Текст книги "Небо остается..."
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Глава восьмая
Наконец на углу Социалистической и Кировского студентам выделили долгожданную «коробку», из которой следовало сделать строительный институт.
Лиля сказал отцу: «Сотворим!» Она знала, что в этом здании, исковерканном бомбами, были расквартированы в октябре 1941 года ростовские ополченцы, а значит, был здесь и Максим Иванович. И еще слышала, что идея создания института принадлежала секретарю обкома Двинскому.
Вместе с другими Новожилова разбирала завалы, распрямляла на ручном винтовом прессе скрюченные металлические балки, чтобы пустить их в дело. Ничего себе – производственная практика! «Восстановителей» поощряли, словно резиновыми, пирожками с требухой. Лиле казалось, что она в жизни не ела ничего вкуснее.
Из дневника Лили Новожиловой
«Май 1946 года.
Давно не писала – закрутилась… Хочу об институте.
У нас прекрасные преподаватели. Например, профессор по теоретической механике – Дмитрий Никанорович Горячев. Он невысок, худощав. Ему под 80, а глаза живые, смотрят на все, я бы сказала, с молодым, ненасытным любопытством… Еще до революции на международном конкурсе на лучший учебник и задачник он, послав свои работы под девизом, получил сразу два первых приза.
На лекции Дмитрий Никанорович приходит в неизменной льняной рубашке, вышитой веселыми крестиками на груди и рукавах, в „академической“ шапочке. Предлагая студентам задачи, любит говорить образно:
– Представьте себе: муха ползет по вращающемуся патефонному диску…
Или:
– Обезьяна бегает по крутящейся карусели…
Но вот странности: профессор, убежденный женоненавистник, считает, что девушкам не место в нашем институте, и во время зачетов явно занижает им оценки. И еще: дома у него книги лежат в развешанных по комнате… гамаках.
А вот другой преподаватель: смешливый, маленький, полноватый кандидат архитектуры Николай Алексеевич Александров. Он не устает внушать нам:
– Красиво то, что целесообразно…
– В переводе с греческого „архитектор“ означает старший каменщик…
Николай Алексеевич хороший художник-график. Мне рассказывали, что, по несчастью, оставшись в оккупации, Александров на службу к немцам не пошел и раскрашивал игрушки для базара.
Николай Алексеевич неподкупно честен. Как-то явились мы к нему домой целой капеллой – заступиться за изрядного лодыря Пашку, чтобы поставил ему зачет:
– Он почти голодает, – желая разжалобить, ныли мы. – А его лишат стипендии…
Николай Алексеевич ненадолго скрылся в какой-то кладовушке и принес оттуда сумку картошки.
– Вот, передайте ему. А зачет поставлю, когда подготовится.
Профессор Николай Семенович Богданов, преподающий стройматериалы, хитро прищурив глаза, иной раз ошарашивает вопросом, вроде такого:
– Почему кошка всегда падает на четыре лапы?
И, не дождавшись ответа, сам же отвечает:
– Потому что умеет перемещать центр тяжести.
Николай Семенович терпеть не может подхалимов. Однажды Вася Петухов на экзамене робко признался, вовсе без задней мысли:
– Я готовился по вашей книге…
Богданов посуровел и отправил Васю „готовиться и по другим книгам“.
Курс „Отопление и вентиляция“, или, как мы его назвали, „отопляция“, ведет у нас гроза института доцент Зиновий Эммануилович Орловский. Лекции его великолепны, он охотно делится книгами из своей домашней библиотеки, но все студенты трепещут перед „Зиной“. На экзамене ему ничего не стоит половине отвечающих поставить двойки, невзирая на вопли провинившихся и хмурость начальства.
У Орловского огромный лоб, большие уши. Я несколько раз встречала „Зину“ на улице с теннисной ракеткой в руках и каждый раз поражалась: где нашел он среди развалин города корт?
Кроме того, „Зина“ неимоверно увлекается международным языком – эсперанто. Некоторые студенты, зная эту его слабость, перед экзаменами заучивают несколько словечек эсперанто, чтобы между прочим ввернуть их. Но плохо подготовленному даже это не помогает.
Меня он, после того, как я оттараторила ответ на два вопроса, спросил „на закуску“:
– А на чем в нашей профессии мы должны особенно экономить?
Я недоуменно пожала плечами.
– На электроэнергии, уважаемая, на электроэнергии!
Это было так неожиданно, что я даже хлопнула себя ладонью по лбу:
– Вот балда!
Сказала я это, вероятно, настолько искренне, что „Зина“, обычно неулыбчивый, улыбнулся, потребовал зачетку и поставил пятерку.
На радостях я погоняла чаи в нашем сиротском буфете, выпив один за другим три стакана. Только что не урчала от удовольствия. И пошла узнать, когда репетиция в драмкружке, – мы готовили водевиль „Бедовая бабушка“».
* * *
После июньских экзаменов Лиля вместе с курсом ездила на прополку в подсобное хозяйство. Там роскошно жила с Инкой в шалаше. Потом с ней же проходила трехнедельную практику по геодезии. Возвратилась – загоревшая, с выцветшими волосами – в Ростов и, надев единственное выходное белое платье, единственные черные прюнелевые лодочки, взяв бело-черную сумочку, отправилась в институт за учебниками. В вестибюле повертелась у зеркала. Гм, гм… кажется, ничеГО. Это папа любит так насмешливо выделять последний слог, если она задавалась или он хотел подбодрить.
В маленьком читальном зале краем глаза увидела из-за газеты входящего Васю Петухова. Значит, возвратился юнец из отчего дома. Петухов сел рядом и не знал, как начать разговор. Она помогла ему:
– Здравствуй, Вася. Приехал?
– Приехал…
– Как ездилось?
Когда у Лили бывало хорошее настроение, она предлагала Петухову веселую тему разговора, определяла тон и характер его. Но если в нее вселялся бес, «меняла покрывала», становилась строгой или насмешливой. Ей нравилось сердить Васю – сначала погладить, а потом дать щелчок. Он в таких случаях хмурил густые шелковистые бровки, самолюбиво трепыхался. Петухов не тряпка, нет. Но влюблен, понимает, что не подходит ей, и не в силах добровольно отречься.
– Неплохо ездилось, – ответил Петухов и покусал девичье-красивые губы в ожидании подвоха.
– Ну что же, теперь будем снова дружно хлебать в столовке синий брандахлыст из перловки и соленых огурцов, истреблять тыквенную кашу, – сказала Лиля. – Ты поддержишь компанию?!
Вася молчал.
– Уж больно ты, Васенька, сегодня неразговорчив, – невинным голосом произнесла Лиля, – а девушки любят тонкое, деликатное обращение.
Вася вспыхнул и легко завелся:
– Я твоего воспитания не получал и расшаркиваться не умею.
– Жаль, жаль, – с напускным разочарованием произнесла Лиля, – бирюки не в цене нынче.
Он сурово нахмурил брови.
– Во всяком случае, я никому не разрешу на каждом шагу подтрунивать надо мной.
– А через шаг?
Вася посмотрел свирепо. Вот таким он ей больше нравится. Проявляется характер, не раболепствует.
– Уймись, дитя, – распаляет Лиля его еще больше.
– Выбирай себе другие мишени, – Вася пересаживается подальше от этой ведьмы.
* * *
В теплые, как сегодня, ночи Лиля по-прежнему любит спать на раскладушке на балконе, по бокам увитом диким виноградом с красноватыми листьями.
Угомонилась улица Энгельса, только редкая машина вкрадчиво прошуршит внизу. Из репродуктора городского сада льется нежная музыка ночного концерта – «Прелюд» Рахманинова.
Небо усыпано крупными, яркими звездами. Легкий ветерок доносит запах Дона. Ей вспомнилось: ночь под мостом, когда чувствовала себя песчинкой на черном шарике земли, в темном океане; порог школы, – Максим Иванович в косых линиях снега, машущий ей издали прощально… погибшие директор, Севка, Лева…
Как яркая вспышка, возникла мысль о том, что Максим Иванович сейчас где-то совсем близко, в нескольких кварталах, но живет своей, отгороженной от нее жизнью, и потому чужой. После получения от него письма она не однажды думала его найти, но мешала гордость.
Небо мудро глядит на землю и будет так же глядеть через сто, двести лет… В этой вечности своя глубина, свой надежный залог. Отодвигается суетность, мелкое, в душе остается только значительное.
Вот сегодня… Что принес день ей и что принесла ему она?
В ней сосредоточен целый мир… Но уберегла ли его от пошлости? Стала ли лучше? Не разменялась ли на пустяки? Не завидовала ли?
Зависть – это честолюбие пошлых людей. Но само по себе честолюбие может быть и здоровым, если направлено на цель благородную. В прошлом месяце она, таская на стройке института кирпичи, решила дать самую высокую выработку. И свалилась с сердечным приступом. Ей прописали постельный режим, полный покой. Но когда мама уходила на работу, она читала оды Горация, курс железобетонных конструкций, занималась английским языком. Папа протестовал:
– Полежи хоть немного спокойно.
Что ни говори, а счастье внутри человека. Инка недавно засомневалась:
– Может быть, мы выбрали с тобой не женскую профессию? Ерунда! Строить – что может быть интереснее этого? А пока поверим Петрарке: «Я не знаю иного наслаждения, как познавать».
Умолкла ночная музыка. Стал прохладным воздух. Звезды распахнули глаза ясновидиц.
И все же она хочет счастья Максиму Ивановичу, пусть с другой женщиной. Инка узнала – его избранницу зовут Доротеей… Придет ли когда-нибудь к Лильке-неудачнице разделенная любовь? А Васе она сегодня призналась:
– Должна сказать правду – я тебя не люблю, Вася, и не полюблю никогда… Прости, что порой была несправедлива. Ты славный, и какая-то девушка будет счастлива с тобой.
Они стояли под фонарем.
– Спасибо за правду, – сказал Вася.
Он уходил поникло, как человек в годах.
Мир спит и не спит, небо внемлет ему и думает о чем-то своем.
* * *
Всю сессию Лиля весьма успешно сдала – и сопромат, и теоретичку, вот только на физике произошел некий конфуз. Готовилась она к этому экзамену, не щадя себя, но в семестре из-за болезни отца пропустила несколько лекций. И надо же такому случиться – при сдаче напоролась на белое пятно в своих знаниях.
Физику у них преподавал болезненно-полный пожилой доцент Сергей Валентинович, читавший лекции довольно нудно, однако систематизирование и глубоко. В день экзаменов Новожилова, по своему обыкновению, первой вошла в аудиторию и взяла один из разложенных веером билетов.
Ей попались два вопроса: первый – дифракционный спектр, и второй – отношение e/ m. На первый ответила лихо, а во второй долго вглядывалась. Что за буквы? Промелькнула мысль: «Лишат стипендии». Холодный пот выступил на лбу. Но все же вспомнила: это же формула отношения заряда электрона к его массе. А вывод – хоть убей! – провалился. Наконец через силу сказала:
– Сергей Валентинович, я не могу ответить на второй вопрос.
Доцент, зная Новожилову как одну из своих лучших студенток, не поверил:
– Не волнуйтесь. Подойдите к доске.
Обреченно пошла она к доске. Написала, сколько знала, но вывод, вывод, последний штрих…
– Довольно… а вы говорите «не могу».
Написал в зачетке «пять» и отпустил.
Это была для Лили постыдная оценка. Двое суток она сидела над учебниками и лекциями Сергея Валентиновича и снова предстала, перед ним.
– Прошу вас, погоняйте меня еще…
Он поглядел удивленно, но понял, в чем дело, и не менее получаса «гонял». Когда Новожилова, ответила на все вопросы, сказал, глядя на нее добрыми глазами:
– Высоко ценю честность и самоуважение…
* * *
– Новость! – объявила Инка, ноготками ожесточенно взлохмачивая кудельки. – Есть для тебя жених.
Она многозначительно подмигнула и подняла большой палец вверх.
Вот неистребимая слабость – искать женихов знакомым. Сама-то не спешила с новым замужеством.
– Инженер-механик. Молодой вдовец. Собственный дом с садом.
– С садом? – переспросила Лиля. – Груши в нем есть?
Инка посмотрела озадаченно, потом, поняв, что подруга ее разыгрывает, взвилась:
– Слушай, девица двадцати лет от роду! Ты что?
– А ты?
– Ну, ты знаешь мою историю.
Инка, как она призналась, уже обожглась однажды на замужестве: «Прекрасный человек, но, понимаешь, полюбил другую, что тут поделаешь?» Да, Лиля понимала – ничего не поделаешь. Но сватовство Инкино отвергла:
– Сама найду.
Откуда-то донеслось рычанье львов. Лиля догадалась: это в цирке подавали голос питомцы укротительницы Бугримовой.
– Пойдем сегодня в цирк, – предложила она подруге.
– Ты сама – цирк, – огрызнулась Инка.
* * *
Этого приземистого, широкогрудого парня, лет на восемь-девять старше ее, Лиля увидела, когда они закапчивали работу на третьем этаже своего института. Они с Инкой стояли на высоких, обляпанных мелом козлах и штукатурили потолок будущей аудитории. Комната была большой, светлой, и от избытка чувств Новожилова, по своему обыкновению, запустила руладу, на этот раз из «Большого вальса»:
– А-а-а-а-а-а-а!
В проем с еще ненавешенной дверью и вошел этот парень.
– Что за соловушка у нас завелся? – он улыбнулся, сверкнув широкой полоской зубов.
Лиля умолкла, сжала юбку коленками. У парня крупный нос, крепкая шея, пролысина, особенно ясно видная сверху, но брови не по возрасту лохматые. Из-под майки буйно лезут волосы.
– Концерт окончен! – объявила Инка и кокетливо стрельнула глазками вниз.
– Жаль, – сказал парень и вышел.
– Ты знаешь его? – спросила Инка шепотом. – Это Тарас Горбанев с параллельного курса. Фронтовик-разведчик. Я видела у него на гимнастерке медаль «За отвагу» и нашивку – тяжелое ранение. На практике был мастером бригады, а до войны строителем работал.
– Благодарю за столь обширную информацию, – смешливо отозвалась Лиля.
Но Тарас этот почему-то не выходил у нее из головы несколько дней. Такой здоровый, земной парень, наверно, добрый, отчаянно смелый.
Снова она увидела его в читальном зале городской библиотеки имени Карла Маркса. Профиль Тараса походил на беркутиный, в нем было что-то даже хищное, особенно в изгибе носа. Лиля ясно представила, как Тарас ползет с коротким ножом темной ночью в тыл врага, снимает с поста фашистского часового, притаскивает языка.
Видно, Тарас не был модником: под жеваным пиджаком на тугой шее висел галстук под «кожу змеи», с узлом, сделанным, фабрикой на веки вечные.
Почувствовав ее взгляд, Тарас едва заметно помахал рукой, а когда Лиля, определив себе перерыв, вышла в коридор, последовал за ней. Они познакомились. Вблизи зубы у Тараса оказались крупными, как зерна спелого початка, и редкими, а лицо пористое.
Вместе они последними ушли из библиотеки.
Как вскоре выяснилось, учился Тарас неважно: что знал, успел забыть – школу-то оканчивал до войны, потом работал монтером в домоуправлении, штукатуром. Да и тугодумом был изрядным.
Лиля охотно стала помогать Горбаневу: давала ему свои конспекты лекций, у нее дома они вместе готовились к зачетам, решали задачи, чертили, делали расчеты. Отец опять попал в госпиталь, мама приходила поздно. Лиля, еще до ее прихода, кормила Тараса жареной картошкой, поила чаем, однажды даже выстирала ему рубашку. Клавдия Евгеньевна не возражала против такой дружбы. Конечно, этот Тарас не то, что Виктор. Малоинтеллигентный. Но в нем чувствуются сила, жизненная цепкость. Да и Лиля уверяла, что «интеллект – дело наживное».
Тарас снимал угол в домике на окраине Ростова. К Лиле относился с какой-то осторожностью, словно боялся спугнуть ненужным словом, жестом. Только однажды, когда они стояли на балконе и смотрели на оживленную улицу, Тарас неожиданно обхватил ее талию сильной рукой. Горячая волна захлестнула Лилю, но она строго, с укоризной поглядела на Тараса, и он виновато пошутил:
– Перепутал точку опоры…
При этом бесхитростно улыбнулся. Карие глаза с лукавинкой стали такими добродушными, милыми, что Лиля укорила себя за чрезмерную строгость.
Однажды, проводив вечером Лилю до дома, он озорно, легко подхватил ее на руки и взбежал по лестнице на их этаж. И опять, как тогда на балконе, теплая, непонятная волна захлестнула Лилю, и она подумала, притихнув на руках у Тараса, что вот кто может быть верной опорой и защитой. А он поцеловал ее так, что все кругом пошло.
Нет, Лев Николаевич неспроста сказал: «Чтобы быть счастливым, нужно верить в возможность счастья». И она поверила. Раз ее так любит Тарас…
В институте их теперь настолько привыкли видеть вместе на объединенных лекциях, в библиотеке, чертежно-рисовальном зале, лабораториях, что, приметив порознь, у Тараса спрашивали: «А где Новожилова?». У нее же: «Где Горбанев?»
Инка даже немного ревновала подругу и говорила ей с укором:
– Ты совсем от меня отбилась.
Когда Лилю вызвал секретарь факультетского комитета комсомола Леон Вартанов, она решила, что, наверно, даст новую нагрузку. Их у Лили и так было сверхдостаточно: выпускала институтскую сатирическую стенгазету «На карандаш», возглавляла агитбригаду, обеспечивала шефскую связь с воинской частью, готовила диспут на тему: «Есть ли легкие пути в жизни?». Да всего и не перечислишь. Хватит с нее! Разве мало таких, что отсиживаются в тени?
Открыв дверь в комнату комитета, Лиля звонко спросила:
– Звал?
Леон Вартанов учился на третьем курсе, и студенты – кто иронически, кто серьезно, кто с некоторой завистью – говорили, что Леон напористо идет к аспирантуре и общественная работа ему только поможет. Деловой, вечно озабоченный, с буйной шевелюрой, которую он то и дело горделивым взмахом головы откидывал назад, Леон был воплощением собранной энергии. Правда, самые злые языки намекали, что ради своей карьеры Вартанов отца родного не пощадит, но Лиля этим завистникам не верила.
Сейчас Леон восседал в стареньком кресле под большим, плакатом, призывающим всех вступать в ряды ОСОАВИАХИМа, и, не поднимая головы, сказал:
– Понимаешь, Новожилова, тут такое дело… Поступило анонимное письмо, что Горбанев женат, а ты…
Тарас женат? Этого не может быть! Он бы сказал. Но даже если это так, кто дал право лезть в ее личные дела?
– Что я? – посмотрела в упор Лиля.
Леон положил пухлую ладонь на какую-то бумажку.
– Здесь написано о ваших, так сказать, интимных отношениях…
Новожилова ошарашенно выпучила глаза. Кто мог написать такую гадость? И для чего?
Она с трудом взяла себя в руки:
– Значит, Леон, ты готов поверить любой пакости? А может, слышал – в стародавнем своде законов писано: «Ежели кто пасквиль распространяет, то объявляется бесчестным, а пасквиль предается сожжению через палача».
– Сейчас не до исторических экскурсов, – осуждающе посмотрел Леон.
– А моего слова, что это ложь, тебе недостаточно?
– Есть, Новожилова, кроме эмоций, еще и официальная сторона, понимаешь, какое дело, – это у него любимая присказка, – раз поступил сигнал, мы обязаны отреагировать, иначе нас не поймут, – он поднял палец вверх, давая понять, где не поймут. – Здесь лучше перегнуть, чем недогнуть. А ваши отношения, Новожилова, очень подозрительны… И если ты недокажешь, что между вами ничего не было, то не можешь рассчитывать на мою поддержку.
Лиля вскочила:
– Страшно мне нужна твоя поддержка! Чертов перестраховщик!
– Но-но, ты не очень-то! – вскинул голову Леон. – Хочешь, чтобы мы еще потребовали ответа, что ты делала во время фашистской оккупации?
Лиля выскочила от Вартанова, трясясь от оскорбления: «Чинуша проклятый! Ну, я тебя на перевыборном собрании выведу на чистую воду…».
Она ринулась искать Тараса и обнаружила его в учебных мастерских – приземистом, мрачноватом здании во дворе института. Приоткрыв дверь, увидела Горбанева возле станка, сделала энергичный знак рукой, чтобы подошел.
– Мне сообщили, что у тебя есть жена! – выпалила она, уверенная, что Тарас, услышав такое, расхохочется и тем все опровергнет.
Но он уже знал об анонимке. Лицо Тараса было серовато-белым, и в глаза Лиле он старался не смотреть.
– Я тебе потом все объясню… потом, – пробормотал Горбанев и вдруг, нелепо пригнув голову, словно ожидая, что на нее что-то обрушится, быстро пошел прочь. Он все ускорял шаг, будто боялся, что кто-то его догонит.
«Вот это герой-разведчик», – с горьким недоумением подумала Лиля.
Из мастерской вышел Вася, вытирая руки ветошью, поглядел на уходящего Горбанева.
– Здравствуй, Лиля…
– Привет, – бодрясь, ответила Новожилова, хотя ясно было, что она очень расстроена.
Вася Петухов посмотрел с сочувствием, глаза его были печальными, и в них застыл вопрос: «Чем же Горбанев лучше меня?»
– Я верю тебе, – преданно произнес он.
«Неужели Вартанов и ему уже сказал?» – с отчаянием подумала Лиля.
* * *
Воспитывался Тарас в детском доме, а на войну пошел добровольцем.
Когда фронт стоял в большой донской станице, сержант Горбанев познакомился с учительницей младших классов Елизаветой Белых, лет на десять старше его. Во время оккупации она угарно кутила с немцами, а после освобождения – с кем попало.
Трудно сказать, что привлекало в Елизавете мужчин. В недобрых глазах ее было что-то птичье. Тугие икры тонких ног, широкий костистый таз, казалось бы, не должны были вызывать вожделения. Но в ней безошибочно угадывались порочность и доступность.
Ко времени знакомства с Тарасом Белых решила, что хватит приключений, пора подумать о семье и уехать отсюда – слишком хорошо ее здесь знали. Она сразу определила, что Тарас неопытен. Поэтому однажды, подпоив его, оставила у себя ночевать.
Вскоре часть Горбанева перебросили в другую станицу, и однажды он, случайно встретив там деда Архипа, соседа Елизаветы, узнал от него, что Белых беременна, всем говорит – от сержанта, но никто ей не верит – многие у нее перебывали. «Эх, парень, не давай себя обдурить», – предостерег из мужской солидарности дед.
Ну, насчет многих Тарас усомнился, легче всего наговорить на одинокую женщину.
Ему предстояло идти в опасный рейд по тылам немцев, настолько опасный, что Горбаневу казалось маловероятным возвратиться живым. И вот в том состоянии, когда с фронта пишут последнее письмо, не называя его так и вкладывая в него всю любовь к жизни, Тарас отправил Елизавете теплое послание.
Трудное задание было выполнено, Горбанева наградили, а вскоре пришло письмо от Белых: «Ты, конечно, меня не любишь, – писала она, – но прошу тебя, как человека благородного: оформи брак. Будем считать его фиктивным, но чтобы ребенок родился законным, а потом мы сразу же разведемся, и я никогда никаких претензий к тебе предъявлять не стану»:
Она и сама толком не знала, от кого ребенок, а подруге, – внучке деда Архипа, подвыпив, презрительно сказала о Тарасе: «Этот олух царя небесного тем более не разберется…»
Горбанев получил в части отпуск, на три дня «по семейным обстоятельствам» и отправился в станицу. У Белых осталась ее фамилия, а в воинской книжке Горбанева появилась отметка загса.
Позже Тарас написал Елизавете, что надо бы оформить развод, но ответ получил неожиданный и категоричный: «И не думай! Будешь как миленький воспитывать свою дочку!»
После госпиталя и откомиссования Горбанев некоторое время работал штукатуром, о странной же своей женитьбе никому никогда не говорил, да и штамп у него в паспорте отсутствовал.
Неизвестно как, но Белых узнала о поступлении Тараса в институт, приехала в Ростов, под видом его сестры разведала, что у него «есть девушка», даже нашла ее портрет на доске Почета и прямым ходом отправилась На квартиру Новожиловых. Там она застала одну Клавдию Евгеньевну и привела ее в ужас рассказами о подлом коварстве Горбанева, о том, как Лиля бессовестно разбивает семью.
Когда Лиля, после разговора с Вартановым, пришла домой, мать встретила ее с отчаянием:
– Этот Горбанев – мерзкий обманщик, распутник, проходимец! У нас было его жена… Я дала ей слово, что ты прекратишь встречи с ее мужем…
Это сообщение оглушило Лилю. Да неужели нельзя верить людям?! Почему Тарас не сказал ей правду? Нет, здесь что-то не так. А как странно он повел себя, когда услышал ее вопрос!
Еще в шестом классе, посмотрев пьесу Шиллера «Коварство и любовь», где многие беды произошли от того, что молодые герои не смогли вовремя поговорить, Лиля дала себе зарок в подобных случаях все прояснять. Поэтому и сейчас решила, не откладывая, снова встретиться с Тарасом.
На следующий день после лекции. Лиля подстерегла его в вестибюле, возле доски объявлений, и потребовала:
– Иди за мной!
Он покорно пошел. Лиля села на скамейку в сквере через дорогу, сдвинула со лба темный высокий берет.
– Рассказывай.
И тут он ей все рассказал. Они долго сидели молча.
– Если ты меня бросишь, – не поднимая головы, тихо сказал Тарас, – мне конец.
Лиля посмотрела испуганно. На лице Тараса были обреченность и отчаяние.
Конечно, ничего похожего на то, что она чувствовала в свое время к Максиму Ивановичу, у Лили к Тарасу не было, но он попал в беду, в такое время его нельзя оставить, это было бы предательством.
Лиля вспомнила разговор с Вартановым, и гнев снова захлестнул ее. Разве не вольна она в своих поступках? Не может сама во всем разобраться?
И Лиля твердо сказала:
– Я тебя ни за что не брошу.
Это решение пришло сейчас неожиданно для нее самой. Да-да, нет силы, которая заставит ее отказаться от Тараса. Пусть их вместе топчут, они все вынесут. Понадобится – она, как декабристка, пойдет за Тарасом на край света, на любые лишения. Если прежде у Лили и мелькала мысль, что уж очень они разные, Тарас равнодушен к искусству, литературе, грубоват, примитивен, то теперь она с негодованием отшвыривала даже намек на подобные мысли – не оставит она Тараса в беде! Ни за что! Тем более что он так любит ее…
* * *
Горбанев написал заявление о разводе, и они вместе отнесли его в суд. Вслед за этим наступила тревожная полоса затишья, словно все о них забыли. Вартанов никому не рассказал о поведении Новожиловой в комитете комсомола, видно, боясь оглаской уронить свой престиж. На партбюро Горбанева пожурили за легкомыслие, непоследовательность и тоже успокоились, узнав, что он подал заявление.
Весной, в отпуск, Клавдия Евгеньевна уехала с Владимиром Сергеевичем к двоюродной сестре в Нальчик, и Лиля с Тарасом продолжали вместе готовиться к экзаменационной сессии.
Однажды, уже под вечер, кто-то громко постучал в дверь квартиры Новожиловых. На пороге появилась незнакомая Лиле женщина.
Тарас, сидевший на диване, вскочил и выбежал, как обезумевший.
Женщина спокойно уставилась на Лилю круглыми, злыми глазами, словно изучая. Затем так же спокойно вышла на лестницу и, оставив открытой дверь в коридор, начала истошно голосить на весь дом:
– Подлюка! Тварь! Разбиваешь семью!
Прибежала Марфа, тетя Настя с Дусей, другие соседи.
– Подлая! Я тебя из института вытурю!
Внезапно умолкнув, она медленно опустилась по лестнице и вышла на улицу.
«Ну, кажется, проучила как след, – думала Елизавета с удовольствием. – А Горбанев, не иначе, побежал на свою квартиру».
Она уже знала дом на окраине Ростова, где жил Тарас у старой вдовы. Рассказ Елизаветы о том, какой он подлец, на вдову ожидаемого впечатления не произвел:
– Нет, он хороший человек… тихий, спокойный… не пьет, не ругается…
– Умеет божьей коровкой прикинуться!
Собственно, Тарас ей не очень-то нужен. Но он скоро станет инженером, будет получать большие деньги. Она возьмет этого благородного за жабры… Счастья, видите ли, захотел…
* * *
Вероятно, в жизни почти каждого человека бывают такие минуты взбудораженности, отчаяния, когда опасность кажется катастрофой, обступают зловещие страхи и он совершает странные поступки, которым позже сам не может найти объяснения и оправдания. Именно в таком состоянии был Тарас.
Утром он появился у Лили. На него страшно было глядеть: небритый, осунувшийся…
Обессиленно повалился на стул:
– Эта женщина вчера пришла к моей хозяйке, – словно в бреду заговорил он, – всыпала в стакан с водой какой-то порошок и сказала, что отравится, если я ее брошу. Я вырвал стакан, выплеснул… А сам ночевал на вокзале…
Боже мой! Какой у него жуткий вид. Ну что же ты так сник, герой-разведчик?
– Ты голоден?
– Да…
– Подожди две минуты – накормлю.
Он ел пшенную кашу, а Лиля, словно маленькому ребенку, говорила ему:
– Ничего, Тарас, ничего, я тебя ни за что не брошу.
О вчерашнем скандале, учиненном этой кликушей, она рассказывать не стала. А соседи знают ее достаточно хорошо, чтобы поверить грязному спектаклю.
– Мне у тебя сейчас нельзя, – пугливо сказал Тарас, – я пойду к ребятам в общагу. Там перебуду.
Елизавета несколько дней подстерегала Тараса у дома Новожиловых, затем, сказав его хозяйке: «Никуда он от меня, подлец, не денется!» – оставила в парткоме заявление, что не даст развода Горбаневу, пусть дочь воспитывает, если коммунист, – и на время убыла.
* * *
Небольшая, с низким потолком комната факультетского парткома заполнена людьми до предела. В разных концах сидят Горбанев и Новожилова, ближе к столу секретаря парткома – Елизавета Белых, возле шкафа с книгами, привалившись к нему плечом, – Леон Вартанов.
Лиля нервничает, но успевает отметить, что на Белых затрапезное платье («жалость вызвать хочет»), а на секретаре парткома – преподавательнице Жигулиной – кожанка. Гладкие волосы ее зачесаны по-мужски («как во времена военного коммунизма»).
Жигулиной лет под сорок, лицо у нее словно со старинной картины: строгие, аскетичные глаза, темные дуги бровей. И имя древнее – Агния.
На фронте она была заместителем командира полка по хозяйственной части. Вернувшись с войны, узнала, что муж, работавший в тылу, уехал с молодой женщиной, предоставив Агнии заботу о двух сыновьях-подростках.
– …Прошу не курить, – хрипловатым голосом потребовала Жигулина, развязывая тесемки папки с персональным делом коммуниста Горбанева. – К нам поступило заявление от учительницы Елизаветы Агафоновны Белых. – Жигулина извлекла из папки длинную узкую бумагу и зачитала ее. – У вас есть какие-нибудь добавления, товарищ Белых?
Елизавета встала. Веки у нее косого разреза, как у курицы, и она недоверчиво поглядывала вбок. Вдруг глаза ее наполнились слезами.
– Я надеюсь на вашу защиту, – обратилась она к Жигулиной, сложив руки перед собой, – помогите сохранить семью… У нас с Тарасом много общего… Ребенок нуждается в отцовской ласке… Я сама росла полусиротой, знаю, что это… Моральный облик товарища Горбанева высокий… Просто он запутался, попал в сети… А любит меня… вот, – Белых достала из кошелька письмо, присланное ей Тарасом с фронта, и прочитала вслух строки из него.
Прижав письмо к груди, патетически закончила:
– Я ему все прощу!
Лиля посмотрела с возмущением: «Она простит! Сделала ему столько подлостей и простит!» Но цитата из письма ее задела.
– Внесите ясность, – холодно обратилась Жигулина к Горбаневу.
Лицо Тараса стало смертельно бледным:
– Я Елизавету не люблю. Письмо это написано мной непродуманно… А расписался потому, что она обещала вскоре развестись. Новожилова ни в чем не виновата. Она не знала о фиктивном браке.
– Люблю, не люблю! – взорвалась Жигулина. – У вас есть дочка, и о ней прежде всего следует думать. Ну, а вы, Новожилова, что изволите сказать?
Лиле было и горько и стыдно. Гордость ее уязвляло такое разбирательство, такое обращение к ней. Но как-то надо было выручать Тараса, ему могут покалечить жизнь. Вероятно, лучше всего взять вину на себя. Новожилова гордо вскинула голову:
