Текст книги "Небо остается..."
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Однажды в кабинете, когда все уже ушли из института, он поднял ее вместе с креслом и закружил по комнате.
Новожилова разъярилась:
– Немедленно прекратить цирк!
Тон ее был таким, что Валерик не посмел ослушаться.
– Такая возмущенная вы мне еще больше по сердцу! – восхищенно сказал он. – Вам дай пистолет – изрешетите.
Пора было его вытуривать. Том более что и прояснился Валерик предельно: ему нужен был ученый секретарь, он лживо играл роль щедрого «своего парня», склонен к показухе, нечистоплотен в отношениях с женщинами.
…Лиля принесла ему из дому недавно вышедшую центральную газету со статьей «Хамелеонствующий», отчеркнутой красным карандашом.
– Здесь все про тебя… Поинтересуйся на досуге…
Портрет этого проныры и дамского угодника был словно списан с Валерика.
На следующий день, возвращая газету, он хрипло спросил:
– Неужели я такой?
– Как две капли воды!
– Ну, так я докажу, – и грузный, несчастный вышел из кабинета.
Теперь Валерий старался не попадаться ей на глаза и, что самое удивительное, стал действительно много лучше: не таскал «нужных» людей по ресторанам, не расточал комплименты и даже ушел в другой институт. Прислал ей письмо: «Я жалкий человек, в этом весь ужас. Я пуст, ничего не совершу в жизни, потому что душа моя мелка. Я смог бы, если бы Вы… Но это невозможно… вот таким и останусь!» Может быть, повзрослел и поумнел?
Недавно она встретила Валерия в центре города. Поинтересовалась:
– Как живешь?
Он поглядел диковато, вроде бы удивился – она с ним еще разговаривает. Потом смягчился:
– И все же, хотите верьте, хотите нет, – я в вас был искренне влюблен… – помолчав, добавил: – Насколько вообще я на подобное способен. Это был мой потолок.
– Не следует ли его поднимать? – пошутила Лиля. – А как диссертация?
– Готова.
– Ну, желаю тебе успеха. Знаешь, – добавила она резковато, – есть у англичан такая поговорка: лучше голодать, чем есть что попало, лучше быть одному, чем с кем попало.
…А потом на Лилию Владимировну свалилась радость-беда: она и сама увлеклась.
У них в институте появился инженер из Киева – Игорь Федорович Войницкий – моложе ее на несколько лет. У него бледное, продолговатое лицо, умные глаза, горькая улыбка. Чем-то напоминал он Максима Ивановича, и это сразу расположило Лилю к нему.
Как вскоре выяснилось, был Войницкий холост, талантлив, остроумен.
Провожая ее домой, Игорь Федорович доверительно признался, что еще в институте была у него безответная любовь, этим и исчерпывался его любовный опыт. Признание своей искренностью подкупило Лилию Владимировну… Были и еще провожания.
Игорь Федорович вечерами читал лекции в строительном техникуме и договорился с его директором, что Новожилова тоже будет читать курс строительных материалов. Теперь они вместе возвращались из техникума.
– Мама сказала правду, – раздумчиво произнесла она однажды, – дома ты и днем словно бы спишь с открытыми глазами.
Игорь Федорович понял, что в семейной жизни она несчастлива.
Через полгода, вместе с группой работников треста, Игорь Федорович поехал в командировку в Москву. Возвратился он оттуда каким-то чужим, избегал встреч с ней. Новожилова терялась в догадках – что произошло?
Когда Игорь Федорович заболел, то позвонил в институт и попросил товарищей занести ему зарплату. Новожилова сказала, что будет идти мимо общежития и сделает это сама.
Она поднялась на порожек одноэтажного здания, прошла коридором и, постучав в дверь, сразу же открыла ее. На его кровати сидела девушка с черными волосами до плеч и большими глазами. Лилии Владимировне показалось, что у этих глаз злое выражение, как у той, что сидела в палате Максима Ивановича. Кофточка на груди у девушки была расстегнута, и она ее торопливо застегнула.
– А я деньги принесла, – весело объявила Новожилова.
Игорь Федорович засуетился, освободил от книг стул.
– Познакомьтесь, это Анастасия, технолог. Мы вместе ездили в Москву.
Лилия Владимировна, внешне спокойная, скоро ушла.
В общении с людьми она была шумлива – в отца. А в горе – тихая, в маму. Ночью промаялась от бессонницы: рухнула еще одна иллюзия. В душе – снова выжженная степь.
Через несколько дней в коридоре передала ему записку: «Все очень естественно. Не мучайтесь, этого надо было ожидать. Если бы Вы были хуже, мне было бы легче забыть Вас».
Закончилась эта история довольно печально. Настя попалась на глаза управляющему трестом, человеку-тирану, с квадратным лицом и короткими пальцами рук. Он дай ей однокомнатную квартиру и сделал своей любовницей.
Игорь Федорович уехал в Индию строить металлургический комбинат Бхилаи.
* * *
…Новожилова подошла к широкому окну, полила в горшочках цветы, их здесь называли «декабристами», может быть, потому, что они цвели красными мелкими шапочками всю зиму.
Вдали синел сосновый лес.
Лиля любила свой маленький уютный кабинет со старой светлой мебелью.
Она разобрала почту и заглянула в записи на календаре: что запланировано на сегодня? Требовательно зазвонил телефон: ее вызывал к себе директор института Аркадий Станиславович. Предстояла очередная голгофа.
Глава шестнадцатая
До того как стать директором НИИ, Аркадий Станиславович Боголюб был человек как человек. Новожиловой нравилось в нем знание предмета – он мог часами говорить без бумажки, испещряя доску цифрами и формулами, – и редкостная работоспособность. Педантично, размеренно, не щадя себя и своего времени, работал. Боголюб, как туго заведенный механизм.
О такой внешности, как у Аркадия Станиславовича, говаривали: «Особых примет не имеет». Круглое, в общем-то, приятное лицо, неопределенного цвета глаза. Ходил Аркадий Станиславович, ступая мягко, слегка склонив голову к левому плечу, говорил тихо, предпочитал сидеть в одиночестве, что-то глубокомысленно обдумывая, пальцем вычерчивая вензеля на столе. Раза два вместе с женой Клеопатрой был в гостях у Новожиловой. Выяснилось, что с Тарасом Аркадий Станиславович воевал на одном участке фронта, даже в одной армии, и они долго и охотно вспоминали те времена.
Клеопатра, ярко раскрашенная, самоуверенная особа, никого не стесняясь, то и дело третировала своего Аркашу, делала из него сущего дурака, так что Лиле даже стало его жаль. Позже, наедине, Аркадий Станиславович голосом обиженного ребенка жаловался Новожиловой на семейные неурядицы.
…Но какая разительная, уму непостижимая перемена произошла с Боголюбом, как только Москва утвердила его директором. Из тишайшего он мгновенно превратился в громовержца. Даже не верилось, что это тот же самый Аркадий Станиславович. Тон разговора с подчиненными стал покровительственным, напыщенным, он никого не слышал – только себя. Никаких шуток не признавал. Если когда и улыбался, то как-то криво и это скорее походило на презрительную гримасу. Боголюб получал наслаждение, принижая человека, подчеркивая его ничтожность. Если тот запинался, мялся – ни за что не приходил на помощь, а долго и безжалостно смотрел на его барахтанье. Боголюб не признавал никаких просьб сотрудников. Болезнь, рождение детей, несчастья в семьях его не трогали и не касались.
К великому удивлению Лилии Владимировны, у Аркаши – так за глаза стали называть его теперь все подчиненные – в лице появились «особые приметы»: выражение величественности, сознания собственной значимости, мрачноватый блеск неприязненно глядящих, оказывается, темных глаз. И нос стал резче очерчен, а подбородок властен.
Он перестал со всеми здороваться, и Лиля как-то, остановив Боголюба в коридоре, сказала:
– Аркадий Станиславович, а ведь я с вами поздоровалась.
Он с недоумением поглядел на нее, как на неодушевленный предмет, и, буркнув:
– Очень приятно, – проследовал дальше, прямо, как цапля, ставя ноги. У него даже походка изменилась.
«Робот! – сердито подумала тогда Лиля. – Страшно нужны мне твои здорованья».
Судя по тому, что Аркаша завел шашни с молодой мясистой переводчицей Викторией Благодатовой из отдела научно-технической информации, он вышел из-под пяты Клеопатры. Когда же, по его мнению, Благодатову стали недооценивать, директор решил «проучить» отдел и, вызвав Новожилову, объявил:
– Я хочу поставить на ученом совете вопрос о работе ОНТИ. Поручаю вам сделать доклад. Сборище бездельников! Я их хочу разогнать!
Лиля, уже зная, откуда дует ветер, спокойно возразила, тем более что была тесно связана с этим отделом:
– Вы ошибаетесь, Аркадий Станиславович. Они не ангелы, но работают неплохо.
Аркаша побагровел:
– Мне виднее!
– Хорошо, я детально разберусь и подготовлю материал, – сухо сказала Новожилова и решила зайти к своей подруге – библиотекарю ОНТИ, рыжеволосой насмешнице Галине Алексеевне Берестовой.
Об Аркаше Берестова говорила: «У него нет друзей, только свидетели».
Дружба у Лили с Галиной Алексеевной началась с того исповедального часа, когда Берестова рассказала о своем женихе Сереже.
– В двадцать лет ушел на фронт и погиб под Минском. И вот с тех пор я каждое 9 мая приношу его матери – учительнице Валентине Федоровне – цветы. В комнате у нее рядом с фотографией Сережи висит и моя, довоенная: в берете, комсомольский значок на белой блузке… Как-то Валентина Федоровна попросила: «Пришла бы ты, Галочка, когда-нибудь со своим мужем». И что же вы думаете, мой Афанасий пошел. Я его после этого еще больше зауважала.
Лиля видела Афанасия – огромный мужчина с руками металлиста, в ссадинах от въевшейся железной пыли.
Узнав о задании Аркаши, Галина Алексеевна иронически хмыкнула:
– Люди у нас в отделе добросовестны, но вот Благодатова – отъявленная лентяйка, Хотя волевой дир одаряет ее, что общеизвестно, незаурядным вниманием.
Через несколько дней Новожилова подготовила объективный доклад. Прочитав его, директор поднял на нее мрачные глаза:
– Вам надоело быть в институте? Все переделать!
– Ничего переделывать не стану, – твердо сказала Новожилова.
…На совете Аркаша категорически потребовал принять решение о плохой работе ОНТИ. Юлил, уверяя в своей принципиальности, Григорий Николаевич, настаивал поддержать директора. А вот инженер Полина Ивановна Маласюк дала Благодатовой нелицеприятную характеристику. Как, впрочем, и пожилой кандидат наук Андрей Борисович Глазунов. Подергав бороденку, он весьма интеллигентно сказал:
– Нет, работа этого отдела вполне удовлетворительна. Поверьте мне. Есть, конечно, недостатки. Не всегда своевременно поступает новейшая литература, нерегулярно посещают сотрудники курсы английского языка… Эти прорехи надо устранить. – Глазунов сделал паузу. – Но хорошо работает библиотека, информаторы, почти все переводчицы, кроме разве Благодатовой, здесь я вполне солидаризируюсь с коллегой Полиной Ивановной.
В общем, большинство было за то, чтобы в решении записать именно так, как предложил Глазунов. Что Новожилова и сделала, и зачитала.
У Боголюба глаза налились кровью, он заподозрил бунт:
– Все могут идти. Новожиловой остаться.
Он даже не дождался, когда все выйдут:
– Вы повели их против меня! Подрываете авторитет, лезете куда не надо! Пишите заявление об уходе.
– С удовольствием.
Боголюб спохватился. В конце концов эта Новожилова числится в номенклатуре министерства, она авторитетна в институте, пойдут письма заступников в Москву. Достаточно ее проучить, а затем перетянуть на свою сторону подачками и премиями.
– Ну ладно, – насколько мог миролюбиво сказал он, устало откинувшись в кресле, – заявление вы можете и не писать. Но сделайте вывод. Нам незачем ссориться. Это вредно для общего дела..
Зачем он сейчас вызвал ее? Лиля вошла в кабинет с независимым видом. Не здороваясь, Боголюб сказал:
– Напишите приказ на новый состав комиссии по приему экзаменов в аспирантуру.
– Хорошо, – ответила она и вышла, зло подумав: «Мог бы и по телефону сказать, не девочка на побегушках».
Через час Новожилова принесла приказ. Аркаша, пробежав его глазами, вычеркнул фамилию Глазунова.
– Это почему же? – спросила Новожилова, конечно, понимая, в чем дело.
– Так надо, – веско сказал Боголюб.
– Нет, так не надо, Аркадий Станиславович. Нельзя плевать людям в лицо, не позволят вам это.
Он молча проглотил пилюлю. А когда Лиля вывесила список, оставив фамилию Глазунова, Боголюб через своего секретаря передал Новожиловой приказ, где ей объявлялся строгий выговор «за отказ выполнить распоряжение директора в рамках служебных обязанностей».
Второй пункт этого приказа гласил: «Предупредить т. Новожилову Л. В., что в случае повторного нарушения производственной дисциплины будет поставлен вопрос о её служебном соответствии».
* * *
Вечером возвращаясь домой, Лиля составляла письмо в министерство – первую в своей жизни, жалобу – с требованием отменить этот приказ. Бог мой, если вывести коэффициент уничтоженных, скажем сегодня, нервных клеток, вероятно, возникла бы безотрадная картина. И все же не будет долго тиранствовать Боголюб. Как это сказано у Омара Хайяма:
Ты обойден наградой – позабудь.
Дни вереницей мчатся – позабудь!
Небрежен ветер: в вечной книге жизни
Мог и не той страницей шевельнуть.
Но она не разрешит небрежному ветру по своей прихоти шевелить страницами. «Недавний съезд партии осудил культ личности, – думает Лиля, – но ведь этим осуждены и „культики“, вот такие, как преподобный Боголюб. Любители чванливого единоначалия, признающие только свое мнение, свою прихоть, свой приказ…»
…По дороге надо было заглянуть в магазин игрушек. Два дня назад у входа в институт Новожилову остановила пухленькая, быстроглазая девушка с игривыми ямочками на упитанных щеках.
– Я продавщица, – сказала она. – Мы получили игрушки из ГДР, а сопроводительное письмо прочитать не можем. Кого мне попросить?
– А ну-ка, покажите…
Лилля Владимировна быстро перевела письмо. Уже прощаясь, девушка спросила:
– Может, вам игрушки нужны?
Лилия Владимировна подумала о Шмельке:
– Да, хорошо бы…
– Зайдите ко мне после работы, меня зовут Тоня.
Новожилова, войдя в магазин, спросила Тоню. Ее повели длинным коридором в подвал, в подсобку. Тоня, в синей форме, очень идущей ей, приветливо улыбнулась и сказала:
– Заплатите в кассу и с чеком подойдите во вторую секцию к Наташе.
В этой секции ей дали сверток. Покупатели, стоящие в очереди, поглядели на нее зло, с осуждением, и Лилия Владимировна прокляла ту минуту, когда решилась на подобную покупку и дала себе зарок никогда не гоняться за дефицитами. Это не в ее характере, и переделывать себя она не станет.
…В коридоре стояли тапочки Тараса. Очень приятно, значит, его еще нет дома.
Шмелек уже пообедал, готовил уроки. На столе в ее комнате лежало письмо из Ростова от Инки. Как всегда, обстоятельное. Между прочим, она писала, что доцент Васильцов пользуется большим авторитетом. И опять, как в каждом трудном случае, Лиля мысленно написала письмо Максиму Ивановичу, рассказала о баталиях в институте: «Правда, судьба настолько нас развела, что вряд ли мои горечи и боли могут близко затронуть вас. Мы живем на три часа впереди Ростова, и орбиты наших жизней тоже не совпадают…»
«Собственно, для кого я берегу себя, – с горечью подумала она. – Для чего похоронила как женщину? Что держит меня в этом холодном доме?»
Лиля поиграла Шопена, Бетховена. Странно, в ее характере уживаются они оба. Музыка всегда ее успокаивала.
Пришел с работы мрачный, молчаливый Тарас. Переодевшись, бросил:
– Разогрей! – и уткнулся в журнал «Вокруг света».
«Разогрей» – это неизменный борщ с непременно большим куском мяса. Лиля на кухне налила горячий борщ в тарелку, нарезала хлеб, поставила солонку, горчицу, перец и возвратилась в комнату:
– Можешь есть.
Этим обычно и ограничивалось их вечернее общение. Разве только иногда разнообразилось фразами:
– Пришей пуговицу…
– Приготовь на завтра рубашку…
И никогда: «Спасибо», «Вкусно»… Никаких расспросов о работе…
Если рассказать ему сейчас, что происходит в институте, это вызовет только злорадство: «И там твой характер сказался».
…Шмелек, закончив приготовление уроков, сообщил матери:
– У нас в классе Толька Брагин заявил: «Полечу, как Гагарин». А у самого двойки.
– А ты бы хотел полететь в космос?
Глаза его стали мечтательными:
– Хотел… А можно там за животными ухаживать?
Все мальчишки мечтают полететь в неведомое. Как сиял Вовка в тот апрельский день, когда на экране появился лучисто улыбающийся Гагарин, возвратившийся на землю. С какой завистью глядел на молодых людей, что, ощутив дыхание нового века, шли ломкими шеренгами по Красной площади, восторженно скандируя:
– Юр-ра! Юр-ра!.
…Тарас включил телевизор и вместе со Шмельком смотрит хоккейный матч.
Низко склонив голову, боясь заплакать, Лиля вяжет в соседней комнате, так стараясь успокоиться.
Да неужели это и есть примерная семья? И она не достойна иного? Ее уступчивость Тарас воспринимает как слабость характера. У него нет желания считаться с ее внутренним миром… И опять навязчивая мысль: «Прежде всего я сама в этом виновата… Пагубна нерешительность…»
Ее подруга Полина очень решительная, а что из этого получилось?
Полина Ивановна Маласюк тоже заведовала лабораторией. Долгая работа мастером цеха, общение и власть над мужчинами придали ее характеру решительность. Заглазно Маласюк называли Баобабой.
Ее лицо, не знающее косметики, привлекательно, хотя и несколько грубовато. Жгуче-темные волосы закрывают лоб, нависают над глазами. Любимый жест Полины – хлопнуть кулаком по своей ладони, словно что-то окончательно припечатывая.
Муж Полины, заводской инженер, к жене внимателен, покорно и добродушно сносит ее волевые замашки.
Но, когда под начало Полины Ивановны поступил молодой кандидат наук, талантливый и добрый малый, Ваня Серегин, Маласюк проявила к нему повышенный интерес и повела атаку, Новожилова была в полном недоумении. Помня Жигулину, она не любила вмешиваться в подобные истории, но на этот раз, на правах друга, стала урезонивать:
– Ну что ты, Поля, на самом деле? У тебя взрослая дочка… Твой Савелий прекрасный человек… А Серегин – мальчишка!
Лиля ушам своим не поверила, услышав:
– Савелий не перспективен!
Полина ушла к Серегину.
Сначала они с Ваней ходили, держа друг друга за ручку.
Но детей у Полины быть не могло, а Ваня обожал их: на демонстрации сажал себе на плечи какого-нибудь ребенка, во дворе одаривал ребятишек конфетами.
Через какое-то время Ваня влюбился в молоденькую, очень женственную лаборантку Тамару.
Маласюк вызвала Лилю на улицу поздней ночью. Несмотря на то, что шел снег, голова ее была не покрыта, черное пальто и черные чулки придавали Полине траурно-трагический вид.
– Погибаю, – простонала она. – Ваня сегодня сказал: «Я полюбил Тамару, и это сильнее меня». – Маласюк сжала пальцы в кулак. – Не отдам без боя!
Лиля сочувственно посмотрела на эту несчастную женщину.
– Разве можно, Поля, себя навязывать?
Подруга уткнулась ей в плечо, разревелась.
Лиля тяжело вздохнула. Надо ли ей продолжать недостойную жизнь, пребывать в душевной тюрьме? Ради чего?
Она достала из шкафа свой заветный альбом. Более двадцати лет собирала о Лермонтове вырезки из газет, журналов, открытки, рисовала его и близких ему людей. Отогревала душу, уходя в дорогой ей мир поэта. Он был близким ей человеком. Интересно, сохранил ли Максим Иванович ее томик?
Глава семнадцатая
После отъезда матери Лиле стало еще тяжелее. Шли месяцы один невыносимее другого. Она до глубокой ночи читала на кухне, чтобы выждать, пока Тарас крепко заснет и можно будет тихо прокрасться к своей кровати. Она то и дело придумывала себе командировки. Но ведь бесконечно так продолжаться не могло. Неприязнь накапливалась, при малейшей детонации мог произойти взрыв. Замечено, что самые тяжелые семейные сцены начинаются с пустяков.
В воскресенье, когда Шмелек уже давно спал, Тарас, выключив телевизор, бросил свое обычное:
– Приготовь на завтра свежую рубашку.
Лиля не выдержала:
– А собственно, почему я должна тебе ее приготовить?
И тут Тарас взвился:
– Почему? Почему! Потому что мне нужна не ученая мадам, а персональная домработница.
Еще сдерживая себя, Лиля ответила:
– Тогда женись на трестовской уборщице Фросе…
– Зачем на Фроське? Вызову Елизавету. Она за меня боролась, ценила. А ты со своей аспирантурой бросила на три года, – он это выплеснул, как кипяток, как то, о чем не однажды думал.
– Вы стоите друг друга, – с брезгливой горечью сказала Лиля.
– А я тебя презираю больше, чем ее! – закричал Тарас.
Это был уже предел. Но она не стала отвечать оскорблением на оскорбление, оделась и вышла на улицу. Падал снег, нахохлившись, дремали-бездомные машины с белыми горбами.
Она брела – куда глаза глядят.
Может, пойти переночевать у Галины Алексеевны? – Нет, уже поздно, у Галины Алексеевны большая семья, появление в такой час вызовет недоумение. А если заночевать у себя в кабинете? Но это покажется диким вахтеру.
Неужели она никому больше не нужна и отцветет, не расцветая? И ничего не заслужила, кроме оскорблений?
Да, не заслужила, потому что слишком долго мирилась!. Надеялась, что Тарас еще может измениться. Надо было потерять уважение к себе, чтобы столько времени терпеть его художества. Вот и получила. Они фактически давно уже не были мужем и женой, сохранялась лишь видимость благополучной семьи.
Лиля кружила по уснувшим улицам, заброшенному парку с глубокими тенями под деревьями и снова очутилась у своего дома. Войти в него не было сил.
Возле соседнего парадного заметила шофера Юрку, он, видно, возвратился с гулянки. На Юрке черная меховая куртка и такая же фуражка. С этим высоким стройным парнем Лиля часто встречалась у дома.
Его глуповатые глаза под темными подковами бровей смотрели на мир победоносно и самонадеянно. Он и на Лилю давно поглядывал так, словно прикидывал, с какой стороны лучше к ней подступиться. Новожилову и смешило это, и, как ни странно, льстило женскому самолюбию: значит, не такая она еще старуха.
Юрка называл себя уральским казаком, заявляя, что жениться погодит, отгуляет еще свое. Отпустив темные шелковистые усы, то и дело подкручивал их. Говорил «сложить», «хотишь», ходил вразвалочку, словно сам собой любовался со стороны. Характер у Юрки легкий: он всегда весел, с удовольствием что-то поднесет, предложит подвезти на своем ЗИМе, принадлежащем большому начальству. Да и опасной наглости в нем нет.
Увидя сейчас соседку, Юрка понимающе подмигнул:
– Загуляли, Владимировна?
Но что-то в лице Новожиловой показалось Юрке необычным, странным – горе у нее? Почему расстроилась без меры? И он уже с участием спросил:
– Или беда какая?
– Беда, – тихо ответила Лиля.
Юрка сразу смекнул, что ситуация подходящая и ею надо воспользоваться.
– Может, пойдем, Владимировна, ко мне, чайком побалуемся, за жизнь поговорим от и до. Неприкосновенность личности гарантирую.
– Ну что же, пойдем.
Юрка был в восторге от этого ночного визита профессорши, как он называл ее про себя. Он снял с гостьи шубку, шапочку из песца, довольно бесцеремонно стащил с ее ног меховые сапожки. И глядел во все глаза у него в гостях эдакая краля!
Юрка решил развлечь ее разговорами:
– Я так мыслю: надо, чтобы человек был культурным с головы до ног. Верно? Сегодня на выставку ходил. И честно скажу: не в качество заглядывал, а в смысл картин. Вот такие мы, Федяи.
Фамилия это его, что ли? Или очередное словечко из жаргона?
На Юрке – толстой вязки коричневый свитер, подпирающий подбородок, синие галифе заправлены в сапоги.
Комната у него большая, но явно холостяцкая: одежда висит на гвоздях, вбитых в дверь, занавески какой-то дикой зелено-синей расцветки, на столе – внавал грязная посуда. Они вместе стали убирать ее, готовить чай, а потом Юрка из-за дивана заговорщицки извлек непочатую бутылку водки, любовно обтер ее.
– Выпьем по маленькой, и легче станет от и до, – знающе сказал он.
– Нет, водку мы, Юра, попьем в другой раз, – не желая обижать хозяина, мягко сказала Лиля, – ограничимся чаем. Ладно?
Юрка с огорчением, но покорно сунул бутылку за диван.
– В этой хате демократия, – крутнул он ус.
Они попивали чай с вареньем («бабка из деревни прислала»), и Юрка все ждал, не объяснит ли профессорша, что же у нее такое произошло – семейное или служебное, – но она не объясняла, а расспрашивала его о родителях, о том, не думает ли он учиться дальше?
Юрка держал блюдце на кончиках пальцев, поставленных торчком. Под широким ногтем большого пальца кляксой чернела запекшаяся кровь – наверно, ударил или прищемил.
Осторожно опустив блюдце на стол и отерев пот со лба заранее заготовленным полотенцем, Юрка вместе со стулом пододвинулся ближе к гостье, словно бы участливо, но и опасливо – как бы не огрела – обнял профессоршу за покатые теплые плечи.
Но нет, Владимировна не рассердилась, только попросила:
– Сядь-ка ты, дружок, на свое место…
Юрка и на этот раз не осмелился ослушаться, отсунулся, подбил взмокший чуб.
Но теперь он решил пустить в ход еще одно проверенное средство из своего богатого арсенала: бабе польстить – первое дело, любая дрогнет.
– Ну и кожа у вас, чистый штапель, – восхищенно произнес Юрка, уставившись на нее затуманенными глазами.
– Почему именно штапель? – поинтересовалась Лиля, с трудом пряча иронию.
– Он мягче от шелка, – знающе пояснил Юрка.
– А-а-а…
Глубокой ночью, несмотря на бурные протесты Юрки («Да куда ж в такую темень?»), Лиля ушла. Когда за ней закрылась дверь, он в сердцах даже плюнул: «Ну не стерва ломучая? Сорвалась с кукана!» Он был уверен, что какую-то еще возможность не использовал. А попервах все так хорошо шло.
Лиля еще долго кружила по улицам. Мысленно разговаривала с… Максимом Ивановичем. Он спрашивал: «Сколько же ты еще будешь попирать свою гордость, насиловать свою природу? Или утратила чувство собственного достоинства?» – «Нет, нет, дорогой человек, – отвечала ему Лиля, – я осталась и останусь сама собой».
Зарозовели сугробы. На улицах появились дворники. Начался перестук их ломиков. Лиля решила пойти в институт, пусть вахтер подивится такому раннему приходу ученого секретаря. Мало ли какие могут быть у нее неотложные дела. Нет, надо уехать со Шмельком к маме, развестись с Тарасом.
Она снова и снова подумала: «Кому нужна фальшь? Меньше всего Вовке».
Вечером, когда сын спал, она об этом решении сказала, насколько могла спокойнее, Тарасу. Он сразу поверил, что она так и сделает.
– Прости, Лиля, прости… Подлец я… И о Елизавете пакостно… Прости… Подумай о сыне… Я не могу без тебя…
Жалок этот несчастный человек, не умеющий любить. Но разве можно строить семейную жизнь на жалости?
– Нет, Тарас, я тебя не только не люблю, но и не уважаю… Мы не можем оставаться вместе…
Как Новожилова и предполагала, Аркадий Станиславович чинить ей препятствий в уходе из института не стал. Когда она объявила о своем решении уехать в Ростов «по семейным обстоятельствам», он, даже не поинтересовавшись этими обстоятельствами (впрочем, Новожилова и не стала бы о них распространяться), с готовностью и явным удовольствием подмахнул заявление. Только и сказал:
– Ну, вам виднее…
Вероятно, счел, что добился победы в «борьбе».
