Текст книги "Путь к себе. Отчим."

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Прямо филиал института благородных девиц открыть!

Это она по инерции произнесла. У нее на днях был разговор с Сережей. «Из меня добром веревки можно вить», – сказал он, поглядев на нее взросло. «Ну а если, ты упрям и не слушаешься?» – «А ты больше в меня верь, мне же скоро шестнадцать». – «Ну, положим, через полгода». – «Видно, придется тебя, маминушка, послать в родительский университет», – словно бы и добродушно сказал он, но по нижней полной губе его пробежала хитринка.

Вспомнив эту фразу, Раиса Ивановна сдвинула брови: «Нахал», но мужу пообещала:

– Попробую смирить эмоции…

…К родителям вечером пришли друзья. Сережа заперся в своей комнате, лег на диван, положил подушку на лицо. Звуки из соседней комнаты почти не доносились.

Не любил эти сборища взрослых, где его принимают за пай-мальчика.

Мысли потекли неторопливо, спокойно: «Что ждет меня в будущем? Может, я пустоцвет, говорун… Так нет же – терпеть не хочу громких фраз!.. Важно быть Человеком… Но ведь и люди очень разные… Хочется быть настоящим…

Таисия наша неплохая, но считает нас младенцами. Лучше б рассказала когда-нибудь, как больно ошибалась, как находила выход… А у нее все получается ясненько, правильно. Или вдруг начнет укорять: „У вас на уме модный плащ да свитер…“ Что же, мы виноваты, что нам лучше жизнь досталась, чем была у родителей? Взрослые именно за это боролись. Разве мы сами хотим не в гору карабкаться, а прогуливаться по асфальтовой дороге?

Мама в последнее время стала чаще относиться ко мне, как ко взрослому, и мне теперь интересно с ней разговаривать… Ее очень уважают люди. Избрали недавно депутатом горсовета. И все она о ком-то хлопочет, кому-то помогает, с кем-то воюет. Вчера сказала: „Люблю, когда некогда“. Ее просто невозможно представить спящей после обеда или скучающей… Мне тоже хочется, чтобы всегда не хватало времени…»

Глава пятнадцатая

На следующий вечер, когда они вдвоем были на кухне, Сережа вдруг спросил Раису Ивановну:

– Ты в меня веришь?

Она погасила улыбку: «Опять о том же».

– Верю.

– А почему вчера сказала папе: «Из него человека не получится»?

– В раздражении и даже отчаянии. Я просила тебя сходить за маслом, а что ты ответил?

– Дочитаю книгу – пойду.

– Но мне надо было масло немедля, а ты сказал: «Не могла раньше подумать».

– А что ты мне ответила?

– Что не дам обедать.

– Все же ты слишком часто раздражаешься.

– Надо иметь железную выдержку, чтобы с тобой не раздражаться.

– Вот и совершенствуйся, – снисходительно ответил он.

Собственно, это было хамство, новая грубость, равная совету поступить в родительский университет, но Раиса Ивановна сделала вид, что не заметила ее.

До чего же Сережка стал противным! Стоило ей зайти в комнату, где он делал уроки, как мальчишка ощетинивался:

– Не люблю, когда надо мной нависают!

Потом спросил:

– Ты читала? Доктор Бернар заменил сердце пожилого бакалейщика Вакшанского сердцем молоденькой девушки. Никому не нужный эксперимент, – заключает он категорично.

– Почему же? Это новая эра в медицине. Вполне успешно пересаживают почки. Есть хирургия запасных частей.

– Ерунда!

Раиса Ивановна готова оскорбиться, но опять сдерживает себя:

– Это не метод спора. Твои реплики похожи на ругань.

– А как прикажете спорить?

– Не прикажу, а советую делать это достаточно деликатно. Есть такие выражения, как: «Не верится», «Сомневаюсь», «Думаю, что это не оправдает себя».

– Вы вечно придираетесь!

Трудно, ох трудно сохранить с ним спокойствие.

…Виталий Андреевич возвратился с работы чем-то взвинченный. Ему предстояло сегодня же выехать в командировку в Ленинград, и он стал укладывать вещи.

Позвонила соседка Мария Акимовна. У нее большое горе, и она в последнее время часто заходит к Кирсановым.

Мария Акимовна осталась вдовой в тридцать лет, муж ее погиб на шахте. Женщина нашла в себе силы окончить техникум, воспитывала дочь и сына. Владик даже получил серебряную медаль. И вдруг…

На вечеринке у кого-то из друзей Владик выпил, может быть, впервые в жизни, пошел провожать одноклассницу и повстречался с такими же пьяными, намного старше его. Они стали отпускать скабрезные шуточки. Владик ударил оскорбителя, тот, упав на мостовую, раскроил голову и, не приходя в сознание, скончался.

Теперь Владик в тюрьме, ждет суда.

Раиса Ивановна усадила соседку на диван:

– Были вы у судьи?

Мария Акимовна бесцветным, тихим голосом ответила:

– Была. Говорю ему: «Вы поверьте мне, матери. Владик добрый мальчик, хороший сын, а все это – роковой случай». Он говорит: «Верю. Но человек-то убит». И что я могла возразить?

Она посмотрела на Раису Ивановну, словно бы и не видя ее.

– Вчера долго заснуть не могла… Часа в два ночи встала… Ходила вокруг стен тюрьмы… Представила, как он там, в камере с глазком, за решеткой. Наголо остриженный… И все думала, думала… Что я упустила? В чем виновата? Ведь у погибшего есть мать, жена. Почему Владик, когда поднимал руку, не вспомнил обо мне? Для того ли растила я его?

Раиса Ивановна взяла руку Марии Акимовны в свою, успокаивающе стала поглаживать:

– Да вы не убивайтесь! Разберутся во всем… И мы как соседи характеристику дадим… Ведь знаем Владика давно…

– Мам, можно включить телевизор? – спросил Сережа.

Телевизор стоял здесь же, в углу.

– Можно, – рассеянно ответила Раиса Ивановна, вся поглощенная горем Марии Акимовны.

На экране подрыгивали девицы в сверхминиюбках, очень громко играл джаз: бил барабан, звенели медные тарелки, Раиса Ивановна сначала силилась преодолеть этот шум, потом попросила:

– Выключи, Сереженька, пожалуйста.

Он не торопился выполнить просьбу матери, хотя уже приподнялся, собираясь, выдернуть шнур. Последнюю фразу Раисы Ивановны услышал Виталий Андреевич. Сразу же возмутился, что просьба не выполнена мгновенно и, появляясь на пороге, приказал повышенным тоном:

– Выключи телевизор!

– А нельзя ли повежливей? – густым баском огрызнулся Сергей. – И не приказывать…

– Выключи сейчас же! – не сбавляя резкости, повторил Виталий Андреевич. Осколочный шрам на его лбу, у брови, побагровел.

– Я тебя перестану уважать! – вдруг выкрикнул Сергей и ушел в свою комнату, хлопнув дверью.

– Как-нибудь проживу и без твоего уважения, – бросил Виталий Андреевич ему вслед.

Все это было нелепым, неожиданным и вдвойне неприятным в присутствии Марии Акимовны, на виду у ее горя.

– Но я, Виталий, ему сама сначала разрешила, – виновато стала объяснять Раиса Ивановна.

Соседка поднялась:

– Простите, я пойду…

– Я к вам загляну, – сказала Раиса Ивановна.

Виталий Андреевич, нервно куря, шагал к вокзалу.

«Стоит ли, – с горечью думал он, пробираясь между снежных сугробов, – тратить свои душевные силы, нервы при полной неблагодарности в ответ? Зачем взвалил я на плечи такой груз? Ради Раи? Но почему должен я поступаться своей гордостью, достоинством и терпеть фокусы этого мальчишки? Подумаешь, какая загадочная, персона! Он спросил на днях: „Ты хорошо разобрался в моем характере?“ – „Это менее сложно, чем ты предполагаешь“. – „Но более сложно, чем думаешь ты“.

Остряк-самоучка. А может быть, и действительно сложно?

Надо быть слепым, чтобы не видеть: он ко мне привязан, словно невидимой нитью, остро переживает, если я перестаю с ним разговаривать, любит идти рядом, постоять за спиной, когда я сижу за рабочим столом. Ревнует к матери: „Что вы все шушукаетесь?“ Солидно и уважительно произносит: „Я пошел, батя“ или снисходительно: „В вопросах любви ты, батя, идеалист“. А то, словно бы мимоходом, погладит руку: „Ух ты, какой ворсистый“. И вместе с тем последняя сцена…

Как хочется иногда на него накричать, строго наказать. Но скручиваешь себя, потому что память подсовывает спасительные воспоминания о тех, кто был вот таким ершистым, разболтанным, а стал хорошим человеком… Но значит ли это, что надо то и дело не замечать и прощать?»

«Опять у тебя на столе беспорядок». – «Беспорядок – частный случай порядка». – «Это откуда?» – «Из меня…»

Вот так-то.

Нет, он слишком привык с детства к уговорам, а позже к тому, чтобы комментировали краткие «нет», «нельзя». И теперь ждет разъяснения каждому отказу.

– Я сейчас пойду в кино, а потом сделаю уроки…

– Нет…

– Но почему?

– Достаточно и того, что я сказал.

– Но это деспотизм.

– А у тебя демагогия.

– Что это такое?

– Прочитай в словаре.

Полистал Даля, пришел снова:

– Нет, я не демагог, потому что не тайный, а явный возмутитель.

– Но ты, наверно, не дочитал. Там написано: «Поборник безначалия».

– Не понимаю все же, почему мне, взрослому человеку, нельзя объяснить твое «нет».

– Потому что есть и просто родительский запрет. Став солдатом, ты, пожалуй, еще начнешь обсуждать каждый приказ командира, прикидывать: «А логично ли? А зачем?»

– Я не солдат, а ты не командир.

– Но родитель. Надо привыкать к безоговорочным «нет» и «нельзя».

Дернул плечом, но, кажется дошло.

…Виталий Андреевич открыл дверь в пустое купе, расположился на нижней полке.

Мысли опять возвратились к Сереже: «В какой степени следует обращать внимание на мелочи? Вероятно, надо вникать в природу поступков и не рубить с плеча. Проблемы века двадцатого не откроешь простеньким патриархальным ключом девятнадцатого века.

И, конечно, надо избегать многословия. Может быть, достаточно одной, повторяющейся, как рефрен, фразы? Он не почистил обувь – сказать с укором:

– Это характер…

Разбил тарелку, не догладил брюки, не выполнил обещания – посмотреть с сожалением:

– Это характер…

Но, вероятно, очень важно помнить и себя в таком же возрасте. Нас иногда непомерно сердит, если мы обнаруживаем в ребенке недостатки, свойственные нам самим в детстве или сейчас.

Что это: желание, чтобы они стали лучше нас? Или неприязнь к своим собственным прегрешениям?»

…Поезд тихо пошел… Проплыли огни вокзала.

«Вон наш дом. Что делает сейчас Сережа? Небось, переживает ссору. И Рае неприятно. Когда ушла соседка, а сын закрылся в своей комнате, она сказала с горечью: „Ведь ты советовал мне быть сдержаннее, и вдруг…“»

Виталий Андреевич с нежностью подумал о Раисе: «Просто невозможно представить жизнь без нее. Когда назревал разрыв с Валей, я придумывал себе командировки… Теперь уезжаю на неделю, а на второй день хочется возвратиться… А с парнем мы сладим. Сладим!

Полюбил я его, потому и воспринимаю все остро. Однако, может быть, пережимаю?

В чем же главное противоречие Сережиного характера? Бурное отстаивание самостоятельности, которой, в сущности, еще нет?»

Когда он узнал, что Сережа затеял драку в классе, то сам потребовал:

– Проучите его, дайте выговор, в конце концов, исключите на неделю… Ненаказанная грубость порождает хулиганство…

Федор Федорович вдруг вступился за Сережу:

– Он не хуже других… Редкий случай, когда отец требует наказания большего, чем дает школа.

В этой фразе Кирсанову померещился укор, мол, «не твой собственный сын».

Но это неправда.

Каждый день приносит ребусы. Недавно он достал Сергею книгу по литературе, ездил за ней к черту на кулички… Правда, не устоял перед соблазном сказать:

– Если бы я был таким деспотом, как тебе кажется, разве тратил бы часы…

Говорить такое не следовало. Мальчишка не преминул уличить его в просчете:

– Так ты это сделал специально, чтобы показать мне, какой заботливый?

С ним все время держи ухо востро, и от этого тоже устаешь.

Но чуткость душевная в нем все же есть. Подпустив шпильку, он, видно, пожалел о ней. Подошел к Виталию Андреевичу, сидящему на скамейке возле телефона, положил руку на его плечо, сказал мягко:

– У тебя все больше седых волос.

Виталий Андреевич усмехнулся:

– Они появляются не без твоего участия.

– Дай-ка я парочку выдерну.

– Оригинальный способ облысения: за день ты будешь прибавлять мне седых волос, а к вечеру выдергивать их.

Сережа рассмеялся:

– Неужели я приношу тебе только неприятности? – И строго добавил: – Ты опять много куришь!

Сережа недавно накурился до тошноты и поклялся себе, что никогда больше не будет заниматься этим «грязным делом». Виталия же Андреевича решил перевоспитывать. У него появилось еще более ясно выраженное стремление перевоспитывать родителей.

– Зачем ты отравляешь себя этой гадостью? – спросил он строго.

– Фронтовая привычка.

– Неужели у тебя не хватает силы воли?..

– Дело не в этом…

– А дурной пример мне?

– Гм… Гм… Будем рассматривать, как человеческую слабость, – неуверенно ответил Виталий Андреевич. – Особенно вредно курить в раннем возрасте, когда организм не окреп…

– Ну, ты ищешь оправдания.

– Ладно. Бросить не брошу, но подсокращусь…

Ему вспомнилось, как он в гневе крикнул Сереже: «Проживу без твоего уважения».

Виталий Андреевич нахмурился: «Как у меня повернулся язык?! Так можно действительно потерять все…»

Глава шестнадцатая

В школьном коридоре Венька Жмахов, войдя в роль мима, представлял в кругу ребят подъем штанги тяжеловесом. Он размялся, прицелился; расставив ноги, нагнулся; покраснел от натуги, мышцы его задрожали. Он выбросил вверх воображаемую штангу, едва удерживаясь на ногах и покачиваясь. Потом сбросил ее, но попал себе на ногу, ухватился руками за носок ботинка, стал уморительно прыгать на одной ноге.

Зрители в полном восторге:

– Во дает!

– Все точно!

Сережка, глядя на Веньку, тоже улыбался: «Прямо артист».

К Сереже подошла Варя – новый комсорг класса. Отозвав в сторону, тихо спросила:

– Ты все же намерен вступать в комсомол?

– Намерен.

– Почему тянешь?

Сережа замялся:

– Готовлюсь.

Действительно, со вступлением в комсомол никак не ладилось.

Еще год назад сообщил своим родителям, что берет анкету, даже заполнил ее. А потом произошли драка с Гундом, злосчастный побег из дому.

Снова собрался подать заявление, так эта нелепая, постыдная история с Коваленко.

Отец и мать считали, что Сережа не готов еще к такому серьезному шагу, говорили ему об этом.

Мама совсем недавно удивлялась:

– У тебя же проскальзывают двойки по русскому языку!

Он энергично возражал:

– Это исправимое дело… Рем Никанорович утверждает: «Важны душевные качества».

Правда, Сережка не признался маме, что Рем здорово его отчитывал за невыдержанность.

– Разве что Рем Никанорович утверждает, – иронически произнесла Раиса Ивановна. – А может быть, двойки из-за лености тоже выражают эти качества?

– Вряд ли… Между прочим, я сегодня написал обязательство.

– Какое?

– По русскому в четверти иметь твердый трояк.

– Прямо скажем: слабовато…

– Лучше перевыполнить, чем недовыполнить.

– Типичная психология перестраховщика!

– Н-н-ну, – дернулся Сережа. – Поосторожнее!

…А Варя опять настаивала:

– Ну чего ты затянул?

Сережа даже вспылил:

– Вам известно, какое я золото?

– Комсомол перевоспитывал и не таких!

Так-то оно так, да разве Витька Передереев комсомолец? Даже Платоша, мудрейший Платоша, вечно отлынивает от общественных поручений, сбегает с собраний… Если в классе назревает острый конфликт, сложная ситуация, Платоша избирает гнилой нейтралитет.

Его хотели сделать ответственным за политинформации в классе, он отказался. Подумаешь, сторонник «чистой науки». Чем же тогда отличается комсомолец от некомсомольца? И для кого написан устав? И кому нужно лишь формальное пребывание в комсомоле?

…Наконец Сережа решился и написал заявление. Виталий Андреевич увидел его на столе: «Рассматривая комсомол, как коммунистическую партию молодых…»

– Ты себя хорошо проверил? – спросил он у сына.

– Думаю, что да.

– Знаешь свои недостатки? Готов их преодолеть?

Сережа молчал, лицо его стало сосредоточенным.

– Я несамокритичен… Только про себя признаю ошибки, а вслух об этом сказать не могу.

– Да, это очень серьезно.

– А ты всегда самокритичен?

Совершенно не понимает, что можно говорить отцу, а чего нельзя, деликатности в нем внутренней не хватает.

– Стараюсь быть, – как можно спокойнее сказал Виталий Андреевич.

– Мама член партии, а несамокритична. Почему ты не в партии?

– Я тоже готовлюсь.

– Почему так долго?

Виталий Андреевич с трудом сдержал себя:

– Теперь уже скоро…

На классном комсомольском собрании Сереже изрядно досталось за все его художества. Вылезла и Верка Синицына:

– Я однажды только легонько на черчении толкнула сзади его в спину, а он меня хлопнул учебником по голове. Хорош джентльмен!

– Но если ты не леди? – пытался отбиться Сережа.

– Грубиян! – возмущенно фыркнула Синицына.

И Варя посмотрела на Сережу укоризненно:

– Действительно некрасиво.

Вдруг поднялся Ремир:

– Я думаю, что с приемом Сергея надо повременить…

Это прозвучало, как разорвавшаяся бомба. Лучший друг – и заявил такое!

– Почему?

– Да, почему? – допытывалась и Варя, неприязненно поглядывая на Бакалдина.

– Он плохо владеет собой, – настаивал Ремир. – Последний случай с Сеней подтверждает это.

Сережа вцепился пальцами в парту. «Такая неблагодарность! Его же защищал! Ну сказал мне – и хватит! Так нет, надо еще здесь…»

– Ты… ты, – захлебнулся он от гнева, – предатель…

Ремир побледнел:

– Если бы я, видя недостатки друга, безразлично молчал – это было бы предательством…

…Все же большинством голосов Сережу приняли, но возвращался он домой подавленным.

Виталий Андреевич, выслушав мрачный рассказ сына, оскорбился за него:

– Перехватил твой Ремир!

Но Сережа, стиснув зубы, неожиданно отверг заступничество:

– Нет, он выступил принципиально! Просто ты, папа, недопонимаешь это как беспартийный.

…И Варя дома все возвращалась мыслью к собранию.

Вечером родители ушли куда-то в гости, наступила тишина, которую Варя особенно любила. Только потрескивал счетчик в коридоре, да временами пела водопроводная труба. Пахло недавно испеченным пирогом.

«Прав ли Бакалдин? – размышляла Варя, отложив в сторону учебник. – Наверно, прав, и все же зачем так резко?.. Сережа сейчас очень переживает».

Не без удовольствия вспомнила Варя, как ответил он Синицыной: «Но если ты не леди?» «Схулиганил, конечно, но сама же пристает. В конце концов, к нам относятся так, как мы разрешаем».

Варя положила подбородок на сплетенные пальцы, мечтательно уставилась в окно. Горели разноцветные витрины города, зябли деревья, припорошенные снегом. Варе представилось: вот они вместе идут заснеженной улицей. Она взяла Сережину руку в свою. «Ну хватит… Перестань хмуриться…» Варя очнулась, отвела глаза от окна, пододвинула учебник: «Что-то я расфантазировалась…»

Глава семнадцатая

«27 ноября. Я пишу этот дневник только для себя, и никто никогда не должен его видеть.

В конце каждого года буду просматривать записи, чтобы стало ясно: где я ошибался, а где поступил правильно, какие оценки давал людям и происшествиям. В пятнадцать лет уже пора иметь самостоятельные суждения.

Я приготовил тайник в подвале, в корзине для старых книг, и там прячу дневник» Правда, мама подозрительно спросила: «Что это ты зачастил в подвал?», но я неопределенно ответил: «Сношу туда разные никомуненужности».

22 декабря. Непонятные у меня отношения с Варей и вовсе не любовные. Мне приятно ее видеть, говорить с ней, слушать ее. Однажды Варя даже приснилась, будто мы катались на глиссере… Но я ни за что не сказал бы ей разные глупости: «люблю», «умираю». А она вроде ждет от меня каких-то слов. Недавно опять сказала: «Ты еще совсем ребенок». Подумаешь! Но все равно, если бы ей понадобилась донорская кровь, я бы свою, не задумываясь, отдал. А может быть, я женоненавистник? Хотя нет, ведь еще в пятом классе написал записку Леночке Вязиковой: «Хочу на тебе жениться. Ответ положи в трубу кооперативного дома», Ну не идиот?!

А с Ремиром у меня было объяснение. Он сам начал: «Когда я давал временный отвод, думал, что делаю тебе лучше… Я считаю, что в комсомол надо приходить подготовленным, а не то, что „там меня довоспитают“.

Я ему: „А ты совсем довоспитанный?!“ – „Вот видишь, и сейчас…“ – сказал он.

Но потом я подумал и решил: надо менять свой характер. Конечно, не быть слюнтяем, который со всеми сразу соглашается и не может отстоять собственное мнение, но и уметь смотреть на себя со стороны!..

И еще я все чаще задаю себе вопрос: в чем смысл моей жизни? Вот Рем думает о судьбах людей, а что буду я делать?

Математик Соболев стал академиком, в тридцать один год. Моцарт сочинил музыку пятилетним. Неужели же я в пятнадцать лет не в состоянии хотя бы определить свое будущее?

Нет, я снова пришел к твердому решению: конечная цель – стать конструктором самолетов, ракет. Но после дружбы с Ремом мне стало ясно: узкий специалист не сможет добиться настоящего взлета. Надо знать и живопись, и музыку, и философию, и литературу. Наш классный пещерный человек Передереев изрек: „Картины Репина – раскрашенные фото. Пушкин – устарел…“ Понахватался где-то нигилизма.

Вчера мы с Ремом увидели на лотке книгу „Конец немецкой классической философии“. Он говорит:

– Давай купим.

Я заколебался:

– А поймем?

Перелистали, страничку прочитали, решили – купим!

Мама увидела на столе у меня эту книгу – удивилась:

– Да ты еще философом будешь?

– Сейчас физика без философии – ничто. Если два человека обменяются яблоками – у них так и останется по яблоку. А если обменяются идеями – у каждого будет по две идеи.

– Логично! – сказала мама.

14 января. Я сегодня здорово подъел мамину.

Она неосторожно пошутила:

– Когда получишь паспорт, махнем куда-нибудь втроем… На Мадагаскар…

А я:

– Дай честное архитекторское!

Мамина молчит – не хочет давать. Я спрашиваю:

– Ты умная?

Она была настроена благодушно, поэтому не оскорбилась:

– Не очень.

– Э-э-э, нет, – говорю я. – Ты хитришь. Про себя считаешь себя умной, а говоришь так, чтобы казаться скромной.

Тут она оскорбилась. Удивительный народ эти взрослые: как только терпят поражение – так сразу в обиду.

Вот, например, наш завуч – Федор Федорович. Кристально честный человек… А когда я сказал ему с глазу на глаз: „Все же у вас не всегда подход к нам тонкий“ – обиделся: „И без того истончился“.

Ну, это я понял: нервы мы ему поистрепали; дома, в своей семье, Федор Федорович почти не бывает, все в школе. Разве ж мы это не ценим? Да, когда я стану самостоятельным и приеду, хотя бы на день, в Ростов, прежде всего в школу зайду.

16 января. Я хочу опять возвратиться к тому, в чем вижу смысл жизни. Чтобы люди меня уважали, чтобы я был им нужен.

А какие качества я больше всего ценю? Борьбу и победу над собой. И потом – честность наедине с совестью. На людях это может быть и показухой, а вот когда перед самим собой отвечаешь… Я уверен, что мой отец именно такой.

Ненавижу тех, кто сейчас бомбит Вьетнам. Разрешили бы – немедля поехал туда… И Рем тоже…

„Планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели“ (К. Циолковский).

Ясно – нельзя. И дальше Константин Эдуардович написал:

„Сейчас люди слабы, но и то преобразовывают поверхность Земли. Через миллионы лет это могущество их усилится до того, что они изменят поверхность Земли, ее океаны, атмосферу, растения и самих себя. Будут управлять климатом (будут! – С. К.) и будут распоряжаться в пределах Солнечной системы, как и на самой Земле…“

20 января. Английский самолет „Шорт“ – бесхвостый, треугольное крыло, взлетает вертикально.

Флаттер – губительная вибрация.

Еще из Циолковского, о том времени, когда люди… „воспользуются даже материалом планет, лун и астероидов, чтобы не только строить свои сооружения, но создавать из них новые живые существа“.

Аж дух захватывает!

28 января. Хочу объективно изложить одно происшествие в классе. Был урок литературы. Я задумался. Каждый человек может задуматься. Сочинял новую главу нашего романа. Надежда Федоровна о чем-то спросила, я не расслышал, о чем. Тогда она сказала раздраженно:

– Да ты что, с луны свалился?

Даже непохоже на нее. Обычно верит в нас, старается сделать возвышенными… Меня задел ее тон.

– Нет, – говорю, – с Марса.

– Ну и характерец у тебя, Лепихин, становится.

– Характер как характер, первым не нагрублю.

– Дай дневник. – Это она.

– Я его дома оставил.

– Чтобы завтра во время большой перемены родители пришли…

Ну, спрашивается, из-за чего шум? Может быть, у нее неприятности дома, а она взъелась на меня. Отцу рассказал.

– Разве, если она учительница и много старше меня, значит, может грубо разговаривать?

– Нет, – ответил отец, – оскорблять человека никому не позволено. Но и грубостью отвечать на грубость – значит, ронять свое достоинство. Если хочешь знать, для меня самое возмутительное в этой истории то, что ты не взял в школу дневник. Опять ненавистная разболтанность.

– Ты пойдешь в школу? – спрашиваю.

– А что остается делать? Легче бы мне в самую трудную командировку отправиться.

Мне стало его жаль:

– Пусть мама пойдет.

– Нет, увольте! – Это мама. – У меня там мой собственный дневник потребуют.

Ну, продолжу эту историю завтра, надо задачки по физике порешать.

13 февраля. Вот не знает человек, где что его ждет. Напала на меня какая-то гадость: сыпь появилась, будто крапива обожгла. Врач прописал горькое пойло. Зато наслушался я интереснейших разговоров родителей моих! Лежу тихонечко, они думают – больной уснул.

Отец, когда из школы пришел расстроенный, шепотом говорит маме:

– Существует какая-то неписаная и фальшивая солидарность взрослых, согласно которой я, отец, должен „с пониманием“ выслушивать любое обвинение учителя в адрес Сергея. Если же я скажу учителю, что и с его стороны грубость недопустима, то этим рискую навлечь на мальчишку новые неприятности.

– А я бы ей все прямо, выложила, – заявила маминушка.

– Ну ты – другое дело. У тебя характер – „трамвай № 4“, – добродушно сказал отец.

Я чуть не расхохотался громко, услышав это. Дело в том, что еще осенью ждали мы как-то семейством трамвай № 4. Дождь лил страшенный. Ждем, ждем – умри, нет „четверки“. Подходит „шестой“.

– Ну, следующий наверняка будет „четверка“, – говорит мама.

И так себя в этом уверила, – что когда подошел следующий трамвай, она в него вскочила, даже не поглядев, какой. А только трамвай отошел, наша маминушка выяснила, что это тоже „шестерка“ и нас в трамвае нет. Вот смехота была!

Вообще, мама мне рассказывала, что в свой школьные годы она была изрядной непоседой, готовила только те уроки, что ей нравились, и хотя получала „четыре“ и „пять“ по истории, литературе, но выезжала исключительно за счет прекрасной памяти. Не понимаю, почему же она так свирепеет, когда со мной что-то получается?

В общем, я для себя сделал такой вывод: хватит с меня поучений, сам разберусь, что хорошо, что плохо, что надо, а что не надо.

И еще я узнал очень неприятную вещь, когда отлеживался.

Прямо неимоверное открытие! Оказывается, отец – несправедливый ревнивец.

Кто-то звонит, допишу в следующий раз.

16 февраля. А было дело так. Я днем выдрыхся, и часам к 12 ночи не спалось. Вот приходит отец. Мама спрашивает:

– Ты где был так поздно?

А он молчит, только как-то грузно ходит по комнате. Мама говорит:

– Виталий, что с тобой? Ты нетрезвый?

А он отвечает:

– Я же тебя не спрашивал, где ты была позавчера, когда явилась к часу ночи.

– Но – я сама сказала – на собрании.

А может быть, у этого собрания – фамилия Левадов?

– Что-о-о?! Ты с ума сошел!

– Нет, почему же? Он молод, красив, неглуп.

И тогда мама, наверно, подошла к отцу.

– Отелло ты мой, Отелло, – сказала она как-то очень ласково. – Дай-ка мне твою седую чуприну, я потреплю ее… Ну что ты надумал? Я ж тебе сама рассказывала об этом Левадове. Неплохой человек. Да не нужен он мне ни капли, и вообще никто, кроме тебя, не нужен.

Так мне за отца стало неловко! Ведь придумать! Я вот, например, не унизился бы до ревности. Мы с Варей недавно говорили на эту тему. Правда, она сказала: „Если человек любит, он невольно ревнует, боясь потерять… Просто ты ничего не понимаешь“.

Ну, конечно, не понимаю! Чего же бояться терять, никто никого силком не держит. А защитить Варю всегда готов.

Как-то Передереев выругался при Варе. Я подошел к нему:

– Извинись!

А сам чувствую: еще немного – и так ему залеплю, век помнить будет! Передереев зло посмотрел на меня:

– Чего пристаешь?.. Вырвалось..

– Извинись!

– Я, Варька, правда, не хотел… – выдавил из себя Передереев.

Варя потом сказала мне:

– Нет, ты не бахвал.

Это она все не может забыть, как я в Дон прыгнул.

А я точно знаю: Доп я в это лето переплыву, буду тренироваться – и переплыву.

Вот сейчас у меня возникла, неожиданная мысль: если бы Варя полюбила Ремира, я молча отошел бы в сторону, потому что он лучше меня… И потому, что у меня к ней совсем другое… Очень хорошее, но другое. Без глупых ухаживаний и вздохов.

Нет, милые мои, я понимаю больше, чем вы думаете».

Глава восемнадцатая

Зашел Венька Жмахов, необычайно взбудораженный.

Раиса Ивановна слышала, как он сказал Сереже:

– Надо будет купить ассорти. Бутылки я загнал.

– Что это такое – ассорти? – спросил Сережа, но, видно, вспомнил: – А-а-а… По-моему, главное – закуска.

– А что будем пить?

– Кубинский ром! – с апломбом заявил ее сын, и возражений не последовало, только Жмахов сказал:

– С доклада сбежим…

– Что это у вас за совет? – не выдержала Раиса Ивановна.

Венька смутился, а Сережа ответил честно:

– Думаем вечеринку организовать.

– Не тем у вас умы, друзья, заняты, – нахмурилась Раиса Ивановна. И к сыну: – Пойди купи хлеба и молока.

– Один момент! – с готовностью вскочил Сережа, видно, почувствовав неловкость, и ушел вместе с Венькой.

Раиса Ивановна в тревоге заходила по комнате: как же быть? Позвонить директору, классной руководительнице? Перед глазами сразу всплыла трагичная история Владика. Его недавно приговорили к пяти годам тюремного заключения. Запретить Сереже идти? Но ведь сама она в восьмом классе уже участвовала в таких вечеринках.

Появился Сережа.

– Получай, матушка! – Он поставил на кухонный стол сумку, набитую хлебом и бутылками с молоком.

Начитавшись классиков девятнадцатого столетия, он начал величать Раису Ивановну матушкой, несмотря на ее протесты.

– Теперь быстренько надраю полы и сяду за сочинение… У нас на прошлом уроке возник любопытный спор. Уйма вопросов: «Почему Татьяна Ларина свой выбор остановила именно на Онегине? Не поступилась ли она девичьей гордостью, написав ему письмо?» Пошляк Хапон заявил: «Уж назначила бы свиданье! Написала: „Женя, я тебя люблю“».

– Делать вам нечего.

– Нет, это любопытно. Между прочим, я никогда не женюсь, – вдруг решительно объявил Сережа.

– Почему? – скосила в его сторону глаза Раиса Ивановна.

– Слишком хлопотно. Конечно, если вы хотите, я буду жить один. Холостяком. Или вступлю в этот… как его… фиктивный брак. Не понимаю, что это за штука?

– Где ты о нем слышал?

– Чернышевский, «Что делать?». Не могу понять, как можно: любя Веру Павловну, согласиться на ее фиктивный брак с Лопуховым?

– Значит, надо было…

– Надо! А ты бы согласилась, чтобы у отца был фиктивный брак?

– Н-нежелательно, – рассмеялась Раиса Ивановна.

– То-то же. Что касается меня, то вряд ли найдется дурочка, которая возьмет меня такого замуж.