Текст книги "Небо остается..."
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Глава тринадцатая
Лиля перешла на работу в Промстройпроект.
Она хорошо рисовала, чертила, знала расчеты конструкций и за три года стала главным инженером проекта. Но пути инженерии неисповедимы. Новожилова всерьез увлеклась физической химией – петрографией строительных материалов. Особенно ее заинтересовали шлаки металлургической и химической промышленности, вермикулит – природный материал.
Началось это увлечение с того, что, когда Новожиловой поручили спроектировать шлакоперерабатывающие установки для металлургического завода, она, дотошно изучив литературу о шлаках, увидела, что вопросов, неясностей здесь много больше, чем ответов. Она облазила десятки ближних и дальних шлаковых отвалов и влюбились в шлаки так, как влюбляются в камни Урала. У новых ее знакомцев оказались голубые, рубиновые, зеленые, серые с прожилками, лазоревые пятна. Новожилова стала собирать коллекцию шлаков, шлифовать их, и – они заиграли всеми цветами радуги.
Надо было изучить характер и способности шлаков, а для этого Лиля настояла на переходе в лабораторию физико-химических исследований НИИ.
Что за чушь – называть шлаки отходами производства. Шлак не каждого «впустит к себе в душу». А чтобы заиграл всеми гранями, его надо подержать в теплых руках и отполировать. Лиля даже сочинила гимн шлаковиков и мурлыкала его на мотив «Гаудеамуса»:
Пусть специальность по-иному
Запишут нам кадровики…
Хотя учились мы другому.
Но все же мы – шлаковики…
В лаборатории свой климат, свои рифы, айсберги и пена. Самые любимые часы Лили здесь – утренние, когда еще никого нет и можно сосредоточиться, уйти в глубь мысли, заняться расшифровкой рентгенограмм образцов, обработкой петрографических данных, анализов. К девяти появлялись сороки и начинали трещать: кто у кого был в гостях, какой новый материал купила, что приготовила, в чем провинился муж и как набедокурили дети. Говорили все сразу, и никто никого не слушал. Но все же обычно выделялся голос Романовой. Эта востроглазая, с крутым, выпуклым лбом, изрядно располневшая, хотя и молодая женщина вела рассказы, энергично жестикулируя, сообщала о каком-то теноре («туша в макинтоше»), которому она сделала комплимент, а он немедля «рухнул» и теперь все время липнет к ней, «хоть свисти милиционера». Но, вообще-то, ухажеры ей нужны, «как брачное свидетельство курице». Романова требовала, чтобы сослуживцы называли ее только Райкой – без никаких ласкательных и уменьшительных прибавлений! – и сердилась, если это странное требование не выполнялось.
Другая лаборантка, Санечка Полубоярова – каштановые с рыжеватинкой волосы, фигурка мандолиной, – с наивным бесстыдством посвящала в свои самые интимные дела. Муж старше ее на двадцать два года. Санечка заискивала перед ним, если он был даже несправедлив.
– Но вчера утром, – говорила она, – я посмотрела на него незатуманенным взором: широкие до колен трусы, жилистые тонкие ножки в волосах – и я вдруг решила: хватит, буду изменять!
– Мало же тебе надо для этого!
– Да уж сколько надо, – парировала Санечка, кукольно вскинув ресницы.
«Собственно, они неплохие женщины, – не однажды думала Новожилова об этих сороках, – и уж, во всяком случае, добрее и мягче меня».
Все же, по возможности деликатно, выдворяла она болтушек для завершения трепа в «аналитику». Недовольно побурчав, они гуськом отправлялись туда, понимая, что мешают ей работать.
После обеденного перерыва Лиля продолжала работать на поляризационном или на металлографическом микроскопах, изучала текстуры образцов, формы кристаллов, их взаиморасположение.
* * *
Решение стать шлаковиком и даже поступить в аспирантуру пришло к Новожиловой не сразу. Но, придя, укрепилось прочно, и Лиля написала реферат «Шлак как сырье для производства строительных материалов».
Аспирантура была новой, уникальной, и после сдачи – экзаменов Новожилову прикрепили к лаборатории Московского института новых стройматериалов.
С мамой она договорилась, что оставляет Вовку на ее попечение:
– Потерпи, родная, три года. Понимаю – трудно. Буду насколько можно чаще приезжать…
Тарас, узнав о ее поступлении в аспирантуру, процедил:
– От меня избавиться решила.
Темой диссертации Лиля избрала «Производство шлаковой пемзы».
В Москве Новожилову поселили в общежитии Академии, в комнате с двумя аспирантками, а ее научным руководителем определили профессора Виталия Арсентьевича Глухова – седовласого, вспыльчивого и резкого старика, встретившего ее неприветливо, но при ближайшем знакомстве оказавшегося добрым человеком и редкостным умницей.
Он недавно перенес инфаркт, жил на шестом этаже без лифта, часто болел. Со своей аспиранткой Глухов, не скупясь, делился знаниями, увидя ее серьезность и способности.
Диссертацию Новожилова написала довольно быстро, еще сдавая аспирантские экзамены, и после ученых советов, предварительных апробаций, статей, пролонгированных и напечатанных в журналах, модели опытной экспериментальной установки, построенной в мастерских, профессор Глухов решил, что его соискательнице, как любил он называть аспирантку, защищаться следует в ГДР, тем более что немцы недавно начали разрабатывать эту же проблему и проявляют к ней повышенный интерес.
Новожилова собирала там необходимые материалы, вместе с рабочими смонтировала на металлургическом заводе уже настоящую установку своей конструкции, бывала в научно-исследовательском институте города Унтервелленборна, где научилась бассейновым способом получать шлаковую пемзу. Вот по всем этим соображениям профессор решил, что именно в ГДР, в Веймаре, его соискательнице, неплохо знающей немецкий язык, надо отстаивать свое открытие, поднимая подобной акцией престиж московского института.
За годы пребывания в аспирантуре Лиля нет-нет да прилетала домой, на Урал, мучилась при виде подброшенного бабушке Шмелька, выслушивала ее жалобы на грубость, невнимательность зятя и его сентенции о вреде для семейной жизни бабьей эмансипации и опять улетала к своим шлакам, в мир, наполненный понятиями, звучащими поэзией: температура расплава, гранулятор, прямок, шнековый способ…
Несколько раз приезжал к ней в Москву Тарас. Эти наезды не приносили радости Лиле, и она все тянула Тараса на выставки, в музеи, лишь бы оказаться на людях.
Теперь Новожиловой дали отпуск, и она приехала в Ростов, где на летних каникулах был у бабушки Шмелек.
* * *
Мальчишка загорел, очень вырос, но вот беда: бессовестно эксплуатировал бабушкину доброту. «Ничего, – говорила себе Лиля, – я уже у финиша, а там за тебя возьмусь». Мама все время пребывала в тревоге, что ее девочка «среди этих немцев», все еще представляя их всех прежними, известными ей по оккупации.
В доме на Энгельса были свои новости: в квартире Штейнберга поселилась семья безногого инвалида; вдова, мальчик которой учился в Новочеркасском суворовском училище, жила в комнате Пресняковых. Тетя Настя с Дусей работали на Ростсельмаше, переехали в новый дом в районе завода. Врачевала в Центральной городской больнице дочка Эммы Надя, вышедшая замуж за ростовчанина. Умерли Марфа и, давным-давно, мать Габриэляна; в тех квартирах тоже были новые семьи. В общем, незнакомый дом, для нее наполненный тенями. Когда зашла тетя Настя, они стали вспоминать, как писали листовки.
– А твоя подружка Стелла вышла замуж за старого хрыча, лет на тридцать старше от нее, да зато какого-то начальника.
«Эх, Стелка, Стелка, мелкая душа», – хороня даже память о своей подруге детства, подумала Лиля.
У Стеллы и впрямь судьба то и дело давала перекосы. Отъезд из Ростова не состоялся. Отца почему-то срочно уволили в запас. Он возвратился в Ростов, снова стал работать в облторге, но был уличен во взятках, спекуляциях и попал в тюрьму.
У Ирины Савельевны вскоре появился молодой любовник, артист музкомедии, Серж, как она его называла, – фат с обильно напудренным лицом. Но Серж усиленно начал увиваться за Стеллой, был уличен и изгнан из дома. Дочку срочно надо было выдавать замуж, и случай представился. Когда мама со Стеллой отдыхали в Сочи, там за дочкой ходил по пятам годный ей в отцы одессит Семен Маркович. Ростом он был невелик, с животиком, плешеват, но приехал на своей «Победе», сорил деньгами и всячески проявлял пылкость чувств. В конце концов Семен Маркович оставил свою жену, двух дочерей на выданье и уехал вместе со Стеллой на Крайний Север, где у нее, не нарушив сроков, родился сын.
Стелла подбросила ребенка бабушке, а та взяла для присмотра няню.
О Васильцове тетя Настя сообщила, что он работал учителем в вечерней школе при Ростсельмаше: «У него Дуся училась…» Новожилова встревожилась: отец ей все же рассказал тогда о бедах Максима Ивановича, неужели они продолжаются?
* * *
Васильцов блистательно защитил диссертацию в Московском пединституте. Были отмечены важность и высокая профессиональность диссертации, значительность опубликованных работ.
Ему предложили остаться в Москве, но Максим Иванович избрал Ростовский университет, не желая расставаться с дочкой, с которой встречался, когда ему это разрешалось. Он еще не знал, что Дора, став женой москвича, уехала в столицу.
…Костромин был на защите, и после нее они вместе пошли на Воробьевы горы. Туманилась, синела Москва, внизу, в огромной чаше и за пределами ее, спокойно дышал огромный город.
– Душевно радуюсь за вас, – сказал Константин Прокопьевич, впервые за сегодняшний вечер давая оценку происшедшему. Он помолчал.
– Я недавно прочитал стихи, – задумчиво произнес он:
Мы всё уходим… все уходим
Одной и тою же тропой…
И тот, кто был при жизни моден,
И кто не очень благороден,
И с незапятнанной душой…
«Что за настроение?» – с тревогой посмотрел на него Васильцов.
За те два года, что Максим Иванович не видел своего учителя, Костромин словно бы подсох, почти белыми стали его короткие усы. Сейчас, произнося хрипловатым голосом стихи, он посматривал на Васильцова с ласковым, внимательным прищуром.
Костромин, конечно, не знал, о чем говорил когда-то до партсобрания Максим Иванович с Борщевым, но знал, что Васильцов не изменил себе, потому и принял двойное лихо, и это наполняло сердце Константина Прокопьевича благодарностью и нежностью. Он не умел открыто проявлять свои чувства, всегда был сдержан в них. Но по тому, как, положив руку на локоть Васильцова, повторял задумчиво: «И с незапятнанной душой», Максим Иванович безошибочно понял, как относится к нему его учитель, что хотел сказать этими словами и о чем думает сейчас.
– Константин Прокопьевич, а не тянет вас на Дон? – спросил он.
– Тянет, – признался Костромин и погрустнел, и Серафима зовет… Но нам хорошо там, где хорошо работается… А впрочем, я, может быть, и приеду на Дон помирать.
– Не хочу дожить до этого…
– Да я и не стану торопиться, – улыбнулся Константин Прокопьевич.
Работа в университете целиком захватила Васильцова. Даже получение новой квартиры не отвлекло его надолго, справился за два дня: купил и привез самую необходимую обстановку, хозяйственную утварь.
Как-то Максим Иванович встретил на улице Рукасова: он облысел, отрастил рыжеватые бачки. Увидя Васильцова, вскрикнул:
– Привет, коллега! – протянул руку, но Максим Иванович сделал вид, что не заметил ее. Генку это нисколько не смутило.
– А нашего шефа-ортодокса кондрашка разбил, по-научному – инсульт, – сообщил он, имея в виду Борщева. – Скажи по секрету: какой гонорар ты получил за свою последнюю книгу?
– Вполне достаточный, – сухо ответил Максим Иванович.
– И все же признайся, – продолжал Рукасов, – глупо ты держал себя тогда. Разве лбом стену прошибешь? Надо соблюдать стратегию и тактику. Это элементарно… А что ты меня в ту пору обозвал, так чего в запальчивости не скажешь!
– Я могу сейчас все повторить…
К кому Васильцов с удовольствием пошел, так это к Макару Подгорному – он преподавал в институте сельхозмашиностроения.
Узнав о том, как прошла у Васильцова защита, Макар по-медвежьи обнял его, извлек откуда-то бутылку водки:
– Такое надо обмыть! Всенепременно! – Он нарезал сыр, открыл банку с консервами. – Жаль, Фаина на работе… Это и для нее праздник.
И потом, пока они сидели за столом, все повторял убежденно и радостно:
– Есть правда, сталинградец, есть…
* * *
Лиля вышла на балкон. Сколько воспоминаний связано у нее с ним.
Внизу густо текла людская толпа – в футболках, разлетайках, сандалетах, – неся шоколадный загар и громкую речь. Будто никогда здесь не было фашистов, убийств, измывательства.
Улетала ввысь связка цветных шаров. Пахло разогретым асфальтом.
Лиле захотелось влиться в толпу.
Взяв за руку Вовку, она миновала в коридоре знаменитый стол и спустилась по лестнице. По-прежнему в витрине гастронома хороводили три розовых муляжных поросенка. Там, где когда-то предприимчивые дамы открыли кафе «только для немецких офицеров», теперь был магазин детских игрушек, и на флюгере безмятежно катался Буратино. Разноцветные афиши облепили круглые тумбы. На шпиле рыбного магазина резвился морской конек. Подремывали мудрые белокаменные львы у здания банка.
Потом, возвратившись назад, они пошли по Ворошиловскому проспекту, и Лиля замедлила шаг у дома, где работала официанткой. Интересно, как сложились судьбы Кати, Нельки, повара Жоржа, околела ли Бригитта?
На доме, у стены которого расстреляли директора их школы, висела мемориальная доска. Лиля рассказала Вовке об Илье Фадеевиче, о Севке, и мальчишка притих, посерьезнел. Все же мало она им занималась: приезжала домой на месяц зимой, на два летом. Что сумела привить? Правдивость, бесстрашие, исполнительность. Чтобы никого в школе не отталкивал локтями, бросался на защиту, если обижали слабого. Но как многое предстоит еще выкристаллизовать в его характере. Вот защитит она диссертацию и займется по-настоящему, только бы не опоздать.
…Они пошли на новую набережную, долго глядели на бег Дона от Цимлянского моря к Азовскому. На другом берегу Задонье в зеленом наряде охраняло этот бег. Возвращались они к центру города мимо рынка, и Лиля поразилась обилию привоза с Кавказа, Кубани, Ставрополья, даров самого Дона. Лоснились золотисто-коричневые рыбы, жареными семечками пахли ведра с подсолнечным маслом, желтели тыквы в пол-обхвата, фиолетово поблескивали баклажаны.
И как всегда – шум, многоголосье. Стекольщики резали алмазом, с хрустом надламывали стекло; предлагали свои услуги тачечники и возчики-драгеля.
Звенели трамваи, резво пробегая мимо рынка, выбивали пыль из-под шпал.
Лиля купила сыну огромную янтарно-сочную грушу, вымыла ее газированной водой, и Шмелек, уплетая, спросил:
– Мама, можно нам остаться в Ростове навсегда?
* * *
Вечером Лиля позвонила домой к Инке. Все эти годы подруги переписывались, и. Лиля знала, что Инка работает в проектной организации, муж ее преподает начерталку в университете и у них четырехлетние девочки-двойняшки. Инка была у нее как-то в Москве, в аспирантском общежитии, и они вместе ходили в Большой театр.
Услышав голос Лили, Инка возликовала и стала звать подругу прийти к ней немедля. Но Лиле не хотелось оставлять маму и Шмелька. Договорилась, что завтра, в воскресенье, прихватив своих ребят, они отправятся на пляж.
…Встретились у паромной переправы. Девчонки так походили друг на друга, что Лиля подивилась:
– Как ты их различаешь?
Инка расхохоталась:
– Открою секрет фирмы… У Софочки на мочке правого уха родинка, а у Беллы глаза немного темнее.
Пораженный Шмелек только хлопал мохнатыми ресницами.
Они выбрали на левом берегу реки место под красным грибком и разделись. На Инке – узкая полоска бюстгальтера и трехцветные трусики. Лиля – в оранжевом купальном костюме.
Припекало солнце, серебрился Дон, поплавками качались на нем бакланы. Проплыла длинная просмоленная баржа с песком, послала берегу тихий шелест волны.
Дети пошли к воде, и Лиля сказала сыну вслед:
– Девочки под твою ответственность.
– Не беспокойся, мама, – солидно заверил Вовка и взял за руку ту, что с родинкой на ухе.
– Рыцарь, – громко рассмеялась Инка, – Ну, как Тарас не-Бульба? – уже понизив голос, спросила она.
– В одной поре, – сдержанно ответила Лиля. Она не жаловалась подруге на свою неудавшуюся семейную жизнь, только однажды вырвалось в письме: «Не ладится у нас, и, думаю, это необратимо».
– А ученые дела?
– Да вот, еду в ГДР защищаться.
– Вах-вах! – всплеснув руками, вскрикнула Инка, и ее добрые голубые глаза посмотрели с нескрываемой гордостью. – Между прочим, твой учитель Васильцов стал доцентом.
Лиля обрадовалась, услышав эту новость: значит, беды Максима Ивановича позади.
– Работает вместе с моим Колышевым, – так Инка величала своего мужа Тимофея, – у него вторым изданием вышел учебник… На разные языки переведен… Получил двухкомнатную квартиру на Пушкинской, на шестом этаже, – она назвала дом.
Инка, как всегда, знала все обо всех. Словно прочитав недоумение в глазах подруги, пояснила:
– Мой Колышев у него дома бывает… Представляешь, так и не женился. В блуде не замечен, – она расхохоталась неожиданной для нее самой фразе и уже серьезно добавила, словно жалея об этом, – снова живет бобылем.
Инке всегда хотелось, чтобы хорошие люди были удачливы в семейной жизни. В Тиме своем она души не чаяла, пусть он не красавец, но зато исключительно порядочный человек.
– Да, Лиль, твой воздыхатель Вася Петухов в Норильске, женился, у него уже трое петушат…
Она энергично вскочила на ноги.
– Пошли искупаемся! – и натянула резиновую голубую шапочку на коротко стриженные светлые волосы.
Лиля тоже встала. Инка, внимательно оглядев ее, подумала: «Клавдии Евгеньевны порода». У Лили красивые покатые плечи, хорошей формы ноги с полными икрами и маленькой ступней.
– Пошли, подружка, – сказала Лиля и спрятала вьющиеся, аккуратно уложенные волосы под цветную косынку.
* * *
Клавдия Евгеньевна отправилась с Вовкой в гости на именины девочки из соседнего дома, и Лиля осталась одна.
В комнату мягко шагнули ранние сумерки. Луч заходящего, солнца скользнул по багрово-фиолетовым хризантемам на столе. В открытую с балкона дверь проникали неясные шумы улицы.
Может быть, найти сейчас в книжке номер телефона Максима Ивановича и позвонить ему:
– Здравствуйте, дорогой учитель! Поздравляю вас…
Зачем? Услышать в ответ вежливую радость в мертвом для нее голосе? Что она ему? Одна из сотен бывших учениц.
Напроситься на визит? Прийти и с порога сказать с наигранной веселостью:
– Без пяти минут кандидат наук горячо приветствует доцента…
Но все это довольно пошло и не для нее. Он начнет расспрашивать ее о семье. Лгать? Выворачивая душу, сказать правду:
– Есть все, кроме счастья, – вызывая ненавистную жалость?
Нарваться на холодок воспитанности:
– Да, да, все это печально…
Или почувствовать такую же отчужденность, как тогда в госпитале? Или – что будет еще больнее – обнаружить у него в доме какую-то женщину, ведь не монах он?
Нет, не будет она звонить и не пойдет к нему.
И все же даже в такой неразделенной любви есть свое счастье, и она не хотела бы, чтобы в ее жизни не было, пусть даже горького, счастья.
Счастливому легко быть добрым, несчастливому трудно не стать злым. Но она не стала злой.
Инка сказала:
– У него усталое лицо, и на висках седина…
Как хотелось бы Лиле усадить Максима – да, да, не Максима Ивановича – в кресло. Он будет в белой рубашке с отложным воротником… А самой сесть у его ног, на скамеечку… Положить голову ему на колени и снизу смотреть в глаза.
Вероятно, у тела есть своя память… Но худо, если ему нечего вспоминать. Его руки никогда не обнимут по-мужски. Учитель, только учитель из детства…
Возвратилась мама с Вовкой. Он был полон впечатлений:
– А торт с орешками… Я два куска съел…
Потом они улеглись, уснули, а Лиля выскользнула на улицу. Горели одинокие фонари. Почти не было прохожих. Она вышла на Пушкинский бульвар и, найдя его дом, села на скамейку в тени акации. Лунный свет ложился на стены домов, тротуары. А на шестом этаже светилось, наверно, его окошко.
Зачем она пришла сюда? Сколько писем – в трудные минуты и в радостях – писала ему, не отправляя. Писала, чтобы не онеметь… Хотя как могла она онеметь, если все время мысленно советовалась с ним, была с ним.
И ревела ночами от невозможности нарушить запретную черту: учитель – ученица.
И кровь пульсировала в истосковавшихся губах. Интересно, сколько может вылиться из человека за жизнь тайных слез?
Ей казалось, что она то и дело попадает изо льда в кипяток. А во сне часто представлялось: отстукивает азбукой Морзе то, что хочет сказать Максиму Ивановичу, но не понимает ответ. Силится понять и не может.
Свет в окне на шестом этаже продолжал гореть. Она медленно пошла домой.
