Текст книги "Тяжелый круг"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Перетренировал, завинтил ты его до последней нарезки раньше времени, вот в чем беда, Андрей Андреевич, – осторожненько, с неприжившимся еще величанием по отчеству сказал Онькин. – Его только на полдистанции хватит.

Байрамов отмахнулся.

– Увидим.

– …Сказал слепой, но ты лучше послушай, Андрей Андреевич, – вторично возвеличил его, вчерашнего Андрюшку, Онькин. – Человек ты, я знаю, упрямый, но то в толк возьми, что ты всю жизнь текинчу работаешь, а пересесть с ахалтекина на чистокровную – это все равно что после трактора «Волгу» водить, понял?

– Нет, и понимать не хочу.

– А с тем ты согласен, что Гарольд сейчас сильнее всех?

– Согласен, но Дерби выиграет мой Перстень.

– Во благовещанье! – рассердился Онькин, но тут же потупился взглядом и после заминки сказал вкрадчиво: – Может взять, Андрей Андреевич, может, но только в том случае, если другие наши лошади придушат Гарольда… Это, конечно, не жеребец, а нечистая сила, однако он не может держать голова в голову, я знаю, поверьте мне. Единственный способ не выпустить его – со старта дать ему голову, в этом вы тоже мне поверьте.

План Онькина был, конечно, верен: одна или две лошади возьмут Гарольда голова в голову, втянут его в неоправданно изнурительную тяжбу в начале дистанции, а кто-то, заранее зная обо всем этом, отсидится сзади и накроет концом. План ясен и беспроигрышен, но тут два щепетильных вопроса: какая лошадь пойдет голова в голову, – на очевидную и бесславную погибель в этой ответственной, самой ответственной в лошадиной жизни скачке, а какой будет уготована роль накрывать концом? Эти вопросы и задал Байрамов.

У Онькина было продумано все.

– Бросим жребий, кому достанется.

Это Байрамова не устраивало, и он снова метнулся в сторону, притом обставил это красиво:

– Нет, я хлюздать не привык. Брать такой грех на душу – ну его.

– Велик грех – неделю мяса не поесть. И какая хлюзда? Ведь мы же собираемся благое дело совершить, не правда ли? – урезонивал Онькин. – Или ты считаешь нас мошенниками?

– Нет, не считаю. Но я не хочу неделю мяса не есть, ни постов, ни молитв не хочу.

– Склизкий ты, Байрамов, как линь. Ты ведь плутуешь больше нашего, думаешь, не видим? Думаешь, что сможешь Наркисова прижать на старте или на бровке; ну а если на Гарольде Николаев поедет, тогда как, все равно выиграешь?

– Кто на Гарольде поедет, мне без разницы.

Да, в дремучем лесу был Байрамов, совсем сбился с дороги – это стало ясно Онькину:

– Ладно, посоветуйся с умным человеком – самим собой, одумаешься – возвращайся, не прогоним.

Байрамов чувствовал себя не совсем ловко, уйти от старых товарищей было ему непросто. Он переводил взгляд с Аполлона Фомича на Милашевского, с Милашевского на Онькина и никак не мог принять решения.

– Ну, чего ты заметался, как цыган на торгу? – приструнил его Онькин. – Иди, да только Амирову не протрепись.

– Бог с тобой, что ты говоришь, Иван Иванович, разве же я трепло? Никогда такого за мной не замечалось, никогда я не двоил, как жена Цезаря, вне подозрений, как говорится, – совсем уж разболтался Байрамов.

Онькин, Аполлон Фомич и Милашевский молча отошли за стожок сена. Онькин взял три бустылинки, предложил тянуть:

– Кто смелый?

Смелого не находилось. Да и то: не совсем честное все же дело затеяли они.

– Тянем-потянем…

Самая короткая бустылина досталась Аполлону Фомичу: стало быть, голова в головудолжен будет брать со старта его Дансинг.

– Слушай, Иван Иванович, – бодрячески сказал Аполлон Фомич, – а Байрамов не вытащит каштан из огня? Мы химичим, а ему ведь наша химия известна? Отсидится на своем Перстне да и двинет, а?

Аполлон Фомич в самом деле был обеспокоен, не знал он, что старая мышь всегда имеет две норы. Онькин ответил:

– Нет, жеребенок его вовсе не готов. А что он слевшить горазд, я предвидел, иначе бы и не позвал на этот совет. Меня другое свербит: твой жокей не подведет?

– Нет, – заверил опечаленно Аполлон Фомич. – Зяблик у меня парень задетый, ослушаться не посмеет.

Онькин, вытащивший бустылинку подлиннее, тоже огорчился, но вида не подал:

– Саньке Касьянову я всей правды не скажу, а то он может и взбрыкнуть: он без царя в голове. Дам я ему такой план скачки, что он даже доволен будет.

Милашевский, боясь высказать свою радость, деланно хмурился и был мысленно уже дома, уже представлял себе, как воспарит духом приунывший в последнее время его Сашка.

2

Но и Амиров провел в этот день «военный совет». Как и Онькин, он начал с того, что выгнал из конюшни всех лишних свидетелей. Но если Онькин ласковым обманом и под благовидными предлогами выпроваживал конюхов и конмальчиков, то Амиров не апельсинничал:

– Вон отсюда! Что?.. Не твое дело, иди!

Амиров не отличался деликатностью и изяществом выражений вообще, а при виде конюхов начинал гневаться и кипеть уж непроизвольно, от одного только внешнего вида их. Он считал их всех лодырями и пьяницами, не делал исключений ни для кого. Особенно его сердило, что конюхи получают почти ту же долю от побед, какую и тренер, всего на восемь процентов меньше. Но если конюх опекает четырех лошадей, то на попечении тренера вся конюшня – двадцать пять голов!

По отношению к жокеям Амиров был милостивее, но оплату и их труда находил чрезмерной – по сравнению опять же со своей, а не вообще.

Но тут надо оговориться, что позволить себе быть грубым с конюхами и жокеями мог один только Амиров, с других за это взыскивалось сторицею. И не в заслугах маститого тренера дело, а в том, что он сам работал одержимо, не жалея себя, хотя, разумеется, вовсе не обязан был денники чистить или лошадей купать. А он даже в работу кузнецов и шорников вмешивался, и ветеринар без разрешения к лошадям подойти не смел – любого специалиста Амиров может запросто турнуть.

Случалось, кто-нибудь начинал ершиться и пузыриться, шел к начальству ябедничать, но это те, кто не знал, что начальство само Амирова побаивается, пореже старается на его конюшню заглядывать. Нет, то есть, конечно, директор ипподрома и начальник испытаний каждый день, как и положено, совершали обход всех конюшен, везде порядок наводили, в конфликтах разбирались, меры принимали, но от Амирова норовили поскорее отделаться, потому что не они ему, а он им давал взбучку: «Почему сено неедовое, клетчатка одна?», «Когда шифер на худую крышу привезут?», «До каких пор фотофиниш барахлить будет?». И это не было хитрым приемом самообороны, отнюдь: требования его были и разумными, и необходимыми, от них нельзя отмахнуться, ими нельзя пренебречь.

Онькин в своих обидах не совсем был прав: молодняк каждую осень Амиров отбирал себе самый перспективный – что да, то да, но работал он с этим молодняком не абы как, все возможности выявлял, сам Онькин не отважится дать поруку, что и у него сейчас было бы столько же фаворитов, получи он прошлой осенью тех лошадей, которых получал Амиров.

Накануне скачек вывешиваются на ипподроме результаты последних резвых галопов– они не только для болельщиков, пользуются ими, прикидывая шансы лошадей, и тренеры. Все это делают, кроме одного Амирова.

В часы проездок и галопов каждый тренер выходит на круг с хронометром в руках – засекает время своих лошадей. А Амиров успевает следить не только за своими, но и за главными конкурентами; говорили, у него во всех карманах секундомеры.

Разгуливает он по зеленому полю, не глядит вроде бы по сторонам, однако все видит. Когда стоишь с ним рядом, то только и слышишь: щелк-щелк, щелк-щелк. Вытянет из кармана, глянет мельком на циферблат и снова – щелк-щелк… Ни единой записи в блокноте не делает, а спросишь его, как, например, час-два назад прогалопировал тот или иной скакун из какой-нибудь чужой конюшни, – отвечает без раздумья с точностью до десятой доли секунды.

И на этом совещании, которое он созвал утром в день Дерби, Николай Амирович никакими шпаргалками не пользовался и далее сердился, когда кто-нибудь начинал шелестеть программкой.

Для начала Амиров вместо Наркисова в трех основных призах посадил на фаворитах Олега Николаева.

Ничто не сместилось на смуглом лице Наркисова, словно бы решение Амирова и не было жестокой бесцеремонностью: человек зиму и лето пахал, а пенки снимает заезжий гастролер! Но, конечно, спора быть не может: Николаев сильнее и надежнее, это раз. Второе, чем мог утешиться Нарс, малое Дерби (приз имени РСФСР) и приз Арагвы уготованы все-таки для него, да и в главных трех Наркисов будет участвовать; хоть поплоше под его седлом будут лошади, однако и у них есть шансы прийти и третьими, и вторыми, и даже первыми – как знать, как знать, Гарольд силен, но и Глыба может не уступить! Это в Дерби. В призе имени Калинина для двухлеток вполне можно рассчитывать на успех Магнита – точная копия отца: как и Анилин, темно-вишневый, с лысинкой и белыми носочками на трех ногах. В призе имени СССР шансов нет, но и вторым или третьим прийти тоже почетно.

Так утешал себя Нарс Наркисов, но если бы и не нашел он этих вероятностей удачи, то все равно бы беспрекословно выполнил любое, пусть самое вероломное, решение тренера. Амиров был для него богом, а с богом какой может быть спор. И все свои честолюбивые мечты на будущее Нарс связывал исключительно лишь с работой в конюшне Амирова.

– Приз двухлеток, Калининский, – начал диктовать Амиров, – и Магнит и Фрум равно могут выиграть, кто старт вырвет, тот и приедет. Кого бояться? У Онькина и Милашевского лошади слабее наших, но приемистые и на такой мизерной дистанции могут и первыми подскочить. Надо им не дать выстрелить со старта. У тебя, Пашка, лошадь прихрамывает, а идти надо…

– Понятно, Николай Амирович, – поторопился заверить Пашка: он знал, что жокей он никакой, и уж тем одним тешился, что честь участвовать предоставлена. – Я на старте их буду караулить.

Амиров ни одобрения не высказал, ни наказа никакого не дал: в порядке вещей считал Пашкину сообразительность и готовность.

– Приз СССР. Тут, Олег, у меня к тебе одна просьба: не вырони хлыст. Алтай десять корпусов даст всем, но только из-под палки – весь в отца, Элемента. Ну да ладно, это все беллетристика, голубые глаза. К делу. Ты, Нарс, держись в середине до последнего поворота. А там уж дуй без оглядки!

Совещания как такового, собственно, и не было: просто Амиров излагал свои соображения, а остальные внимали ему да поддакивали. Не изменилось ничего и когда речь о главном пошла – о Дерби.

– В Гарольда я так верю, что загодя записал его на приз Европы. – Слова Амирова не оставляли места для дискуссий. – От вас одного прошу: не испортить карьеру этой экстрамирового класса лошади. Проиграет он – трудно, а может, уж и невозможно будет доказать его исключительность. Ведь как с Анилином было? Хотя вы все знаете. Я чего боюсь? Байрамов – жокей хитрозадый, может на старте обмануть тебя, Олег. Не ввязывайся с ним в драчку, держись так, словно бы и не собираешься выигрывать. Второе – даже если и вырвешь старт, все равно поначалу на бровку не становись, вытолкнуть могут, – тут подобралась братва – плохо не клади. Понял меня? Ты, Нарс, выстреливай со старта и иди за лидера, Глыба – кобылка резвая, а погода нынче сухая. Значит, Олег, на первой пятисотке пропускаешь – недалеко, конечно! – вслед за Глыбой Перстня, Одоленя, Форсайда, Дансинга, ну и других желающих, пусть рвутся, Глыба из них душу вытрясет. И сама, понятно, сдохнет, в хвост отпадет… Что же делать: искусство требует жертв. Все! Пашка, иди позови коваля, скажи, мол, Амиров велел прийти.

3

В день Дерби с раннего утра едут и едут на ипподром работники конезаводов, расположенных в радиусе ста-трехсот километров от Пятигорска, летят специалисты из Москвы, из союзных республик, идут любители скачек и даже те, кто до этого уверял, что к скачкам совершенно равнодушен.

Трибуны переполнены, болельщики перебираются на крышу и перила балконов, ребятишки гнездятся на ветвях деревьев; динамик не устает внушать суровым голосом, что ни в коем случае нельзя перелезать через железную изгородь и подходить к беговому кругу. Один из заядлых лошадников, решив с помощью своей любительской кинокамеры заснять скаковую дорожку сверху, через головы зрителей, полез на урну-плевательницу, что стояла в проходе. Его сразу же турнули с нее, но не потому, что он порядок нарушал, а потому, что «место занято!».

И программка нынче пухленькая, толстая – почти сто страниц. В ней, кроме обычного перечня скачек и самых необходимых сведений, еще и рассказы из истории Дерби, кроме кличек лошадей – подробные родословные их, фотографии, а под ними данные об экстерьерах, статях, мастях.

В газете «Кавказская здравница» напечатаны интервью с директором ипподрома, ведущими тренерами и жокеями, высказываются предположения и прогнозы, а на афишах день этот именуется аршинными буквами не иначе как «праздник», дальше следует разъяснение шрифтом помельче, что за праздник: «чистокровного конезаводства».

Ходили слухи, что Амиров приготовил сюрприз, что сегодня он явит миру нового Анилина, а может быть, и не одного. Амиров слухов не опровергал, а вся таинственность подготовки подтверждала нешуточность его намерений. Говорили, например, что он самолично ковал своих лошадей, а кузнец был у него на подхвате. Больше того, Амиров на вечернем кормлении собственными руками отмерял всем лошадям овес и лил в него патоку и только размешивать доверял конюхам.

Словом, ждали от завтрашнего дня многого.

Ожиданием событий волнующих и значительных жила в канун Дерби и Виолетта.

Глава седьмая

1

Триумф Олега в тот день был им заслужен вполне. Николаев начал с того, что выиграл приз имени Калинина для двухлеток.

Обидные слова говорились у него за спиной в большой запальчивости, и, что досаднее всего, говорились людьми, которые хорошо знали положение дел и внимательно, заинтересованно следили за всем происходившим на дорожке.

Когда жокеи расседлывали в паддоке лошадей, а Олег пошел на весы, Байрамов сказал:

– Лошадь сама его привезла, а он себя бесподобным ездоком возомнил!

Нарс потупился:

– Фрум приемистый, в отца, в Айвори Тауэра.

– Ясное дело, – горячо поддержал Саша Милашевский, – ты бы на нем не хуже промчался, как тогда на Пробном второго мая.

Саня Касьянов сдержанно возразил:

– Я, ребята, скачку хорошо, в подробностях видел.

– Мы тоже не близорукие, – взвился Саша. – Ты же всю дорогу вторым шел, что ты мог видеть?

– Вот именно потому, что вторым. Мы шли рядом с места до места и только что не разговаривали. Олег очень сильный, он лупил Фрума так, что ладонь отбил: я поздравляю его, а он мне левую тянет руку. Да и вообще, чего зря говорить: расчетлив он, старт вырвал лучше всех нас. – Сказав это, Саня вдруг резко обернулся назад, к скамейке, на которой сидела Виолетта.

От весов возвращался в своем демоническом черном одеянии Олег. Все сразу умолкли, словно бы признавая этим, что Николаев не им под стать, а тот, нимало не щадя самолюбия соперников и завистников, весело объявил:

– Пятьдесят семь ноль-ноль вместе с седлом и уздечкой.

Виолетта улыбнулась ему, но, заметив Санин взгляд и то, как наивно попытался он сделать вид, будто не подстерег ее улыбки, будто не был непрошеным свидетелем ее молчаливого сговора с Олегом, сделала неопределенное движение – словно бы надумала подойти к Сане. Однако осталась сидеть: к ней направлялся Милашевский. Взгляд у него был скорбно-упрекающий. Саша держал перед собой седло, и оттого руки казались непропорционально короткими, – похож стал на кенгуру. Она впервые обратила внимание на то, какое у него костлявое лицо: от глаз идут вдоль крыльев носа до рта глубокие впалости. Последние дни парень пугал ее. Виолетта боялась его докучливых сетований, крутых нервных выходок и тягостного молчания, от которого она чувствовала себя в чем-то виноватой.

Она резко поднялась со скамейки и повернулась к Олегу Николаеву. Тот словно бы ждал этого, протянул ей стек. Виолетта взялась за гибкий конец хлыста, и они, не сговариваясь, дружно и беззаботно пошли куда-то из паддока, скрылись за кустами акации.

Саша сделал вид, будто и не к ней шел, и не оглянулся вслед ей и Олегу, хотя легко представить себе, сколь сильно было растравлено его сердце.

Олег с Виолеттой гуляли в противоположном от трибун конце ипподрома почти час, пока шли четыре групповые скачки перед призом СССР. Их отсутствие в паддоке заметили, конечно, и Саня с Нарсом. Все трое, каждый по-разному – Саша открыто горестно, Нарс воровато, Саня стесняясь, – пытались понять по их раскрасневшимся смеющимся лицам: как провели они это время, договорились ли о чем-нибудь или все остается в их отношениях по-прежнему?

Степенно водрузившись с помощью Амирова и конюха в седло Алтая, Николаев улыбнулся Виолетте на прощание и помахал рукой с такой беспечностью, будто отправлялся на легкую прогулку.

В этой скачке было два фаворита: кроме Алтая еще и Игрок. Но когда лошади приняли старт и с громовым, землю сотрясающим гулом прошли большим табуном мимо онемевших от восторга трибун, диктор долго молчал. Наконец с тревожным напряжением начал комментировать:

– Скачку ведет Экспозито… За ним Геолог, далее Сага, остальные кучно с просветом… После первого километра по-прежнему впереди уверенно идет Экспозито…

Трибуны зашелестели: «Что еще за Экспозито?»

– Геолог прихватывает лидера, – сенсационно вел репортаж судья-информатор. – Он выходит вперед, берет голову скачки. Тут же его обходит Сага. На корпус сзади Геолог, остальные кучно с просветом…

Лошади шли очень дружно, и можно было подумать, что подобралась на редкость ровная компания. Но это было не так: после двух с половиной километров Алтай и Игрок, легко, будто бы без всяких усилий, отделились, ушли вперед корпусов на десять и повели между собой молчаливый и ожесточенный спор.

И выходит, беспечность Олега перед стартом была картинной: значит, не было у него полной уверенности в победе, раз столько времени отсиживался за лидерами, караулил Игрока. И выходит, правильно поступил Амиров, сменив жокея: у Нарса наверняка не хватило бы ни толка, ни характера на то, чтобы столько времени идти в тени; он бы послал Алтая раньше вперед, а тут Саня Касьянов на Игроке и подловил бы его! Он и Олега-то на полкорпуса лишь упустил, чуть-чуть не вырвал на финише победу.

Но известно давно, что чуть-чуть не считается: слава принадлежала безраздельно только Олегу. Он шел от весов, не замечая или искусно делал вид, что не замечает завистливых и злых, почтительных и сердитых взглядов жокеев, тренеров, болельщиков.

Амиров довольно морщил сухие губы, что должно было означать улыбку. Такой уж это был человек: не мог позволить себе расслабиться, откровенно возликовать. Впрочем, он считал, что иначе и быть не могло – только победы! Ведь не в лотерею он играл, не случай ловил. Он честно добывал награды за свою работу, кроме которой ничему не оставалось места в его жизни. Многотерпеливые его конюхи подмигивали друг другу:

– Не зря пыхтели весь год, ребята? А-а? Хватаем призы, хвата-а-аем…

– Шеф-то наш, гляди, тоже улыбается.

– У него не поймешь: то ли рад, то ли живот у него болит.

– Рад, конечно. Если проиграем, он голову себе расшибет.

– И не говори. Ладно бы только себе голову-то…

Да, приятно каждому жокею скакать на лошадях, подготовленных Амировым, но и каждому страшновато. Кроме разве что Николаева, этот держался с Амировым, по крайней мере, на равных.

2

Конечно, эффектнее всего скачка лошадей старшего возраста – приз имени СССР. Но по накалу страстей розыгрыш Дерби недосягаем: воистину – Приз призов!

И на трибунах, и в паддоке, и возле конюшен – все благоговейно затаилось, словно бы в концертном зале перед открытием занавеса. В паддоке настоялся, не развеян еще смешанный запах пыли и конского пота. Звон копыт осторожен, как пробное касание смычка. И исполнители ведут себя каждый по-своему.

Зяблик обычно разговорчив, а сейчас как глухонемой. Байрамов икоту никак унять не может, он-то сам знает, что это с ним от волнения да от испуга случается.

Саша подъехал на Одолене к Олегу.

– Сейчас нам на дорожке с тобой не разойтись, тесно будет.

Слова он произнес в общем-то спокойно, голосом ровным, но Олег уловил нотки угрозы и тоже побледнел.

– Что, по кустам меня пустишь?

– Нет, пыль глотать заставлю.

– Это произойдет только в том случае, если твой пегий Одолень вдруг станет одномастным.

– Пари?

– Хоть на тыщу рублей. Хотя знаешь что… – Олег склонился к Саше, и в это время болельщики со стороны могли подумать, что жокеи замышляют какое-то плутовство, а Николаев добавил с вызывающей, самодовольной ухмылкой: – Отступиться от Виолетты.

– Как так? А она сама если…

– Не важно! Проигравший отступается в любом случае.

– На сегодняшний день или навсегда?

– Навсегда!

– Как хочешь.

– Отвечай твердо – принимаешь?

– Да.

– Полным словом отвечай: согласен?

– Согласен, согласен!

Олег верил в себя и Гарольда, Саша знал о сговоре тренеров и об уготованной ему роли победителя. Конечно же, он решительно отказался бы от нечестного выигрыша Дерби, если бы означал он для него только славу и денежный приз. Надо вспомнить, что ему предшествовал убийственный вопрос Виолетты: «…Ты не собираешься выигрывать?»

Когда Саша шел к весам, в дырку вольера просунулась знакомая голова: Саша присмотрелся – ба, Главбух!

– Здорово, Сашок! – заискивающе улыбался Главбух. Саша сразу вспомнил, как хвастливо рассказывал Главбух о поимке бродячих собак, и вместо приветствия раздраженно спросил:

– Отыскал ту дворняжку?

Главбух не понял интонации, оправдался:

– Нет, понимаешь ты, как сквозь землю провалилась. Но найду обязательно, я для нее конуру во дворе сделал.

Саша молча пошел дальше, а Главбух не хотел отвязаться, кричал вдогон:

– Дерби выиграешь? Я на тебя червонец ставлю.

Саша опять промолчал, но странная мысль его посетила, когда стоял он в очереди к весам. «Будет справедливо, если я выиграю Дерби, но одновременно выиграет в тотализаторе и Главбух! А значит, и нет никакой справедливости в мире, нет никакой так называемой судьбы, если она все время в неведении, если ей все равно, кого карать, кого награждать! Тогда надо лишить эту судьбу права выносить приговор, каждый человек – сам себе судьба: я выиграю сегодня Дерби!»

Саша еле улыбку сдержал, когда услышал, как Онькин наказывал Сане:

– Возьмешь скачку на себя с первого поворота. Гарольда не отпускай ни на метр.

– Ладно, – Саня не подозревал, что должен будет работать на заранее обговоренного призера.

Все шло, как и было задумано.

Собственно, даже еще лучше: Олег хотел любой ценой вырвать старт и до того доловчился, что судьи наказали его еще до начала скачки:

– Николаев, примешь старт последним!

Все, кроме отсаженного назад Олега, стали снова крутиться и ловить момент. Судья с флагом по-прежнему кричал несообразности:

– Заводи!.. Первый номер, заводи!.. Стой!.. Стой!.. Назад!.. Заводи!.. Стой!.. – И вдруг, кончив обманывать жокеев, прорвался истошным криком: – Па-а-ашел!

Сорвались с линии такой плотной кучей, что в тесноте и пыли боязно было хлыст поднимать – того и гляди, кого-нибудь из жокеев заденешь!

Николаев хоть и вынужден был припоздниться со стартом, все же сумел выйти вперед. Он лег на бровку и уверенно возглавил скачку. Тут же и Зяблик дал своему Дансингу хлыста, подравнялся и взял головуГарольда. Сил у Дансинга хватило до выхода на горку, здесь резким посылом Касьянов на Форсайте догнал Гарольда, сменил Дансинга в неблагодарной, бесславной погоне.

«Отлично!» – подмигнул сам себе Саша. Качнул поводья – поехалон перед самым выходом на финишную прямую, сомнений в победе у него уж не оставалось ни малейших. Он уже видел прямо перед собой полосатый финишный столб, казалось, что до заветной линии всего несколько мгновений, но, видно, длинными были эти мгновения, потому что он успел подумать: «Отцу досталась длинная бустылина по справедливости. Пусть это случайная справедливость, пусть, но я-то сам знаю, что заслуживаю именно такого жребия. Конечно, так, конечно…»

Он не стал бороться за бровку, избегая малейшего риска – вдруг кто вытолкнет за круг, шел полем. На последнем отрезке понял, что необходимо предельно допроситьОдоленя, и пустил в дело палку.

Он работал хлыстом, не жалея ни себя, ни лошадь, он подался вперед всем телом так, что притулился почти возле ушей Одоленя, рискуя каждую секунду вылететь из стремян.

Саша взял от своего скакуна все, на что тот был способен, но этого оказалось мало…

Одолень подошел к столбу вторым – хорошим вторым, как напишут потом в отчетах. Потом товарищи по ипподрому будут дажеи хвалить Сашу Милашевского за умело сложенную скачку, позволившую занять почетное платное место, и будут успокаивать, говоря, что Гарольда в тот день обыграть было просто невозможно.

Саша ехал в паддок на запаленном, потемневшем от пота Одолене, отец подхватил под уздцы лошадь и побежал рядом. Саша посмотрел на него с надеждой, еще веря во что-то, в чудо или случайность. Отец понял взгляд, ответил:

– Против силы и конь не прянет. – И словно хлыстом ожег сына. Саша спрыгнул с седла, не заботясь нимало о том, чтобы придержать стремена, и они раскачивались, били Одоленя по высоко и тяжко вздымавшимся бокам.

– Какой такой силы? – Сашино лицо исказило бешенство. – Олега Николаева?

Отец не понял всего, но сердцем почувствовал глубину Сашиного отчаяния, попытался успокоить:

– Нет, нет, конечно, я имею в виду Гарольда, я боялся, как бы Одолень не пал от разрыва сердца, в таком железном посыле ты вел его.

Но Саша пропустил эти слова мимо ушей, отыскивал нетерпеливым взглядом соперника.

Гарольда обрядили в голубую бархатную попону, шитую золотом, он шел перед трибунами гордо, только что не раскланивался. Рядом с невозмутимым видом, словно бы он не первый раз в жизни выиграл Дерби, пружинисто шагал Олег.

С трибуны сбежала незнакомая нарядная девушка, протянула ему букет роз. Букет был большой и тяжелый, Олег принял его обеими руками. Саша, наблюдавший за всем этим из паддока, словно бы сам ощутил прикосновение роз – они показались ему мокрыми и колючими. Олег будто почувствовал Сашин взгляд, оглянулся, сейчас же передал букет Амирову. Тот принял этот жест как должное, резко взмахнул букетом. Нежные лепестки осыпались розовым дождем.

Странно, Амиров явно искал кого-то глазами на трибунах… Начальство? Оно все здесь, на дорожке, поздравляют, жмут руки. Поклонников? Их слишком много. Кого же?

Директор ипподрома не успевал вытирать платком свою коричневую, до глянцевого блеска обритую голову, прошибало его, будто в бане, тут полотенца мало. Щеголеватый честолюбец начкон глядел победоносней, чем сам Гарольд. Представитель главка, старый буденовец, смеясь, смахивал на пышные висячие усы нечаянные слезы – не выдержало, растрогалось сердце бывалого кавалериста.

Саша смотрел на все это, не замечая, что улыбается, что и его захватила всеобщая радость. Ах, Дерби, Дерби – праздник праздников!..

И только Олег заканчивал круг почета с видом даже и скучающим. Сашу вдруг пронзило: а может, действительно, круг почета – не самое главное и интересное для Николаева?

Да, совсем другой – ликующий и счастливый – был у него вид, когда сразу после торжества он уходил с ипподрома вдвоем с Виолеттой. Вот она, настоящая-то кара судьбы! Гордость и честь свои подчинил Саша возможности заполучить эту славу. Как ни отвратительно было для него предложенное Олегом пари, Саша пошел на него, слишком хорошо сознавая, что будет счастлив одним тем только, что Николаев отступитсяот Виолетты; пусть она равнодушна к Саше, пускай даже смеется над ним, на любое унижение готов был идти он в своей страстной и несчастной любви, только бы не видеть, как уходят они с ипподрома вдвоем! Виолетта на прощание улыбнулась хорошо, ласково, и Саша понял, чем обязан подарку: Виолетта рада, что Саша не увязывается с ними.