Текст книги "Небо остается..."
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Глава четырнадцатая
Когда Лиля ехала из Москвы в ГДР первый раз, память невольно выхватывала из прошлого то гибель врачей из их дома, то фашистов, отнявших на ростовской улице чемодан у ее учителя, то веселых молодчиков, ограбивших их, когда с мамой возвращались после менки, то шефа столовой Бернарда, с буйволиной шеей.
Но потом, с каждым приездом туда, она все более убеждалась, что эта Германия – новая и воспринимать ее надо по-новому.
У нее появились знакомые среди немецких ученых, она жила на квартире у симпатичной молодой четы, бывала в Доме дружбы народов, куда приходили иностранные студенты, аспиранты, обучающиеся в немецком университете на рабоче-крестьянском факультете. И когда 7 ноября в этом клубе хором вместе с немцами запели Интернационал итальянцы, индийцы, негры, – она окончательно уверовала, что Германия новая.
Ей нравилось, как работали, создавая ее установку, немецкие рабочие: неторопливо, на совесть, делая все добротно. Хотя бесил педантизм: стоило прозвучать сигналу на обед, как они мгновенно оставляли гаечный ключ на полуобороте.
В одно из воскресений Новожилова много часов провела в изрядно поврежденной Дрезденской галерее. Глядя на «Сад нимф», зал гобеленов, «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, подлинники Боттичелли, Тициана, Рубенса, Ван-Дейка, Новожилова думала: «Какое счастье, что мы спасли все это».
Лиля вышла из галереи и медленно пошла проспектом Тельмана.
Спали в колясках разрумяненные морозцем, будто упакованные в белоснежные коконы младенцы. Афиши объявляли о выступлении Дрезденского оркестра и певицы Элизабет Райке.
Слышался смех детворы, раскатавшей скользанки. Остановила возле себя трехтонку «хорх» регулировщица – плотно сбитая, в грубых сапогах, белом, почти до щиколоток, плаще, на плечах которого лежали ее льняные волосы.
На стене здания висел кумач с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
На перекрестке Улиц меланхолично крутил блестящую ручку одноглазый шарманщик с попугаем на черном ящике.
Мимо прошли два офицера в серо-зеленых шинелях, фуражках с высокими тульями; и сердце Новожиловой, ошибившись, гулко упало с высоты.
На вывеске пивнушки «Якорь» лысый пастор поднимал над головой пенящуюся кружку. У дверей танцбара с фотографий глядели пляшущие девы. На площади Альтмарк возвышались Крейц-кирка и восстанавливаемый театр, а на берегу Эльбы – дворец Августа Сильного. О них Лиля знала по книгам, а теперь все это видела собственными глазами. Конные статуи курфюрстов… Геракл на доме магистратуры…
Она пошла к центру. Уличная лотерея предлагала за 25 пфеннигов выиграть автомобиль.
Здесь шла своя жизнь, были свои заботы и радости.
В книжном магазине Новожилова вдруг увидела… Людвига Хадермана, того капитана, что опекал ее в ростовской столовой интендантов. Тогда этот Людвиг казался ей глубоким стариком, а ему сейчас было, видимо, не более шестидесяти пяти. Разве что еще больше прежнего стал походить на провинциального нотариуса диккенсовских времен в своей допотопной шапке с козырьком и длиннополом черном пальто с каракулевым, побитым молью воротником.
– Людвиг! – воскликнула Лиля неожиданно для себя. – Это вы?
Хадерман долго вглядывался в лицо молодой женщины, и наконец в памяти его что-то сдвинулось, он радостно закричал:
– О-о-о! Микки из Ростова!
Лицо его разгладилось, морщины поползли к ушам.
– Микки! Какая радость! Я о тебе часто думал. С каким достоинством и как бесстрашно ты держала себя тогда. Да что же это я, познакомься, мой племянник Рольф.
Только теперь Новожилова обратила внимание на молодого мужчину с глазами стального цвета, стоявшего рядом с Хадерманом. У «викинга», как сразу же окрестила его Лиля, – высокий лоб, правильные черты лица. Он, вероятно, был лет на пять моложе Лили. Узнав, по какому поводу приехала Лиля в ГДР, Людвиг расчувствовался еще больше:
– Дитя мое, умоляю тебя, зайдем ко мне, я живу совсем рядом и один. Дочь моя и жена погибли при бомбежке… – он всхлипнул, посмотрел просительно. – Ну, не отказывай, Микки, руине. Кланяйся же, Рольф!
«Викинг» приложил руку к сердцу и поклонился. Новожилова согласилась, – и Людвиг, галантно взяв ее под руку, семеня, повел к своему дому.
Они поднялись по высоким ступенькам старого дома на второй этаж и вошли в огромную комнату, загроможденную старыми вещами. На отброшенной доске секретера лежал кожаный бювар с металлическими застежками и монограммой. Возле качалки с продавленным соломенным сиденьем стояло кресло с тисненным на высокой спинке орлом.
– Вот и моя берлога, Микки, – Людвиг сделал рукой такое движение, словно распахивал дверь, и принял от Лили ее пальто, вязаную шапочку. – А как вас величать по-взрослому?
– Лилия Владимировна.
– Присаживайтесь, Лилия Владимировна. У старого вдовца есть небольшой запасец кофе и даже заветная бутылочка мозельвейна. Она дождалась своего срока.
У Людвига сквозь редкие волосы на голове проступала розоватая кожа, щеки – в мелкой склеротической сетке красных жилок.
Уже сидя за столом, Людвиг признался:
– Я ожидал, что меня упекут в Сибирь проморозить косточки дурака, но вместо этого довольно скоро отправили домой…
– А зачем же вас упекать? – невинным голосом спросила Новожилова, и глаза ее лукаво сверкнули.
– И впрямь незачем, – согласился Хадерман, – после возвращения я решил обосноваться в ГДР… По старой памяти занимаюсь шоколадными делами на государственном предприятии.
Он словно вспомнил о племяннике, чинно сидящем рядом с Лилей:
– А Рольф – директор спортшколы. Надеюсь, на своей машине он отвезет вас в Унтервелленборн. Не правда ли, Рольф?
– Только так! – с готовностью ответил «викинг». – И буду, если разрешите, в дни последующие вашим бетреуером.
«Кажется, это означает – гидом, опекуном, товарищем», – подумала Новожилова и поблагодарила.
У Рольфа жесткие, вьющиеся каштановые волосы. Прекрасно сшитый серый, в мелкую клетку костюм изящно облегает сильную фигуру спортсмена.
Людвиг разлил вино по бокалам и поднял свой:
– Хочу выпить за новую Германию Рольфа и за вашу выстоявшую Россию, Лилия Владимировна.
…Уже к полуночи они мчались пустынной, припорошенной снегом автострадой, и деревья вдоль нее шарахались, словно падая навзничь.
«Викинг» вел машину властно и нежно. Руки его в белесом пушке спокойно лежали на руле.
Лиля чувствовала, как от выпитого вина горит ее лицо, как бьется о щеку завиток волос. Она нет-нет да поглядывала с любопытством на высокую шею «викинга», на его маленькое ухо.
«По возрасту он не мог участвовать в войне», – думала она, и эта мысль еще больше расположила ее к Рольфу.
Бег по ночному шоссе мимо падающих навзничь деревьев убаюкивал, говорить не хотелось. Вдали показалось зарево над металлургическим заводом Унтервелленборна.
Они подъехали к домику под красной черепицей, где квартировала Лиля. Рольф вышел из машины и предупредительно открыл дверцу.
– Надеюсь, до свидания, Лилия Владимировна, – он взял ее руку в свою, – не поехать ли нам завтра в Лейпциг – город моего детства? Покажу вам нашего Деда Мороза – Санта-Клауса…
– С удовольствием, милый бетреуер…
– Можно, я заеду за вами в десять утра?
– Буду ждать…
– Спокойной ночи…
* * *
Рольф приехал с букетом роз, неожиданным в эту пору года. Он был в черной кожаной куртке на меху, кожаной фуражке.
На этот раз Рольф рассказывал о своих питомцах, Лиля – о своей диссертации. В разговорах незаметно доехали до мрачноватого, по первому впечатлению, Лейпцига.
Рольф показал ей двухэтажное здание гимназии, где учился, маленький дом с верандой, в котором жил в детстве с родителями.
– Все погибли в Дрездене при налете американской авиации 13 февраля 1945 гада, – мрачно сказал он.
В кафе с окнами из цветных стекол они подкрепились. Фрау в белой наколке на волосах и белом фартуке поверх синего платья подала им бульон в чашках, каждому по ломтику колбасы, крутому яйцу. К черному кофе она принесла два кубика сахара и два «наперстка» молока. На столе лежали бумажные кружки́ для стаканов.
Оставив машину на стоянке возле изрядно облупленного отеля «Астория», они пошли по городу. Рольф показал ей небольшой дом Шиллера, дом, где родился Либкнехт, типографию, печатавшую первый номер ленинской «Искры», дом Клары Цеткин у входа в парк, названного ее именем. Он понимал, что Лиле особенно приятно и интересно было это видеть.
Какими-то кратчайшими путями привел он ее к храму Александра Невского, а потом к величественному памятнику – пирамиде из гранита, – возведенному в честь Битвы народов.
– Здесь есть земля, привезенная из России, – сказал он.
Возле церкви святого Фомы, где похоронен Иоганн Себастьян Бах, они постояли у позеленевшего от времени памятника. Бах был изображен органистом с вывернутым левым карманом (нет денег!) и, от небрежности, с незастегнутой пуговицей камзола..
– В Томаскирхе он был двадцать семь лет регентом, – сказал Рольф, хотя Лиля это и сама знала, – и сочинил здесь большую часть своих произведений.
В три часа дня они подошли к старому зданию ратуши, с балкончика которой держал речь бородатый Санта-Клаус, в одежде из алого бархата, отороченного белым мехом.
– Ваш Дед Мороз, – сказал Рольф.
Свое шествие по городу Санта-Клаус начал с площади – старой ярмарки, от Торговой палаты. Крутились карусели, сильные порывы ветра раскачивали игрушки на елке. Под фонарями на тонких высоких столбиках зеленели круги из веточек ели. Заиграли музыканты в синих плащах и фуражках.
– Если бы вы знали, как любил я в детстве этот день, – тихо, приближая губы к уху Лили, сказал Рольф и ласково сжал ее руку.
По коридору, отгороженному на мостовой белым шнуром, прошли шесть музыкантов в коричневых сутанах, квадратных коричневых шапочках, разрисованных желтыми зубцами. Музыканты весело играли на сверкающих трубах, а за ними шествовали плюшевый мишка и дети с приставными острыми длинными носами, окрашенными желтой краской.
Похожая на Эмму немка посадила себе на плечо маленького мальчика в голубом костюме на меху. Заросший мужчина с непокрытой головой, в меховой женской шубе протискивался поближе к шествию. Санта-Клаус заговорил с детьми.
– А знаете, как у нас встречают Новый год? – тоже почему-то на ухо Рольфу прошептала Лиля и начала рассказывать о Снегурочке, о Деде Морозе на санях, о елках на площадях городов, о детях…
«Викинг» нравился Лиле, каждое его прикосновение волновало ее. Но она и сердилась на себя: вот новости!
Поздно вечером у ее дома Рольф пытался притянуть Лилю к себе, она отклонилась:
– Всего доброго, Рольф.
Вошла в дом и уже знала, что больше с ним не встретится никогда, не хотела изменять себе.
* * *
На защиту в Веймар Лиля приехала из Москвы осенью. Предстоял решающий бой. Она, конечно, волновалась, но была уверенность, как когда-то в институте перед экзаменами по предмету, который знала безупречно. Ее установку уже внедрили, и здесь, и на Урале были хорошие результаты. Но не подведет ли немецкий язык? Поймет ли она вопросы, которые будут задавать? Съедутся ученые со всей страны. И станут спрашивать на всех диалектах… Страшно!
Поселилась Новожилова неподалеку от парка, посаженного когда-то Гете, в доме фрау Данникер – «нафталинной аристократки», как она ее про себя назвала. Фрау Данникер была церемонна, деликатна и никак не могла забыть, что происходила из знатного рода. Но, растеряв почти все, кроме манер и воспоминаний, отнеслась к своей гостье, в общем, неплохо, и уж во всяком случае – с повышенным любопытством: что это за русская появилась на их небосводе? Фрау Данникер была приятно поражена ее знанием немецкого языка, вдвойне – узнав, что Новожилова собирается стать ученой, и даже пообещала Лиле устроить после защиты небольшой домашний прием на три-четыре персоны.
…На второй день после приезда Новожиловой в Веймар за ней прислали машину из посольства и отвезли отдохнуть, – собраться с мыслями на остров Рюген в Балтийском море.
Сентябрь выдался холодным. Лиля в купальнике сидела на берегу в плетеном, похожем на раковину, кресле, защищающем со всех сторон от ветра. Только впереди скупо пригревало солнце. У ног бесстрашно прогуливалась желтоглазая чайка.
Лиля вздремнула. Все же пути жизни неисповедимы… Могла ли она предполагать после всего перенесенного, что будет здесь… И эти встречи с Людвигом, Рольфом, новой Германией, с ее заводами и Санта-Клаусом, учеными и детьми в коконах… Кем станут они, когда вырастут? Она верит, что не такими, как те, что бесчинствовали в Ростове…
* * *
Защита проходила в Институте строительных материалов. Зал – амфитеатр с высокими зашторенными окнами – был переполнен. Как позже узнала Лиля, съехались не только ученые-специалисты, но и производственники. На острове Рюген ей рисовалось: длинный стол, а за ним восседает комиссия. В действительности все выглядело совсем иначе.
На сцену вышел седовласый, молодящийся профессор Макс-Лоренц – декан строительного факультета. Стоя рядом с кафедрой, он представил Новожилову и передал ей слово. Доклад Новожиловой, сопровождаемый показом графики через эпидиоскоп, кадрами двух короткометражных фильмов, длился час. При выключенном свете промелькнули кадры: соискательница в рабочем комбинезоне, косынке, у производственной бассейновой установки собственной конструкции. Женщина в косынке, завязанной впереди «шишаком», мало походила на ту, что стояла сейчас у кафедры в изящном темно-зеленом костюме.
Потом часа полтора Новожилова отвечала на вопросы. Каждый раз, когда в зале кто-то поднимался и обращался к ней, Лиля, судорожно вцепившись пальцами в кафедру, подавалась вперед, боясь не понять вопрос. Но вот лицо ее светлело, она выпрямлялась – все понятно – и давала ответ.
Так как сдачи кандидатского минимума в ГДР не было, то вопросы могли задавать и по философии, политике, искусству, выявляя эрудированность соискателя. Но к Лиле шли вопросы только по диссертации, видно, увлекла ее новизна.
Спрашивали: какие добавки она вводила для улучшения процесса вспучивания, каким образом достигается равномерное перемешивание в шлаковом распылителе, и еще, и еще. И чем больше она отвечала, тем спокойнее становилась, и совершенно исчезло опасение, что забудет нужное слово.
Встал по виду рабочий человек, высокий, косая сажень в плечах:
– Я хочу задать вопрос присутствующему здесь директору Института чугуна и стали: скоро ли будут внедрять такие отличные предложения фрау Новожиловой на заводе в Айзенхюттенштадте?
С передней скамьи амфитеатра поднялся солидный господин и ответил, что метод фрау Новожиловой внедрят скоро, только понадобится несколько перестроить бассейн…
Потом снова на сцену вышел профессор Лоренц и объявил фамилии двадцати самых авторитетных ученых и производственников, которые приглашались участвовать в обсуждении и голосовании в аудитории рядом.
Все они потянулись из зала, а остальные остались ждать результат.
Уже прошло полчаса, час. Лицо Лили от волнения покрылось красными пятнами: «Провалилась, провалилась».
Наконец в зал возвратились все, кто выходил, и профессор Лоренц, подняв руку, призвал к вниманию:
– Господа, товарищи, вы, наверно, удивляетесь, почему мы так долго совещались. Дело в том, что подобные рекомендации, для получения пемзы с заданными свойствами, сделаны впервые в мире. Работа соискательницы фундаментальна, имеет большое практическое значение. До сей поры мы брали за основу, как вам известно, английский патент Галлай-Хатгардта, модернизировав его. Пемза получалась невысокого качества, с рваной пористостью, приводила к перерасходу цемента в бетоне, удорожала и утяжеляла его.
Коллега Новожилова ввела тугоплавкую, тонкомолотую добавку каолиновой глины. Она всегда есть на металлургических заводах для закупорки летка домны. Пемза сделалась легкой, прочной, с закрытыми порами.
Мало того, фрау Новожилова спроектировала, смонтировала, опробовала и внедрила на заводе экспериментальную бассейновую установку. Эталоны соискательницы приняты безоговорочно, как и методы комплексной оценки качества шлаковой пемзы. Поэтому мы решили поставить фрау Новожиловой не только высший балл – единицу, но единицу с плюсом. Подобного прецедента у нас еще не было, однако полагаю, что ошибки мы не допустим.
* * *
На ужин к фрау Данникер Лиля пригласила своего руководителя профессора Гюнтера Козицки, одутловатого весельчака со шрамом через весь лоб, профессора Лоренца и того рабочего – Уве Ротгаммеля, что задавал вопрос директору института. Лиля попросила профессора Козицки привести его с собой. Козицки пришел в некоторое замешательство: тактичнее, было бы пригласить директора института, но желание Лили объяснил «избытком демократизма»..
Еще до защиты, ночью, Лиля приготовила «все по-русски»: винегрет, холодец, салат, пельмени, пирог и даже сделала мороженое.
К моменту прихода гостей фрау Данникер извлекла из старинного буфета черного дуба старинную посуду, старинные салфетки и зажгла в своей квартире витые свечи в старинных подсвечниках, а затем критически оглядела новый наряд квартирантки. Лиля надела черное, закрытое, плотно облегающее платье с широкими, собранными внизу рукавами, на ноги черные лодочки, прикрепила на груди янтарную брошь («все мамино богатство»). Фрау Данникер подумала: «Оказывается, у этих большевиков иногда проявляется вкус» – и поплыла навстречу звонку гостей.
Ужин получился на славу, немцы напористо подчистили все, что было на столе, произносили тосты за «коллегу Лилию», а Уве Ротгаммель, оказавшийся славным парнем, двинул неплохую речь о том, что труд Новожиловой – «это часть строительного материала в нашем здании дружбы».
На этом месте Макс Лоренц и вовсе расчувствовался, встал:
– Я прошел ад концлагерей и, как мне думается, знаю цену жизни, человечности. Хочу поцеловать вас, фрау Лилия, а в вашем лице всех прекрасных советских женщин.
– Не слишком ли много для тебя одного?! – раздувая щеки, шутливо воскликнул Гюнтер и тоже встал.
Фрау Данникер, спасая свою квартирантку, завела граммофон и предложила потанцевать под песенку о Лили.
* * *
Наутро местная и берлинская газеты очень одобрительно писали о «первой женщине и первой иностранке, защитившей диссертацию в Веймаре».
Приехал с поздравлениями секретарь горкома партии – совсем молодой человек с густой каштановой шевелюрой. Пожимая Лиле руку, сказал, что ее защита – «и политическая акция».
Через четыре дня Новожиловой вручили диплом, напечатанный в типографии специально для нее. Диплом был внушительного размера, в серой матерчатой обложке с золотым тиснением, с круглой печатью на листе, куда вписали, кроме фамилии, год и место ее рождения, место и время защиты и звание – доктор-инженер.
Странное звание. Лиле объяснили, что оно соответствует званию кандидата наук, и что еще один диплом она получит в Москве.
Глава пятнадцатая
Тарас встретил Лилю в аэропорту на своей служебной машине. Обнял, ткнулся губами в подставленную щеку, посмотрел испытующе:
– Ну, как?
– Все в порядке…
– Поздравляю, поздравляю, – произнес натянуто, – а Клавдия Евгеньевна с Вовкой уже приехали.
– Здоровы ли? – с тревогой спросила Лиля.
– А чего им сделается?
На Тарасе длинное пальто, темная шляпа старательно надвинута на лоб. В дороге он мрачно думал: «Ошибся я, выбрав в жены Лильку… Слишком много у нее претензий».
…При виде матери Шмелек закричал от радости и сразу же сообщил о главном:
– Мама, еж вылечился! – толстые губы его расплылись в улыбке. – А соцсоревнование проверим?..
Когда Вовка пошел в школу, Лиля написала ему из Москвы: «Теперь мы будем вместе учиться. Давай соревноваться». И в каждый приезд домой мальчишка показывал свой дневник, требовал отчета от нее.
Клавдия Евгеньевна всплакнула от избытка чувств, выставила на стол любимый дочкой яблочный пирог с розовато-коричневой блестящей коркой. Рядом с ним Лиля положила два своих диплома и объявила:
– А теперь буду раздавать подарки.
Она усадила всех рядком на диван, а сама вышла в соседнюю комнату. Выдача подарков была любимым ее ритуалом. Сначала Лиля вынесла белье маме, и Клавдия Евгеньевна, восхищенно рассматривая тончайшие кружева, смущенно спросила:
– Да куда же мне такая роскошь?
Тарас принял две нейлоновые рубашки со снисходительной улыбкой:
– Не забыла обо мне, ученая степень?
Шмелек поднял визг, когда заводной маленький гоночный автомобиль, сверкая фарами, помчался по полу, натыкаясь на ножки стола и стульев.
Потом Клавдия Евгеньевна, требуя подробностей, расспрашивала, как проходила защита, и рассказала о ростовских новостях:
– Улица Энгельса, можно сказать, совсем новая; набережную протянули – там теперь такая красота, по вечерам народу полно…
И шепотом, озираясь на дверь в соседнюю комнату:
– Трудно мне с Тарасом… Груб, нелюдим… Не сердись, уеду в Ростов… На могилу папы тянет…
– Ну, побудь хоть немного со мной, – попросила Лиля.
– Немного побуду.
* * *
В институте были поздравления, расспросы, серьезные и Райкины, вроде: «Нырнула в моду?», «Много шмоток купила?» – а потом дни покатились своим чередом.
Кандидату наук Новожиловой определили должность старшего научного сотрудника, назначили заведующей лабораторией физико-химических исследований. Профессор Глухов одобрил это: «Без физхимий, – сказал он ей по телефону, – в вашей области хорошего ученого, с заглядом на будущее, получиться не может».
Журналы охотно печатали статьи петрографа Новожиловой, к ней пошли письма со всей страны. Даже издалека приезжали за советами.
Но Лилия Владимировна нисколько не поддалась буму, определила себе новую задачу: с помощью математического планирования дать до двухтысячного года прогноз использования шлаков в стране. И еще: поскорее пустить установку с опрокидным бассейном.
В этом желании Виталий Арсентьевич ее сдерживал: «Успеете, – писал он, – лучше займитесь сначала процессами кристаллизации, установите ее влияние на свойства шлаков. Надо выяснить, какое строение предпочтительнее в разных областях применения. А установку пусть пока строят. Это от вас не уйдет».
С некоторых пор Новожилову упорно начали уговаривать стать ученым секретарем института и редактором «Записок». Она колебалась. Сможет ли? Надо ли? Снова позвонила в Москву своему профессору. Он, внимательно выслушав, посоветовал:
– Соглашайтесь. Не следует замыкаться в узкой теме. Надо расширять кругозор. Желаю всяческого благополучия. Да, чуть не забыл, пришлите мне сборник с вашей последней статьей.
…Дома наступила полоса затишья, и Лиля, в какой уже раз, решила, что надо сохранять это перемирие, не обострять отношений. Мальчику необходим отец, и пусть он его имеет. «Может быть, я больше сама виновата в том, что до сих пор происходило? Оставшееся неизменным мое чувство к Максиму Ивановичу порождало раздражение, отчужденность, и они превратились в привычку».
Шмелек утвердился в желании стать «комиссаром охраны зверей», расширил домашний зоопарк и с возмущением говорил о каком-то бессовестном Петьке, который бьет во дворе кошек.
Даже отца, за его «волохатость», Володька прозвал боберчиком. Он вычитывал везде, где только мог, и с особым пристрастием, все о бобрах, затем рассказывал матери, что хвост у них, как длинная лопата, а между пальцами перепонки, чтобы легче плавать, что делают бобры себе в лесных реках хатки из ила и веток, а питаются корой и побегами тополя, ивы.
– А ты знаешь, бобрище, – обратился он как-то к отцу, – ты – реликтовый…
– Это что еще?
– Ну, редкий.
Тарас недовольно поморщился:
– Лучше учи уроки…
С некоторых пор Володька превратился в занудливого воспитателя родителей и бабушки:
– Сколько раз я тебе говорил, – назидательно замечал он, – лучше прожаривай лук…
– Мама, ты не те туфли надела.
Потом сунулся с рекомендациями к отцу:
– Папа, у тебя галстук на боку…
Лиля не выдержала:
– Не рановато ли тебе, Володя, делать замечания взрослым?
– Нет, в самый раз, – он локтями поддернул штаны.
– Но, может быть, пореже?
– А как вы мне делаете? – уличающе уставился он умными темными глазами.
Может быть, действительно это он у них перенял?
Видно, почувствовав, что переусердствовал в своих воспитательных наклонностях, заластился к матери:
– Ну, постараюсь меньше…
Тарас буркнул:
– Телячьи нежности!
Вообще, мальчишка в последнее время стал относиться к отцу сдержаннее прежнего. Сначала все величал его «мой бобрик», «бобришка волохатый». Но после памятной порки, после того, как отец все чаще проявлял к нему невнимание, отвергал ласковость, мальчишка и сам отстранился.
* * *
Лиля проснулась рано, когда все еще спали. Было по-домашнему тепло и уютно.
Стараясь не разбудить мать, она тихо умылась и стала готовить завтрак Шмельку. Больше всего он любил поджаренную картошку, отваренную в мундире накануне вечером. И чтобы рядом была яичница, обильно залитая томатным соусом, посыпанная чайной ложкой сахара.
Лиля нагнулась над Шмельком: он разрозовелся во сне, темные волосы разметались.
– Вставай, сынок! – тихо сказала она.
Володька мгновенно отозвался:
– Угу! – вскочил и начал делать зарядку. Умывшись, сел за стол на кухне.
– Ты знаешь, почему Валька Шуликов (это его сосед за партой) такой толстый?
– Нет, – с недоумением посмотрела мать.
– У него папа – начальник бойни.
Логика, ничего не скажешь.
– А знаешь, чему научился Джим? – так называли соседского черного пуделя. – Он вешает ведро на колонку, лапой открывает кран и тащит ведро домой.
«Ну, это, наверно, фантазия».
Шмелек проверил, все ли в порядке в ранце, и вышел из дома – школа была через дорогу.
Вскоре и Лилия Владимировна, приготовив завтрак Тарасу, тихо закрыла дверь квартиры.
Роса омыла крыши домов, тротуары, желтеющие листья берез, красные кисти рябины. До института ходьбы минут тридцать, и этот путь Новожилова проделывала обычно неторопливо, с удовольствием.
Она миновала жилые кварталы, молодой парк и влилась в поток рабочих, спешащих на радиаторный завод. Было какое-то особенно приятное ощущение от этого движения в живом потоке.
Недавно построенное здание института издали приветило белыми стенами, ясными окнами.
За время пути Лилия Владимировна обдумала свое выступление на ученом совете, прикинула, чем будет заниматься сегодня в первую очередь. О себе как ученом она была не очень-то высокого мнения. Считала, что подтверждались худшие опасения, высказанные еще в детском дневнике: лучше иметь один талант, чем множество способностей. Но, пожалуй, все же один талант у нее есть – организаторский. Даже если это касалось вечеринок в лаборатории, для которых она писала стихи капустника, пекла торты и разрабатывала меню, чтобы затем, в разгар веселья, незаметно исчезнуть.
Новожилова поздоровалась в вестибюле с вахтером, старичком, похожим на их школьного сторожа Тимофея Игнатьевича – такие же моржовые усы, – и прошла в свой кабинет на втором этаже. Здесь сняла плащ, расчесала густые волосы. На ней были шерстяное бордовое, строгого покроя платье – сама шила его – и янтарное ожерелье, которое не давало покоя ухажерам.
«Неужто, – подумала она, – нынешнее звание и должность, вызвали в институте сей повышенный мужской интерес к моей персоне? Было бы обидно такое объяснение…»
Но факт оставался фактом – началась полоса объяснений в любви женщине бальзаковского возраста.
Полосу эту открыл замдиректора по науке Григорий Николаевич – золотозубый, проникотиненный, с большой плешью среди светлых вьющихся волос, с уголком цветного платочка, кокетливо выглядывающего из верхнего кармашка пиджака.
Григорий Николаевич – самый непосредственный начальник ученого секретаря, вероятно, поэтому решил, что может называть ее лапочкой и золотцем. Вот уж к кому относилось «быть и казаться».
Он повел планомерную атаку, и Лиля, желая избавиться от этого ухажера, как-то ошеломила его:
– Я согласна… Но только чтобы ни от кого не скрывать отношений.
– Но как же? – испуганно произнес он, вглядываясь пытливо: может быть, шутит? Но лицо Лили было строгим, решительным. В этом «Но как же?» подтекстом шло: «партбюро, моя жена, ваш муж…»
Тогда Новожилова произнесла с напускным огорчением:
– Я-то согласна, а вы не хотите принять даже такое мизерное условие.
Домогательства прекратились.
Второй ухарь был, как она определила, карьеристского образца.
Весь институт уехал на уборку картофеля, а Лиля осталась из-за болезни ног. В лабораторию вошел мужчина лет тридцати – высокий, крупный, с холеным лицом.
– Простите, Лилия Владимировна, – деликатно сказал вошедший, – мне необходима ваша помощь как петрографа… Однако разрешите сначала представиться – Валерий Базилевич…
– Слушаю вас, – официально сказала Новожилова.
– В моей диссертации большой раздел связан с фазовыми исследованиями…
Говорил он умно, по-деловому и об интересной работе. И так как Новожилова охотно делилась своими знаниями по минералогии, то и на этот раз не видела резона отказать.
– А в какой вы лаборатории? – поинтересовалась она.
– Поразительно! – хорошо поставленным голосом воскликнул Базилевич. – Уже два месяца работаю в лаборатории рядом, с первого дня глаз с вас не свожу, а вы даже не заметили… Правда, я часто бывал в командировках.
– Простите невнимание, – улыбнулась Новожилова, – Валерий…
– Просто Валерик, – поспешно сказал он.
– Приносите образцы, посмотрим, – разрешила Новожилова.
Когда он ушел, Лиля вспомнила, что действительно в институте многие с симпатией относились к этому Валерику. Мужчин он таскал по ресторанам, женщин подкупал обходительностью.
У Лили уже выработалась «технология» расправы с кавалерами. Если это человек умный, ему бывало достаточно двух-трех насмешливых взглядов, фразы, чтобы стало ясно: это не тот случай, когда неприступность обставляют демаршами, – со свидетелями и звонкими пощечинами.
Если самоуверенный нахал глуповат, то все шло приблизительно по такой схеме:
– Какие у вас чудесные глаза, – говорил он.
– Как вам нравится предвыборная президентская кампания в США? – огорошивала она вопросом.
– И осиная талия… – продолжал он гнуть свое.
– Не объясните ли вы мне разницу между религиозными воззрениями мусульманских общин в Ливане?
Отскакивали ошалело. С Валериком случай был нестандартный. Вскоре Базилевич попросил:
– Не могли бы вы называть меня на «ты»?
Ну почему же, он много моложе ее и чем-то располагал к такому обращению. И тут Валерик ринулся в атаку, веря в свою неотразимость, полагая, что женское равнодушие к нему – притворство, тактика.
На вечеринках в институте он играл на гитаре, пел. Женщины млели, и Лиля слушала с удовольствием. Приглашая ее на танцы, он имитировал нахлынувшее чувство.
Почему Новожилова сразу же не расправилась с ним? Что-то в этом Валерике было от юности. И потом – Базилевич, несомненно, умен, а Лиля это ценила и не умела делать вид, что не замечает глупость.
