Текст книги "Путь к себе. Отчим."
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Ему бы дать образование – редкостный инженер получится.
– Иван Родионович, – просительно произнес Кудасов. – Меня на днях освободят. Возьмите к себе, в мастерскую… Не пожалеете.
Василий жадно вглядывается в лицо директора: глаза у того вроде сочувственные, возьмет, а там – ни-ни.
«Может, правда, взять? – думает Коробов. – За ним только присмотр нужен. И тогда „выходится“ в мастера, как говаривает наш полиграфист Горожанкин… Стоп, стоп, директор, – рискованный эксперимент. О детях речь идет!»
– Нет, Василь, пока воздержусь. Погляжу на тебя повнимательнее издали…
– Не верите? – сник Кудасов.
– Вера делом крепка. Ты мне позвони, когда на работу устроишься…
– Ну, воля ваша, – с обидой выговорил Василий, дав себе зарок не звонить. – Пропойцу нашли. – Он уныло побрел к жилому корпусу.
Закончив свои дела в колонии, Коробов возвращался пешком – хотелось во время неторопливой ходьбы отдохнуть. Но мучила мысль о Кудасове: не зря ли отказался от него?..
Начал сеять дождь. Странная погода в этом году. В начале апреля вдруг наступила жара. Тополиные сережки мгновенно устлали тротуары, отчаянно зацвели сады. Но у отопителей продолжался «сезон», и трубы, казалось, были раскалены. Город, минуя весну, изнемогая, ворвался в лето. А вот сейчас раньше срока наступила глубокая осень. Унылая, слякотная, без обычных багряно-золотистых пожаров, сухих, умиротворенных закатов. Ничего, есть и в такой поре своя прелесть.
Молодо сдвинул шляпу набок, подставляя лицо дождю, Иван Родионович с интересом поглядывал по сторонам. С юности любил он «играть в приметливость». Какие лица у мужчины и женщины, идущих впереди? Какие у них отношения? Какие характеры, судя по жестам, походке, обрывкам фраз?..
Вот и сейчас: интересно бы знать, кто этот старец с длинными седыми волосами, в допотопной плащ-накидке?.. Да нет же, это совсем не старец.
Теперь и о нем мальчишки думают: «Старик». Собственно, он возраста совершенно не чувствует, разве только заноют раны.
И понимает молодых, наверно, лучше, чем они его. Помнит свою юность, а им не понять пожилого человека.
Разбрызгивая лужи, промчался грузовик с надписью на заднем борту: «Шоссе не космос».
На опустелой детской площадке над мокрым песком возвышается деревянный бордовый гриб. На его шляпке детская рука вывела мелом: «Куклы не трогать! Опасно!» – и нарисовала череп с двумя перекрещенными костями.
Мысли неизбежно возвращали Коробова к училищу. Он, как это часто бывало, вел молчаливую беседу с терпеливым слушателем.
«Собственно, мы у истоков невиданного учебного заведения. Выращиваем новую ветвь – педагогику получения профессии, что ли. Моделируем неизвестный прежде тип педагогического процесса… Становимся впередсмотрящими во всей системе среднего образования. Нет, нет, это не бахвальство, а трезвый взгляд на вещи.
В чем наша особенность? Давая глубокие знания основ наук, мы учим применять их в избранной профессии, развиваем, не боюсь этого сказать, элементы инженерно-технического мышления. Замечено, что рабочий со средним образованием вдвое быстрее овладевает новой техникой. На нашей стартовой площадке для миллионов будущих рабочих архиважны межпредметные связи, – конечно же, в русле матушки политехнизации.
Работать в „рабочих академиях“ стало и сложнее и много интереснее. Педагогам, мастерам требуется, я бы сказал, дополнительная „классность“: преподавателю химии – почаще бывать на химзаводе, физику – поближе стоять к мастерам, математику – составлять задачи, так сказать, с производственным уклоном. На уроках русского языка – по возможности пользоваться специальными терминами.
И, конечно же, неизмеримо возрастает роль мастера. Такого, как Горожанкин. Его глазами смотрят учащиеся на свою профессию. В нем видят свое будущее.
Но мастеру у нас теперь не выехать только на умельстве и житейском опыте. Он должен разбираться в психологии подростка, должен… многое должен!
Вот взять Петра Фирсовича. В войну окончил ФЗУ, на фронте, по существу мальчишкой, ремонтировал боевые машины. После ранения и госпиталя работал по монтажу, стал очень уважаемым человеком на заводе. А года три назад, теряя в зарплате, перешел из цеха к нам: „Готовить смену“.
Ничего не скажешь – умелец.
Но, пожалуй, слишком уповает на силу приказа, разговор „по душам“ подчас сводит к разговору „по стойке смирно“. И не прочь побушевать, поразоряться. Хотя на поверку – человек сердечный, и ребята к нему льнут.
В другой группе монтажников мастером Иван Анисимович Братов. Совсем молодой. Окончил индустриально-педагогический техникум. Может со своими ребятами и в футбол сгонять, и на вечеринке песню спеть. Требователен без крика. Но профессионального багажа, увы, пока маловато. Не успел нажить.
В идеале училищу нужен мастер, составленный из лучших половинок этих двоих».
Пробежала верткая машина, призывающая купить карточки «Спортлото», и отвлекла мысли Коробова.
«Человека влечет лотерея. Это у него в крови, так оказать, запрограммировано. В нем всегда сидит: „А вдруг?!“ Но в нашем деле, – возвратился Коробов к училищу, – никаких лотерей и „вдруг“ быть не должно. Только выверенные действия. Личность воспитывать личностью.
Что можно, например, сказать о счастливчике Середе, везучем Середе?.. Инженер в двадцать три года; мастер в двадцать четыре… Преподаватель божьей милостью в тридцать с небольшим… Сердечные победы. В любвях, как в репьях, убежденный холостяк. Технократ, не считающий гуманитарные науки за науки, но признающий посещение родителей на дому, переписку с ними, – ух, как не хотел он быть прикрепленным к группе монтажников, как отбивался, сколько отговорок придумал! А вместе с тем легко подчиняет, влюбляет в себя мальчишек, умело передает им знания. Это не мало, но, оказывается, дражайший Константин Иванович, в наше время и в нашем деле еще не все. И мы заставим вас пересмотреть своя позиции, обаятельный, везучий, лотерейный счастливчик Середа.
Между прочим, Константин Иванович, один довольно не глупый человек, историк Василий Никитич Татищев, организуя в восемнадцатом веке на Урале первую горнозаводскую школу, написал такую инструкцию для учителя оной. Мол, должен сей учитель быть, „яко един отец им обсчий вместо многих родителей. Должен по совести не только в их учении, но и во всех их делах, обсуждениях и поступках твердое и прилежное надзирание и попечение иметь о детях“. А?
И я вам, дорогой Константин Иванович, процитирую как-нибудь этого презренного гуманитария и попрошу зело задуматься над услышанным.
К вашему сведению, технократ Середа, сотни исследовательских институтов, втузов, научных учреждений, издательств, понимаете, не десятки – сотни! – думают над нашими проблемами, готовят нам специальные программы, учебники, инженеров-педагогов.
Представляете, Константин Иванович, масштабы дела?! И какой педагог надобен? С желанием научить молодых жить. Разносторонне образованный, тонкий психолог. Только такой способен вылепить современного рабочего, я бы сказал, рабочего с остро развитым чувством трудового ритма, высокой духовной и душевной конституцией. Готовы ли вы, Середа, быть причастным к подобному сотворению?
Вот ведь в чем вопрос…»
Шел последний урок, когда мать Егора постучала в дверь директорского кабинета. Коробов поднялся навстречу бледной женщине с заплаканными глазами, в песочного цвета платье, словно бы сшитом на более полную фигуру.
– Я мать Георгия Алпатова. Он поступил к вам без нашего разрешения, – тихо начала посетительница.
– Да вы садитесь… – Коробов запнулся.
– Маргарита Сергеевна, – подсказала она.
– Садитесь, Маргарита Сергеевна.
Ивану Родионовичу припомнилась исповедь ее сына. Попал парень в переплет.
– Чем могу быть полезен? – суховато спросил он.
Алпатова прижала к груди тонкие, почти прозрачные пальцы:
– Умоляю вас, возвратите нам Георгия…
Коробов помрачнел:
– Никто никакого насилия над вашим сыном не совершал. Я не могу возвратить вам его или не возвращать. Это вы решайте сами. Вот только мне не ясно, Маргарита Сергеевна, почему вы эгоистически не считаетесь с его вполне осознанными желаниями, призванием. Ведь определяется вся его жизнь…
– В том-то и дело, что вся. А разве он понимает, что ему хорошо… И какая мать не хочет счастья своему ребенку? Вырастет – будет нас винить, что не дали ему нормального образования.
Ивана Родионовича покоробило от этих слов. Зеленовато-синее пятно у него на щеке потемнело.
– Чем же наше образование ненормально? – нахмурился он.
– Нет, вот вы скажите искренне, – она перешла на доверительный тон, подалась всем тщедушным телом к нему, – своего сына вы отдали бы в ГПТУ?
Коробов ответил сдержанно:
– Младшая моя дочь в прошлом году, вместе со своим классом, отправилась после выпуска строить БАМ. И думаю, правильно сделала…
В коридоре весело зазвенел звонок, извещая об окончании уроков.
– И все же я прошу вас – повлияйте на него, – не сдавалась Алпатова. – Ему надо возвратиться домой… Семейные обстоятельства…
– Нет уж, увольте меня, зла я ему не желаю. Сейчас ваш сын будет здесь, и решайте сами. Но думайте не только о себе.
Коробов вызвал по селектору Алпатова, а сам быстро вышел из кабинета. Минуты через три появился Егор, в темно-синем костюме, в форменной фуражке, замер на пороге:
– Мама! Вот хорошо, что приехала.
«Уже успели обрядить в форму», – неприязненно подумала Маргарита Сергеевна, подбежала к сыну, обняла его, разрыдалась.
– Ну, что ты, что ты, ма, – стал успокаивать Егор.
– Сыночек, – сквозь всхлипывания произнесла она, жалко заглядывая Егору в глаза, – разве я тебя не люблю?
– Любишь, конечно, любишь.
– Почему же ты меня бросил?
Через силу, едва слышно добавила:
– И отец надумал бросить.
– Как? – пораженно спросил Егор.
– Уходит… Стара я для него стала.
«А… это та самая», – зло подумал Егор. Подвел мать к дивану, осторожно усадил, ткнулся носом в ее вздрагивающее плечо. Жалость пронизала его, он едва сдерживался, чтобы тоже не разреветься.
– Ты пойми, мама, – он говорил с ней, как взрослый с ребенком, – пойми, я тебя никогда не брошу… Если ты меня по-настоящему любишь – не отнимай у меня училища…
– Но как же я одна?.. – словно бы смиряясь, покорно спросила мать.
– Я буду к тебе часто приезжать…
Вошел директор.
– Я остаюсь, – сказал ему Егор.
…Уже на перроне, поглаживая мать по плечу, он говорил:
– На каникулах будем вместе… А работать приеду в наш город… Или квартиру поменяем… Ты не расстраивайся… Ну, пусть уходит… Разве ж я тебя оставлю…
4
Минуя Олений рог, степная дорога приводит в слободу Вишневую. Здесь до пятого класса жила Тоня Дашкова. Отец ее был механизатором, мать – учительницей в начальных классах. Может, именно поэтому Тоня пошла в первый «мамин класс», когда ей исполнилось шесть лет. Дома не с кем было оставаться.
Вишневая запала в душу Тони навсегда. Никли вербы над тихой речкой. Резвились на Плоской горе жеребята. У школьного здания горделиво высились тополя.
Пробравшись сквозь заросли терна, розовеющего шиповника, Тоня с подружками поднималась на курган, и перед ними открывался вдали сосновый бор, подернутый синевой.
Рассказывали сказки сороки в чаще Журавлиного озера, где стволы деревьев – в память о разливах – так наклонились, словно падали, да приостановили падение.
А потом мать и отец переехали в районный центр – умерла бабушка, оставила им свой дом. Отец продолжал работать механизатором, мать поступила корректором в типографию газеты.
…Больше всего любила Тоня приходить к маме в крохотную типографию на главной улице и смотреть, как наборщица тетя Клава, сидя на табуретке в зальце, пропитанном запахом свежей краски, проворно выбирает пальцами буковки из касс, подгоняет их друг к другу.
Наверно, у каждого человека есть свой любимый запах. Просто не всякий думает об этом. У одного это запах талой воды, у другого – окалины в колхозной кузне, у третьего – осенних листьев в дальнем углу сада… Тоня полюбила запах свежей типографской краски.
Истинное наслаждение испытывала девочка, когда брала в типографии еще влажноватый лист газеты и первой в селе читала ее.
Только-только приподнималось солнце из-за реки, все еще спали, еще не знали, что их ждет утром. А она уже знала: возвратились люди из космоса, получила орден соседка, доярка Зина Плахотина.
Позже, учась в старших классах, Тоня все чаще думала: какое чудо – рождение книги. Что знают об этом люди? О таинстве появления на свет книги в типографии, обретения ею лица, одежды? Тоня начала читать книги о рождении книг. Ей стало ясно: только если делать книгу с душой, творчески – она принесет людям радость. Равнодушный, случайный человек выпускает книгу неряхой.
И вот, окончив десятый класс, решила Тоня пойти в училище, потом поработать в типографии. А там видно будет, может быть, позже и в полиграфический институт поступит. Ведь годы в училище засчитываются как рабочий.
Подобно Алпатову, она еще летом отправилась «на разведку» в училище, узнала, что оно готовит наборщиков и печатников. Для себя Тоня облюбовала группу печатников.
В ее школьной характеристике написали: «Трудолюбива, общительна, вежлива. Хороший товарищ».
Прочитав эту строчку, Дашкова улыбнулась: ну и расхвалили! А что общительна – правда. Она никогда не понимала тех, кто говорил, что им скучно. Как это может быть скучно, если есть книги, люди?..
В училище жизнь и вовсе оказалась бурной. Достаточно поглядеть на объявления в вестибюле:
«Приходите в „Клуб интересных встреч“. У нас в гостях – молодые ученые университета».
Работали клубы «Эврика», «Подружка», «Будущий воин». Готовился конкурс чтецов.
Не больно-то заскучаешь, если этой скуки нет в тебе самой.
В общежитии Тоня жила с хорошими девочками. Мечтательный очкарик Галя приехала из Дагестана. Отец ее был машинистом депо, а мать приковали к дому дети – вместе с Галей их было восемь. После десятилетки Галя поступала на дошкольный факультет пединститута, но не прошла по конкурсу. Возвращаться домой «ни с чем» не захотела и, увидев объявление о наборе, – подалась в профтехучилище, в группу печатников, рассудив, что не будет обузой семье и получит, вероятно, неплохую профессию.
Галя немного робкая, очень обязательная, всегда и во всем готова прийти на помощь.
Другая девочка из их комнаты – жгучая брюнетка Дина, с полными губами, величавой походкой: павой идет, бедрами покачивает. Темная полоса, умело проведенная «тенью» вдоль верхних ресниц, делала разрез глаз ее необычным, похожим на лепестки черной розы.
Тоня считала себя по сравнению с Диной дурнушкой-Золушкой. И глаза у нее невыразительные, и не брови – полубровки, и нос слишком маленький, и почти нет бедер, а груди вовсе крохотные.
Правда, был у Дины один неприятный для Тони «заскок»: она не верила в чистоту отношений с ребятами, разговоры Дашковой об этом считала пустыми, наивными.
– Слишком ты начиталась классиков прошлого века. У наших милых мальчиков – иные песни…
Раз-другой обжегшись на доверительных беседах с Диной, Тоня стала избегать их.
…А как они пировали, когда мама привезла Тоне початки, арбузы, пирожки с тыквой в папину ладонь! А потом отец – он приехал на своих «Жигулях» – возил их по городу. Между прочим, когда подъехали к общежитию, на пороге стояли тот симпатичный парень-монтажник, что прошелся в библиотеке по поводу ее прически, и рядом с ним – еще один, тоже из группы монтажников, кажется, по фамилии Хлыев. У него льняные волосы, нежная, с розоватинкой, кожа лица, голубые глаза. Но если приглядеться, то заметишь и неприятную усмешку и какой-то обшаривающий взгляд, а слушать его вообще невозможно, девушек обзывает девками. Вот какой… херувим. «А ты, Дина, думаешь, что я уж такая дурочка-овечка, не могу отличить черное от белого…»
Как-то под вечер Тоня решила пойти прогуляться.
На бульваре с деревьев тек лист, трепетали, словно продрогнув в худой одежонке, осины, только липы упорно еще зеленели.
В самом конце бульвара заходящее солнце, подернутое маревом, походило на красновато-сизый уголек. В проемах меж стен деревьев виднелось темно-розовое небо.
Тоня присела на скамейку. Почему-то вспомнилась строчка из маминого письма, что в эту осень почти нет кизила, значит, будет снежная зима.
Подсел какой-то тип, источающий запах одеколона. В темной курчавой бородке сосулькой застряла сигарета.
– Скучаете? – поинтересовался тип, и Тоню как ветром сдуло со скамейки.
У спуска к реке она встретилась с тем монтажником, на которого до сих пор поглядывала издали. Он был в джинсовых брюках, синем свитере с оленем на груди.
– Меня все к реке тянет, – сказал он, как давний знакомый. – Вот, даже на ужин опоздал…
Тогда и Тоня спохватилась, что пропустила ужин.
– Ой, мне так есть захотелось! – призналась она.
– Минутку, – произнес парень и убежал.
Тоня в удивлении остановилась у низкой чугунной ограды, спиной к реке. Монтажник исчез в дверях какого-то магазина.
Их училище возвышалось справа, на самой верхушке горы. Последние лучи солнца багряно осветили его окна. «Галя, наверно, хватилась меня, – подумала Тоня. – Ну, ничего, приду – объясню».
Издалека победно прокричала электричка. Вкрадчиво взвывали портовые краны. Взбираясь в гору, натужно ревел МАЗ.
Парень возвратился запыхавшийся, сияющий.
И одной руке он держал «городскую» булку, в другой – небольшой сверток.
– Будем ужинать! – объявил он. Усадив Тоню на причальную тумбу, развернул бумагу: – Колбаса – пальчики оближешь. Попросил нарезать…
Он разломил булку, протянул половину Тоне:
– По-братски…
Уж до чего же, оказывается, вкусно, сидя на берегу, уписывать подобный «ужин». Хрусткий гребень булки очень душисто пахнет.
Речной ветерок оглаживал их головы, наносил запах дымка – на другом берегу палили старые камыши. В городе зажглись огни, и вверх по спуску протянулись веселые бусы фонарей. Пошел на посадку самолет, подмигивая рубиновыми сигнальными огнями.
Они съели все до крошки.
Парень вдруг хлопнул себя по лбу:
– Так мы ж еще не знакомы! Я – Антон.
– А я – Тоня, – рассмеялась Дашкова. – Все шиворот-навыворот получилось: сначала поужинали вместе, а потом уже представились.
Сверху донесся голос курантов, вызванивающих песенку о городе.
Антону все больше нравилась эта девушка. – и то, как естественно она себя держала, и тонкий голосок ее, и бесхитростные, ласковые глаза.
Знаешь, я очень рад, что мы познакомились. – Он запнулся. – Ты – хорошая…
У Тони заискрились от неслышного смеха глаза.
– Я как-то прочитала, что в одном ирландском замке есть «камень лести». Стоит его лизнуть – и язык становится льстивым.
– Ты думаешь, я его лизнул?
– Нет, просто давай не спешить с выводами…
Они еще долго бродили по набережной, улицам, рассказывали друг другу о себе. И скоро им стало казаться невероятным, что они прежде были незнакомы, и они уже не могли представить, что такой вечер не повторится…
Мастером в группе Дашковой был Севастьян Прохорович Горожанкин, кадровый типографский рабочий, сын и внук печатников, своими руками создававший чудо-миниатюры, делавший сложные наборы. Свинец и краска навсегда въелись в его пальцы, ладони, казалось, окрасили даже волосы на голове.
В Отечественную войну служил Севастьян Прохорович в дивизионной типографии. Случалось ходить и с автоматом в атаку. А после войны был, по необходимости, универсалом: наборщиком, печатников, работал и в цехе высокой печати, и в офсетном.
Он много читал, встречался с местными писателями, чьи книги выпускал. Сын его служил офицером в реактивной авиации, дочь была кандидатом медицинских наук, детским урологом.
Тоня сразу и бесповоротно признала в Горожанкине Учителя. Разве может молодость обходиться без них? Это и властители дум, высокие умы, эталоны духовные, Добролюбовы и Герцены. Но это и Анастасия Никифоровна, что обучала Тоню литературе в старших классах, светившаяся добром я мудростью. И вот здесь – Севастьян Прохорович.
У Горожанкина утиный нос, взлохмаченные волосы, темные брови, снизу словно подбитые седой полоской, отчего казалось, что они с белой подкладкой, вислые плени, походка вразвалочку, добрая улыбка. Говорил он так, будто делал перевод: с паузами, прислушиваясь. Но зато каждое слово обретало вескость, значительность.
– Зацепился за пень – простоял весь день, – досадовал Севастьян Прохорович. – Лень без соли щи хлебает…
И лучше не скажешь.
Вскоре после начала занятий Горожанкин пришел в класс, наверно, в лучшем своем костюме, с орденом Ленина на груди.
– Вот что, полиграфисты! – сказал он торжественно. – Вручу я вам сейчас, каждому персонально, постоянный пропуск в типографию. Не посрамите рабочее звание великой нашей профессии…
И наконец попала Тоня в настоящую типографию. Боги печатные! Да какой же домашней, кустарной была, оказывается, их сельская типография, сравнительно с этими цехами, наполненными совершеннейшими агрегатами.
В плоскопечатном цехе запах типографской краски был сладковатый, наверно, от цветных красок, в офсетном примешивался запах уксуса. Почему бы это?
А дальше книговставочная – здесь прикрепляют обложку.
В брошюровочном цехе пахнет клеем; старательно, энергично отбивает такт листоподборочная машина; делает из печатных листов книжную тетрадь фальцевальная. Возвышается позолотный пресс для переплетов. Склонились над листами копировщики-пробисты.
Загадочно притягивают к себе новейшие строкоотливные и фотонаборные машины.
Севастьян Прохорович водит девушек, щедро дарит им свое царство.
И неизменно Тоню сопровождает запах свежей типографской краски, запах ее детства, мечты и будущего.
Цехи походят на оранжереи. Девчата – такие же, как Тоня, Дина, Галя, только в брючных костюмах, веселых косынках, – управляют машинами, создают чудо, именуемое печатным словом.
– А это наш лучший ретушер, – останавливается Севастьян Прохорович возле мужчины лет сорока, с темными, лакового блеска, гладко зачесанными волосами и живыми глазами. – Владимир Иванович, как видите, воссоздает иллюстрации художника Верейского к «Тихому Дону».
Горожанкин ведет послушный табунок учениц дальше. В некотором отдалении от молодого рабочего в синем берете, с тонким лицом и бледными губами, почтительно говорит:
– Пробист. Михаил Семенович. Имеет знак «Лучший печатник республики».
Дина посылает «лучшему печатнику» лучезарную улыбку, чем смущает его.
Тоня задержалась у строкоотливной машины.
Девчонка с веселыми глазами под сросшимися бровями, в оранжевой костюмной паре, легким прикосновением пальцев к клавиатуре вызывала буквы, и они проворными свинцовыми каплями скатывались в желобок, вытягивались, словно на перекличку, ровной строкой.
Вот бы посмотреть наборщице тете Клаве!
5
В учительской, не в пример обычным средним школам, накурено и полно мужчин.
На этот раз среди них только одна женщина – преподавательница литературы Зоя Михайловна Рощина. Она всего три года как окончила университет, из нее еще не выветрилось что-то студенческое. Может быть, потому, что не успела выйти замуж, не обременена семьей, а возможно, это от живой натуры Рощиной, острого ее языка.
В училище Зоя Михайловна всегда приходит в лучших своих нарядах, как на праздник. Сейчас на ней белые туфли на высоком каблуке, пожалуй, слишком высоком для ее роста.
У Зои Михайловны зеленые, миндалевидные глаза, широкие губы, полная грудь при тоненькой талии, солнечные протуберанцы волос. Она не носит колец, брошек, ожерелий, свежее лицо ее не требует парфюмерных ухищрений.
Филолог Рощина одержимый: знает наизусть десятки поэм и сотни стихотворений, выпускает рукописный журнал, создала литературный музей. Этой зимой ее вызывали в Москву, на чтения в Академию педагогических наук и там советовали положить свой реферат в основу диссертации.
В горном деле есть выражение «обогатить руду» – Зоя Михайловна считала, что призвана не только давать завтрашним рабочим образование, но и обогащать, облагораживать их характеры, вызывать «эмоциональный подъем», «нравственное прозрение», по выражению Твардовского. Поэтому, ведя беседу о лауреатах Ленинской премии, она приносила в класс магнитофонную ленту с песней Расула Гамзатова «Журавли», а говоря о Теркине – показывала кинокадры о войне.
Рощина люто ненавидела ученические сочинения, составленные из фраз, понадерганных из книг, и охотно, даже с ожесточением, ставила в таких случаях «колы».
Если чувствовала, что парень не любит читать «по программе», говорила:
– Читай просто, книгу за книгой, Горького, Есенина, Фадеева, а потом мы вместе разберемся.
Понимала, это в нем бунт против «школярства», и старалась разбудить живую мысль.
Алпатов признался ей вчера:
– Меня не интересуют дворянские переживания тургеневских героев…
Уж не от Середы ли это идет?..
Рощина сидела в углу учительской, прозванном «педоазисом», может быть, за особый уют, придаваемый лампой на овальном столике и удобными креслами.
Напротив покуривал Середа, глядел пристально, словно желая смутить. Рощина, прекрасно понимая нарочитость этого взгляда, отвечала насмешливой полуулыбкой.
– Известны системы, – ладонью подправив прическу у виска, сказал Константин Ивановну – капиталистическая, социалистическая и наша.
– Да, но в этой последней системе, вы, как «технарь», ничего не видите дальше своей техники. У меня, например, хотя бы элементарно-уважительное отношение к вашей технике… – Она имела в виду, что сама водила «Москвич», даже делала несложный ремонт его. – А каковы ваши, так сказать, личные контакты, Константин Иванович, с литературой?
Он покривился:
– Читаю детективы…
– Не маловато ли для инженера, воспитывающего современную молодежь? Для стыковки специальных дисциплин с общеобразовательными?
У Середы отвердели губы:
– Хватает.
– Не густо, не густо. Ни тебе поэзии, ни тебе любви, – подтрунивая, раздразнивая его, с сожалением произнесла Рощина. Заметив, что взгляд Середы скользнул по ее груди, с вызовом скрестила руки. – Между прочим, коллега, учитель живет до тех пор, как уверяет Ушинский, пока учится. Вам говорит о чем-нибудь это имя?
Это было уже форменным издевательством. Середа посмотрел сердито.
– Вы знаете, сколько ошибок можно сделать в слове «конденсатор»? – не успокаиваясь, ошеломила его Зоя Михайловна. – «Кондинсатор», «канденсатор», «кондерсатор»… и так далее.
Середа невольно рассмеялся, белая полоска зубов сверкнула хищно:
– Ну, «конденсатор» я, пожалуй, напишу правильно.
– И добились этого, конечно, без нашей презренной помощи. А может быть, все же здесь, в училище объединить наши усилия?
– Я за объединение, – прищурился Середа.
«Прицепилась, чертова баба», – беззлобно усмехнулся он.
К ним подсел Севастьян Прохорович.
– Я вот, дорогие коллеги, все думаю о психологическом складе полиграфиста. Ведь есть такой!
Горожанкин посмотрел выжидающе, но ответа не последовало, и он попытался дать его сам:
– В нашем деле, прикидываю, надобны: усидчивость, повышенное внимание, цепкость глаза, точность движений. И хочется поскорее узнать, есть ли все это у моих нынешних девчат? Годны ли они профессионально? Дине, к примеру, не хватает усидчивости. Гале – точности движений. Восполнимо? Или пороки органические? Начинаю присматриваться. Как быстро откликается на вопрос? Выполняет задание? Насколько осмысленно делает это? Скоро ли утомляется? Каковы интересы, склонности? Способность к самооценке?.. Мне надо поскорее «законтачить» с ними, выйти на откровенность. Передать свой образ мыслей. Помня, каким я был в их годы. Что ни говорите, а где лад – там клад.
Константин Иванович, старательно обходя лужи, возвращался вечером домой. Все же эта Зоя сумела разбередить его душу. Конечно, готовить «голого технаря» – мало для нашего времени. Да и старик Горожанкин задел за живое. Вот, думает о психологическом складе полиграфиста. Ну, а каким он должен быть, этот психологический склад, у монтажника? Повышенное бесстрашие? Расчетливая смелость?..
Середа вошел в подъезд своего дома. Тускло светила лампочка на лестничной площадке. Константин Иванович открыл дверь английским ключом, зажег свет. Однокомнатную кооперативную квартиру он купил в прошлом году. Сначала с увлечением оборудовал ее, потом надоело и это.
«…Вероятно, прав Иван Родионович, упрекавший меня в недооценке контактов с родителями учеников. Мол, это от натуры идет. Собственно, я думал так: не младенцы. Не детский сад. Ну, надо иметь общие сведения о семье подростка: профессия, заработок. И хватит…
Но директор сказал: „Зачем нам лишать себя еще одной опоры?“ А если это не опора, а балласт? Вот взять моих нынешних…»
Константин Иванович переоделся в спортивный костюм, надел домашние туфли, включил телевизор. Передавали какой-то водевиль. «Это по Зоечкиной части». Он выключил телевизор. И вдруг подумал: «А если бы она стала моей женой?..» Но тут же отбросил эту мысль. «Чушь! Разбежались бы через неделю. По второму закону термодинамики. Самораспад.
Да, так вот о монтажниках нового набора. Ладный парень Дробот. Немного не хватает хорошей злости. Поздняеву – быстроты реакции. У Алпатова что-то мутное в семье, Иван Родионович об этом говорил. Утрясется и без моих визитов и душеспасительных бесед. А так, психологически, для монтажника подходит».
Хлыев попал к ним, очевидно, по недоразумению. Скорее всего, придется в недалеком будущем отчислять. Коробов и здесь жмет: «Вы поезжайте в его семью. Может быть, там у вас глаза на парня откроются». – «Эти визиты не по мне, – ответил он, – я пре-по-даю знания. Пусть Голенков разъезжает». Директор освирепел: «У меня складывается такое впечатление, что и работа в училище не по вашему характеру». – «Вам виднее», – с обидой ответил он.
Константин Иванович зябко передернул плечами, положил ладонь на батарею – холодная. Когда надо, дьяволы, не топят.
А и правда, не пора ли заиметь семью? В двадцать пять он думал: «Женюсь в тридцать, зачем раньше времени урезать права и увеличивать обязанности». Позже осторожно говорил себе: «Не буду торопиться». Но бобыльство становилось невыносимым.
Собственно, у него никого нет на белом свете. В полтора года потерял отца – погиб на Курской дуге; мать попала под бомбежку, умерла от ран. Брат нашел могилу в Северном море. Воспитывался Костя в детском доме.
«…Нет, с этим затянувшимся холостячеством я теряю себя».
Ему стало еще тоскливее. Подошел к бару, налил полстакана коньяку, выпил залпом, пососал лимон и, раздевшись, нырнул под одеяло. Зажег бра над тахтой, протянул руку к книге Стендаля с закладкой. Усмехнулся: «Вот бы Зоя удивилась, увидя меня за этим занятием».
Два года назад ездил он в Суздаль и, право же, Зоенька, интересовался там музеями, а не конденсаторами.
Севастьян Прохорович в этот час сидел дома за письменным столом, перелистывал «Дневник наставника». Вел для себя.
