу Сережи Майн Рида вытеснили «Овод» и любимейшая книга – «Брестская крепость».

Мальчишка напускал на себя нарочитую грубость, восставал против «целований». Это было так странно в недавно ласковом теленке, любившем тыкаться носом в мамино плечо.

Легче, чем когда бы то ни было, он раздражался, ему все время хотелось не соглашаться, защищаться от «покушений на самостоятельность».

Но вместе с тем он мог сказать, глядя на статуэтку: «Ну зачем эти ничкемные безделушки?»

Возражать матери: «Напрасно ты заявляешь так безаляпационно».

Таблетки, которые Раиса Ивановна пробовала принимать, чтобы похудеть, называть «худощавыми».

Разобрав какой-то шахматный этюд, он вдруг поднимал у себя за дверью щенячий визг; подсчитывал просто так, из любопытства, «доллары» в материнской шкатулке и придавал самые причудливые позы проволочному повару на торшере.

Когда Раиса Ивановна недавно купила сыну нейлоновую рубашку, он возмутился:

– Однако зачем она мне?

– Пусть полежит до выпускного вечера.

Сережа безразлично пожал плечами.

Он младенчески не умел управлять своим голосом: то басил на всю квартиру, то неожиданно тонко смеялся, то вдруг уморительно пытался спеть «Любимый город» и спрашивал у матери:

– Интересно, не бас ли у меня будет?

Молодая соседка-студентка, встретив его в коридоре, удивилась:

– Сережа, как ты вырос!

Он небрежно сказал:

– Между прочим, у меня и голос ломается.

Смутно, сквозь сон, Сережа слышал, как пришел отец. Они обедали с мамой и вели свой обычный «архитектурный» разговор. До Сережи долетали обрывки фраз, словно укутанных ватой:

– Повернуть Ростов лицом к Дону…

– Центральный парк – на Зеленом острове…

– Впечатление должно быть такое, будто город «привстал»…

– Но проблема транспорта. Ты об этом подумал?

– Трамваи убрать под землю…

– А бульвары на берегах Темерника?

Сережа не мог бы объяснить почему, но ему всегда приятны подобные разговоры в их доме. И сейчас так хорошо было лежать на диване, под уютным материнским халатом и, слушая спор, думать о своем: «Интересно бы учиться в новом здании университета».

Он уже ездил с Платошей на Западный, просто так, на разведку. И словно попал в фантастический город из алюминия, стекла… У корпуса физического факультета таинственные окна-прорези, цветные плоскости… Вот бы пробраться внутрь, в какую-нибудь чертежную комнату.

К дивану подошел Виталий Андреевич, подсел. Сережа приоткрыл глада, тихо признался:

– Маме не говори, я сегодня тонул…

Глава двенадцатая

Улыбчивая, немолодая преподавательница литературы Надежда Федоровна, обведя глазами класс, спросила:

– Как вы полагаете: за что Чацкий любил Софью?

Надежда Федоровна поглядывала выжидающе. За лето ее питомцы очень повзрослели. Девчонки, прежде равнодушные к одежде, видно, стали теперь придавать ей немалое значение.

На голове у Антоши Хапона появилась буйная шевелюра. Хапон – изрядный позер, склонен разыгрывать из себя непонятого поэта-гения. Иногда мрачно ходит в одиночестве по коридорам или сидит за партой, уткнув лицо в ладони, презирая всех непоэтов и ожидая вопроса: «Сочиняешь?»

Антоша любит произносить громко, с напускным театральным пафосом:

– Какое невежество!

Или:

– Какая наглость!

Наигранно смеяться:

– Ха-ха-ха!

Модулируя баском, обращаться покровительственно:

– Мой дорогой!

А рядом с Сережей Лепихиным сидит новичок – Бакалдин. Он появился в классе совсем недавно.

– Так за что же Чацкий любил Софью? – повторила вопрос Надежда Федоровна.

Сережа задумчиво смотрит в окно. Стекло сечет осенний нудный дождь. Вдали, за Доном, никнет поредевшая роща, грустит кафе «Левада».

Сережа недоуменно хмурится. И, правда, за что любить эту противную, достойную презрения Софью?

Руку поднимает Бакалдин.

Сережа покосился на соседа. Странное у него имя – Ремир.

В первые дни Бакалдин показался Лепихину уродцем: большие, похожие на раковины радиолокатора, уши, все лицо покрыто крупными конопушками, забравшимися даже на губы.

Но позже этот Ремир стал даже нравиться Сереже: худенький, но подтянутый; простой темно-серый костюм сидит на нем очень ладно.

– Я думаю, – начал свое выступление Бакалдин, – любят не за что-то, а просто за то, что есть этот человек на свете…

Хапон громко произнес из угла класса:

– Ор-ри-гинально!

Надежда Федоровна внимательно посмотрела на Ремира:

– Наверно, это правда. Но ведь любят и за что-то!

«Конечно», – мысленно согласился Сережа и почему-то вспомнил, как после случая на Дону Варя сказала ему: «Ты все же ребенок!» И сердито подумал: «Взрослая какая!»

На перемене Сережа подошел к Ремиру. Тот стоял у окна и жевал бутерброд.

– Ты почему к нам в школу так опоздал? – поинтересовался Лепихин.

Ремир отломил половину бутерброда:

– Хочешь?

– Нет, спасибо…

– Мои родители – цирковые артисты, вечно разъезжают и меня на собой таскают.

Вот оно что!

– Гимнасты? – спросил Сережа.

– Иллюзионисты… Манипуляторы…

– О-о-о! А почему у тебя такое имя?

– Революция и мир, – кратко объяснил новый знакомый.

Звонок прервал их разговор, предстоял урок математики.

– Начинаются мои муки, – вздохнул Ремир.

– Какие?

– Я гуманитарий, в науках точных – ноль…

– Ничего, я тебе помогу, – подбодрил Лепихин.

После уроков вместе вышли из школы. На улице слякоть, неуютно. Они подошли к Дону. Правее моста, на приколе, стояло учебное судно «Альфа» мореходного училища. Казалось, осень сняла не только листья с деревьев, но и паруса трехмачтовой «Альфы», и она сейчас зябла на холодном ветру.

– А как учатся на фокусников?

Эта мысль не оставляла Сережу на всех уроках. Ремир усмехнулся, плотнее натянул кожаную шапку с козырьком.

– По наследству передается. Ты знаешь, два месяца назад в Париже был международный конгресс «магов и колдунов». Папа ездил!

– Да ну?! Вот здорово!

– Пятьсот человек собралось. Заседали тайно, за закрытой дверью. Новую технику обсуждали. Папе присудили «премию Оскара». А в Лондоне еженедельник волшебников выходит – «Абракадабра». Папа рассказывал: когда во Франции принимают в «Национальный профсоюз иллюзионистов», очень строго экзаменуют и берут клятву не разглашать тайны профессии.

– Ух ты! – с восхищением поглядел Сережа. – А ты секреты знаешь?

Ремир улыбнулся загадочно:

– Кое-что знаю. Есть даже такая книга – «Благороднейшие секреты и некоторые примеры ловкости рук». Ее написал в Милане почти четыреста лет назад Горацио Наполитано.

– И у твоего отца она есть? – впился глазами в лицо Ремира Сережа.

Фантазия его бешено заработала: «Вот бы изучить итальянский язык и научиться всем этим фокусам».

– Ну что ты! Единственный экземпляр книги хранится в Британском музее.

– А ты откуда сейчас к нам приехал?

– Из Казани.

– Повидал ты свет!.. – с завистью сказал Сережа.

– Повидал, – подтвердил Ремир. – Я люблю цирк. Папа пишет о нем книгу. Хочешь, кусочек на память прочитаю?

– Конечно!

Ремир поставил портфель на носки своих туфель и, мечтательно глядя поверх головы Лепихина, тихо начал:

– «Вы заметили, какими хорошими становятся лица у людей, когда они сидят в цирке? Восторженно блестят глаза у малышей, лица взрослых светлеют, в них появляется что-то веселое, озорное, та непосредственность, что стирает замкнутость, важность, годами приобретенную озабоченность… Любовь к цирку приходит в детстве, когда мы попадаем в мир сказки, чудес, где все неожиданно и возможно. Нашу душу покоряют красочность костюмов, яркость света, мы восхищаемся красотой и ловкостью тренированного тела, артистичностью и навсегда сохраняем эту свою привязанность…»

При последних словах Ремир резким движением ноги подбросил портфель выше головы, ловко поймал его и почтительно поклонился.

– А ты кем думаешь быть? – спросил Сережа.

Он ожидал, что Бакалдин сейчас признается: «Тоже фокусником». Но Ремир молчал. Ему, видно, не хотелось раскрывать свои планы перед малознакомым человеком.

Сережа уловил это.

– Да нет, не говори, если не хочется! – сказал он.

– Ну почему же… Папа любит цитировать англичанина Джакобса: «Матрос может стать проповедником, пастух – министром, но циркач остается циркачом». Не думаю, чтобы существовала такая обреченность… Я, например, буду философом-социологом, – тихо признался он.

Лепихин посмотрел недоуменно.

– Изучать явления и делать выводы, прогнозы… Синоптик, но только для общества… Как лучше жить…

– Интересно, – почтительно пробормотал Сережа, про себя удивляясь, каких только профессий нет на свете.

Глава тринадцатая

Раиса Ивановна встретила сына строгим вопросом:

– Где ты пропадал?

– Предположим, в школе, учился танцевать, – лихо сбросив с себя синюю куртку, подбитую мехом, ответил Сережа.

– Ну и как?

– Простое дело! Чем больше трясешься, тем лучше.

– Что же это за танец?

– Твист.

Хотел добавить: «Довольно гнусное занятие», но, прочитав на лице матери осуждение, передумал. Незачем идти на поводу у взрослых.

Сережа вошел в свою комнату, поставил портфель у стола, возвратился к матери:

– Три приятности и одна неприятность.

– Начни с последней.

– Трояк с минусом по немецкому. – И торопливо: – А литературка поставила пятерку.

– Что еще за «литературка»?

– Практику у нас проходит… из пединститута… Молоденькая студентка. Дрожит – так нас боится! Ремиру сказала: «Мне приятно было бы поговорить отдельно с таким развитым мальчиком». Ма! После этой пятерки ты меня зауважаешь?

Раиса Ивановна улыбнулась:

– Пожалуй…

Действительно, первая пятерка в этом году по литературе.

– Важно, чтобы ты сам не терял к себе уважения.

– Не беспокойся, не потеряю. Пятерку по физике получил. Все-таки неприятности чаще бывают случайными, чем приятности.

– Ну, а последняя приятность какая? – спросила Раиса Ивановна.

– Через час придет Ремир Никанорович.

Это он так величает своего нового друга. Раиса Ивановна оделась:

– Я скоро вернусь, вы себя ведите здесь поспокойнее.

Она имела основание говорить так. Когда приходил Ремир, мальчишки начинали со степенных бесед, но потом буйствовали. Два дня назад Раиса Ивановна из кухни услышала, как на пол свалилось что-то тяжелое, вбежала в комнату и увидела: Ремир лежат на полу, на спине, а Сережа заносит над ним костяной нож для разрезания бумаги.

– Что вы делаете? – закричала она.

Мальчишки смущенно поднялись с пола.

– Понимаешь, маминушка, мы практически проверяем одну сцену, чтобы правильно ее описать.

Еще раньше Раиса Ивановна слышала, как они договаривались написать совместно роман о… «летающих тарелках».

– Ты веришь в пришельцев из других систем? – спрашивал Ремир Сережу.

– Верю!

– А я сомневаюсь…

– Давай напишем роман о посланцах неземных цивилизаций! – предложил Сережа. – Я беру на себя технику, а ты – литературно-художественное оформление.

Раиса Ивановна вышла из дома. Валил густой снег. Под его спокойное кружение хорошо думалось.

«Эту дружбу надо поощрять… Ремир на год старше Сережи, всерьез мечтает написать о раскопках Саркела. Не без влияния Ремира Сережа вдруг стал увлекаться поэзией. Читает запоем и подряд – Беранже, Фета, Луговского… Вчера сказал: „Каким я был глупым, что раньше не понимал поэзии“.

Как бы и сам не пытался писать стихи. Она обнаружила на одной из обложек тетради две строчки: „Мир шире, чем его я представлял, и много интереснее, чем знал“.

А Сережа вовлекает друга в „рукотворство“, как он говорит. Сережа любит починить утюг, запаять кастрюлю, особенно же „механизировать быт“. Он, например, смонтировал на кухне пульт с кнопками… Одна из них выдвигает полку, для сушки посуды.

Ремир охотно ходил в подмастерьях».

…Сережа, наскоро пообедав, стал ждать Ремира. Не читалось, не сиделось. Он подходил к окну, прислушивался, не хлопнет ли дверца лифта.

Сережа был довольно общительным человеком. У него и сейчас сохранились добрые отношения с Платошей, Венькой, с ребятами из «Звездного городка». Ремир стал его другом сокровенным. Он мог ему все сказать, во всем признаться, бесконечно верил ему. Все же, вероятно, необходима именно мужская дружба. Варя Варей, но здесь совсем другое дело…

И ведь правду говорят люди, что противоположности сходятся. Сам он изрядно вспыльчивый – «в маму», а Ремир сдержанный; он неусидчивый, а Ремир уж если надо… Сколько он сидит над алгеброй! Хотя все же она ему по-прежнему трудно дается. Нет какой-то математической извилинки.

Сережа был в цирке, видел, как работает отец Ремира на арене – блеск! А потом впервые в жизни Сережа оказался за кулисами, в мире, откуда выпархивали чудеса.

Здесь приятно пахло конюшнями, жженой бумагой, мокрыми опилками, клеем. Блестели зеркала и какие-то фантастические аппараты.

За дверью с надписью «Инспектор сцены» – таинственный пульт освещения, микрофоны…

Молодые парни в синей униформе протащили стенд для стрельбы, наборы пистолетов, цветные шары на подвижном круге. Гибкая женщина в зеленом с блестками трико вбежала с арены и, схватив полотенце, блаженно стерла пот со лба.

Виднелся круп белой лошади в конюшне, доносился дробный перебор копыт. Вдалеке, словно бы в другом здании, рыкнул лев; над ухом неожиданно кукарекнул петух; клоун снял с головы парик, с носа наклейку и стал обыкновенным человеком.

Ремир ввел Сережу в гримуборную родителей и сказал просто:

– Мой товарищ.

Бакалдин-старший медлителен, малоразговорчив. Глаза умные, как у Ремира. Мама тоненькая, на мальчишку похожа. И подстрижена так.

Встретили они Сережу приветливо, расспрашивали о школе.

Отец Ремира показал Сереже крохотного робота, безошибочно достающего из колоды загаданную карту.

В ответ на недоуменные взгляды Сережи кратко пояснил:

– Радиоэлектронная и магнитная аппаратура.

С немного ироничной улыбкой, с каким-то особенным артистическим изяществом достал из лимона монету, покатил ее по столу и вдруг приказал: «Стоп!» Монета мгновенно «прилипла» к столу. Чародей сжал в кулаке резиновую перчатку, потом, расправив ее, стал выцеживать в стакан молоко… из всех пальцев перчатки.

Но совсем огорошил он Сережу последним фокусом: раскрыл веер, бросил на него скомканную бумажку, начал подбрасывать ее, пока она не превратилась в яйцо, а из него вылупился цыпленок. Фантастика! Такое просто невозможно было переварить в один присест. И в этом необыкновенном мире постоянно жил Рем, вероятно, ко всему привык, как к повседневному.

…Нет, Сережа вовсе не идеализирует друга. Рем, например, где бы и надо разозлиться – не умеет.

В классе первое время сторонился ребят. Правда, признался почему: «Меня в Костроме вечером окружили семеро… много старше… Я сопротивлялся… Они повалили на землю и топтали просто так. С тех пор я иногда думаю: может быть, плохих людей на свете больше, чем хороших?»

Но ведь думать так неверно, даже если и столкнулся с негодяями. Сережа сказал ему об этом и добавил:

– Хотя мое мнение, вероятно, для тебя неважно.

Но Рем ответил серьезно:

– Нет, очень важно.

На днях они поссорились и несколько часов не разговаривали.

Все ребята класса ушли с урока черчения в знак протеста против больших заданий. А Ремир остался сидеть в классе. Один. Сережа запальчиво крикнул: «Это штрейкбрехерство!» Бакалдин спокойно ответил: «Нет – самостоятельность». Сережа наговорил, как он сейчас понимает, много ненужного. Рем же только сказал: «Грубость и вспыльчивость еще не доказывают правоту». Но скоро они помирились.

Позже, когда на общешкольном открытом комсомольском собрании поступок класса был строго осужден, Сережа подумал: «Все же Ремир принципиальнее меня».

С Ремиром всегда интересно: можно доспорить о том, какая разница между великим и знаменитым человеком, о том, кто выше как музыкант – Бетховен или Моцарт. И особенно доверительно поговорить о жизни.

Отец считает, и Сережа полностью с ним согласен, что жадность, расчетливость – отвратительные пороки. Дарить имениннику, например, надо то, с чем тебе особенно трудно расстаться. Потому Сережа и подарил в день рождения Рему свою любимую готовальню.

А Рем говорит, что расчетливость может быть и разумной, полезной.

Деликатно зазвонил звонок. Сережа побежал открывать дверь. Ремир, раскрасневшийся, необычайно оживленный, с порога сообщил:

– Я только что вычитал, что Чехов не ладил с математикой…

Сережа придал лицу серьезное выражение, голосом Хапона назидательно, с апломбом сказал:

– Какая прэлэсть! Ты знаешь – это подбадривает!

Они расхохотались. Сережа смеялся до тех пор, пока не стал икать. Потом, усевшись на диван, повели свой обычный разговор, то и дело перескакивая с темы на тему, торопясь высказаться. Даже не услышали, когда возвратилась Раиса Ивановна, потому что, как тетерева, глохли во время споров. Перебивая друг друга, вскакивали, бегали по комнате, останавливались. Доносились обрывки фраз:

– Элементы материализма…

– Во Франции бастуют десять миллионов…

– На пороге ренегатства…

– Пушкин о любовных похождениях архимандрита Фотия…

«О боги, что за окрошка!» – подивилась Раиса Ивановна.

Потом в наступившей тишине раздался голос Ремира.

– Тебе Варя, как девушка, нравится? – спросил он.

– Конечно, – сразу же ответил Сережа. – А почему ты спрашиваешь?

– Да, просто так… – уклончиво ответил Ремир.

– В женщине очень важна верность, – проницательно заметил Сережа.

– А в мужчине? – насмешливо спросил Ремир.

Сережа смутился:

– Допустим. Ты знаешь, когда Передереев начинает пакостно говорить о девочках, я готов ударить его по слюнявым губам.

– Да, циников я тоже не люблю. Папа говорит: «Женщина – лучшее творение природы, ее надо оберегать от хамов». Я думаю, что даже у Передереева цинизм напускной. А тайно он мечтает о чистоте.

– Сомневаюсь. Питекантроп двадцатого века. Ты представляешь, вчера заявил: «Кому нужна философия?»

– Ну, мне пора, – сказал Ремир, – я обещал возвратиться скоро.

– Я тебя провожу.

Они быстро оделись.

– Шарф надень! – крикнула вдогонку Раиса Ивановна.

Сын отмахнулся, шарф не надел. Ей не захотелось сейчас начинать очередную баталию. Достаточно было их за последнее время.

Уже из коридора донесся голос Ремира:

– Еще Белинский утверждал…

Пара гнедых. Надо же было, чтобы они нашли друг друга.

Глава четырнадцатая

Виталий Андреевич, сидя дома за столом, просматривал чертежи.

Как это сюда попало? На двойном листе, вырванном из ученической тетради, почерком Сережи было написано: «Дорогая мам! Чтобы доказать тебе и бабушке свою полную самостоятельность, я решил сварить из свежей капусты щи».

А-а-а, это прошлогоднее письмо Сережи.

Далее шло описание закупок продуктов, подводился итог расходам, «не считая четырех копеек за стакан газированной воды с вишневым сиропом (накладные расходы)»; излагался способ приготовления: «Все вышеупомянутые овощи, тщательно вымытые теплой водой, опущены в крепко наваристый бульон в последовательности, установленной поваренной книгой. Оставшиеся растительно-овощные продукты заскладированы в домашнем овощехранилище.

Шеф-повар Сергей Кирсанов».

Виталий Андреевич еще раз посмотрел на подпись и помрачнел. С изменением фамилии Сергея все неимоверно осложнилось. Рая писали Станиславу Илларионовичу, но тот, видно, из желания потрепать ей нервы, не дал своего согласия на усыновление. «Что за нелепость: взрослый парень, которому уже шестнадцатый год, не вправе сам решать вопрос о своей фамилии. В конечном счете, дело не в этом; но ведь обидно… Интересно, как идут у него дела в школе?»

Виталий Андреевич позвонил завучу Федору Федоровичу, спросил, застанет ли его и классную руководительницу Таисию Самсоновну, если заглянет через час.

– Хорошо, что позвонили. Я как раз собирался вызвать вас. Ваше чадо опять отличилось. Приходите.

«Напросился, черт возьми! Что у него там? Неужто возвратился на круги своя?»

…Денек был на славу. Зима надела белые шлемы на кабины телефонов-автоматов, оторочила белым чугунные пики парковой ограды. Кружилась легкая метель, запорашивала дорогу, протоптанную пешеходами через Дон, белила сутулых рыболовов у прорубленных лунок.

Но недолго вихрить восточному ветру по улицам: пригреет солнце – и сразу осядут сугробы и начнется капель, дворники счистят ломиками наледь с тротуаров, вереницы машин, приняв с транспортеров белый груз, увезут его в степь. Город, уже освобожденный от зимы, заискрится, прижмурится на солнце.

Виталий Андреевич подошел к школьному подъезду. Со стороны Ворошиловского проспекта донеслись мелодичные звуки ростовских курантов.

– Присаживайтесь, Виталий Андреевич, – поглаживая седой ежик волос, встретил Кирсанова завуч, видно затрудняясь, с чего же начать этот неприятный разговор.

В стороне сидела классная руководительница Таисия Самсоновна, куталась в теплую шаль, и по ее доброму круглому лицу бродило смятение.

– Ну-с, докладывайте, великомученица Таисия Самсоновна.

Учительница зябко передернула плечами.

– Есть у меня в классе мальчик Передереев… – начала она.

– Этому «мальчику» – восемнадцатый год, – буркнул Федор Федорович. – По два года сидел в пятом и седьмом классах… Верзила повыше нас с вами… Кулаки – кувалды.

– И вот Передереев невзлюбил новичка Бакалдина. – Таисия Самсоновна подняла страдальческие глаза на Кирсанова. – Бакалдин с вашим Сережей дружит… На переменах Витя все приставал к Ремиру. Я даже слышала, пригрозил: «Зубы твои в горсть соберу, клоун».

– Его стиль, – заметил Федор Федорович.

– Я пристыдила Витю. На черчении Бакалдин встал стереть с доски, а Передереев положил на его сиденье четыре кнопки острием вверх. Сережа смел их. Тогда Передереев сказал: «Я и с тобой рассчитаюсь…» В перемену, только учитель вышел из класса, Передереев подошел к Сереже, сжал в кулак его рубашку у шеи. Ваш сын оттолкнул Передереева, схватил первое, что попало под руку, – деревянный макет подшипника – и запустил в него… да попал в голову очень тихого ребенка Сени Коваленко. Сене сделали перевязку и отправили домой. Он живет с бабушкой… Родителей нет… Я собрала классное собрание… Все осуждали Сережу за вспыльчивость.

Дома Виталий Андреевич застал сына за любимым занятием: он грыз поджаристые сухари, положив ноги на батарею, и решал кроссворд.

Раиса Ивановна была еще на работе.

Узнав, что отец возвратился из школы и в курсе всех событий, Сергей мрачно сказал, как когда-то:

– Но ты же сам учил защищать правых.

– Разве так, как сделал это ты? Возможно, Сеня в больнице. Тебе придется отправиться сейчас же к его бабушке и к нему…

– Не пойду…

– Нет, пойдешь. Со мной. Ты ведь не щадишь и меня… Хуже будет, если я пойду извиняться один…

Виталий Андреевич узнал в школе адрес Коваленко. Дорогой Сережа сумрачно молчал. Действительно, отвратительный у него характер. Вот пробил голову ни в чем не повинному человеку. Возможно даже, у Сени сотрясение мозга, и он на всю жизнь останется инвалидом, а его, Сергея, как виновника будут судить. И поделом… Рем тоже сказал: «Я тебе благодарен… Покрушить голову Коваленко… Это мне напомнило Кострому и тех… зверей».

Они спустились по крутой лестнице вниз, в полуподвальное помещение, и постучали в дверь, обитую войлоком.

Им открыла старенькая женщина в длинной серой кофте. Услышав, кто перед ней и зачем пришли, женщина огорченно сказала, обращаясь к Сереже:

– Что же это ты, милый? Так ведь и убить человека можно.

Сережа, потупясь, стоял у порога.

– Я не хотел…

– Сенечка, иди сюда, – позвала женщина.

Из соседней комнатушки вышел Сеня с перевязанной головой. Он, видимо, чувствовал неловкость от этого визита.

– Извини, я не хотел, – сказал ему Сергей.

– Я знаю…

…По дороге Сережа зашел к бабушке, а Виталий Андреевич, придя домой, обо всем рассказал Раисе Ивановне. Она забегала по комнате:

– Ужас! Ужас! Несчастье мое! Насколько было бы спокойнее с дочерью. Никогда не знаешь, чего ждать. Изверг! Хоть бы скорей уже выучился и женился, и пусть его жена возьмет на себя заботы о таком сокровище…

Виталий Андреевич невольно рассмеялся. Вот чего он не мог представить, так это Сережу женатым мужчиной. Виталий Андреевич усадил Раису Ивановну на диван:

– Раюша! Ну что ты так? Ведь и его пойми. Парню пятнадцать лет… внутри вулканы. За год вдвое увеличилось сердце, сделалась взрослой кровь, он становится мужчиной…

– Значит, сноси чужие головы?!

– Никто об этом не говорит. Но ведь и не учитывать то, что с ним происходит, нельзя: время бурь и ломок. Надо ли добавлять еще внешние смерчи? Этот возраст, уверяю тебя, не менее сложный, чем младенческий. Понимаешь, личность рождается.

Раиса Ивановна фыркнула, но, уже успокаиваясь, примиренно сказала:

– Личность! Спустить бы этой личности штаны, да так накатать, как в старину это делали…

– Ты знаешь, – задумчиво произнес Виталий Андреевич, – я однажды это сделал, когда моему Василию было лет двенадцать. А позже узнал: мальчишка мелом на дверях сарая написал «дату позора» и два года нет-нет да и приходил к ней, чтобы подогреть ненависть к своему тирану. Возможно, это и отдалило его от меня…

– Черт знает, как подступиться к этим деточкам, – недоуменно приподняла плечи Раиса Ивановна. – Я и сама в этом возрасте была изрядной цацей. Помню, какую непримиримую войну вела с мамой по поводу галош. Делала вид, что иду в них в школу, оставляла дома, под лестницей, а возвращаясь, надевала, прежде чем предстать перед грозными очами…

– Но все же хочется пересилить его ослиное упрямство! – опять горячась, воскликнула Раиса Ивановна. – Все подвергает сомнению.

– А может быть, Раюша, мы слишком «дрессируем» его, он сейчас болезненно-чувствителен. Вероятно, что-то надо и не замечать и, уж во всяком случае, быть с ним помягче.