Текст книги "Небо остается..."
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Он пошел навстречу Васильцову с протянутой рукой:
– Здравствуйте, Максим Иванович! Мы решили не нарушать ваше лечение и не отзывать из санатория даже по случаю большой радости. Поздравляю! Вы восстановлены в партии с сохранением стажа…
От волнения на лице Васильцова резче проступило пятно ожога, а волосы словно бы посветлели. Антохин пожимал его руку крепко и осторожно.
– Ну, за работу, дорогой товарищ!
Васильцов медленно шел по улице, еще переживая разговор с Антохиным. Остановился у витрины с газетой недельной давности, пробежал глазами заголовки: «Дело чести комбайнеров Дона», «На строительстве школы № 75», «В новом доме». На последней странице резанула, глаза жирная траурная рамка: «Владимир Сергеевич Новожилов». Да как же это?! Как же? Когда?
Он рванулся к телефонному автомату, набрал номер Новожиловых. Убитым голосом Клавдия Евгеньевна произнесла еле слышно:
– Слушаю…
– Клавдия Евгеньевна, это Максим Иванович… я только что узнал…
В трубке послышались рыдания, потом Клавдия Евгеньевна с трудом справилась с собой:
– Володе запретили вставать… а он пошел в обком, сказал, что у одного друга неприятности, надо помочь… Когда вернулся домой, ему совсем плохо стало… Я вызвала скорую, а пока он приехала, Володенька уже не дышал…
– А Лиля где? – сдавленно опросил Васильцов.
– На практике. Приезжала на похороны и снова уехала.
– Я могу к вам прийти?
– Сейчас не надо, – словно извиняясь, попросила Клавдия Евгеньевна, – позже, – и снова разрыдалась.
* * *
Через месяц Максим Иванович поехал в Ленинград. В этом городе он был впервые, но, как это ни странно, его не оставляло ощущение узнавания: Литейного проспекта, Казанского собора, изящного рисунка ограды Летнего сада. Даже когда на Аничковом мосту он, спрыгнув на ходу с трамвая, угодил в объятия милиционера, незамедлительно оштрафовавшего провинциала, Максиму казалось, что вот такое же когда-то уже было с ним и именно здесь.
Он почему-то знал этот город и в дальние времена, и до войны, и во время блокады, знал его дома с надписями: «Здесь жил Чернышевский», «Здесь жил Гоголь», прежде ходил по священным камням Сенатской площади, видел горящие факелы «рогатых», с выступающими носами, судов, ростральные колонны у Биржи.
Только немного насытившись «узнаванием», Максим Иванович пошел на Васильевский остров разыскивать Костромина.
Он обнаружил его в старом особняке, поврежденном снарядом, с гулким двором-колодцем, заполненным черными штабелями впрок заготовленных дров.
Дверь ему открыл человек, лицом очень похожий на Константина Прокопьевича, но располневшего. «Брат», – подумал Васильцов. Так и оказалось.
Константин Прокопьевич обрадовался Васильцову. Из писем Макара Костромин знал о делах Максима Ивановича, но расспрашивать стал лишь о том, как идет работа над диссертацией, и ответом остался доволен:
– Да и я, коллега, тоже не бездельничаю, – таинственно сообщил он, – обдумал кое-что весьма любопытное…
Достал из ящика письменного стола лист, заполненный формулами:
– Вот, извольте полюбопытствовать…
Возвратившись в Ростов, Максим Иванович институт оставил – не мог же он признать Борщева своим руководителем – и стал работать в вечерней рабочей школе при Ростсельмаше, дабы иметь «прожиточный минимум». Да и мучила мысль, что не помогает материально дочери.
Он нашел комнату на Амбулаторной улице, с которой они выбивали немцев в 1941 году.
Затем зашел к Макару Подгорному – у него перед отъездом в Ленинград оставил свое имущество, в основном книги.
Макар познакомил его с женой Фаей – болезненного вида женщиной, вероятно, старше его.
– Ну, друже, – густым – голосом говорил Макар, – и с меня взыскание сняли, а гражданину Рукасову его передали – «за недобросовестную подготовку справки». Ничего, мне для него не жаль… И партбюро указали на непродуманное решения. Так что, курилка, мы еще увидим небо в алмазах. Как тебе работается в школе взрослых?
– Все в порядке, – ответил он Макару.
Учениками Васильцова оказались и немолодые, уже семейные мастера, и заводские ребята, кому война не дала окончить среднюю школу. Учебная нагрузка была небольшой, но все же Максим смог ежемесячно переводить деньги для Юленьки.
Да и свободного времени теперь у Максима – для продолжения работы над диссертацией – оставалось предостаточно.
Глава двенадцатая
После всех вызовов и проработок Лиля с Тарасом довольно долго не виделись. Когда же Тарас наконец вышел из шокового состояния, то стал просить ее «хотя бы раз» встретиться – на квартире у Инны.
Лиле противна была трусливость, проявленная им, но и жаль его – таким потерянным, несчастным предстал Тарас перед ней и так, видно, нуждался в поддержке именно сейчас.
Они встречались у Инны и раз, и другой, и Горбанев клялся, что ни в чем перед Лилей не виноват, просто роковым образом сложились обстоятельства, но он разрубит этот узел, разведется, только не надо отказываться от него.
Их параллельные группы ездили на практику в Жданов восстанавливать металлургический завод, и там они снова встречались.
Наконец защитили дипломы и прошли комиссию по распределению выпускников. Лилю направили в Подмосковье, и она согласилась с назначением, решив позже взять к себе маму, а Тарасу предложили место в Нижнем Тагиле.
– Туда и семью перевезете, – строго напутствовала Горбачева член комиссии Жигулина.
Он промолчал, но вечером сказал Лиле:
– Я, как только получу диплом, разведусь с Елизаветой, а ты ко мне приедешь в Тагил.
В Москве Новожилова зашла в отдел кадров министерства и очутилась в кабинете начальника – респектабельного, надушенного, еще молодого человека – в ту минуту, когда он отчитывал унылого юнца в мохнатом светло-сиреневом свитере.
– Что у вас? – с неприязнью посмотрел на Новожилову начальник, ожидая для себя новых неприятностей.
– Я получила направление из РИСИ в Подмосковье, но хотела бы поехать в Нижний Тагил.
Начальник оживился, поддернул галстук.
– Вот видите, – укоряюще сказал он унылому юнцу, – выклянчиваете, чтобы вас оставили в Подмосковье, а девушка-южанка готова ехать на суровый Урал.
Мохнатый свитер посмотрел умоляюще, с надеждой:
– Так может быть?..
– Плохо начинаете жизнь, – с осуждением произнес начальник и, наложив размашистые резолюции на каждую из путевок, благодарно пожал руку Лиле:
– Доброго пути.
Новожиловой стало совестно: не желая того, обманула человека, ввела в заблуждение. Чтобы снять груз этой невольной лжи, сказала:
– Тем более, что и муж мой туда приедет…
* * *
Автобус мчался Сибирским трактом. Мелькала бесконечная изгородь из высоких, тонких берез. Лиля улыбнулась, увидя надпись: «Куда торопишься?»
Шофер притормозил машину у голубого «пограничного» столба с крупными словами: ЕВРОПА – АЗИЯ. Все вышли из автобуса – размяться. На щите Лиля прочитала написанное старорусской вязью: «Здесь проходили в кандалах декабристы и у столба падали на землю, брали с собой щепоть земли, отправляясь в неведомую Азию».
В Нижнем Тагиле Новожилова устроилась в гостинице «Северный Урал» против густо заросшего сквера и отправилась осматривать город.
Был ранний вечер, небо щедро разукрасили фиолетовые, багряные разводы, густые, сочные краски первозданного хаоса. Над высокими трубами металлургического комбината стояли коричневые, черные, синеватые столбы, похожие на сосны, подсвеченные солнцем.
Край блюминга, знаменитых домен, «катюш» и каслинского литья причудливо разрисовал свое небо.
По снегу скакали черные воробьи. Проворные трамваи пробегали мимо добротных темных домов, мимо драмтеатра, памятника Ленину. Под елями с широкими кронами зеленела островками земля.
Лиля попала в картинную галерею и обнаружила там подлинники Айвазовского, Репина, Крамского. Она даже не знала о существовании у Верещагина «Приморского вала», у Левитана «Железной дороги», у Саврасова «Вечера». Надо было заехать так далеко, чтобы увидеть их!
На стене вестибюля Новожилова заметила выписку из указа Петра I: «Понеже от рудокопных заводов земля богатеет и процветает, так же пустые и бесплодные места многолюдством населяются и искусство в различных землях довольно показует, соизволяется всем и каждому, какого б чина и достоинства не был, во всех местах искать, плавить, варить и чистить всякие металлы».
Лиля снова оказалась на улице и медленно пошла к центру.
На дубовых дверях ресторана «Вечерний Тагил» прикреплена табличка: «Закрой дверь!» Чья-то вежливая рука приписала после «закрой» – «те».
Лиля не то поужинала, не то пообедала, заказав на первое тертую редьку с квасом, на второе – жареных окуней, грузди с луком и запила морсом из брусники. Сплошная экзотика!
В гостиничный номер на шесть человек Лиля возвратилась поздно и сразу уснула.
Через два дня пожаловал Тарас. Словно бы между прочим, сообщил:
– Не успел развод оформить… Но ты не беспокойся – здесь все сделаем… Сюда Елизавета не доберется…
Лиля нисколько не огорчилась. «Мы способны на многое, если нас любят».
«На острове Тробриан возле Новой Гвинеи, – иронически подумала она, – если молодые на глазах соплеменников поедят из одной миски – вот тебе и регистрация. Станем и мы есть из одной миски». Хотя даже ее не было.
Вместе пошли они в отдел кадров строительного треста на окраине города.
В бревенчатом доме было жарко натоплено. За столом, покрытым зеленой бумагой в чернильных кляксах, сидел пожилой человек с шишковатым лбом. Тарас протянул ему оба направления.
Узнав, что они из Ростова, кадровик расчувствовался:
– Был я там в войну минометчиком… От города одни развалины…
– Отстраивают его, – успокоила Лиля.
– Ну и здесь вы край нужны. Вы не муж и жена?
– Да, – быстро ответил Тарас.
– Вот вам, – протянул клочок бумаги, – в общежитие семейного типа… Завтра выходите на работу.
Усмехнулся:
– Строить будем все – от роддома до морга.
Лиля и Тарас посмотрели недоуменно: как же так, ведь они промышленно-гражданские строители?
– Надо, – сказал кадровик и уткнулся в бумаги. – Генплан предусматривал строительство Дворца спорта и ночного профилактория «Лесная сказка» для лечения электросном, бассейнов и треков. Но это позже. А сейчас – то, что крайне необходимо. Надо, – повторил он, видя, что они продолжают чего-то ждать.
…Общежитие оказалось приземистым бараком с кипятком в серебристом «титане», с крохотными оконцами и кухней на четыре семьи.
Спали они на разных кроватях. Лиля не могла бы ответить, почему настояла на этом. Дело было, конечно, не в том, что еще не оформили брак, а просто не хотела, чтобы возникла мысль: вот для чего забились сюда. Ночью она проснулась от странного запаха и ощущения, что на лице кровь. Зажгла свет. С потолка градом падали клопы. Ничего себе брачная ночь.
* * *
Утром ударил страшенный мороз, и Лиля, растирая щеки, еле добежала в своей легкой одежонке до прорабской. Бригадиры встретили нового мастера настороженно-насмешливо. Что за пичужка свалилась им на голову?
Строили больницу, и прежде всего следовало разобраться в чертежах. Этим она и занялась. Но вскоре ее захлестнул поток обычных строительных забот.
Каменщики наседали:
– Машина с подсобниками не пришла…
Плотники приходили со сроим:
– Надо опалубку ставить…
– Доски не подвезли…
Некому было разгружать вагоны с кирпичом. Наводил свои строгости представитель пожарной инспекции. Звонил: из управления заказчик:
– Я форму два не подписал – у вас металлические балки не проолифены…
К вечеру гудели ноги, трещала голова, но все же было ощущение, что все обошлось без явного провала.
Дни побежали наперегонки. В первую же получку Лиля и Тарас купили себе валенки, полушубки, ушанки.
Среди строителей была бригада из уголовников. Странно, но к Лиле они отнеслись покровительственно. Однажды она остановилась перед трубами большого диаметра, не зная, как перелезть через них. Двое детин подхватили ее под локти, Перенесли и бережно поставили на землю.
При ее приближении тот, кто первый ее завидит, командовал:
– Заткнуть пасти!
Один громила, с квадратной – челюстью, огромными надбровными дугами, – его звали Дрюк, – не желая работать, – сел как-то на трубу и, сворачивая одну за другой козьи ножки, дымил. Лиля стала рядом с ним, сказала, ни к кому не обращаясь:
– Это ж надо: один сидит, а все за него как ишаки работают.
К Дрюку подошел коротыш.
– Захотел, чтоб хрящи поломали? – спросил он зловеще.
Остальные угрожающе придвинулись к Дрюку. Тот остервенело сплюнул и взял в руки кувалду:
– Ударники нашлись!
* * *
Тарас все более проявлял себя человеком грубым, лишенным деликатности. Еще студенткой Лиля самоуверенно надеялась «приподнять» его, приохотить к чтению художественной литературы, к театру, сделать «вполне интеллигентным». Она выискивала в нем хорошие качества: он не жаден, самолюбив, не бабник.
Но здесь, на Урале, Тарас чаще всего раскрывал худшие стороны своей натуры, и круг интересов его не выходил за пределы служебных. Он на каждом шагу разрушал чувства. О каких недомоганиях жены может идти речь, если надо сварить ему обед, выстирать ему рубашку? Его очень заботило: достаточно ли уважает жена главу семьи? Или считает себя умнее? Так он укажет ей место.
Тарас любил повитийствовать: вот он, без роду и племени, не смог в детстве получить хорошее образование, а она языки изучала, на фортепьянах играла, пока он вкалывал. Так почитай теперь мужа!
Тарас был в полном недоумении, почему Лиля бросилась собирать свой чемодан, когда он как-то в пылу ссоры крикнул:
– Знаем, чем вы занимались при немцах!
Правда, побежал тогда за ней на вокзал, просил прошения, притащил, домой ее чемодан. Ну, сорвалось с языка, мало ли что, не подумав, скажешь.
После таких сцен у Лили в душе оставались занозы. Сравнение с Максимом Ивановичем было для Тараса убийственным. Хотя по служебной лестнице шел напористо и уже был прорабом. Но во всем были удручающая приземленность, душевная глухота, хамовитость. Никогда ни одного цветка ей, ни одной конфеты – даже не подумает об этом. Никакого интереса к ее внутреннему миру.
– Может быть, посидишь дома? – спрашивал он. – Необязательно в начальницы лезть.
– Нет, полезу…
– Ну, гляди, только без урона.
Он имел в виду возможное ущемление интересов своей персоны.
И Лиля вставала ночью. Гладила, готовила, приносила воду через три двора, а когда сваливалась от усталости, слышала упрек:
– Чурбан ты бесчувственный…
Тарас, почти не осознавая этого, мстил Лиле за то, что она ему трудно досталась, что «из-за нее» вынужден был испытать неприятности. Он даже получал удовольствие от мысли: «В свое время натерпелся, пусть теперь помучается она».
«Почему Тарас так изменил отношение ко мне? – с горечью думала Лиля. – Может быть, прежде привлекала неиспорченность девчонки? Щекотало самолюбие, что она избрала именно его… Можно окончить два института и не быть интеллигентным человеком… Порвать, немедля порвать? Но это легче терпеливости. А если что-то еще изменится в нем…»
* * *
Родившегося сына Лиля назвала Володей. Тарас считал появление ребенка преждевременным и, может быть, поэтому был равнодушен к нему.
Елизавете самой понадобился развод, и она его оформила там, в Ростове.
Но, еще регистрируя брак с Тарасом, Лиля оставила свою девичью фамилию. «Это твое право», – хмуро сказал он тогда. Однако когда Лиля начала настаивать на том, чтобы и сын был Новожиловым, Тарас воспротивился.
– Я тебя очень прошу, – говорила Лиля. – Понимаешь, очень. Мне так хочется сохранить фамилию отца.
Она почти никогда ни о чем не просила Тараса. Через силу он в конце концов согласился.
В первый же месяц ребенок заболел дизентерией, истошно плакал несколько суток. Врачи приговорили младенца к смерти. Часами носила Лиля его по комнате. Совсем измотавшись, попросила однажды ночью Тараса взять, хотя бы ненадолго, сына на руки. Он закричал с негодованием:
– Хороша мать! – и укрылся с головой.
Наутро Лиля, чувствуя, что силы ее иссякают, срочно протелеграфировала Клавдии Евгеньевне, послала ей деньги на самолет, и та немедленно прилетела. Они вместе выходили ребенка.
…У Вовки мохнатые ресницы, поэтому Лиля прозвала его Шмельком. Было величайшим наслаждением кормить его грудью. «Теперь я счастлива навсегда», – думала она в такие минуты. Этот маленький, ненасытный обжора никогда по собственной воле не отказывался от груди, буквально прилипал к чей.
Лиля кормила Вовку полтора года, мальчишка рос крепеньким.
На исходе четвертого года их перевели в областной город, где Тарас стал начальником стройуправления, а Лиля, до этого пройдя ступени прорабства, инженера производственно-технического отдела, попала в Промстройтрест.
* * *
Шмелек рос славным парнишкой. Он рано стал говорить, не шепелявил, не картавил, вот только слово «для» произносил как «дра»:
Дра меня…
Года в три, недовольный тем, что мать не пустила его гулять, Шмелек бросился на пол и, тарабаня каблуками, начал орать, при этом глаза его оставались сухими и злыми… Лиля сделала вид, что с интересом углубилась в чтение книги. Мальчишка побушевал, потом ему, вероятно, стало скучно, и он начал что-то строить из кубиков.
В другой раз Шмелек испробовал «требование кривлянием».
– Скажи нормальным голосом, не канючь, – внушала Лиля, – если можно – сделаю. Ты же меня знаешь.
Да, он ее знал – у мамы слово твердое.
Вот с бабушкой, когда она бывала у них, все его номера проходили легко, но лишь до возвращения с работы мамы. Как-то Шмелек надерзил бабушке. Мать дала ему подзатыльник.
От неожиданности мальчишка закричал со слезами обиды:
– А мне не больно, нисколечки не больно!
Лиля усадила сына напротив себя.
– Я и не хочу, чтобы тебе было больно. Хочу, чтобы тебе стало стыдно.
– Уже стало, – ответил Шмелек.
Лиля не желала, чтобы мальчик выпрашивал прощение. Максим Иванович никогда не допускал неискренности, если чувствовал, что извинение было формальным.
Мама в детстве лишала Лилю ужина за отказ произнести: «Прости меня». В таких случаях, лежа голодной, Лиля чувствовала себя несчастнейшей жертвой несправедливости… Теперь, став матерью, она никогда не повторяла подобный опыт.
Лиля всячески поощряла, если Вовка раздавал другим детям свои игрушки, книги, лакомства, проявлял щедрость, позволяла ему дружить, с кем он хотел, только б не помыкал друзьями.
Часами проводил Вовка время у аквариума, имел своих ежа, белую мышь, черепаху и мечтал стать «комиссаром охраны зверей». Когда, уезжая в командировку, мать спрашивала: «Что тебе привезти?» – Шмелек неизменно просил: «Какого-нибудь зверька». И при этом мохнатые, зеленовато-карие, большущие глаза смотрели просительно.
Самые злые соседские собаки сразу же признавали его и начинали вилять хвостом.
Когда Лиля, возвращаясь с работы, ложилась ненадолго «утихомирить ноги» – они по-прежнему у нее болели, – Шмелек подсаживался и гладил ноги:
– Бедненькие! – припадал к ним щекой.
Тарас иногда брал сына с собой на рыбалку, научил плавать, грести. Но один случай оттолкнул мальчишку от отца.
Тарас что-то потребовал, тот не захотел исполнить и начал кривляться. Тогда отец снял с гвоздя армейский ремень и стал остервенело его стегать. Бабушка ринулась к внуку на помощь, загородила его собой, Вовка уполз под кровать и там по-щенячьи скулил.
Лиля не знала, как ей вести себя. Но позже решительно потребовала от Тараса больше никогда не прибегать к порке.
– Дамское воспитание, – презрительно скривился он.
* * *
Горбанев умел работать не щадя себя. Но с некоторых пор начал приходить домой нетрезвым.
– Был сабантуй.
– Подзасиделись, – бросал мимоходом.
Сабантуи учащались. После них Тарас не буйствовал, а превращался в слюнтяя.
– Подумаешь, аристократка… – бормотал он, расквасив губы. – Я с низов вышел, на фронте отмаялся… А ты мной гребаешь, чистоплюйка… Думаешь, замужеством осчастливила меня?..
Лиля уходила в соседнюю комнату, к сыну, – там Тарас не смел появляться.
Наутро, протрезвев, он был тише воды, ниже травы. Заискивающе глядя на жену, пытался угадать, что наговорил, каялся, обещал стать совсем другим, взять себя в руки.
Для Лили был нестерпим разрыв между уважением, каким окружали ее на работе сослуживцы, и, тем, что терпела она дома. Что же произошло? Вероятно, в студенческие годы он был все же влюблен, а испытания житейской прозой не выдержал, Лиля понадеялась, что интеллект – дело наживное, и ошиблась. Она не помнила в руках у Тараса книги, годами не бывали они в театре: «Некогда», «Устал». Идти на вечер к ней на службу он отказывался: «Мне там не интересно». В редкие часы, когда они были вдвоем, ею овладевали скука и опустошенность.
«И все же, – успокаивала себя Лиля в таких случаях, – я еще богачка. У меня есть мама, сын, интересная работа. Разве мало?»
Все это так, но самое себя не обманешь: в очень важном жизнь ее обделила.
Вот что значит выйти замуж без любви. Отвергнутая Максимом Ивановичем, бросилась к мужественному разведчику, боготворившему ее. Его влюбленность приняла за большое чувство. Боролась за это придуманное чувство, не желая, чтобы посторонние люди вмешивались… А затем внушила себе, что раз уже совершила ошибку, появился Шмелек, следует, насколько хватит сил, сохранить ему отца. Правда, теперь все чаще возникало сомнение: а может быть, честнее, перед тем же Шмельком, развестись с Тарасом немедля, чтобы мальчик не оказался свидетелем неискренних отношений родителей. Ведь наступит пора, когда этого не скроешь. И кто знает, может быть, такая пора уже наступила?
