Текст книги "Путь к себе. Отчим."

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Страдает ли она, вроде бы преуспевающая «литераторша», от одиночества? Пожалуй, да. Женщина есть женщина – хотелось быть необходимой Ему. Такому, чтобы не возникало одиночества вдвоем.

Да, ее любят ученики, уважают коллеги, и все же остается внутренний вакуум: нерастраченная женская нежность, невостребованная семейная заботливость. И еще: естественное желание чувствовать рядом сильного человека, верное «затулье», возможность не решать одной все дела. И, хотя бы временами, освобождаться от чего-то мужского в своем характере, что появилось в последние годы. Наверно, от чрезмерной независимости, которая тоже порой в тягость.

Через несколько дней после того как «покатилась» третья четверть, Рощина предложила группе монтажников и полиграфистов написать сочинение: «Мой идеал человека».

Тоня Дашкова с нежностью писала о Горожанкине.

Гриша Поздняев разразился панегириком в адрес Середы: и как он дело свое знает, и какой пунктуальный… Прямо эталон. Но все же Зое Михайловне почему-то приятно было читать об этом.

А вот сочинение Дробота встревожило своей надрывностью, недоговоренностью. «Любить тоже надо уметь, – писал он. – Жалкий человек, кто разменивает настоящее чувство на минутное удовольствие». Сочинение было не очень «на тему», но, вероятно, что-то накипело у парня, просилось на бумагу.

Сразу после возвращения из дома Тоня почувствовала, что с Антоном происходит неладное. Он старался не смотреть ей в глаза, ни слова не сказал об ее письме, а ведь она писала, что очень дорожит их дружбой. В «драмгаме» Антон неожиданно наотрез отказался от роли старшины Баскова:

– Не для меня эта роль!

И как ни уверяла его Розалия Семеновна, что нет же, для него, – твердил упрямо:

– Я знаю – ничего не получится.

В воскресный вечер они задержались в Доме, культуры позднее обычного: там сдавали программу, подготовленную учащимися профтехучилищ для показа в Скандинавских странах. В мае «гастролерам» предстояло побывать в рабочем предместье Копенгагена, на фабрике художественных изделий в Осло, в одном из университетских городков Швеции – Унсала и на фарфоровом заводе в Хельсинки.

Программа получилась на славу. Исполнял «Танец Анитры» Грига квартет юных, как на подбор круглолицых, баянистов; звучали Бах, Паганини, Лист; кружил хоровод девушек в длинных розовых платьях; с гиком и свистом лихо плясали мальчишки. Пели «Калинку» и «Коробейников». Подготовили и шведскую колыбельную, финскую польку… А заканчивали концерт песней «Слава рабочим рукам».

Уже в десятом часу Антон и Толя спустились с высоких ступенек Дома культуры и пошли вдоль берега реки, покрытой льдом.

Посвистывала метелица. Они шли молча, но Тоня знала, точно знала, что вот сейчас начнется какой-то – она даже не могла себе представить, какой, – разговор, объясняющий странное поведение Антона. Не сговариваясь, остановились возле чугунной тумбы причала, занесенного снегом. Антон с трудом поднял глаза:

– Я хочу тебе сказать… – Голос хриплый, прерывистый. Лицо он спрятал в тень. – Хочу сказать… без тебя на каникулах… встречался я с одной… был у нее дома и… и… у нас было все… Это гнусно… Но я должен сказать тебе…

У Тони внутри все оборвалось. Слезы невольно потекли из глаз. Но она справилась с собой.

Антон стоял жалкий, потерянный, чужой. Совсем не тот, кого она знала. Свет от фонаря сейчас падал на его лицо, и оно тоже было чужим.

За что же он так? За что?.. Она ни слова не сказала, медленно пошла в гору. Неужели никому нельзя верить? И есть только пошлость, обман?.. Если бы он полюбил другую и честно признался… Но ведь он сам сказал «гнусно». «Такой он мне не нужен… Совсем… Я себя знаю – не нужен».

Тоня долго стряхивала снег в коридоре общежития, долго поднималась по лестнице, оттягивая минуту, когда должна была войти в комнату. К счастью, Дины еще не было, не возвратилась с Леней из театра. Галка посмотрела на подругу испуганно – та была бледной, поникшей.

– Нездоровится мне… – сказала она медленно, через силу разделась и легла в постель.

– Может быть, лекарство? Скорую помощь?

– Нет, продрогла я… Засну…

Тоня с головой укрылась одеялом, свернулась калачиком. Долго лежала так. Только когда услышала, что Галя посапывает, дала волю слезам. Ее трясло, она старалась унять дрожь и не могла. «Что же он наделал! Что наделал!..»

Странную вещь заметил Егор, когда возвратился домой от Гриши, где прекрасно провел время. В рассказах матери все чаще стал появляться какой-то Матвей Федорович, завгар, – добрый, славный, по ее отзывам, человек. У него, оказывается, была неизлечимо больная жена, «просто приговоренная к смерти».

Маргарита Сергеевна очень сочувствовала Матвею Федоровичу: «Так, бедный, мается, так переживает».

Сначала – когда приезжал на своей машине, как леший, обросший волосами, здоровенный мужик и, войдя, стыдливо ставил на стол бутылку сухого вина, клал коробку конфет, – мать конфузилась, смотрела на сына виновато, словно бы говоря: «Ну что мне с ним делать? Не выгонять же из дома хорошего человека?»

Но скоро, еще до прихода «несчастного» Матвея Федоровича, мать притворно-озабоченно советовала:

– Ты бы, Георгий, прошелся по свежему воздуху… Или в кино сходил… На тебе деньги… Ну что бирюком сидеть? Иди, иди, – и выпроваживала его.

Вот тогда у Егора возникла зыбкая надежда: а вдруг удастся ему возвратиться в училище? Мать обойдется без него. Теперь вполне обойдется.

Он повеселел, приободрился, написал письмо Зое Михайловне, где осторожно намекнул, что ситуация в доме изменилась, и кто знает…

Коробов дома продумывал свое завтрашнее выступление на пленуме обкома партии. Там речь пойдет об улучшении работы профтехучилищ.

О чем скажет он? О том, что проблему подготовки молодых рабочих надо решать в союзе со средней школой – в таком единении сил таятся огромные скрытые резервы. О важнейшей задаче – нравственном воспитании учащихся.

Он не верил в мгновенные, святочные метаморфозы. И если в хлыевых намечался заметный перелом, даже не перелом, а поворот к лучшему, то как же закрепить, развить успех, добиться нравственной акселерации?

Это хорошо, что Павел Павлович Карпенко стал проявлять повышенный интерес к их общему делу, но и здесь не должно быть временности. Все следует, опять-таки вместе, продумать глубоко и намного вперед.

Проблемы, проблемы… Они обступают со всех сторон. Ждут решения… Впрочем, какое значительное дело обходится без трудных подъемов? Надо искать возможности повышения КПД нашей системы.

Вот этими мыслями он поделится на пленуме…

В училище тишина. Идут занятия.

То на одной, то на другой доске чертит профили проката Середа, показывает образцы печатных наборов Горожанкин, читает поэму Твардовского Рощина.

Всяк думает по-своему: подперев кулаком щеку – Гриша, скрестив руки на груди – Антон, покусывая прядку волос – Тоня, напряженно морща лоб – Хлыев.

Тишина. Идут занятия.

Отчим

Повесть

Глава первая

Сереже Лепихину было шесть лет, когда отец и мать разошлись.

Они с матерью поселились у бабушки, в ее стареньком деревянном доме возле спуска к Дону.

Казалось, Сережа не придал особого значения переменам в своей жизни: гонял с соседскими мальчишками голубей, раза два удирал от бабушки на рыбалку, до седьмого пота играл в футбол.

Отца вспоминал редко, если же иногда и спрашивал о нем, мать ничего плохого не говорила: мол, поссорились, вот и живем порознь.

– Но я же с ним не ссорился, – резонно возразил он как-то, а потом долго не возвращался к этой теме.

Однако года через три, тяжело заболев, Сережа стал вдруг просить:

– Позови папу… Я хочу его видеть… Позови…

Раиса Ивановна позвонила в Энергосбыт, где работал инженером ее бывший муж, Станислав Илларионович.

До этого он ни разу не пытался увидеться с сыном, даже материально не помогал, зная, что Раиса неплохо зарабатывает. Да она и не приняла бы от него помощи.

Станислав Илларионович, как и прежде, не по летам раздобревший, приехал к сыну в великолепно сшитом костюме, привез кулек шоколадных конфет.

После этого краткого визита мальчик долго еще надеялся на приход отца. Но, услышав сетование бабушки, что вот пропал человек, как в воду канул, сказал, будто сдирая корку с поджившей раны:

– Не хочу слышать про него!

Это он только сказал так, а на самом деле, конечно, хотел бы и услышать и увидеть…

Пролетело еще два года. Сереже шел двенадцатый год, он превратился в неуклюжего мослаковатого юнца, болезненно самолюбивого, застенчивого – в одного из тех, кто не знает, куда спрятать свои руки, глаза, ограждается грубостью, чтобы не покусились на его независимость.

Он был высок, узкогруд, ходил, ставя носки несколько внутрь, как отец… Светлые волосы непокорным мысиком нависали над выпуклым лбом, из-под которого испытующе поглядывали на мир серые глаза.

Удлиненное лицо Сережи, с бороздкой правдолюба на подбородке, было бы, в общем-то, довольно энергичным, если бы не длинные пушистые ресницы, которые придавали его облику что-то девчоночье.

Мать с радостью отмечала, что в характере сына было много стыдливой ласковости, душевной щедрости, совершенно не свойственной его отцу, и это успокаивало ее.

Но она даже не догадывалась, как часто продолжал мальчик думать об отце. То вдруг вспоминал, как сидел на плечах у него, а отец шел в море; то мысленно зло говорил: «Что ж ты за человек! Бросил меня, как собаку…» Он становился угрюмым, вспыльчивым, и бабушка удивлялась этим резким переменам в настроении.

Как-то он даже втайне долго шел позади отца, возвращающегося с работы, но не приблизился к нему.

Если одноклассники спрашивали теперь об отце, Сережа говорил:

– В командировке он… На Севере…

– В авиации? – допытывались ребята.

– Угу, – выдавливал он, презирая себя за ложь.

Ему бы сказать честно: «Не живет он с нами», но Сережа не мог заставить себя произнести эти слова.

…Уже несколько лет Раисе Ивановне оказывал внимание сослуживец – как и она, архитектор – Виталий Андреевич Кирсанов: худощавый мужчина лет за сорок, с густо посеребренными сединой висками и немного впалыми щеками.

Он жил одиноко, давно был в разводе, пользовался в их проектном институте всеобщим уважением за великолепное знание дела и спокойный нрав. Правда, умел быть и жестковатым, если наталкивался на недобросовестность, но справедливые требования не обижали умных людей.

Когда Кирсанов сделал ей предложение, Раиса Ивановна и обрадовалась, и забеспокоилась. Обрадовалась, потому что, какой женщине не мечтается почувствовать себя под защитой сильного человека и, не лишаясь, самостоятельности, независимости, знать, что она не одна решает трудные вопросы жизни, преодолевает тяготы, что кто-то рядом оберегает ее! В конце концов, сколько будет она все тащить на своих плечах? Ведь даже металл устает. Но возникло и сомнение: как Сережа отнесется к отчиму? Может быть, ей не следует вообще думать о личном счастье, а целиком посвятить себя сыну?

…Появление в доме Раисы Ивановны незнакомого мужчины было воспринято мальчиком с молчаливой неприязнью. Он старался не оставлять с ним мать один на один, на вопросы Кирсанова отвечал односложно, неохотно, всем своим поведением словно бы говорил: «Ты здесь лишний и чем скорее исчезнешь, тем лучше будет для меня и мамы».

Но Виталий Андреевич делал вид, будто не замечал его настроения, предлагал свою помощь Сергею, когда надо было решить трудную задачу по алгебре, брал его на лыжные прогулки. А скоро открылось одно существенное сходство их интересов.

Сережа страстно увлекался самолетостроением: делал авиамодели, знал наизусть все данные о новых самолетах, читал журнал «Гражданская авиация», упиваясь, рассматривал схемы в «Interawia», собирал почтовые марки, связанные с воздухоплаванием.

Кирсанов же в войну был штурманом бомбардировочной авиации.

Но даже после таких, казалось бы, благоприятных для сближения обстоятельств стоило матери сказать: «Сережа, я выхожу замуж за Виталия Андреевича и надеюсь, вы с ним поладите, он хороший человек…» – как мальчик насупился и, ни слова не сказав, вышел из комнаты.

Забившись в дальний угол двора, между штабелями досок, он зло думал: «Все без меня решила. А я для нее пустое место… „Хороший человек!“ Так что мне с ним – целоваться?! Может, он и штурманом не был…»

Вечером сказал матери, подыскивая слова побольнее:

– Напрасно ты бросила папу… Он лучше…

Раиса Ивановна даже не нашла, что ответить.

Сказать правду об отце? Что распустился, шатался по ресторанам. Докатился до взяток. Когда же она возмутилась этим, крикнул: «Если хочешь, живи сама на свой профсоюзный максимум!» Нет, не станет Раиса Ивановна обо всем этом говорить, и она только повторила:

– Виталий Андреевич – очень хороший человек.

Нужен ему этот «хороший человек»! Сергей хлопнул дверью.

Теперь сын стал вздорно ревновать ее к Кирсанову. Хотел только с ней одной идти в кино, не любил, если она надевала новое платье, подозревая, что это сделано для «того».

Услышав, что Виталий Андреевич получил квартиру, Сережа наотрез отказался переезжать туда.

– Я к нему не поеду, – прижав подбородок к груди, угрюмо объявил он матери.

– Почему? – Круглое лицо Раисы Ивановны побледнело, густые темные брови словно свела судорога. – Почему все же? Могу я знать хотя бы это?

– У меня есть отец, – холодно ответил мальчик, глядя ей прямо в лицо. – Я хочу жить с ним.

Раиса Ивановна от обиды, возмущения расплакалась: «Вот, пожалуйста!.. Весь в папочку! Напрасно ты думаешь, мерзкий мальчишка, что я и дальше подчиню всю свою жизнь тебе».

Передав Виталию Андреевичу разговор с сыном, Раиса Ивановна горестно воскликнула:

– Ну и пусть остается у бабушки!

Виталий Андреевич не согласился;

– Ему лучше жить с нами…

Он очень хотел этого не только потому, что искренне привязался к мальчику, но и потому, что знал, как дорог тот Рае.

Сережа с матерью заканчивали обед, когда к ним пришел Виталий Андреевич. Он был в простенькой клетчатой рубашке с закатанными рукавами, открывающими тонкие мускулистые руки, отчего выглядел моложе своих лет.

Раиса Ивановна при виде его обрадовалась, ее мать приветливо закивала:

– Заходите, заходите… Может, пообедаете?

– Спасибо, Анастасия Семеновна, только что обедал… Вот арбуз, пожалуй…

Он сел к столу, рядом с хмурым Сережей, стал рассказывать о проекте нового стадиона в городе.

Когда Раиса Ивановна начала убирать посуду со стола, Виталий Андреевич сказал:

– Сережа, я бы хотел, чтобы ты с мамой, а если пожелает – и бабушка, чтобы все вы жили у меня. Как ты на это смотришь?

Сережа встал из-за стола так, будто его вызвал для ответа нелюбимый учитель, которому он все же вынужден отвечать. Опустив голову, тихо сказал:

– Я не хочу. У меня есть папа.

Анастасия Семеновна всем телом подалась в сторону внука, словно желая оградить его. Раиса Ивановна кусала губы, готовая разрыдаться.

– Хорошо! – решительно объявила она. – Мы сейчас же, понимаешь, сейчас возьмем такси, поедем к твоему отцу, и ты послушаешь, что он скажет.

– Мне можно поехать с вами? – спросил Виталий Андреевич.

– Я даже прошу тебя об этом, – торопливо вытирая руки полотенцем, ответила Раиса Ивановна, – очень прошу.

Мальчик метнул было негодующий взгляд в сторону матери, но не посмел возразить или не подчиниться. Вскинув голову, неторопливо вышел на улицу и до остановки такси, и в самой, машине не проронил ни слова.

Виталий Андреевич, чувствуя, как лихорадочно взволнована жена, тихо попросил:

– Разреши вести разговор мне.

Она, соглашаясь, благодарно пожала ему руку.

Станислав Илларионович после развода с Раисой долго не мог остановить свой выбор ни на одной из многочисленных знакомых. При этом придерживался, по его же словам, минимума порядочности: не встречался с замужними и одновременно с двумя.

Но дело шло к сорока, надо было подумать о новой семье, и Станислав Илларионович, к удивлению многих, женился на единственной дочери профессора-окулиста, девице увядшей, жеманной, и поселился в профессорском особняке.

…Когда на звонок он открыл дверь, то онемел, увидев перед собой сына, Раису и какого-то мужчину.

– Станислав Илларионович, – негромким голосом произнес этот мужчина, я – муж Раисы Ивановны и хотел бы взять на себя воспитание Сережи, но он заявил, что желает жить с вами…

Наступило тягостное молчание. Холеное лицо Станислава Илларионовича выразило растерянность. Он продолжая стоять в дверях, словно загораживая вход в особняк.

Из глубины доносились звуки рояля: кто-то исполнял меланхолический вальс.

– Я не подготовлен к подобному обсуждению, – с запинкой произнес наконец Лепихин. – Это так неожиданно… И потом… у меня предполагается появление другого ребенка…

Во все время этого разговора Сережа, стоя в стороне, умоляюще смотрел на отца. Его губы пересохли, словно от жара.

– Тем не менее вопрос необходимо решить, не откладывая, – настаивал Кирсанов.

Виталий Андреевич показался сейчас Сереже выше, мужественнее, чем прежде. «Нет, штурманом он все-таки был», – почему-то подумал мальчик, но отметил это как-то краешком сознания, весь охваченный мыслью об отце.

– Мы не будем вам мешать, поговорите с сыном, сказал Кирсанов и, взяв под руку жену, пошел к ожидающей их машине.

…Сергей возвратился к ним через несколько минут, возвратился сразу повзрослевшим, даже… состарившимся, если можно так сказать о ребенке. Он сел на переднее сиденье, не поворачиваясь, сухо объявил:

– Я буду жить с вами…

– Тогда заедем сейчас за вещами, – сказал Виталий Андреевич.

Глава вторая

Несколько ночей Сережа почти не спал, все думал, думал об отце, о своей судьбе. Почему именно на его долю выпало такое? Ведь могло же быть иначе, и он был бы счастливейшим человеком на свете. А теперь внутри что-то навсегда перегорело: отец окончательно предал его, трусливо отказался в самую трудную минуту и отныне перестал для него существовать. До этого разговора еще какая-то надежда теплилась, а после него – все!

Сережа осунулся, но старался не показывать, чего ему стоило крушение.

Первые месяцы жизни Сережи на новой квартире прошли трудно для всех.

Заранее внушив себе, что теперь ему уготована горькая жизнь пасынка и, значит, ни за что не надо давать себя в обиду, он не только не избегал столкновений, но словно бы даже искал их. От Сережи то и дело можно было услышать: «Нет», «Сам знаю». Никогда еще не был он так вспыльчив, как в эти месяцы, и Раиса Ивановна просто измучилась: ни ласки, ни упреки, ни резкость, ни долгие разговоры, казалось, совершенно не действовали.

Как-то в их доме перекрыли водопровод.

Сережа рылся в инструментах, когда Виталий Андреевич попросил:

– Пойди, Сережа, принеси воды из колонки.

Он сделал вид, что не слышит.

– Сережа, я к тебе обращаюсь!

Он даже не поднял головы:

– Я занят.

– Найдешь то, что тебе надо, позже, – терпеливо, – не повышая голоса, сказал Виталий Андреевич, но весь напрягся.

Сережа сузил враждебно блеснувшие глаза:

– Вы мной не командуйте!

У Раисы Ивановны перехватило дыхание:

– Да как ты смеешь, пащенок, так отвечать человеку, которого все уважают, который заботится о тебе! Немедленно иди!

Он намеренно не спеша поплелся за ведром, вышел в коридор.

Раиса Ивановна исступленно забегала по комнате:

– У меня больше нет сил!.. Нет!.. Он делает нашу жизнь невыносимой, рассорит нас… Я не могу видеть, как ты нервничаешь… Не могу допустить такое обращение с тобой… Зачем тебе взваливать на себя эту обузу? Пусть живет у бабушки, если не понимает, что ты для него делаешь…

– Но мы еще ничего для него не сделали, – возразил Виталий Андреевич.

Для себя он решил: не стремиться, чего бы это не стоило, войти в доверие, расположить к себе мальчика, понимая и его состояние, и фальшь подобных специальных ухищрений. Решил быть требовательным, не бояться «обидеть», если парень этого заслужит, не надоедать своим вниманием.

Действительно, через полгода Сережа значительно смягчился, умерил вспыльчивость. Он еще ершился, но почти перестал грубить.

По натуре общительный, Сережа ребячьим чутьем точно определил неподдельный интерес Виталия Андреевича к его мальчишеским заботам, к школьным происшествиям и постепенно стал сам кое о чем рассказывать отчиму.

…Сегодня только Виталий Андреевич открыл дверь, как мальчик, не раздеваясь, еще в коридоре выпалил:

– Проклятый Ромка Кукарекин, опять ни за что ударил!

– А ты?

– Я ответил.

– Правильно.

– Но он сильнее, и мне досталось больше.

– Ничего. Надо подучиться приемам защиты.

– Подучусь. Ненавижу угнетателей!

– Я тоже.

Сережа бросил портфель на пол, нацепил шапку на крючок вешалки, вытряхнул себя из пальто.

– Отхватил двойку по зоологии, – словно бы между прочим и как можно беспечнее сообщил он.

– Почему?

– Не выучил.

– Почему? – уже резче, с нажимом спросил Виталий Андреевич.

Сережа молчал.

– Так можно и уважение потерять.

Сережа дернул плечом, вроде бы: «Ну и ладно!», смело поднял глаза:

– И трояк по литературе.

К себе он всегда беспощаден, щепетильно правдив, даже если это ему невыгодно.

Теперь молчит Виталий Андреевич.

– Зато по геометрии – пять.

– Слабое утешение, – замечает Виталий Андреевич.

Вечером он обнаруживает в дневнике запись классной руководительницы: «На уроке литературы был невнимателен».

– Ну вот, пожалуйста! Чем же ты занимался на литературе? – с огорчением спрашивает Виталий Андреевич.

Ответ, как всегда, правдив, но малоутешителен:

– Обдумывал новую модель самолета.

Что делать с этим мальчишкой, чтобы он, при всем своем увлечение техникой и точными науками, не пренебрегал гуманитарными? Раиса рассказывала, что эта склонность проявлялась даже в раннем детстве. Как-то она спросила маленького Сережу: «Что тебе больше всего понравилось в зоопарке?» И услышала в ответ: «Красный трактор».

Может быть, для начала взять себе в помощники Жюль Верна, им пристрастить мальчика к чтению? В конце концов, человек есть не столько то, что создала природа, сколько то, что он сам из себя сделал и что создают из него.

Их особенно сблизил день 9 мая – годовщина победы над гитлеровцами.

Еще утром, после завтрака, Виталий Андреевич надел пиджак со всеми наградами, и восхищенный Сережа читал на медали надпись: «За оборону Москвы», приглядывался к югославским, польским крестам… У Виталия Андреевича были, кроме ордена Красного Знамени, еще и две медали «За отвагу», и от них Сережа просто не мог оторвать глаз. «Другую медаль, – думал он, – можно получить и в штабе, а эти – только действительно за отвагу на поле боя… Интересно бы узнать, за что…»

Кирсанов, Раиса Ивановна и Сережа вышли во двор. В саду белый цвет так облепил ветви, что они стали похожи на мохнатые початки. Буйно цвела сирень. С Дона тянуло свежим ветерком.

Они вышли на главную улицу. Ее зеленая стрела упиралась в телевизионную вышку, устремленную к нежно-синему небу.

Виталий Андреевич любил свой город: тихие аллеи Пушкинской улицы, особнячки Нахичевани – каждый на свой лад, широкие проспекты, словно потоки, вливающиеся в Дон.

Военная судьба забрасывала Кирсанова и в сказочную Азию, и в красавицу Вену, но он всегда как о величайшем счастье думал о возвращении в родной Ростов. Пусть к его руинам, но все равно в город, любимый с детства. Эта любовь удесятерилась позже, потому что Виталий Андреевич вместе с другими заново отстраивал его: сначала в воображении, потом на ватмане.

Расчищал во время субботников перекореженную бомбежками набережную, строил проспект Ленина, Зеленый театр, Дворец культуры сельмашевцев.

Сейчас, когда Кирсанов шел по улице Энгельса, его не оставляло чувство гордости: вот какой мы ее сделали! Надо, чтобы и Сережа привязался к своему городу.

Еще в детстве знал Кирсанов все закоулки Ростова: вброд переходил речку Каменку, продирался сквозь парковые заросли у аэропорта, на пароме переправлялся на «левбердон» – так называли они левый берег Дона, облазил владения Ботанического сада и зоопарка.

В юные годы, работая слесарем на Сельмаше, свободные часы просиживал в библиотеке на тихой Книжной уличке, бегал в драмтеатр смотреть Марецкую и Мордвинова…

Они миновали фонтан на Театральной площади – Гераклы держали на плечах огромную чашу, миновали распахнутый вход в парк Революции и по Советской улице дошли до Вечного огня, недалеко от памятника Марксу.

Люди шли сюда с цветами. Пионерские отряды – чтобы принести клятву верности погибшим.

Пожилая женщина во всем черном долго стояла у огня, и слезы, казалось, прокладывали неизгладимые борозды на ее щеках.

Виталий Андреевич крепко сжал плечи Сережи, и тот доверчиво прижался к нему.

Позже они сидели на балконе.

Внизу отражались в затоне высокие, стройные колонны элеватора, разливалось курчавое половодье рощ. Насколько хватал глаз, вольно раскинулся Дон, прихотливыми извивами уходил в предвечернюю синеву. По железному арочному мосту прошел поезд на Батайск: промелькнули меж пролетов освещенные окна вагонов, и перестук колес, замирая, утих вдали, как эхо.

Весь день был таким, что сейчас Виталию Андреевичу захотелось повести с Сережей разговор, как со взрослым, и он начал рассказывать о фронтовой жизни…

Гулко перекликались теплоходы, зажглись рубиновые огни бакенов посреди реки. Медленно и упрямо тянулась против течения длинная баржа. В сторону Старочеркасска, много выше зеленых маковок собора, пролетел пассажирский самолет.

– «ИЛ-18», – безошибочно определил Сережа.

…Пришла Раиса Ивановна, попросила:

– Сережа, спустись в магазин, возьми у тети Шуры сосиски.

Внизу, в их доме, – гастроном. Очень скоро продавщицы стали узнавать Раису Ивановну, а черноглазая веселая Шура даже оставляла иногда ей, вечно спешащей, что-нибудь повкуснее.

Сережа возвратился минут через десять сердитый и взлохмаченный:

– Никогда больше не посылай меня на нечестное дело.

– Что произошло? – встревожилась Раиса Ивановна.

– Я зашел в магазин и говорю: «Теть Шура, дайте сосиски». А она так строго, фальшивым голосом: «Нет никаких сосисок!» А сама тихо: «Сейчас заверну, плати». Тогда я не выдержал и громко спросил: «Почему вы даете их не всем и притом тайно?!»

Раиса Ивановна охнула и всплеснула руками:

– Да что же это за недомыслие и донкихотство! Неужели нельзя в твоем возрасте сообразить!..

– Протестую! – сделал энергичный жест рукой сверху вниз Сережа.

Виталий Андреевич стал на его сторону:

– Правду сказать, Раюша, мне тоже было бы не по душе подобное поручение.

Она обиженно замолчала: «Проявлять такое благородство легче, чем пойти и выстоять в очереди». Но позже она решила, что действительно не очень-то последовательна. Ведь терпеть не могла черты «доставалы» у своего первого мужа.

Раису угнетали в Станиславе бесконечная поглощенность его бытовым устроительством, исступленное стремление достичь целей, в общем-то, пустячных. Он подпаивал в ресторане своего начальника, заручаясь поддержкой; ради того чтобы добыть модную рубашку, рыскал по торговым базам; бесконечно перезванивался с «нужными человечками». Все это было совершенно чуждо, даже враждебно Раисе, так зачем же она послала сейчас мальчишку?

Но есть у вопроса и другая сторона. Она в детстве жила трудно, а Сережа сейчас имеет все. Окружен хорошими вещами. Следует ли на них сваливать вину и говорить: «Ты не ведал лишений и поэтому…» Значит что – назад, к трудностям?! Но это нелепо.

Вероятно, безбедная жизнь имеет свои скрытые резервы нравственного воспитания. И красивая одежда, домашний комфорт, при правильном отношении к ним, – не помеха в формировании необходимого нам характера, а помощники.

Только не создавать кумира из тряпок, цветных телевизоров, не омещаниваться…

…Перед сном Сережа сказал Виталию Андреевичу:

– Ни за что, – он раздельно произнес эти слова, – ни за что не буду пользоваться черным ходом!

– И правильно. Ты должен быть в десять раз честнее нас, в сто раз смелее.

– Но у тебя столько орденов… – Сережа впервые сказал «тебя».

– Дело не только в них… Каждый день быть смелым гораздо сложнее.

– Как это?

– Защищать правду. Везде. Чего бы тебе это ни стоило.

Виталий Андреевич в эту ночь долго не мог заснуть. «Не было ли Рае за материнской спиной легче, чем сейчас?» – с тревогой спрашивал, он себя.

Правда, он старался, в чем только мог, помогать, не признавал деления домашней работы на мужскую и женскую… Да и Сережу настраивал так же. Недавно, когда он предложил мальчику, до прихода мамы, почистить рыбу, Сережа фыркнул:

– Это не мужской труд!

Виталий Андреевич посмотрел иронически:

– Так нам только книжки приключенческие почитывать?..

Сережа не нашел, что ответить.

Нет, Рае надо больше помогать…

Виталия Андреевича очень тревожила потрясающая рассеянность и безалаберность Сережи. Он мог в магазине купить книгу, которая уже была в его домашней библиотеке, собраться пойти в школу в домашних туфлях, часто где-то забывал или терял авторучку, перепутывал расписание, всюду опаздывал. Виталий Андреевич подарил ему блокнот и заставил записывать все, что надо сделать, приучал пользоваться будильником. Как-то, отчаявшись, даже накричал на мальчишку, Сережа нахмурился:

– Терпеть не могу сердитых!

– Но я же хочу тебе добра. Значит, нельзя требовать?

Мальчик смягчился.

– Можно, но не так сердито. – И еще мягче: – Я понимаю – ты хочешь воспитывать… Был бы я тебе безразличен, ты не тратил бы на меня свои нервы…

Чувствуя неловкость от официального обращения «дядя Виталий», Сережа стал называть его «Дяви».

– Дяви, у тебя сегодня плохое настроение!

– Да…

– Почему?

Виталий Андреевич открыл дверь в его комнату:

– Посмотри!

На постели валялся глобус, одежда внавал лежала на стуле, стол походил на филиал слесарной мастерской, с той только разницей, что тиски соседствовали с учебником истории, а вылепленный из пластилина марсианин взобрался на рашпиль.

– Подумаешь, большое дело, – дернул плечом Сережа.

– Может, мне убрать за тебя?

Брови у Сережи страдальчески сдвинулись:

– Несчастье на мою голову!

Он все убрал честь по чести.

Первое время Сережа старался лавировать между матерью и отчимом, выискивая те щели неодинаковых требований, – что могли бы облегчить ему жизнь.

– Мам, Дяви сказал… но я…

– Ну, раз он сказал…

– Дяви, мама почему-то запретила, но я…

– Ну, раз она запретила…

Тогда он бросал Виталию Андреевичу с досадой:

– Не пойму, кто из вас главный!

Виталий Андреевич улыбался:

– Оба главные.

Глаза мальчишки сверкали лукаво.

– Но ты выполняешь все, что говорит мама, – сожалея, чуть ли не сочувственно произносил он. – Значит, властвуешь, но не управляешь.

Ах ты же, хитрюга!

– У настоящего мужчины в доме должен быть патриархат! – невиннейшим голосом продолжал он.

– Я люблю твою маму, и мне доставляет удовольствие делать так, как ей хочется… Но важные решения мы принимаем вместе.

– Ты даже с бабушкой дипломатничаешь. В конце концов, должен в доме чувствоваться глава семейства! – не очень-то последовательно настаивал Сережа.