Текст книги "Путь к себе. Отчим."

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Фу-у!

Мастер хитро сощурился:

– Имею личный патент: две столовые ложки кипяченого меда и две столовые ложки водки…

На следующий день ангины как не бывало.

Еще утром, в вестибюле училища, Тоня прочитала, что сегодня в клубе диспут: «Какое чувство ты считаешь самым высоким?» Здесь же приложены были и вопросы: «На чем основывается любовь? Могут ли существовать вместе любовь и гордость? В чем красота отношений?»

Топя спросила Дину, пойдет ли она в клуб. Дина скривила полные губы:

– Шумим много… А болтать о любви, милый цыпленок, не рекомендуется.

Вот опять тон многоопытной, хотя Тоня дала бы голову на отсечение – Дина придумывает свой опыт.

Как-то в минуту откровенности она сказала, что считает величайшей пошлостью близость без любви.

– А любви у меня не было. В целях профилактических, могу поделиться с тобой одной историей. Я училась в десятом классе. Моя подруга – дочь пианиста – пригласила как-то к себе на вечеринку. Здесь оказался и знаменитый молодой скрипач… Фамилию его называть не хочу. На вечеринке этот заезжий талант отчаянно ухаживал за мной и назначил свидание на завтра в гостинице. Я надела платье-хитон, узорные чулки, начернила ресницы, брови и отправилась… Ну, что тебе сказать? Он пытался подпоить меня, потом стал расстегивать хитон. Получил вполне заслуженную и достаточно увесистую пощечину и не осмелился меня удерживать, когда я уходила, предварительно выразив удивление, как может подонок быть избранником музы.

Вот какая Динка! А бесшабашность и нигилизм просто напускает на себя. У нее сейчас, кажется, жених, журналист Леня. Тоня спросила:

– Ну и что будет с Леней?

– Если чувство его настоящее, – очень серьезно ответила Дина, – оно не выветрится за год-полтора. А я получу профессию. Неинтересно быть только женой, хотя бы и журналиста. Это – не уважать себя.

Как-то Севастьян Прохорович сказал ей:

– Ох, боюсь, Краева, бросишь ты нас, выскочишь раньше срока замуж.

– Не бойтесь, – успокоила его Дина, – если я «выскочу замуж», даже за министра, то сделаю эхо не раньше, чем приобрету собственное лицо.

– Хоки-моки! Ответ достоин полиграфиста! – довольно воскликнул мастер.

А Тоня еще тогда подумала: «Интересно, что привело Дину именно сюда?»

…Мать у Дины была поваром в ресторане, а отец слесарем. Когда девочке минуло пять лет, отец уехал на Сахалин, откуда двенадцать лет не подавал о себе вестей. Мамины привязанности легко менялись, и, может быть, поэтому у Дины появилось недоверие к роду мужскому.

На исходе десятого класса получила она письмо от «папочки». Он писал, что «сильно соскучился», что «хотел бы встретиться». Дина ответила зло, мол, не знает гражданина, имя которого обозначено на конверте, а с незнакомыми встречаться не намерена.

Ночь проревела.

Как попала она в полиграфисты? Подумывала и прежде: хорошо бы научиться выпускать детские книги. Даже не могла объяснить, почему именно их. Может быть, потому, что они были ее единственной радостью в детстве.

Дина понимала, что в институт ей после средней школы не попасть при ее весьма тусклом аттестате и жиденьких знаниях. Правду сказать, училась она, особенно в двух последних классах, весьма посредственно: начались вечеринки, гулянки, появились кавалеры, с которыми она расправлялась лихо, но любила и поводить за нос.

Две недели тому назад в училище, в группу полиграфистов, пришла в полном составе типографская бригада печатников и начальник смены.

Рассказывали о своих делах, расспрашивали ребят.

Вот тогда Тоня и надумала пригласить еще и директора полиграфического комбината Павла Павловича Карпенко.

Иван Родионович, когда она пришла с ним посоветоваться, с сомнением покачал головой:

– Не придет. Мы его не раз приглашали. Занят и занят…

– Но все же можно нам самим попробовать?

– Ну, первопечатник Иван Федоров вам в помощь!..

Тоня потому так настаивала на встрече с директором полиграфического комбината, что они с Севастьяном Прохоровичем уже побывали там.

Цех ротационной офсетной печати занимал три этажа – такого роста были машины – восьмикрасочные «Маринони». Печатники, словно матросы по вантам, взбегали крутыми лестницами на верх агрегата.

Играл на пультовых кнопках бригадир. Поточная автоматизированная линия «Колбус» выпускала книги.

Выныривали многокрасочные школьные учебники, журналы. Их расцветка соперничала с живыми цветами в цехе.

В отделе программированного набора восседали полиграфисты последней четверти двадцатого века. Поражало воображение фотоотсчитывающее устройство.

…Галя и Дина охотно согласились идти вместе с Тоней к директору комбината. Севастьян Прохорович разрешил отпечатать в одном экземпляре именной пригласительный билет с виньеткой и золотыми буквами.

…Узнав по телефону, когда Павел Павлович будет у себя, подруги трамваем поехали к нему, Тоня и Галя волновались, а Дина спокойно разглядывала только что купленный проездной билет: не равнялась ли сумма первых трех цифр сумме трех последних? Ничего похожего. Неужели неудача? Тогда она загадала по-иному: вот трамвай остановился у светофора. Если он двинется раньше, чем она досчитает до тридцати, все будет в полном порядке. Дина добралась до двадцати пяти, а оставшиеся пять чисел разбавляла долгими интервалами. Когда досчитала до двадцати девяти, трамвай тронулся.

…В приемной директора немолодая секретарша поинтересовалась у делегации:

– Вы кто?

– Мы из ПТУ, – сказала Тоня.

– Тогда, может быть, пройдете к заместителю директора?

– Вопрос чрезвычайной важности, – вздернув черноволосую голову, произнесла Дина, – и касается лично директора.

Она решительно открыла дверь в кабинет Карпенко.

Павел Павлович в это время говорил с секретарем партбюро о кадрах полиграфистов на комбинате. Уходили на пенсию ветераны, все труднее становилось закреплять надолго молодых: производство не безвредно для здоровья, не хватает мест в общежитиях. Вот и идет утечка – прямо беда!..

Увидя вошедших девушек, он спросил нетерпеливо:

– Вы ко мне?

Тоня выступила вперед, сказала тихим голоском:

– Да, Павел Павлович, – и протянула ему пригласительный билет.

Директор поднялся, пробежал билет глазами.

Был Павел Павлович невысокого роста, подстрижен под ежик, очки в широкой оправе, казалось, занимали все маленькое лицо.

Он приятно удивился.

Снял и снова надел очки.

– Когда встреча-то у вас намечена? – спросил после небольшой паузы.

– Если можно – завтра, в девятнадцать ноль-ноль.

Павел Павлович полистал блокнот на столе.

– Буду.

Выдвинул ящик стола, пошарил в нем. Извлек три значка, выпущенные к пятидесятилетию комбината, протянул девчатам. Но этого ему показалось недостаточно, и он оглядел кабинет: что бы еще подарить?

Взгляд его остановился на небольшом бюсте первопечатника Ивана Федорова.

Павел Павлович подошел к бюсту, снял его со шкафа и передал Тоне:

– Молодым полиграфистам!

Когда девчонки ушли, сказал парторгу, словно оправдываясь:

– Разбередили старика…

Полиграфисты училища собрались вечером в своем кабинете. В углу на высокой темной тумбе стоял подаренный бюст.

Карпенко, сопровождаемый Коробовым, переступил порог и прищурился от яркого света ламп. В просторной комнате с двумя широченными окнами, стенами, окрашенными в салатный цвет, понизу забранными деревянной облицовкой, сидело несколько десятков молодых людей. На одном из столиков – за ним Павел Павлович приметил девочку, что вручала ему пригласительный билет, – лежал учебник «Технология типографского печатания» в знакомом сером переплете. И еще один – «Основы экономики». Это, кажется, о режиме экономии, планирования и НОТе.

С интересом разглядывали и собравшиеся Карпенко. На пиджаке его несколько рядов орденских планок.

– Ну, что ж, дорогие коллеги, – начал гость очень мягким домашним голосом, – позвольте рассказать вам, как НТР входит в наше дело и что принесет она вам. Не возражаете?

Тоня старается не упустить ни одного слова из рассказа директора.

Значит, их ждет электронное оборудование, наборно-программирующие устройства, читающие автоматы, цветные клише. Начался выпуск фотоавтоматов, скоростных офсетных машин, цветокорректоров. Автоматизируются переплетные линии.

– Потребуются операторы, – говорит Карпенко, обращаясь словно бы к одной Тоне, – знающие техническое редактирование, культуру верстки. Они будут создавать оригинал-макеты.

«Да, но где осваивать эту технику? – озабоченно думает Тоня. – Разрешит ли Карпенко проходить практику на комбинате? С примитивным ручным трудом в третье тысячелетие не войдешь. Нужны почти инженерные знания!..»

Она потом и задала этот вопрос Павлу Павловичу. Он несколько секунд обдумывал ответ, сказал, как о деле решенном:

– У нас.

Уже одеваясь в кабинете Коробова, Павел Павлович, словно осуждая Ивана Родионовича, сказал:

– Вы бы меня почаще приглашали…

– Да уж в обиде не будете, – пообещал Коробов.

9

По дому Егор все же скучал. Письма от матери приходили редко, наполнены были слезами, просьбами вернуться.

После таких писем Егор ходил сумрачный. По ночам ему снился их город в зелени парков, белые чайки и море, а на главной улице, у весов с надписью: «Стой! Проверь свой вес!» – очень полная женщина, мать одноклассника Леньки Шпалова. Они всегда острили: «Для нее делений не хватит».

Перед ноябрьскими праздниками в училище приехала соседка Алпатовых тетя Луша – суетливая, говорливая, с бегающими глазками на жирном лице. Вызвав Егора из общежития на улицу, зачастила таинственным шепотом:

– Егорушка, беда! Большая беда! Матери твоей совсем плохо. «Скорая» так и дежурит возле нашего дома. Очень просила мама тебя приехать… Не опоздал бы…

Егор и так собирался на праздники домой, но теперь ехать следовало немедля. Он бросился искать Петра Фирсовича, не нашел и отправился к директору. Иван Родионович, выслушав очень расстроенного парня, разрешил уехать сегодня же, хотя про себя подумал: «Возможно, это психическая атака мамочки».

Река в этом году стала рано, и Егор с тетей Лушей сели в электричку. Всю дорогу соседка нашептывала, как мать тоскует по нему, какая она, больная, несчастная – и злобно об отце: «Милуется с молоденькой, совесть потерял…»

Они приехали под вечер. Дверь мать отворила не сразу. Егор поразился ее виду: с компрессом на голове, нечесаная, в мятой ночной рубашке, она действительно выглядела забытой, несчастной, очень больной.

Припала головой к груди сына:

– Приехал, приехал… – бормотала сквозь рыдания, – сядь, сядь… Нагляжусь на тебя…

Руку она держала на сердце, будто боялась, что оно выскочит. Едва передвигая ноги, подошла к серванту, накапала в ложечку из пузырька – по комнате разлился запах валерьянки. Запила водой, подсела к сыну:

– Вот так… гибну, – страдальчески поглядела на Егора бесцветными глазами, – только ты, Георгий, можешь спасти меня… Я не знаю, что говорить в универмаге… Вы все меня бросили… Ты знаешь – я сойду с ума.

Да при чем тут универмаг? Матери очень плохо, у нее нет опоры. И предательство – оставить ее в таком положении одну. Он же не то, что отец, и должен принести себя в жертву. Пусть все рушится – мечта, так понравившаяся жизнь в училище, – он не оставит мать.

– Хорошо… Я вернусь, – через силу произнес Егор и, представив, что бросает Гришу, Антона, Середу, Ивана Родионовича, ужаснулся. Но слово было сказано, и отступать нельзя.

– Правда, родной?! – порывисто обняла его мать, стала гладить по голове дрожащей рукой. – Я знала, знала… Ты больше туда не езди. Документы они тебе пришлют…

– Так нечестно. После праздников я съезжу!.. Попрощаюсь, объясню.

– Ну ладно, попрощайся, а я сейчас тебя накормлю.

– Нет, есть мне не хочется. Я лягу…

Егор сделал вид, что заснул, но не спал всю ночь, прощался с тем, к чему прирос душой. Пытался успокоить себя:

«Подумаешь, трагедия. Закончу десять классов, отслужу, и все равно приду в училище… дембелем…»

Были в училище такие ребята, уволенные в запас из армии. Они получали высокую стипендию, усиленно изучали иностранный язык, потому что предстояло работать монтажниками и за границей.

В училище он возвратился десятого ноября. Еще висели праздничные лозунги, флаги в железных бордовых манжетах у входных дверей.

Звонок на урок был не для него. У кабинета монтажников Егор дождался Антона, Гришу, сказал им:

– Забираю документы. Мать больна…

Антон опешил:

– Да как же это…

Гриша обнял, произнес взросло:

– Ты не убивайся. Я к тебе на каникулы приеду.

Круглое, обычно простодушное лицо Гриши сурово, глава смотрят сочувственно. Ох, Гриша, Гриша, друг истинный. Не говорун, а всегда находит самые нужные слова.

Как-то сидели рядом, фильм о войне смотрели, и вдруг Гриша повернулся к Егору: «С тобой я б в разведку пошел». Признание это было Егору дороже длинных речей.

…Проходили мимо кабинета ребята: узнав, в чем дело, сочувственно пожимали руку. Егору хотелось зайти в последний раз вместе с ними, сесть рядом с Гришей. Но зачем растравлять себя!..

Петр Фирсович, оказывается, болел, и Егор разыскал в кабинете литературы Середу. Он о чем-то оживленно беседовал с Зоей Михайловной. Сообщение Алпатова Константин Иванович воспринял так, словно речь шла о пустяке.

– Ну, что ж. Пиши заявление на имя директора, бери у старшего мастера «бегунок» и марш-марш – отмечай.

Середа хотел продолжить разговор с Зоей Михайловной. Но Рощина вдруг вскочила, подбежала к Егору:

– А может быть, мама еще выздоровеет? Может быть, ты возьмешь академический отпуск?

И правда, об отпуске он не подумал. За это время и квартиру обменяли б, и переехали с матерью сюда.

– С отпуском дело сложное, – вмешался Середа.

Можно было подумать, он торопится закончить неприятную для него сцену.

Егор сказал:

– Нет уж, какие отпуска. Спасибо, Зоя Михайловна, за все…

– Крепись, Георгий. – Она по-матерински привлекла его к себе. – Жизнь ведь не сплошной асфальт, а и ухабы. Но ты выйдешь на свою орбиту. Я это твердо знаю. Помни, что здесь твои верные друзья. – Она обернулась к Середе: – Простите великодушно, Константин Иванович, мне хотелось бы поговорить с Алпатовым.

Середа оскорбленно встал:

– Не буду мешать…

Вышел из кабинета.

Рощина начала подробно расспрашивать Егора, что же произошло. И он, как самому близкому человеку, рассказал обо всех своих горестях: об отце, о неуютном доме их, о том, как плохо матери и тяжко ему.

Говорил и чувствовал, что ему становится легче, исчезает безысходность. Видно, то, что накопилось внутри, ждало выхода. И теперь он не так мрачно, как в ночные часы бессонницы, воспринимал горькое испытание.

А Зоя Михайловна успокаивала:

– Ты только начинаешь жизнь… Ты человек волевой, с ясной целью. Все одолеешь. Прошу тебя – пиши…

– Если можно…

– Непременно!.. Дай-ка твой адрес.

Она достала книжечку с алфавитом и на первой странице записала адрес Егора.

10

После праздничной демонстрации выпало еще два свободных дня, и Тоня, надев форму – темное пальто с «ясными» пуговицами и шевронами на рукавах, – автобусом поехала домой.

С удовольствием прошлась она по главной улице села, здороваясь со знакомыми, школьными приятелями, соседями. Не расспрашивали, как она там живет, чему их учат, и Тоня с готовностью рассказывала об огромном полиграфическом комбинате, на котором они теперь часто бывают, о новом оборудовании, что пришло и для них, о классных занятиях, о Севастьяне Прохоровиче с его «хоки-моки» и умением лечить кипяченым медом ангину.

Но умолчала о том, что ее выдвинули на стипендию ЦК комсомола, – не хотела хвастать.

В общежитие Тоня возвратилась с сумкой, набитой яблоками, печеночным паштетом, жареной курицей. Как всегда, поделилась с Галей и Диной «домашностью», как она говорила.

Девочки сразу же убежали в кино, – заранее взяли два билета, не зная, что их подруга возвратится, – а Тоня стала наводить порядок: их комната считалась по чистоте лучшей. Тоня состояла в совете общежития, недавно отчитывалась на комитете комсомола о работе активистов: как проходят дежурства, утренняя зарядка, политбеседы, информации, заседания «Круга чести», куда вызывают провинившихся.

Хлыев уже побывал на этом «кругу». Ему изрядно досталось за то, что затеял азартную игру в карты.

В общежитии свой мир: с традициями, старыми и новыми, со смотрами, сборами совета, пришлыми воздыхателями, бренчащими под окнами девчат на гитарах и распевающими серенады, с футбольными болельщиками у телевизоров. Есть и любимые уголки: в зальце, за кадками с мандариновыми деревьями, девчатам хорошо шушукается; в шахматной комнате со стенной мозаикой, изображающей космонавтов, то и дело проводятся блицтурниры.

Есть в общежитии свои неписаные законы: не трепаться без толку по телефону, но и не стоять над душой у говорящего, а на почтительном расстоянии ждать очереди.

В бытовке для глаженья вещей действовать проворно; не забывать вешать на доску ключи от своей комнаты; не перепоручать никому дни своего дежурства.

И еще есть привычка: например, десять раз в день проходишь в вестибюле мимо столика с письмами, и каждый раз рука сама тянется переворошить конверты – нет ли тебе?..

Тоне Дашковой в совете общежития поручили «пресс-центр» – стенгазету, подшивки, доску информаций. Она затеяла шутливый спецвыпуск газеты «Будущие профессии»: об оленеводе-радисте (на рисунке – радиомачта на рогах оленя), о кочегаре-операторе (сидя в кресле, он нажимал кнопки)…

На кровати у Галки степенно восседал подаренный ей недавно, в день рождения, мохнатый мишка. Бусинки глаз его поглядывали смышленно, нос из кусочка лакированной кожи казался влажным. Тоня подмигнула мишке: ничего не имеешь, если я займусь уборкой?..

Повязав волосы косынкой, она влезла на подоконник, открыла окно и стала протирать стекло.

С высоты четвертого этажа хорошо видно Заречье. Из-за молодого леса взошла огромная, словно прозрачная, луна. Самолет оставил на предвечернем высоком небе дрожащий белый след, и казалось, что это от луны струится зыбкий луч.

Внизу виднелись поликлиника, приземистые корпуса учебных мастерских, светлая коробка фабрики-кухни.

Свежий, почти зимний воздух холодил лицо. Тихо, словно вдалеке, играло в комнате радио. Тоня стала подпевать ему.

…Котька Хлыев, притаившись в конце коридора, проследил, когда ушли Дина и Галя, крадучись подошел к их комнате и приоткрыл дверь.

Тоня стояла на подоконнике спиной к нему, нагнувшись. Загорелые тонкие ноги были высоко обнажены.

Хлыев прикрыл за собой дверь, она скрипнула. Тоня выпрямилась, оглянулась. Увидев лицо Хлыева, вскрикнула:

– Ты что?!

Он крутнул ключ, запирая дверь, и сделал шаг к девушке. Тоня, выпрямившись еще больше, с гневом крикнула:

– Не подходи! Брошусь из окна!

В ее фигуре, глазах было столько решимости, что Хлыев подумал: «Псиша ненормальная, и правда выбросится». Он отпер дверь, скривил губы:

– Че, зазнобило? Шуток не понимаешь, – и вышел в коридор.

Тоня соскочила с подоконника, подбежала к двери, заперла ее; бросившись лицом в подушку, разрыдалась:

– Животное, животное, подлое животное, – всхлипывала она.

Волосы ее разметались. Наволочка сделалась мокрой от слез.

Тоне стало холодно. Она подошла к окну; закрывая его, невольно посмотрела вниз. Еще бы секунда, и она валялась на мерзлой земле искалеченной, может быть, мертвой… Тоня снова разрыдалась от омерзения, бессилия, что почувствовала тогда, от жалости к себе, представив, как приехали бы родители, как убивалась бы мама.

Немного успокоившись, продолжала уборку. «Неужели и в Антоне сидит животное? – с тревогой думала она. – Нет, не может быть. Но в последнее время он какой-то невнимательный, вроде бы избегает меня… А может, я это придумала?»

В дверь постучали. Тоня вздрогнула:

– Кто там?

– Киношницы, – раздался голос Дины. – Ты чего заперлась?

Тоня впустила подруг, рассказала, что произошло. Но постаралась все смягчить: умолчала, что Хлыев запирал дверь, что она хотела выброситься.

Галя замерла, оцепенела, а Дина, снимавшая, как чулок, сапог на высоченной платформе, недобро сузила темные глаза.

– Жаль, что не на меня этот тип нарвался, я бы из его личика бифштекс сделала. Или поручила бы эту грязную работу Лёне.

Леня нет-нет да появлялся у них в комнате, к большой тревоге комендантши, усматривавшей в этих визитах опасность для нравственного климата общежития.

Дина в последние недели ходила с затуманенными глазами, говорила удивленно: «Так не бывает». Видно, еще не верила своему счастью.

11

После того как Василия Кудасова досрочно освободили, он устроился на работу в домоуправление слесарем. Работа не ахти какая, но выбирать не приходилось, следовало подумать и о жене Наде, сыне Гошке.

Работать можно было, да вот компаньоны Василию попались, как на подбор. Для них всегда дважды три – пятнадцать.

Когда этой братии в какой-нибудь квартире говорили «спасибо», они отвечали: «Зачем спасибо, если есть поллитры?»

Надя сразу же стала просить:

– Уйди ты, Вася, от этого сброда. Разве ж такая работа по твоей квалификации?

И еще – были оскорбительны подачки жильцов. Как холую на чай. Недавно Кудасов попал по вызову на квартиру к пожилому писателю. Подкрутил водопроводную гайку, всех-то и дел. А писатель трояк сует. Спрашивается – за что? Василий посмотрел на этого беспомощного человека с осуждением:

– Я ж на службе, а вы меня обижаете…

Писатель почему-то пришел в телячий восторг, засуетился, начал дарить ему свой роман. Роман Василий принял, только попросил:

– Надпишите моей жене Наде. Она знаете, как любит читать…

Однажды Кудасов сам позвонил Коробову. Когда Иван Родионович стал наводить о нем справки, управдом дал отменный отзыв:

– Лучший наш слесарь. Никаких к нему отрицательных претензий.

Вот тогда Коробов и вызвал Василия к себе.

Сейчас Кудасов ерзал в кресле перед ним, а Иван Родионович не торопился начать разговор. Какой ты, Василь?

Был в войну пятнадцатилетний Вася Гусев, что окончил в сороковом году ФЗО при Кировском заводе, а вскоре создал ударную фронтовую бригаду на Челябинском тракторном. Через год наградили Василия Васильевича орденом Ленина, песню о нем сложили. И разве мало было таких Василиев Васильевичей! Пять из них повторили подвиг Матросова, двести пятьдесят стали Героями, другие возрождали Сталинград, Донбасс.

Но что же ты за человек, Василий Кудасов? Можно получить и высшее образование, а остаться даже без начального воспитания.

– Вот что, Василий Васильевич, – наконец сказал директор. – Если хотите, могу взять вас с испытательным сроком дежурным сантехником. Работа с перспективой…

– Да я… – даже привстал в кресле Кудасов, и на его худом лице можно было прочитать готовность тотчас же приступить к делу, – с милой душой!

– Вот и договорились. Только чтобы душа действительно была милой.

Ему почему-то припомнился такой эпизод из биографии «гепетеушника» Кудасова.

Тот жил на третьем этаже общежития, а девчата на втором. И придумал Вася хитрый способ для передачи «телефонограмм»: клал записку в спичечную коробку со свинцовым грузилом, опускал на нитке, и, качнув, стучался в окно девчат.

Однажды «легкий клев» в стекло начался тогда, когда в комнате оказался мастер Богуч, любитель расспросов «со взломом». Он усмотрел в озорной записке покушение на устои, начал грозить Кудасову, что пошлет записку его матери. А она тоже, под стать мастеру, строгая женщина, не простила бы сыну такого…

– А ты помнишь, Василь, – опять неслужебно переходя на «ты», спросил Иван Родионович, – как стоял вот в этой комнате, понурив буйну голову, по случаю «телефонограммы» в спичечной коробке?

Кудасов расплылся в улыбке от уха до уха; ну, чудеса, и это «дир» запомнил!

– Так та ж девчонка, какой я записки посылал, – Надя, жена моя…

– Это какая же Надя?

– Да Фурмова… С чубчиком таким… – Он пальцем изобразил этот чубчик на лбу. – Мо́ляр…

– Ну, передай Наде от меня поклон. Надеюсь, она как-нибудь к нам заглянет.

– Непременно! – заверил Кудасов.

Иван Родионович достал пачку сигарет; мечтательно повертев ее в руках, с сожалением снова спрятал в стол и начал сосать мятную лепешку.

«Тридцать лет назад, – думал он, – начинали мы с разброда и шатания. Не желая признавать самоуправления, создали ребята, как сейчас помню, тайный ССС – союз сопротивления старостам. Процветала распродажа на толкучке уворованных в ФЗУ вещей. Умышленно ломали инструменты. Из рогатки – вот горе было! – повредили шипом глаз одному мальчишке. Повезли его в Одессу, едва спасли глаз. Однажды, во время педсовета, вбежал бледный комендант общежития:

– У нас в подвале, в угле, захоронена противотанковая мина!

Переполох поднялся неимоверный. Но мину разыскали. Было, всякое было… Конечно, сейчас все по-иному.

Значит ли это, что наступила пора благоденствия? Далеко нам еще до него. Даже группы складываются очень по-разному. Не говоря о „дембелях“ – народе серьезном, прошедшем жизненную школу, хотя и нуждающемся в воспитательной дошлифовке. Не говоря о группах с десятиклассным образованней – чертежницах, химлаборантах, полиграфистах.

Но основной-то состав – те, кто пришли после восьмого класса.

Вроде бы подростки, полудети. Весьма поверхностное представление! Человеку пятнадцать-шестнадцать лет. Он достоин доверия, уважения, хотя нередко и нуждается в поддерживающей руке. Как велика тут роль наставника!

Нервен, истеричен он – и группа такая же. Любит „заглянуть в бутылку“ – беда, гони взашей из училища. Хвалятся ребята мастером – добрая примета.

Да, но бывают – и нередко – прорывы цепи „семья – училище – завод“. Потеряли Алпатова. Нелады с Хлыевым.

Согласиться с тем, что у Хлыева, если говорить о духовном мире, непреодолимая антиакселерация? Перетягивать с курса на курс, а потом, вместо диплома, выдать справку: мол, учился, на производстве может быть использован по фактической квалификации? Хотя Ирина Федоровна – обаятельный лейтенант милиции – заявляет, что Котька все же выправится. Она с ним не однажды беседовала и убеждена, что внутренней гнили в нем нет.

А Середа? Его отношения с семьями учащихся либо нулевые, либо трафаретны, как обструганные планки. Он в плену у фальшивой педагогики.

Коллектив воспитателей надо гранить. Воспитывать воспитателей.

Сейчас у ребят начнутся двухнедельные каникулы, у воспитателей – страдная пора: семинары, педагогические чтения, встречи с учеными из университета. Преподавателей общеобразовательных дисциплин попросим сдать техминимум, посоветуем пойти на выставку новых машин, послушать курс спецтехнологии у Середы и Горожанкина. А мастеров производственного обучения отправим на педагогические микрокурсы.

Кое-кому из мастеров предложим поразгадывать ребусы. Ну, скажем, Петр Фирсович, приходите вы в класс: шум, беспорядок. Что станете делать, если не удастся сразу успокоить учащихся? Или: как поведете себя, коли при избрании старосты группа предложит нежелательную, неудачную, по вашему мнению, кандидатуру?..

А Рощина будет просвещать мастеров в области эстетики. Кажется, заготовила для них короткометражные фильмы».

Иван Родионович посмотрел на ручные часы. Через двадцать минут педсовет. Пожалуй, можно успеть выпить стакан чаю.

Педсовет в училище и такой же, как в любой средней школе, и совсем не такой.

Кроме учителей, приходят мастера, директора базовых предприятий, заводские наставники, то есть лица, вроде бы и далекие друг от друга, – но, по существу, делающие одно дело, объединенные им.

Так как народа обычно собиралось много, человек семьдесят, то проводили советы в педкабинете. Здесь на стенах, облицованных деревянными панелями, висели неизменные портреты классиков педагогики, а под стеклом лежали бордовые папки с докладами мастеров, преподавателей о возрастных особенностях учащихся ПТУ, о межпредметных связях и многом другом, что составляло интересы людей, сидящих в этой комнате.

…За окном зимний вечер, густо валит пушистый снег, а в большой комнате педкабинета тепло, ярок свет лампы, похожей на трехлопастный пропеллер, прилепленный к потолку, – и шумок споров, непонятных для непосвященного восклицаний: «Все это „так себе“, раздутое до „ого-го!“. „Пустое дело из стекла кашу варить“, „Да, я грубоват, но зато моя группа“…» Круговороты споров.

Зоя Михайловна, насмешливо поглядывая на Середу, опрашивает: «Все же опустились со своего технического Олимпа на грешную землю воспитательных забот?»

Горожанкин, в окружении мастеров, говорит о вновь разрытых траншеях при подходе к училищу: «Строй да ломай – все при деле будешь».

Два молодых мастера, Стоценко и Бирюков, как братья-близнецы. Они из одного села, оба подстрижены под бокс, одного года рождения, заканчивали одну группу здесь, в училище. Вместе были в армии, в техникуме. Стоценко говорит: «Мои уже на БАМ настроились», и Бирюков ему вторит: «А мои на Атоммаш в Волгодонск».

Все собравшиеся в этой комнате знали, что речь пойдет сегодня о воспитательной работе с учащимися в группе, на заводе, в общежитии, что на свет божий появится ворох проблем, что вспыхнут страсти, оживятся молчуны и притихнут говоруны.

Но пока шли перепалки вполсилы, тихие доверительные разговоры.

…Педсовет набирал обороты, и все чаще звучала на них фамилия Хлыева.

Иван Родионович, слушая эти выступления, думал, что надо бы иметь немногочисленный «психологический консилиум», куда могли бы войти лучший психолог училища, опытнейший наставник, мудрый мастер.

И тогда отпадет необходимость целому педсовету тратить свое драгоценное время на хлыевых. «Консилиум» будет дотошно выслушивать «больного», знакомиться с «историей болезни», теми лекарствами, что уже прописывались, устанавливать диагноз и метод дальнейшего лечения. Если необходимо – приглашать родителей; если болезнь запущена – принимать радикальные решения и уже их выносить на педсовет.

…К удивлению Коробова, обычно отмалчивавшийся Середа выступил с решительной защитой Хлыева:

– Мы с Петром Фирсовичем были у его матери…

Он назвал рабочий поселок километрах в двадцати от города – ездили туда электричкой.

Выяснилось, что отец Константина сейчас, очередной раз, – в тюрьме. А мать, Федосья Степановна, рабочая, недавно сломала ногу, лежит дома одна без присмотра.

– Мы жучим Хлыева и за опоздания в училище, а он, оказывается, ездит, чтобы помочь матери. Наша группа установила дежурства: два раза в неделю несколько человек отправляются в поселок. – Середа нашел глазами мастера Голенкова, тот кивнул, подтверждая. – Привозят продукты, кое-что починяют, делают уборку. Я думаю, со временем Хлыев приблизится к нам, изменится.

– Точно, – прогудел Петр Фирсович, – недавно принес мне свое рацпредложение…

Середа поглядел на мастера: «Стоит ли так примитивно вызволять Хлыева?» Кое-кто заулыбался.

Петр Фирсович, уловив настроение коллег, сдвинул густые, в проседи, брови:

– Принес! Дурной, дурной, а котелок-то варит. Дельное приспособленьице придумал… Экономит время…