Текст книги "Путь к себе. Отчим."
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
– Какого?
– Ну, неорганизованного.
– Да, может быть, и всучим кому-нибудь как залежалый товар.
– И детей иметь не буду. Что я, не вижу, как их трудно воспитывать?
Сережа сел на табурет и даже выключил радио – разговор его явно интересовал.
– Рановато ты о женитьбе заговорил, – насмешливо посмотрела мать.
– Тутанхамон женился, когда ему было восемь лет, так что я даже опоздал, матушка!
– Ну вот что, дружок, начинай-ка натирать пол, а этот разговор мы продолжим в другой раз…
Она вдруг с необыкновенной ясностью увидела то осеннее утро, когда вела Сережу в первый класс. А потом через несколько часов пришла за ним, и немолодая учительница Галина Семеновна, строго глядя на Сережу, говорила:
– Ваш сын дергал Верочку за косы.
– Не за косы, а за бант, – угрюмо уточнил он.
А теперь осаждает вопросами: «Что значит незаконнорожденный?», «Кто такая кокотка?»
– Слушай, а Варя будет на этой вечеринке?
– Сомневаюсь, – с заминкой ответил Сережа.
– А Рем?
– Отказался.
– Так зачем тебе идти без самых близких друзей?
Он заколебался, потом сказал:
– Да ты думаешь, мне хочется? И не пойду!
– Ты мне не можешь объяснить, почему Варя к нам не приходит? – внимательно посмотрев на сына, спросила Раиса Ивановна.
– Стесняется.
– И напрасно. А ты у нее дома был?
– Был.
– Ну и как тебя приняли?
– Ничего. Только поглядывали подозрительно, что за зверь появился?
Он недоуменно поддал плечами.
– Кексом угощали. Чай уладили пить. Так чинно. Мама все меня величала «молодым человеком». Я чуть не подавился.
Виталий Андреевич долго не знал, как приступить, к щекотливому разговору. Что он необходим – было совершенно ясно. И лучше взять его на себя, чем полагаться на мутный источник какого-нибудь бывалого уличного циника.
Но как найти нужные слова – деликатные и откровенные, предельно доверительные, как не отпугнуть мальчишку, не оттолкнуть его от себя нескромностью, не вызвать у него чувства неловкости, стыда? Как определить допустимый и верный тон?
Может быть, рассказать вроде бы о знакомом юноше? И о мужской гордости. Об опасности случайных связей? О половом созревании.
Виталий Андреевич все отодвигал и отодвигал разговор, подыскивая для него подходящий момент и место.
Как-то в воскресенье они возвращались с катка. Усталые и счастливые шли по заснеженной аллее парка. Вечерело. Зажглись фонари. Было безлюдно, и только с разлапистых веток старых елей срывались хлопья снега.
И все это – первозданная тишина, какая-то внутренняя умиротворенность, близость, словно бы еще больше укрепившаяся в этот день, – все разрешало начать разговор. Тем более что Сережа возмущенно сказал о Передерееве:
– Хвастается своими мужскими победами.
– То есть?.. – ошеломленно приостановился Виталий Андреевич.
– Ну, какой он успех имеет… И грязно о девочках…
«Вот сейчас и время», – решил Виталий Андреевич.
Сережа слушал серьезно, не поднимая глаз, не задавая вопросов, только когда они уже вышли из парка, тихо сказал;
– Хорошо, что ты со мной, как со взрослым…
Глава девятнадцатая
Сереже опять не спится. В последнее время такое случается с ним довольно часто. Прежде только прикасался щекой к подушке – и словно проваливался, в черную пропасть без снов. А теперь все думает, думает…
Он лежит в темноте с открытыми глазами, отрешенный, строгий. «Зачем появился я на свет? Короленко писал: „…для счастья, как птица для полета“. Но ведь счастье должен давать и я другим? Отец говорит: „Вы, молодые, в ответе за все на земле“. Но как отвечать, как? Вокруг необыкновенная жизнь, интересная, кипучая… Люди возводят самый справедливый в истории мир… Значит, и мне предстоит…»
За окном светит над Доном яркая луна. В открытую форточку проникают запах весенней воды, перестук колес далекой электрички…
«Какое замечательное изречение недавно попалось мне: „Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя – зачем я?“»
А что я могу? Чего хочу? Уже приглядел себе обычный путь: сразу в университет, на физмат или на самолетостроительный факультет авиаинститута. Все гладко… Нет, браток, надо поступить в летную школу, стать испытателем, как Сергей Анохин. Этот герой для проверки прочности нового самолета, теоретических выкладок дал во время высшего пилотажа такую нагрузку самолету, что он начал разваливаться на куски, а испытатель чудом спасся на парашюте, правда, лишился при этом глаза…
Вот и я сначала стану испытателем, а потом конструктором.
Представляю, как запаниковала бы мама, узнав, что я уже был в военкомате и в училище… Везде говорят: «Рано. Готовься». Рано да рано! Скорее бы услышать: «Пора!»
Я скажу маме: «Президент Академии наук Келдыш когда-то учился летать на самолете; конструктор Ильюшин был чернорабочим на аэродроме, мотористом, летчиком; другой конструктор и один из первых парашютистов, Артем Микоян, был нашим ростовским фезеушником, учеником токаря на заводе „Красный Аксай“. И добились!»
В форточку влетело что-то большое, затрепетало, забилось между рам. Сережа вскочил, «Наверно, летучая мышь…» Поймал это «что-то», оказывается – воробей. Ладонью почувствовал, как в страшном испуге бьется его сердце. Выпустил воробья на волю.
Раздался сонный голос мамы:
– Ты почему не спишь, полуночник?
– Сплю, сплю…
Он снова лег на спину, вытянулся. «Пора мне принимать самостоятельные решения. Надо, например, прыгать с парашютом. Если мама поднимет бучу, не отступлюсь: „Я должен научиться защищать свою Родину“. Отец наверняка поддержит – он солдат. Рассказывал, что кончал войну в Югославии. И вот там, в одном городке, Крагуевиц, фашисты повели на расстрел семьсот гимназистов.
А учитель пошел с ними. Добровольно. Сказал: „Я даю последний урок“.
А как бы я себя держал в смертельной опасности? Неужели распустил бы нюни?»
Сережа представил: он попал при испытании самолета в отвесную, глубокую спираль. Машина пикирует, вот-вот развалится… Он катапультируется в последнее мгновение… Конструктор Петляков погиб из-за пожара в воздухе. Этого мама не должна знать…
Что я буду строить: ракеты или самолеты? Реактивные… с изменяемой в полете геометрией крыла… вертикально взлетающие… Исчезнут специальные аэродромы, зависимость от погоды. Ракета полностью не заменит самолет, а сама, наверно, станет крылатой… Так утверждает Яковлев. У пассажирских самолетов будет скорость три тысячи километров в час… Три часа до Америки!
Где-то далеко, в городе, заиграли куранты… три часа… три часа…
Потом возникло лицо Вари: улыбающееся, задорное. Оранжевый шарф солнечным лучом лежит на ее плече. Ветер развевает золотистые волосы.
«Хорошо, что она есть, – уже засыпая, подумал Сережа, – и что Рем есть…»
Утром первой мыслью Сережи было: «Наконец-то я выработал твердый план жизни. Папа сказал – в конструкторских бюро есть профессии: прочнисты, химики, аэродинамики, металлурги, рентгенологи. Значит, надо дьявольски много знать. Усидчивость и еще раз усидчивость! Тренировать волю, физически закаляться».
Сережа постучал в комнату отца:
– Подъем, на зарядку!
Во время завтрака сообщил отцу вроде бы между прочим:
– Мы вчера в «Звездном городке» испытывали электронный фотопистолет.
– Тренируете остроту реакции?
– Да. На вращающемся кресле Барани я себя чувствую неплохо.
Покосился в сторону матери:
– Пора подумать о парашютных прыжках…
– Лучше подумай о русском языке, – посоветовала мать.
– В следующий вторник, – будто не расслышав замечания матери, продолжал Сережа, – мы поедем в гости к летчикам… Нам разрешат примерить высотные костюмы, гермошлемы…
– Это интересно, – сказал отец.
– Ты знаешь, мой ракетоплан взлетел на триста шесть метров, – оживляясь, повернулся лицом к нему Сережа.
– Уже недурно…
– Маловато… Летом ведь всесоюзное состязание на приз имени Юрия Гагарина. Мы готовим действующую модель «Малый Байконур» с дистанционным управлением. Представляешь, маминушка, – немного даже заискивая, сказал Сережа, – в космическое пространство сейчас выходят в скафандрах с новой системой регенерационного типа. А наклонение орбиты – пятьдесят один градус сорок одна минута.
Раиса Ивановна поглядела недоуменно, ответила, немного подтрунивая:
– Тебя в цирке можно показывать, как запрограммированное устройство…
Сережа вдруг обиделся:
– Все это знает любой приготовишка.
– Ну, не сердись, мне даже нравится такая одержимость…
Сереже и слово «одержимость» не пришлось по душе.
– Я же не удивляюсь вашим вечным разговорам с отцом о консолях и интерьерах!..
«Нет, он растет не узким человечком. Вот увлекся в школе драмкружком, играет в чеховском „Трагике поневоле“ отца семейства, а Ремир – Мурашкина. Уму непостижимо: Сережка – и вдруг артист. Сколько кутерьмы было, когда добывал накладные усы и бороду, коробку для шляпок. А как вопил на весь дом: „Я вьючная скотина… тряпка, болван, идиот! Крови жажду, крови!“»
– Я – за увлеченность! – сдалась мать.
Глава двадцатая
Майский ливень исхлестывает землю, мчатся бурные потоки по мостовой, к Дону, а дождь припускает все сильнее и сильнее.
Сережа стоит у окна, с тоской смотрит на лужи, на водяную сеть над рекой. Вон катерок потащил на буксире неисправную «ракету». Какой униженный вид у «ракеты». Сереже надо идти на субботник: он дал слово и Варе и Таисии Самсоновне, а мама не пускает, и он себя чувствует тоже униженным.
– Должен пойти, – настойчиво повторяет Сережа, – понимаешь, должен.
– Только безумец может идти в такую погоду, не будет ни одной души!
Виталий Андреевич, до сих пор молча что-то вычислявший, поднял голову:
– Пусть он будет один.
– Кому и что он этим докажет? – протестующе воскликнула Раиса Ивановна и вышла из комнаты.
Сережа пошел за ней.
– Ну, маминушка, – как можно ласковее, тихо сказал он и по старой привычке неуклюже ткнулся носом в ее плечо: – Какая же это педагогика: отец говорит одно, ты – другое…
Раиса Ивановна метнула на сына быстрый взгляд:
– Ну, если тебе уж так страшно хочется – иди, мокни. Только имей в виду, лечить я тебя не буду. Плащ надень! – крикнула она вслед кинувшемуся к дверям Сереже.
– Надену, надену.
Раиса Ивановна возвратилась в комнату, стала у окна. Дождь почти прошел.
– Паршивец! – возмутилась она. – Несет плащ в руке!
Виталий Андреевич подошел к ней, обнял:
– Дорогая наша маминушка, а ты в юности на субботники ходила?
– Еще как!
– И дождь тебя не останавливал?
– Даже землетрясение!
Они рассмеялись.
– Но сейчас время другое, – еще продолжала сопротивляться Раиса Ивановна.
– Сомневаюсь. В главном – время то же самое. И в этом не надо нам его менять…
Сережа ехал в трамвае к Сельмашу. Вот уже слева осталась площадь Карла Маркса, парк с мемориалом погибшим в войну.
Отец недавно возвратился из Москвы. У них там, в сквере возле Большого театра, была встреча фронтовых товарищей – летчиков. Приехал помолодевший, торжественный, долго рассказывал о своих друзьях, потом спросил:
– Ты думал о службе в армии?
Он ответил:
– Думал…
– Ну и что?
– Постараюсь быть хорошим солдатом…
А вон у остановки и вся братия, Рем, Варя в голубой косынке и полотняном платье с оторочкой, как у авиаконверта…
Сережа улыбнулся этому неожиданному сравнению: «В блокнот Рема, он собирает художественные детали!» И спрыгнул с трамвая:
– Салют работникам коммунистического труда!
…Он возвратился измокший, с захлюстанными брюками и туфлями, но счастливый.
В доме пахло жареным мясом и картошкой.
– Зверски хочу есть!
– Редчайший случай! – удивилась мать.
– Мы строили «Варенишницу» возле Сельмашевского вокзала.
– Ого, куда вас занесло!
– Ребята работали, как дьяволы. Даже Ханой. Он был в моей бригаде. Прораб объявил нам благодарность.
– Ну ладно, садись, труженик, за стол.
В кухне Сережа продолжал оживленно болтать:
– Экзамен по литературе через семнадцать дней первого июня. Ничего себе, хорош день защиты детей! Ты знаешь, во время экзаменов повышается процент сахара в крови!
Наевшись, Сережа встал:
– Пойду посочиняю…
Работая на стройке, он окончательно продумал текст письма «бывшему отцу». Мысль об этом его давно мучила. Надо настоять все же на перемене фамилии. Пора кончать!
Сережа достал лист линованной бумаги и одним духом написал:
«Станислав Илларионович!
Я хочу носить фамилию родителей, которые меня воспитывают, и прошу в просьбе мне не отказать.
Сергей».
Сережа лежит в постели. В соседней комнате горит настольная лампа; отец уехал в командировку, и мама работает за его столом.
Сережа плотнее сжимает веки, но сон не приходит. Во взбудораженном мозгу проносятся картины дня.
В перемену Передереев нашел в своей парте учебник по литературе – кто-то из другого класса забыл.
Передереев, не любивший литературу, стал один за другим выдирать листы из книги и разбрасывать их вокруг себя. Вот лег на пол лист с портретом Пушкина, вот рядом – «Песня про купца Калашникова». Сережа не выдержал, встал над Передереевым, решительно потребовал:
– Кончай погром!
Передереев угрожающе приподнялся, но рядом очутился Ремир. Лицо его побледнело от гнева, Сережа ни разу не видел его таким.
– Вандал! Ты вандал!
Передереев забормотал:
– Вандал-мандал! Ничейный он!
…Хороший парень Рем. Дружба с ним многое дала Сереже. Сделала взрослее и… богаче. Да, богаче.
Но как еще мизерны его богатства!
Он почему-то представил земной шар: летит куда-то в огромном океане. Век – мгновение… И его, Сережи, не будет, а Земля продолжит свой извечный полет…
– Мам! – позвал Сережа.
– Ты еще не спишь? – удивилась Раиса Ивановна.
– Нет. Иди сюда.
Раиса Ивановна села на кровать, провела теплой ладонью по его волосам:
– Ну что, сыночка?
– Я, мам, сейчас подумал, какие же мы песчинки в мирозданье.
Раиса Ивановна не удивилась этой фразе, поняла настроение сына.
– Из песчинок создан гранит, – сказала она, продолжая гладить Сережу по волосам.
– А вода и ветер разрушают гранит, – задумчиво сказал он, – все имеет свое начало и свой конец… Значит, будет и конец Вселенной…
– Зачем же так мрачно? Ты же читал мне Циолковского: «Люди достигнут иных солнц и воспользуются их свежей энергией взамен своего угасшего светила».
– Обидно… человеку отведено так мало жизни…
– И за этот малый срок, Сереженька, можно оставить значительный след на Земле…
– А время все сотрет…
– Человек с Земли унесет на другие планеты все лучшее.
– Прожить хотя бы двести-триста лет. Представь, если бы Пушкин поднялся и увидел самолеты, телевизор, узнал о телефоне, радио, телеграфе… И мне хочется заглянуть хотя бы в двадцать второй век!
– Ну, спи, спи, мой мечтатель!
«Надо менять отношение к этому человеку, – думает она, – решительно менять. Заглядывать чаще не в школьный дневник, а в душу».
– Спокойной ночи, маминушка.
Сережа сбросил простыню и выскочил на балкон.
День открывали мотороллеры. Натужно взвывая, они тащили по взгорью Буденновского проспекта, с речного вокзала, на базар коляски, груженные до отказа набитыми мешками. Казалось, доносился запах свежей капусты и огурцов.
Начинали скрести своими метлами дворники. Первые лучи солнца подрумянили зеленые купола собора. На нежно-розовом небе ракетой, замершей перед стартом, вырисовывалась телевизионная вышка на горе.
Синие языки разлива протянулись к Задонью. Сочная зелень затопила город и берега. Шли вверх к Цимлянскому морю баржи. У строящегося жилого дома, возле института рыбного хозяйства, позванивал желтый, похожий на жирафа кран, втаскивая на этажи бетонные плиты.
Стоя на балконе, Сережа мог, не глядя на часы, довольно точно назвать время. Вот хлынул поток людей, спешащих к зданию ТЭПа, значит – 8.20; вот бегут вечно запаздывающие на минуту пассажиры на «метеор», значит – 8.25.
«Интересно, собрался ли Рем?» Они сегодня решили с утра отправиться часа на два за Дон.
«Ага, пришел. – Внизу приветственно помахивал ему рукой Рем. – Как всегда, точен».
Сережа крикнул: «Иду!», сунул в карман горбушку хлеба, несколько редисок – и по лестнице вниз.
– Привет открывателю Задонья!
– Как почивала ваша светлость? – губы Ремира едва дрогнули.
– Спал, как бобик…
…Тополиный пух садится на зеленовато-серые волны Дона, и обманутые мальки пытаются заглотать пушинки. Сережа останавливается у чугунной причальной тумбы с надписью: «Механический завод Д. Пастухова, 1897 г. Ростов-на-Дону». Говорит почтительно:
– Хорошо сохранилась старушка…
Они двинулись через мост на левый берег. Внизу, на пляже, рабочие устанавливают цветные тенты грибков.
Они вошли в прохладу рощи. Трепетали на ветру, подбитые белым, листья клена, плакали ивы, сбрасывая на головы мальчишек крупные слезы. В сизой дымке стояли дикие маслины. Тосковала кукушка. Весело пенькали пеночки, гудели шмели. На лугу окутывали ноги липкий журавлиный горошек и мохнатый лисохват. В затененных сырых ярах кружили над желтой калуженицей бабочки-переливницы; посвистывали стаи скворцов; начинала цвести плакун-трава с пурпурными листьями, похожими на запекшуюся кровь.
Устав, Сережа и Рем сели у берега на поваленный ствол старого клена. Сережа достал из кармана горбушку хлеба, редиску, разделил все поровну.
Резали волну, похожие на пиро́ги, байдарки. Из-за поворота Дона стремительно вывернулся тупоносый, лобастый «метеор» на могучих ногах-подставах, омываемых клокочущими бурунами. Было в нем что-то марсианское: вот сейчас еще усилие – и оторвется от воды, взмоет в небо.
На волнах, поднятых промчавшимся «метеором», поплавками закачались рыбачьи лодки.
– Жаль мне будет уезжать из Ростова, – задумчиво произнес Рем, провожая глазами все уменьшающийся «метеор». Казалось, большие уши Рема настойчиво ловили шум его мотора.
Сергей с тревогой поглядел на друга.
– Куда уезжать? – еще не понимая, о чем говорит Рем, спросил он.
– С цирком, в Киев, месяца через полтора…
Сережа сжался. Как же он будет жить без друга? И неужели это навсегда?
Словно успокаивая, Рем сказал:
– Возможно, мы еще сюда приедем. – И положил узкую ладонь на плечо друга. – Ты Варю любишь? – ошеломил он Сережу неожиданным вопросом.
Тот посмотрел с недоумением.
– Понимаешь… Я считаю ее лучшей девчонкой у нас в школе… И вообще… Но не могу сказать… – словно оправдываясь, начал объяснять Сережа.
– Мы будем вместе тебе писать и вместе ждать…
– Она не будет, – непонятно ответил Рем.
В ответном письме Сереже Станислав Илларионович написал, что в воскресенье, в четыре часа дня, подъедет к ресторану «Балканы» для переговоров.
Сережа не стал рассказывать родителям об этом письме: зачем, может быть, по-пустому волновать их? В назначенный день и час он шел к ресторану. Впервые побрился, надел «испанскую» рубашку, галстук, и это обстоятельство очень его стесняло.
…Цвела акация, ее медовый запах, казалось, сгущал воздух. Сиренами кричали «ракеты» за мостом. Промчался, звеня и трепеща занавесками, открытый со всех сторон трамваи «Ветерок». Какая-то девица с сильно подмазанными глазами, отчего взгляд их был диковат, вызывающе поглядела на Сережу. Он скривился. У них с Ремом это называлось «сделать печеное яблоко».
Город был наполнен яркими красками, пропитан запахами согретого солнцем асфальта, речной воды. Зазывали громкоголосые продавщицы:
– Беляши с мясом!
– Горячие беляши!
Тянули к себе голубые повозки с маковыми бубликами, мороженым в синеватых обертках.
…Сережа стоял на ступеньках ресторана.
Станислав Илларионович опоздал минут на десять. Критически оглядев долговязую фигуру юнца, приподнял руку:
– Салют молодежи! Нам, как мужчинам, надо будет посидеть. – Он кивнул в сторону ресторана.
– Хорошо, – кратко сказал Сережа. Собственно, это был совершенно чужой человек, с которым только обстоятельства заставили его встретиться.
Станислав Илларионович выбрал столик у окна, с видом на Задонье. В ресторане было еще мало народу, и официанты в национальных болгарских костюмах о чем-то болтали.
Один из них – высокий черноволосый юноша – подошел принять заказ. Дородный Лепихин, видно был здесь частым гостем, он отдавал распоряжения небрежно, многозначительно:
– Графинчик водки… Закуску, Ваня, по своему усмотрению… люля-кебаб… Тебе что? – повернулся Станислав Илларионович к Сереже.
Тот, обомлевший от подобного оборота дела, выдавил:
– Бифштекс. – Вспомнил, что однажды ел это блюдо с мамой: кажется, на куске мяса лежало поджаренное яйцо. Яичница показалась сейчас Сереже спасительной.
Станислав Илларионович разлил водку по рюмкам. Сережа хотел сказать: «Я не пью», но мальчишеское самолюбие не разрешило сделать это: «Еще подумает, что я совсем щенок. Чхать хотел – вот выпью и не опьянею».
– Ну что ж, – сказал Лепихин, – за переход в другой клан? – Он поднял рюмку.
«Ради такого дела я все же выпью», – окончательно решил Сережа и опрокинул рюмку в рот. Водка обожгла горло, он чуть не закричал, но понюхал корочку хлеба, как это делают заправские пьянчуги.
– Лихо! – одобрил Станислав Илларионович.
Потом, уже не обращая внимания на то, что Сережа не пьет, все наливал и наливал себе. Лицо его стало сначала красным, потом багровым. Он начал кочевряжиться:
– Райке я бумажку не дал, а тебе дам. Род кончается. Все! Так любишь его? – Погрустнел. – А у меня, брат, с семьей не ладится.
Посмотрел на Сережу осоловелыми глазами:
– Значит, твердо решил?
– Я узнавал, закон на моей стороне…
Лепихин презрительно усмехнулся:
– Я сам себе закон.
Полез во внутренний карман пиджака, достал зеленый блокнот:.
– Насильно мил не будешь.
Долго возился над ручкой. Открыв блокнот, написал: «Не возражаю против изменения Сергеем фамилии». Расписался, поставил дату. Вырвал лист, протянул его с обидой.
– Получай, товарищ Кирсанов. Если вызовут на райисполком – подтвержу.
– Надо, чтоб нотариус заверил.
Станислав Илларионович поморщился:
– Ты законником стал. Сказал – сделаю. – И снова погрустнел: – Конечно, я дурак, неуважающий себя… давно неуважающий…
Сережа не стал его слушать дальше, подхватил бумажку и выбежал из ресторана. Он с трудом позже вспоминал, как добрался до дома, с каким ужасом посмотрела на него мать, когда он сказал заплетающимся языком.
– Вот, теперь все!
Рем, прощаясь с Ростовом, бродил по улицам. Удивительно быстро и прочно привязался он к городу. Конечно, этим во многом обязан другу. Сережа придумывал разные игры. То предлагал:
– Давай искать названия магазинов, где ясно «фамильное родство».
И они, радуясь, обнаруживали «Донскую чашу», «Дары Дона»…
Или Сережа говорил:
– Хочешь, я назову тебе номер любого углового дома по Пушкинской от Халтуринского до Театральной площади?
И действительно называл, они потом ходили проверять, все совпадало.
Ростов нравился Рему обилием цветов, шумливостью, южными красками. Даже этими пивными бочками на колесах, даже названиями магазинов: «Огурчик», «Ягодка».
Он любил смотреть, как в выходные дни потоки людей, груженных надувными лодками, термосами, мячами, удочками, стекались к переправам через Дон. Девчонки – в брюках и распашонках, ребята – в шортах и жокейках с прозрачными козырьками.
А другой поток – деловитых людей, вооруженных ножницами, лопатами, ведрами, – устремлялся к своим фруктовым владениям у Ботанического сада и Чкаловокого поселка.
«Когда-нибудь, – думал сейчас Рем, – я опишу Ростов, и нашу дружбу, и… Варю».
Надо было идти в гостиницу, собираться на вокзал, родители ждали его.
До отхода поезда Кисловодск – Киев оставалось пять минут, а им не верилось, что они, скорее всего, никогда больше не увидятся.
Лицо у Рема грустное, хотя он и старается не подавать виду, как ему трудно расставаться с Сережей.
– А Дон я все равно переплыву, – для чего-то говорит Сережа. – Я тогда тебе дам телеграмму: «Переплыл». Ладно?
– Ладно.
На темно-синем вечернем небе лежит разворошенный розоватый стожок, непонятный и таинственный. Неожиданно из стожка, словно стряхнув его с себя, показывается красный ободок луны, освещает небо, отстраняя таинственность. Сережа думает: «Это я на всю жизнь запомню». Повернув лицо к другу, тихо говорит:
– Если самолет новый создадим или ракету… тоже напишу.
Он вдруг густо краснеет, устыдившись похвальбы.
– Хорошо, – успокаивает Ремир.
– Я был тогда, Рем, несправедлив. От себя надо требовать как можно больше… – Сережа помолчал. Мимо автокар провез мешки с почтой. Прошел дежурный в красной фуражке. – Варя обещала прийти на вокзал. Странно, что ее нет.
– Ничего странного, – печально отвечает Рем.
И вдруг Сережу осеняет: «Да ведь Рем… Как же я это не понимал? Он боится признаться самому себе… И вот уезжает и от нее… Даже не попрощавшись…»
– Можно я Варе передам от тебя?..
– Нет-нет, не надо, – торопливо перебивает Рем, – прошу тебя, не надо…
…Еще сочиняя вместе научно-фантастический роман, они придумали для своих героев две дурацкие фразы. Каждый раз, когда тем нечего было сказать, один произносил раздумчиво:
– С точки зрения медицины…
А другой, как попугай, подхватывал скороговоркой:
– Интересное кино!..
Они были в восторге от этой, как им казалось, остроумной выдумки.
Но сейчас, когда уже было все сказано, и Рем обещал прислать свой новый адрес, писать, и Сережа напомнил девиз Дизраэли: «Никогда не жаловаться», и поезд медленно двинулся, Рем тоже попытался бодро крикнуть сверху, с площадки тамбура:
– С точки зрения медицины!..
Но Сережа не смог, не захотел повторить нелепый ответ и только неотрывно глядел на лицо друга.
Казалось, с поездом уходило что-то важное, неповторимое.
Сережа не знал, что уходило отрочество.
